В городе Ю. : Повести и рассказы

Утро в газовой камере

Только успели заснуть — тут же, как и всегда, проснулись от воплей и молча лежали в темноте. Нет! Безнадежно! Никогда это не кончится. И людям-то ничего не объяснить — не то что этому!

Мы долго прислушивались к переливам воя.

— А наш-то… солист! — проговорила жена, и по голосу было слышно, что она улыбается.

Да. Замечательно! Опера «Кэтс»! Сколько раз я тыкал его грязной расцарапанной мордой в календарь: «Не март еще! Ноябрь! Рано вам выть!» Бесполезно.

Я вышел на кухню, посмотрел на часы. Четыре! О Боже! Хотя бы перед таким днем, который нам предстоит, дали бы выспаться, но всем на все наплевать, акромя собственной блажи! А приблизительно через два часа начнется другая мука, более гнусная.

В отчаянии я плюхнулся в жесткую кровать. «Ну, что за жизнь?!» Дикие голоса в гулком дворе тянулись, переливались, составляя что-то вроде грузинского хора, и теперь я уже ясно различал речитативы нашего гада. Действительно: солист!

Одна наша подруга, поглаживая это чудовище, вернувшееся с помойки, ласково предложила нам его кастрировать, по дружбе за полцены: чик — и готово, он даже ничего не поймет. Но мы хотя бы не будем чувствовать моральных мук за то, что творится во дворе, и сможем наконец возмущаться, как благородные люди!

Но — пожалели. И как правильно говорят: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Вкушаем плоды.

В промежутках между двумя ужасами — вдруг прервавшимся и другим, надвигающимся — я вроде бы успел задремать в начавшей слегка светлеть комнате, но спал я весьма условно: все видя, все помня, все слыша и за все переживая.

Где-то в половине шестого залаял пес, и мне показалось, что я слышу, как пришла дочь… второй уже месяц, однако, это кажется.

Та-ак. Пошло!.. Завывание первого душегуба. Потом второго. И все их отдельные голоса я тоже уже различаю — сделался ценителем. Накупают свои «тойоты» на помойках, и каждое утро мы доплачиваем за это — совершенно невинные. Сипенье, надсадный хрип полусдохшего мотора. Часовая порция газа. Громкое захлопывание форточки на них не действует. И вот под окнами уже хрипит и дышит целое стадо — на этот раз не только рваное, но и ржавое!

Некоторые, оставшиеся почему-то веселыми друзья нынче спрашивают меня: «Что случилось? Ведь ты же был самым светлым из нас — почему же так потемнел?» Тут потемнеешь!

«Утро в газовой камере». Записки оптимиста.

Когда-то в квартире под нами жил милиционер с двумя пацанами, потом его убили бандиты. И (надо же, какое благородство!) самый главный бандит женился на вдове, усыновил пацанов и теперь любовно ерошит их короткие бандитские стрижки. И весь двор теперь, естественно, их — бандитская стоянка. Правда, и их окна тоже выходят сюда. Слабое утешение!

Снова проснулся я от собачьего лая — жена, как-то сохраняющая в таких условиях остатки бодрости, выходила с псом.

Еще пару минут полупрозрачного, призрачного сна…

Народные мстители

Печально понимать осенью, что лета фактически и не было! Чтобы увидеть лето, надо было поехать на дачу, а чтобы в этом году снять дачу, нужно было сдать кому-то свою квартиру. А кому сдать? Естественно, иностранцу — кому еще?

Еще в апреле я начал звонить. Обидно, конечно, будет — проходить мимо своего дома, приезжая в город… но что делать?

Ничего! Хлебнут горя! Они и не догадываются еще ни о чем! «Наш ответ Чемберлену»… Комары! Они и не догадываются еще, насколько это серьезно…

Пока что мы проверяли это оружие на себе. И наш неугомонный кот помогал. Марля, натянутая на форточки, слегка спасала, и даже удавалось иногда заснуть… но он был начеку! Тут же с диким воем его морда вдавливалась в марлю снаружи — ему непременно нужно было проникнуть домой, видимо, чтобы сообщить о своих победах и поражениях. После пятиминутного воя марля освобождалась от кнопок, угол ее приподнимался… и вместе с котом врывались комары!

Но этого десанта было мало — через минуту он начинал рваться обратно, и снова отстегивалась марля — и навстречу коту снова летели комары!

Мы лежали в отчаянии… вроде бы тишина… и — нарастающий звон: вот и авиация!

И тут же в марлю вдавливалась морда кота: ему нужно было домой, попить водички и заодно впустить новую стаю кровопийц!

Бледные, в желваках, сидели мы по утрам на кухне.

— Ничего! Скоро эти тут будут жить! Тогда посмотрим! Только марлю надо пока снять, чтобы не догадались.

— Боюсь, что по нам догадаются,— говорила жена.

Но беда пришла с другой стороны.

Замок в нашем подъезде был разбит, что многие принимали за приглашение, а когда замок чинили — его снова разбивали. Интересная шкала человеческих слабостей предстала перед нами! Как раз под нашей кухней была ниша с мусорными баками, и, казалось бы, проще всего было облегчиться там, но некоторые оказывались настолько стеснительными, что входили для этого на нашу лестницу, а некоторые, наиболее застенчивые, поднимались до второго этажа, до наших дверей.

— Опять застенчивый пришел! — говорила жена, как только внизу стукала дверь. Неудобно прерывать! Но — к приходу иностранцев…

Уже перед приходом агента жена вымыла лестницу, и все сияло.

— Нам нравится, что вы интеллигенты! — сказала агент.

— А он, надеемся, тоже приличный? — поинтересовались мы.

— Он англичанин! — сказала она.— И, конечно, интеллигент.

— Профессор?

— Почему? Бригадир грузчиков. Он приезжает сюда, чтобы учить наших грузчиков работать.

— Великолепно. Действительно, замечательно. А когда он придет?

Она посмотрела на изящный циферблат.

— Через час.

Только бы эти народные мстители не устроили засаду, не возвели баррикады! Пятьдесят минут я дежурил на площадке… Все спокойно! Но не бывает же такой прухи, чтоб именно сейчас! Обнаглев, я даже поставил чай.

Жена глядела во двор, под арку, расплющив о стекло половину лица.

— Идут! — воскликнула она.

— Где? — Я подошел к ней.

О! Она не сказала, что он негр! Впрочем — замечательно!

Агентша плавно обводила рукой наш двор, памятник архитектуры. Негр одобрительно кивал.

Вот — счастье!

Стукнула дверь… они вошли на лестницу… сердце заколотилось… и тут же они вышли. Не оборачиваясь, они пошли со двора… Что такое? Впрочем, я уже понял — что! Я выглянул на лестницу. Эти народные мстители, борющиеся против иностранного нашествия, возвели баррикады из самого доступного материала — напрудили пруды! Как они оказались на лестнице, ведь никто не входил! Сидели в засаде? Проникли через чердак? Какая разница! И бессмысленно с ними бороться! Комары будут кушать нас, а не классовых врагов!

Временно исчерпав свои ресурсы, мстители исчезли — мы ходили по лестнице почти свободно, но больше гостей не приглашали…

Грустное лето — под лозунгом: но зато хоть посмотрим наш город. Одинокие блуждания. Город и вправду красивый, но запущенный. Ржавые баржи, бомжи… им мы, наверное, и обязаны тем, что в это лето сохранили свободу.

Волнующие, но давно знакомые истины: Фонтанка по-прежнему впадает туда же, а Мойка по-прежнему вытекает оттуда же.

Наполненный светлой грустью, я вернулся после одной из этих прогулок и обомлел… Снова изобилие! Но сейчас-то зачем? Ведь ясно же, что мы навеки порвали с иностранцами — теперь-то зачем?.. Нет ответа. Это было уже просто буйство красок, излишества гения, искусство ради искусства.

Говорят, видеть много дерьма во сне — к богатству, но наяву — вовсе не обязательно.

Звонок на двери зачем-то искорежен мощным ударом… тоже — излишество: кто же может добраться теперь до нашей двери и нажать звонок? Эх, не бережете вы своих талантов!.. Здравствуй, лето.

Конец интеллигента

Но и осень, увы, не принесла никакого оживления в мою жизнь. Обычно каждый сентябрь начинались суета в клубе, толкотня в издательствах. А теперь — словно этого и не было никогда — клуб сгорел, издательства исчезли. И именно мы все это смели заодно с ненавистным строем — так что жаловаться не на кого, увы!

Писатель Грушин пригласил меня на свой юбилей, но проходило это далеко уже не в ресторане, а почему-то в Доме санитарного просвещения.

— А вот и наш классик! — воскликнул Грушин, только я появился в конце практически пустого зала… Делать нечего, радостно улыбаясь, я направился к сцене, и вдруг Грушин сказал: — Он болен, очень болен. И приехал издалека! Он болен, но нашел-таки силы прийти! Поприветствуем его!

Я так и застыл с ногой — поднятой, чтобы войти на сцену… Почему это я «очень болен», черт возьми?! И почему это я «приехал издалека»? Так надо Грушину, чтобы показать, что даже очень больные люди буквально приползают на его юбилей! Черт знает что нынче делается для того, чтобы удержаться на поверхности,— и все, зная мое слабоволие, пользуются этим. Ну, ладно уж. Я болезненно закашлялся, лишь бы Грушину было хорошо. Даже когда приезжал с друзьями на юг, и там чувствовал неловкость, что горы не такие уж высокие, а море не такое уж синее — словно я в этом виноват!

— К сожалению, ему надо идти! — вдруг объявил Грушин, только я взялся за скромный бутерброд.

Куда это мне «надо идти»? Видимо, в могилу. И, судя по окружающей меня жизни,— верный адрес. Словно исчезло все, что я за жизнь свою сделал. Хочешь — начинай все сначала!.. Но хотел ли этого я?

Я зашел к критику Ширшовичу — пусть объяснит.

— Читал «Флаги на башнях»? — вдруг спросил Ширшович, выслушав жалобы.

— «Флаги на башнях»? — Видимо, он тоже считает, что мне надо начинать образование сначала.— Конечно, читал. Но только в детстве. А что такое?

— Критик Примаренков блистательно доказал, что колония трудных подростков, о которой пишет Макаренко, якобы педагог, на самом деле была притоном гомосексуалистов для высших правителей страны!

— Как? — Я даже подскочил.— Но Макаренко же их перевоспитывал!..

— В правильном ключе!

Вот как развивается сейчас литературоведение — семимильными шагами!

— М-да… И кто же… гомосексуалист… туда приезжал?

— Буквально все! Калинин! Бухарин! Без сомнения — Ежов. Конечно же, Максим Горький, ну, это подтверждается даже документально. Вот так.

— И… что?

— И то! Поэтому книги Макаренко выходили миллионным тиражом!

— М-да. А мы-то здесь при чем?

— При том же! Те же самые флаги на тех же башнях!

— То есть — что?

— То есть — то. Вся мировая политика, ну, и, разумеется, культура контролируются ими!

— Давно?

— Всегда.

— Но как же раньше было? Я и не знал!

— Только не надо считать меня за идиота! — вскричал Ширшович.— Все было — только тайно. И ты прекрасно это знаешь!

— Я?..

— Сколько ты выпустил книг? И помалкивай! Не надо строить из себя наивного идиота!

— …каким я, видимо, и являюсь.

То-то последнее время у меня на глазах происходили непонятные взлеты непонятных людей, вчерашние приготовишки объявлялись гениями, объезжали мир, а ты как числился скромным середнячком, так и остался… Спасибо Ширшовичу — открыл глаза!

— Но ведь Горький — известный бабник!

— Сам ты бабник,— презрительно проговорил он.— А, надеюсь, известно тебе, что Радищев был сифилитиком?

— Примаренков установил?

— Да нет! В книге написано. «Путешествие из Петербурга в Москву» называется.

— Мда-а…

Словно ошпаренный, я вышел от него.

Делиться больше не с кем — рассказал все жене.

— Ну что ж… раз так надо…— безжалостно произнесла она.

— И… как Радищев — тоже?

— До Радищева тебе далеко!

Да, человеку обычному в наши дни ничего не светит! И никогда не светило!

— Но ты уверена, что если бы… удалось, я, точно бы, стал преуспевающим автором?

— С тобой — ни в чем нельзя быть уверенным! — вскричала жена.

Через два дня, когда я вернулся с прогулки, она встретила меня радостно:

— Тебе звонили… из этой самой… колонии подростков!

— Как?! И что?

— Просили выступить.

— В качестве кого?

— Сказали, что ты сам все знаешь. Ты что, никогда не выступал?

— В колонии — нет. А кто звонил?

— Воспитатель Савчук. Голос молодой, ломкий. Сказал, что заплатят.

— Да? И когда?

— Завтра. В семь выступление, потом — танцы.

— Замечательно!

Утром перелистал «Флаги на башнях». Врет все Примаренков. Не может быть! И что я — Максим Горький? Зачем я им?

К вечеру стал собираться. Непонятно даже, какой галстук надеть.

— Ладно уж, не ходи,— вздохнула жена.

За убогого меня считает! Нет уж, пойду! Я им их «флаги на башнях» поотрываю, а там хоть трава не расти!

…Поздней ночью, прикрыв спящего завуча одеялом, я вышел в канцелярию, позвонил жене.

— Ну что? — проговорила глухо она.

— Ничего страшного. В смысле, воспитатель Савчук — обычная женщина. Причем неплохая.

— Идиот! Опять за старое! — Жена бросила трубку.

Так что не удалось повторить путь Максима Горького — если, конечно, это был его путь. Насчет Радищева пока не зарекаюсь, но откуда ж знать — повезет, не повезет?

Стакан горя

Под эти воспоминания я снова задремал, но тут дунуло холодом, хлопнула дверь, и ко мне, бодро цокая, приблизился пес — свежий, холодный после прогулки, с ярким веселым взглядом. Хоть кому-то везет!

— Эта… не звонила? — вскользь поинтересовалась жена. Имелась в виду дочь.

— Нет, не звонила.

— В такой-то хоть день могла бы позвонить!

— Да она и не знает!

— Ну что ж… поехали.

И потянулся этот грустный маршрут.

Когда-то мы этим маршрутом отвозили-привозили дочь, на выходные забирая у деда с бабкой. В воскресенье отвозили — не до нее. Своя жизнь слишком радовала. Дорадовались! Вот — результат!

Впрочем, надо добавить, что и к деду с бабкой, вырастившим ее, она тоже не прониклась особой нежностью: не в воспитании тут дело!

Помню, как она, толстая, неуклюжая, сидела напротив меня на таком же толстом, надутом автобусном сиденье. Не могу сказать, что было особенно спокойно каждое воскресенье увозить ее: совесть в нас, видимо, начинала уже пробуждаться… но так, видимо, и не пробудилась. Помню, как рвало сердце, когда она говорила серьезно и вдумчиво: «Нет, не буду телевизор смотреть: так время очень быстро летит!» И после этого — все равно отвозили! Помню, как я вложил в рот сложенные автобусные билеты, закрывал и раскрывал губы с листиками, пытаясь ее развеселить. «Уточка!» — улыбнулась она. Помню, как вспыхнула радость: значит, мыслит образно, соображает, значит, все станет хорошо!.. Стало!

Но, судя по последним мыслям, главное все-таки не воспитание? Все не главное — судя по последнему!

Вот здесь мы как раз тогда и ехали…

И в электричке в хмурый ноябрьский день оказалось битком! Неужто все на кладбище?!

Пошли желтые вокзалы этой некогда царской линии — и вернулись снова мучения тех наших поездок. Только закоптились эти славные домики за это десятилетие до неузнаваемости — особая чернота под сводами, под архитектурными излишествами. Все движется к худшему!.. Или это день такой? Не просто — день похорон, но вообще тягостный. Не хотел бы я хорониться в такой день! Впрочем — в какой бы хотел?

Выйдя из готического вокзала, мы втиснулись в автобус… что ли, специально еще надо мучить — в день похорон одного мало, что ли?

Мы ехали молча, глядя в разные стекла автобуса, но думая об одном.

— Наверное… уж сразу в морг? — с трудом выговорила жена.— Потом уже домой?

Я молча кивнул. Мы пошли через больничный двор. Хорошо, что хотя бы морг старый, красивый… Хорошо?

Думал ли он, въезжая в этот дом, что морг совсем рядом? Думал, когда вселялся: мол, морг совсем рядом? Думал, конечно, но исключительно как о шутке, не веря, конечно, что будет лежать здесь… но где же еще?

Надо сосредоточиться, собраться, слегка окаменеть. Мы уже видели его мертвым… Вызвала теща. Сидели молча. Потом раздался звонок. Вошли двое «носильщиков» — один наглый, пьяный, как и положено, другой почему-то стеснительный, как бы суперинтеллигент…

— Ой, боюсь, я вам тут наслежу!

Теща посмотрела на него.

— Ладно, хозяйка, давай две простыни! — просипел наглый.

— Почему же две? — встрепенулась теща.

— Сейчас увидишь.

Интеллигент как бы смущался. Одну простыню они постелили на пол, свалили его с дивана, второй простыней накрыли, слегка их перекрутили, затянули, подняли. Вот и вся человеческая жизнь — между двумя простынями.

…Все почему-то толпились на пороге морга, внутрь никто не хотел — уже нагляделись!

— Почему же еще простыня? — Теща уже начала приходить в обычную норму.— Я дала ведь уже две простыни!

— Но надо же накрыть! — увещевала ее сестра.

— А где же те простыни?

Молча поздоровавшись, мы вошли внутрь. Он лежал, всеми оставленный, абсолютно один. Почему в сандалетах-то — ведь ноябрь!

Мы стояли, хотя подмывало выйти. Мой брат, патологоанатом, рассказывал мне, что, казалось бы, повидал уже все, но когда ему в благодарность за быстрое вскрытие преподнесли кремовый торт, почувствовал, что возможности рвоты безграничны! Сладковатый запах… Да… была жизнь. И начиналась ведь не хуже другой и даже лучше — в красивом дворянском доме. После… и после ничего! Вот он, красивый, мускулистый, щегольски расчесанный, сидит, хохоча, в каком-то декоративном курортном водопаде, в воротничке на голое тело и в галстуке, и среди этих же бурных струй красивые друзья и подруги… Молодой специалист! Видел ли он оттуда, тогда эти своды?

Потом, конечно, работа, армия… тусклые воспоминания… «И помню — были стрельбы на шестьсот метров… на шестьсот и на восемьсот… нет… на шестьсот не было… только на восемьсот… Точно! Ну, не важно».

Потом — в рваной шерстяной жилетке сшивает картонный абажур вместо разбившегося, что-то бормоча под нос. Неужели каждая жизнь так печальна?

На кладбище автобус остановился посередине дороги — вокруг была непролазная грязь. Богатыри лопаты стояли в отдалении, насмешливо поглядывая: ну что — сами будете таранить или поговорим конкретно? К водителю всунулась какая-то старая пигалица, злобно пискнула: «Рапорточек будет!»

Да, всюду жизнь… Но — какая?

Дальше все было как-то просто… потом — жена присела, приложила ладошку к холмику, подержала… и все.

— Эта так и не появилась! — возвращаясь ко мне, прошептала она.

Да, жизнь продолжается… Но — какая?

Обратно я ехал один, все еще оставались там, но я больше не мог: срочная работа, срочная работа!

Впрочем, и дома ждет ад… Единственная радость и отдохновение — проезд по уже пустынному Невскому. Чисто, красиво, и почти уже никого! Бело-зеленый магазин «Ив роша», величественный, сдержанно освещенный подъезд «Невского паласа», охраняемый полицией неизвестно какого государства в серо-мышиной форме. Да — теперь туда уже не войдешь. Как же мы проехали мимо ярмарки? Ведь все начиналось хорошо! Талант! Та-ла-лант! Как же получилось так, что единственное денежное поступление, на которое я конкретно надеюсь,— крохотный гонорар за составление сборника похабных частушек? Остальное — нэ трэба! Только это. «Мою милую… только серьги брякают!»

Вздрогнул, увидав у метро грязную толпу этих хиппи… И эта дура с такими, смотрит сейчас на какое-нибудь раздувшееся, немытое ничтожество, задыхаясь от восторга! О-хо-хо!

Двор, как всегда, был забит бывшими «мерседесами», переванивающимися между собой… А в чем им, собственно, сомневаться? Их пора!

И как тут прикажете пробираться? Боком? «Твои дела!» Хозяева снуло глядели из-за тонированных стекол… «Это еще кто?» Я их не интересовал — даже как субъект убийства. На лестнице сунул руку в ящик. Вытащил конверт… Не деньги, увы, и даже — не напоминание о них! Какой-то текст… Я тупо смотрел… «Нравится — не нравится, спи, моя красавица!» И все? Как это понимать?.. Корректура? Да нет! Это ответ на мои отчаянные просьбы — выслать хоть какие-то деньги!.. Ответ! «Спи, моя красавица!» И ответ абсолютно в жанре — не сборник же трубадуров ты составлял, и вспоминать о благородстве тут даже глупо… «Спи, моя красавица!» Я выбросил бумажку.

Войдя, я долго сидел в кресле в прихожей. Может, хоть сейчас позвонит?.. Тихо! И пес как-то придавленно спит, и на него давит!

И главное, чего я боюсь,— чтобы не позвонил мой лучший, единственный друг! Удивительное, конечно, желание, но я уже больше не могу с ним разговаривать бодро, как будто бы все отлично и просто у меня нет времени вернуть ему сорок тысяч, и притом я будто бы легкомысленно не понимаю, что те сорок тысяч — это уже не теперешние сорок! Тишина. И за это спасибо ему.

Звонок! Праздничный гул в трубке — и голос известной светской львицы:

— Ну, где же ты?

— А что?

— Ты же обещал!.. День рождения!

Ах, да!

При разъезде гостей мне досталась одинокая красавица — теперь уже одинокая! — о которой я когда-то мечтал… Теперь я вздрогнул, провожая ее, лишь тогда, когда почувствовал, что в кармане всего одна перчатка вместо двух! Так… этого еще не хватало! Ползти обратно? А как же красавица? Ладно, так и быть, благородно доведу ее до стоянки — и помчусь обратно, искать перчатушку! А как же?

«…Прости, ты не сердишься, что я не приглашаю тебя домой?» Не сержусь? Да я бы ее убил, если бы пригласила!

Часа, наверное полтора я ползал по бульвару… Ничего! Ну, почему, почему так надо, чтобы все сразу?.. Сам все делаешь! Ослабел.

Во дворе стоял единственный «мерседес», но зато самый омерзительный — с темными стеклами, как бы глухой, как подводная лодка, с тусклым зеленоватым светом внутри. Газует прямо мне в нос! И не протиснуться! И не шелохнется!

Я жахнул в переднее стекло ключами. Существо подняло голову. Я приподнял кепочку и прошел.

Ну, что? Можно наконец ложиться — или подождем?

Звонок. Та-ак… Я огляделся, взял старую, пятидесятых годов, настольную лампу… Недавно кинул ее в жену — с тех пор не горит. Не жалко. Я выдернул ее из штепселя и вынес в прихожую.

Гость темнел в темноте… вытянул руку.

— Ну, ты…

— Я! Я! — Я дважды жахнул его лампой, потом захлопнул перед его носом дверь. Тишина… видимо, думает. Я включил лампу — и неожиданно она загорелась… Вот и чудо!

Я решил лечь спать и, почти заснув, услышал, как уезжает машина.

Осень, переходящая в лето

Но друг все-таки позвонил!

«Ах так! — услышав наконец его голос, взбеленился я.— Мало ему? Ну, что же! Попрошу у него сейчас в долг еще полторы сотни тысяч рублей, чтобы он понял, что такое настоящая дружба!»

Но он сказал:

— Слышал, организуется круиз по Эгейскому морю?

— Слышал. И что?

— Тебя нет в списке.

— Так я и думал. И что?

— Ну и что думаешь делать?

…А что? Раньше надо было думать, когда давали места! Каких мест только не было! «Смелый писатель»! «Смелый писатель — этот тот, который смело говорит то, что и так всем уже известно».

Вот и дошутился!

…Писатель-прогрессист, верящий в будущее,— тем более считалось, оно наступило… ведь ясно было указано: «Прикоснуться к мечте!» Прикоснулся?.. Побрезговал? Ну, о чем же жалеть теперь? Отдыхай, любимец валидола! Спи, на радость людям!

…Правда, когда приезжал организатор круиза, Урман, он заходил, и я даже, напившись, подарил ему мне не нужный баян, тоже мне подаренный. Повеселились! Но помню и свой холодный расчет. «Сыграй, мой баян!»… Но, похоже,— не сыграл!

— Перезвоню! — не дождавшись вразумительной моей речи, рявкнул мой друг и повесил трубку.

Не то что поверить — я даже представить не мог, что где-то сейчас существует лето и имеет какое-то отношение ко мне. Сидя в валенках, душегрейке, я тупо смотрел в заледенелый двор. Снова задребезжал звонок. Я медленно поднял трубку.

— Собирайся! — рявкнул мой друг.

Новые, незнакомые города, о которых столько слышал и мечтал, любят появляться неожиданно, как бы ни с того ни с сего выскакивать из холодной мглы, причем в неожиданном ракурсе, как бы раскинувшись домиками по вертикальной стене,— самолет заходил на посадку, ложился на крыло.

У москвича, сидящего передо мной, вдруг пронзило лучом солнца ухо, оно стало рубиновым и прозрачным.

— Афины! — выдохнул обладатель уха, прилипнув лбом к иллюминатору.

Афины!

Как всегда после приземления, все казалось фильмом без звука: уши после посадки еще не откупорились.

Утыканный мачтами яхт берег от Афин до Пирея. Плоские, как ступени, крыши, поднимающиеся на холмы. Серое небо и — вдоль шоссе — сплошные деревца с темно-зелеными глянцевыми листьями и ярко-желтыми мандаринами — их едва ли не больше, чем листьев.

Наш теплоход — «Мир ренессанса». Греческая команда и писатели более чем из ста стран вылезают из автобусов, поднимаются вдоль борта по наклонному трапу, выкрашенному в сине-желтые греческие цвета. Маршрут: из Афин по Эгейскому морю, через Дарданеллы, Босфор в Черное, в Одессу, обратно в Стамбул, потом в Измир, в Салоники, в Афины, из Афин — в Дельфы.

Нам с другом досталась шикарная каюта наверху, с огромным окном на палубу… «Досталась»! Ему — досталась! Мой друг честно завоевал высокое свое нынешнее положение: он был и смелым писателем, и писателем-победителем, торжествующим победу… моих циничных сомнений он не признавал и лавры свои выстрадал честно. А я, как всегда, подсуетился, оказался в лучшем месте в лучшее время — это приспособленчество еще скажется на моем даровании, скажется… но значительно позже.

— Давай. Быстро! — проговорил мой друг, чувствуя себя, естественно, главным.

— Счас.— Я расстегнул свой чемоданчик. Чемоданчик-то был крохотный, но в нем удалось создать давление около десяти атмосфер. Вещи как бы взрывом раскидало по всей каюте.

— На полюс, что ли, собрался? — пробурчал мой друг.

Он честно заслужил свои лавры. Он верил, что будет жара!

Главный салон оказался, естественно, возле нас. Под его уходящими вдаль зеркальными сводами уже бурлила толпа. Заграница узнается по запахам, и я с наслаждением погрузился в них: сладковатая пахучая жвачка, медовейший табак, тонкие, словно серебряные, пряди дыма уже струились по салону. Я рухнул в огромнейшее кресло. Порядок!

Я благожелательно осматривал толпу… Иностранцы и есть иностранцы. Постоянное радостное возбуждение, красивая громкая речь, уверенные жесты (лучше всего с дымящейся трубкой в руке), высокий, лысеющий лоб, очки в тонкой оправе. Как бы небрежная, но дорогая одежда… Думаю, заплатки на локтях этого пиджака стоят дороже всего моего гардероба… Ну что ж!.. Зато у нас — самобытность! Я, конечно же, взял, что положено для самобытности: складень, сбитень,— но пока что не вынимал. Погодь!

Тем временем определилось неторопливое движение к длинному столу поперек салона — вносили еду. Небольшая элегантная очередуха. Еду несут и несут! Хрустящие на жаровне тонкие листики грудинки… скользкие шестеренки ананаса… покрытые сверху дымкой небывалые сыры… Кто последний?

Прослушивалась всюду и русская речь, но я деликатно не встревал в нее, понимая: это по-русски они общаются между собой, и разоблачать их, встревая в разговор, не совсем будет ловко. Русский язык — это у них для отдыха: на официальных встречах они будут говорить с нами по-эстонски, по-грузински, по-белорусски… А как же?! Для этого и приехали — преодолевать рознь, но, чтобы преодолевать, надо эту рознь обозначить… Для того и круиз. Кто бы вкладывал деньги, если бы розни не было? Придется поработать. Где мои сбитень и складень? А пока что — «шерше ля харч»!

Все явственнее обозначалась дрожь — машины разгонялись. Завибрировали, звеня, бокалы. Между огромным стеклом салона и берегом стал расширяться треугольник: мы отходили кормой вперед.

Все высыпали на верхнюю палубу… Берег отходил… Вот она, знаменитая «пятерня Пелопоннеса» — неожиданно суровая, каменистая!

Радостные восклицания, хохот, плоские фляжки в руках… Путешествие началось. Один грузин (или абхазец, или грек? В этом еще предстояло разобраться) отстегнул сетку, закрывающую пустой бассейн, и прыгнул туда, и стал изображать, что он купается. Всеобщее оживление, аплодисменты!.. Отличное начало!

Тем временем берег скрывался в дымке, солнце вопреки уверенности моего друга в лучшем так и не появлялось. Все спускались в салон. Продолжились объятия, поцелуи — все почти оказались знакомы, может быть, не так уж глубоко… но хорошим тоном, как я уловил, считалось уж лучше расцеловаться лишний раз с незнакомым, чем кого-то обидеть. Для поцелуев и плывем!

Я тоже наметил одного: вот этого финна я, точно, знаю! И он раскинул объятия. Тут палубу накренило крутой волной — он помчался ко мне, но неожиданно промчался мимо и впился поцелуем совсем в другого! Да, не все так однозначно… Поэтому и плывем!

Уже довольно четко обозначились главные проблемы: грузины и абхазы летели с нами вместе, но здесь, в салоне, сидели подчеркнуто отдельно. Проблема! Для этого и плывем. Правда, каждые по отдельности вели себя мило — оживленно переговаривались, смеялись, веселили своих дам,— всячески показывая, что они-то как раз нормальные, дело не в них… И темные курды пока еще держались отдельно от русых шведов, хотя и жили на одной территории… Для этого и плывем!

Но главное, честно говоря, расстройство — это полная изолированность наших. На грузин и абхазов хотя бы все смотрят, а на нас — ноль. И как вошли мы сюда, так и держимся настороженной стайкой — и никто к нам не стремится. Увы! Все как-то притерлись уже, а мы отдельно, стоим, как гордые глыбы, и нас не видят. Ведь не пустое же мы место, ведь каждый сделал кое-что — с десяток книг… Но все сугубо наше, свое… Неконвертиру-е-мое!

Стеклянные стены уже сделались темными. Качало все круче. Ленч плавно перетек в «капитанский коктейль», но то один, то другой из пассажиров вдруг посреди речи озадаченно замолкал, прислушивался.

— Однако! Как сильно раскачивает! Все нормально?

Я пошел было в каюту, но коридор мой поднялся передо мной, на меня налетел толстый эстонец, стриженный ежиком, пробормотал:

— Там ужасноват-то!

И мы вернулись.

В толпе у бара я заметил знакомую по имени Хелена: однажды на книжной ярмарке мы сплясали с ней быстрый танец. Но сейчас я лишь приветливо пошевелил пальчиками и промчался мимо… Знаю себя: истратишь всю валюту в первый же день!.. Обождем! Рано еще! Побережем силы для финиша…

Все понемножку задремывали в салоне. Залезать при такой волне в свои узкие гробики никому не хотелось…

Тусклый рассвет… и лупит сплошной дождь!

— Пошли.— Друг растолкал меня. Мы надели куртки и вышли.

Слева за пеленой дождя из наклонного берега торчал целый лес минаретов.

— Турция?

— Стамбул!

Дождь аж отпрыгивал от палубы. Однако внизу, прямо под нами, раскачивались на изогнутых фелюгах рыбаки, время от времени вытаскивая гирлянды серебристых рыбок. Да, тут сурово, как и везде!

Берега с обеих сторон сходились. Плоскими ступенями поднимались по склонам крыши, припадая к мечетям с круглыми приплюснутыми куполами. По бокам торчали минареты. Качка на время прошла, все стояли на воздухе.

— Это Айя-София?

— Нет. Айя-София отсюда не видна.

— Почему это?

Мы уворачивали от Стамбула вправо.

— Гляди!

Высоко в сером небе тянулась черная нитка птиц — она надувалась ветром, как парус, потом порвалась.

— Гляди — еще!

Вторая нитка… третья… четвертая… Как высоко! Куда это они?

Мы прошли под высокими, натянутыми в небе мостами — один, потом второй… берега расходились. Плоские домики на склонах становились все мельче.

Все стали собираться у рубки. Там сейчас стоял сам капитан, и рядом с ним главный из нас — Урман, организатор круиза. Обычно хохочущий, как бы легкомысленный, сейчас он был хмур, неподвижен… иногда они о чем-то переговаривались с капитаном.

Чем дальше мы шли, тем больше было по бокам кораблей, стоящих на якоре.

— Черное море штормит… Но решили идти! — передавалось друг другу.

Берега удалялись. Все сильнее раскачиваясь, мы выходили в шторм.

Обгоняя нас, в море выходил длинный серый сухогруз, раскачиваясь все больше, пролетая сквозь брызги.

— Наш! «Волго-Балт»! — вдруг раздался крик.

Мы кинулись на тот борт.

— Наш! — воскликнул украинец, стоящий рядом, радостно переглянувшись со мной, забыв на это время о проблемах круиза.

Все мы стояли вдоль борта — и украинцы, и белорусы, и эстонцы — и со слезами смотрели, как наш сухогруз, единственный, кто вышел в море с нами, ныряет в волнах!

Тут нечего было обсуждать… Любим мы Родину, любим все!

Потом мы разошлись.

А это что за хмурый город встает из тяжелого тумана?

…Одесса! Господи, Одесса!

Впервые как иностранцы вплываем в нее!

Хмурые улицы, мрачная толпа… Господи! Одесса!

Мы высадились из автобусов у Дюка, у знаменитой лестницы, спускающейся к морю.

Дюк здорово что-то позеленел. У его подножия стояла старушка в панамке и что-то дребезжащим голосом пела. Что-то в этом было такое, на что и смотреть было невыносимо, не то что помогать! То ли дело нищие в Италии!

А здесь все стояли, поеживаясь, позевывая, вежливо время от времени поглядывая на экскурсовода… Ну?.. Все?

Тут вдруг откуда-то рядом с нами появилась толпа роскошных красавиц — в богатых шубах, с накрученными кудрями… Особенно вот эта хороша!.. Скромно потупила взгляд.

Да это же члены делегации, одесские поэтессы, ударило вдруг меня. С нами поплывут! Вот это да!

Уж с ними-то мы найдем общий язык! Я снова глянул… На этот раз красавица стеснительно улыбнулась. Улыбайся! А как же? Принимай гостей!.. Но лучше это продолжить на элегантном теплоходе! Получив еще один взгляд-аванс, я отложил это дело до вечера. Скорее в комфорт!

В салоне было тепло, уютно, замечательно пахло. Многие, как я понял, и не покидали его.

— Ну… как Одесса? — встретил я наконец знакомого шведа переводчика.

— Проспал! — Он сокрушенно развел руками.

Что делать? Не всех так волнует Одесса, как нас.

— Быстро переодеваться! — сурово одернул меня друг.— Через полчаса украинский вечер!

Ага-а!

Горячий душ, потом — холодный, снова — горячий, снова холодный… растираясь, я вышел в каюту… даже и это зеркало запотело — друг его протирал.

— Ну? — проговорил он.— Ты видал, какие шикарные были проститутки?

— Проститутки? Где?..

— Ты что — ослеп?.. Еще бабником считаешь себя! Около Дюка подходили!

— Около Дюка? Так это же были поэтессы! — Я захохотал.

— В таких шубах — поэтессы? Ну, ты и идиот!

Действительно… Я тупо молчал.

— Москвичи интересовались… Пятьдесят долларов!

Пятьдесят! Господи! Сколько дней и ночей я бродил по душной, сочной Одессе, пялясь на роскошных ее красавиц!.. И вот!.. Пятьдесят долларов! Я метнулся к окну.

По стеклу текли крупные слезы. Далеко на горизонте еле брезжила цепь огоньков… Прощай, счастье!

Вечер был не очень удачный. Чего только не выслушали мы! И что триста лет пьем из Малороссии кровь — и кончая тем, что это мы украли золото Шлимана из Трои!

Я вышел на палубу, пошел на корму к длинному ряду белых шезлонгов, вытянутых во тьме.

Темно — и за кормой пустота. Только чайки. Мрачные существа. Неподвижно, не шевельнув ни косточкой, висят в темноте — и при этом ни на метр не отстают от корабля, идущего полным ходом. Иногда вдруг только вздрагивают, словно поправляясь, и снова висят. И вдруг так же бесшумно, ничем не пошевельнув, обгоняют и исчезают за рубкой.

В тумане скрылась милая Одесса.

…Снова висят. Невдалеке сидят на шезлонгах какие-то англичане и, переговариваясь, тоже глядят на чаек.

И вдруг — видимо, сбросили помои из камбуза — чайки с воплями кинулись вниз.

— Фром Раша! — указывая на них, проговорил кто-то, и все слегка засмеялись.

…Вот теперь Стамбул так Стамбул!

Наш теплоход еле втискивается в узкий отросток воды среди нагромождения домов. Бьет мокрый снег, и капитан, как и швартовая команда, в оранжевой накидке. Все! Встали!

Тесные улочки, по которым еле проходит наш автобус. Через мост — и все выше и выше в гору!

Дворец шаха. Бесконечный восточный лабиринт. Гарем. Роскошные залы — все как один похожие на конференц-зал Дома архитектора. Все? Нет, еще несколько… Помещение, где хранится волосок Аллаха. Слепящее сияние золотого ларца за стеклом и сдавленные, равномерные выкрики муллы, сопровождаемые поклонами. Так он молится, не сбиваясь, ровно сутки, потом сменяется. Кинжал с сотнями алмазов. А выйти побыстрее отсюда нельзя? Хочется увидеть живую жизнь, но экскурсоводша, как бы соглашаясь с нами, кивая, ведет нас все дальше и дальше… Вот с террасы видно Мраморное море, бухта Золотой рог, но мы далеко, высоко. Интересно, если бы я понял, что меня отсюда не выпустят никогда, смог бы я разбить себе голову о мраморную стену? Запросто бы мог!

Огромное количество янычар с радиотелефонами, в европейских костюмах, с непривычно внимательными глазами. К тому же, как манекены, всюду стоят, расставив ноги в галифе, неподвижные полицейские в надвинутых касках, положив руки на автомат.

А мы еще думали, что живем в несвободе! Посмотреть бы на это раньше! Говорят, что самый лучший для развивающихся стран путь — это турецкий. Значит — столько же полицейских?

Наконец мы получаем свободу в узкой улочке под бортом теплохода. Какие-то сплошные механические мастерские, и люди в них пьют чай, но почему-то не из чашек, а из одинаковых приталенных рюмочек с торчащей ложечкой… «На рюмку чая»? А где же нега?

Вот по улице, дребезжа, едет рваный человек на велоколяске — из кузова впереди вздымается, пылит ржавый хлам. Он явно счастлив. Это — светлое капиталистическое будущее, которое ждет всех нас? Нормально! Впрочем, достань еще такую велоколяску сперва!

Следующее пробуждение — в огромной морской чаше среди меловых гор, слегка заросших, с прошибленными в них белыми тропинками.

Измир. Турецкая Ницца… И бывшая Смирна. Поплавав тут, видишь, что все не очень просто, что один народ, бывает, теснит другой.

Экскурсия в древнегреческий Эфес, потом ставший римской колонией и оказавшийся наконец в Турции. Спускается улица из полированных плит с древними насечками, чтобы не скользила нога. Составленные из кусков колонны, слева — шершавая стена, справа — тоже, и от левой стены до правой больше тысячи лет!

Наш экскурсовод-татарин, воевавший, как он говорит, в Крыму, правда не уточняющий, на чьей стороне, ведет нас в старинный общественный туалет с рядом отверстий и протекающей вдоль них освежающей канавкой. Неужели люди в тогах сидели здесь?

Экскурсовод наконец выпускает нас на набережной: «Погуляйте! До теплохода примерно двадцать минут». Мы разбредаемся… Да — такие товары уже не покупают даже у нас! Господи! Где же рай? Пора на борт!

Но где же он? Вдоль берега бухты нас мчит извилистая набережная с шуршащими, стучащими пальмами, но нашего теплохода нигде не видно! Может быть, там, где бухта загибается? Ого-го! Какие тут «двадцать минут»? Тут и за час не добежишь, а через десять минут отплытие! Хрипя, мы мчимся по набережной, вдоль роскошных отелей, автомобилей… Да, отомстил нам «крымский воин»! А может быть, все получилось случайно?

Мы оказываемся в «связке» с литовцем… «Давай! Давай!» — повторяет он. Все литовцы, как на подбор, огромные, крепкие, но и он задыхается… все же выходит вперед, удаляется… Кто-то окликает меня из такси, но там наших битком!

Вдали — поворот, за которым или стоит наш теплоход… или?

На повороте, перед тем как исчезнуть, литовец на секунду замедляется, оборачивается и машет мне рукой: «Сюда!»

Сипя, но уже сдерживая бег, отдыхиваясь, я подхожу к трапу — с него смотрят на меня эстонцы, видно, вместо экскурсии отметившие на борту какой-то свой национальный праздник. Я приближаюсь.

— Не спешит-те! — благожелательно, но слегка ехидно произносит их главный.— Т-теплоход не уходит-т — на море бу-уря!

Все еще приходя в себя, я развалился в кресле на палубе… Фу! Знали бы, что так тяжело!

Подходит друг.

— Не уходим!

— Я знаю.

— Выходит — не успеем ни в Салоники, ни в Дельфы… ни в Афины толком.

— Что делать?!

— Главное — один украинец исчез!

— Как?

— Не появился вовремя, и вот уже час — ни слуху, ни духу. Такой круглолицый — в бакенбардах, в очках!

— Помню! Куда же он делся?

— Где-то отстал!

— Да-а… дружба народов!

— Тут — не только народов, вообще дружба… оказалась не на высоте. Обзвонили участки, морги… Ничего!.. Но сказали, что приезжих иногда убивают — вполне вероятно.

— Но какие ж у него деньги?!

— То-то и оно!

И на три дня нам в подарок Измир — то ли из-за шторма, то ли из-за украинца.

Подходит друг.

— Сейчас… с комиссией… осматривали его чемодан. Никаких намеков! Интересно — множество наглаженных носовых платков. Видно, жена собирала.

…И, может быть, приговаривала ласково: «Смотри — ежели с бабой какой!» Знала бы, что ждет… согласилась бы и на бабу!

— Ну что… пойдем?

Мы в который уже раз сходим по трапу на пирс.

Нет, оказывается, ничего еще, неплохо мы живем: стоящих рядом ливийцев под зеленым флагом вообще не выпускают на берег — закупорили на корабле, в железе, нет даже рядом трапа, и они таращатся из иллюминаторов на нас, завидуя свободе!

Да, как-то туго наша осень переходит в их лето! Холодно, ветрено. Знаменитый рынок. Колом висит знаменитая кожа, которую у нас сейчас не наденет даже умный председатель колхоза, не говоря уж о фермере. Когда мы, вяло поглазев, вытекаем из очередной лавки, яростный продавец выскакивает в гулкий каменный коридор рынка и почему-то четко и аритмично хлопает в ладоши — видно, сигналя своим: особенно не старайтесь, надвигаются мудаки. Наконец все мы стекаемся в большом маркете… или шопе? И украинцы, и латыши торгуются с продавцами по-русски… Все мы в шопе!

И наконец, так не найдя украинца и не дождавшись окончания шторма, мы покидаем Измир. Теперь, если не потонем, только-только успеем в Афины — и на самолет! Другие, впрочем, могут и задержаться — жесткое расписание лишь для нас. Зато мы сможем потом всю жизнь гордиться: единственные в мире люди, побывавшие в Афинах и не увидевшие Акрополя!

Эгейское море встречает нас свистом. Поначалу нас прикрывают еще два высоких острова. Лесбос! И Хиос (где была еще знаменитая хиосская резня). Они еще прикрывают нас. «Лесбос спасает» — простая шутка, но все, нервничая, повторяют ее.

Я укутываюсь в шезлонге, достаю тетрадку. Ведь взял же работу — обещал сам себе написать статью «Литературные шампиньоны», но здесь, посреди волн, тема эта кажется почему-то не важной. Сам ты шампиньон!

И когда уходят острова — тут-то и начинается! Рев!

Антенна на рубке изгибается, как спиннинг, словивший совершенно непомерную рыбу. Резиновый провод с лампочками, предназначенный для прощального карнавала, крутится, как скакалка!

Эге-гейское море! Прощай!

Уже темнеет. Я спускаюсь в салон. Седой и мудрый грузинский поэт подходит вдруг к столу, где сидят абхазы, и что-то долго им говорит. Я замедляюсь в отдалении… Наконец один из абхазов поднимает свою лысую голову и что-то, улыбаясь, отвечает. Слава Богу! Может — плавали не зря?

Совсем уже недоуменно смотрит Хелена: «Так когда же?» — «Рано, сказано же тебе!»

…Выползла Гаага, Амстердам, потом пополз Гамбург… а где же мы? Потом пошел Ханой, Пекин!

— А где же наши вещи?

— Ваши вещи не пришли! — сухо говорит амбал за стойкой, даже не глянув на нас.

Здравствуй, Родина!

— А где же они?

— Видимо, остались в Афинах.

— Как же так?!

— «Аэрофлот»! — усмехается он, словно не имеет с этой позорной фирмой ничего общего.

— Когда же… могут появиться?

— Может быть… со следующим рейсом?

— Может быть?! — уже возвращаясь в почти забытое состояние, восклицаем мы.— Что значит — «может быть»? А когда этот следующий рейс?

— Послезавтра,— роняет он и, совсем уже потеряв с нами терпение, уходит.

Без теплых вещей, ночующих в далекой стране, прикрыв одной ладонью горло, другой темечко, мы выходим на холод, в темноту… Где тут что? Везде — ничего! Ничего не меняется у нас в стране! «Осень, переходящая в лето»,— но так и не перешедшая!

Возвращение в рай

И наконец самый волнующий момент путешествия — я вбегаю под арку во двор и кидаю взгляд наверх, на окна! Светятся! Значит, кто-то жив! О! И даже постукивает машинка — это не дочурка ли вернулась из своих странствий и занимается переводами?

Родные лестничные запахи. Как-то по-новому искуроченный звонок: лишь маленький кусок пластмассы прикрывает сложную электротехнику… Не важно!

Первым бросается на шею пес…

Новости: временно нашлась дочурка, но зато, видимо, окончательно потерялся кот — этот огненно-рыжий некастрированный бандит.

Находки и потери.

Жена заглядывает в ванную.

— О! Никак засос! Поздравляю!

— Поцелуй Иуды,— хмуро поясняю я.

Не спится уже как-то по-новому… Несомненные шаги прогресса: все дворовые бандиты оборудовали свои рыдваны сигналами угона — и всю ночь завывает то один, то другой, причем воют, даже меняя тон и ритм, подолгу, видно, хозяевам лень подниматься из теплой постели ради такой ерунды.

Маленькая ночная серенада для семи сигналов угона с котами!

Жизнь пошла, словно и не уезжал, только обозначился вдруг резкий интерес к помойке — раньше его не замечал. То и дело восторженно вбегал домой с замечательными трофеями в руках. «Смотри!»

Жена и дочь переглядывались.

…А что? Эти инофирмы, расплодившиеся вокруг, иногда выбрасывают почти целые вещи!

В одну из ночей проснулся от удушья: вся комната была заполнена дымом, пес, цокая когтями, носился по коридору, но почему-то не лаял. Я подскочил к водогрею — не горит, потом свесился в форточку: так и есть, из хранилища мусорных баков под нашей кухней валил дым! Был и огонь — на стене напротив дрожала тень решетки.

Я стал лихорадочно одеваться. Эти гении помойки, разыскивая сокровища, швыряют в баки окурки… форменный пожар!

— Ты куда? — проснулась жена.

— На помойку!

Она презрительно отвернулась к стене.

Огонь уже бушевал вовсю, сразу в трех баках!

А ведь сама же она говорила, что нижние соседи весь день через окна загружали канистры с бензином!

Я стал стучать им в окно… Тень моей фигуры довольно красноречиво металась по дому, доставая до крыши… Но хозяин… или хозяйка абсолютно невыразительно глядела на меня… потом задернула занавеску. Поразительно! Никакой реакции! И ведь дети у них! Ну и что? Видно, выросли люди, которым пожары, тюрьмы кажутся уже чем-то вполне правомерным, привычным… «Ну и что?»

Лишь Бог о нас заботится: выпал снег!

Я набивал его в ведро, опрокидывал в баки — сначала снег таял еще на лету, потом стал оставаться — пока я бежал за новой порцией, пробивалось пламя. Наконец я утрамбовал все баки снегом, победно вытер пот, огляделся… Кое-где засветились в доме окна, но, в общем-то, паники никакой. А может ли быть у нас паника вообще? Думаю, что с нашей закалкой — навряд ли!

Гордясь силой нашего духа, я лег.

Под Новый год принято подбивать итоги… А чего подбивать? Все, что было у нас, смели вместе с ненавистным строем, а то, что пробивается по новой, как-то растет мимо нас. Был самиздат, за который преследовали нас… теперь хамиздат, который нас, увы, не преследует!.. Что еще? Статьи «Литературные шампиньоны» — о новой литературе — так и не написал. И абсолютно правильно сделал. Себе дороже! Что еще? Более ничего! «Дэтс олл!» — как говорят англичане.

Но на елку, может быть, хватит — пересчитал бумажки, все время меняется их значимость, не успеваю привыкнуть!

Толкучка Сенной площади уже притихла — лишь самые отчаянные ханыги толкались здесь, но торговали лишь ветками. Как всегда — опоздал! Спрячь свои бумажки — не пригодятся!

На всякий случай я обошел площадь и в дальнем закутке, в темноте, нашел елки: они стояли в изобилии, прислоненные к стене. Я выбрал одну — скромную, но прекрасную,— постоял, задумчиво встряхивая ее в руке… Потом с нетерпением поглядел на двух ханыг, спорящих чуть в стороне о чем-то высоком. «Ваша?» — крикнул я. Но ближний ханыга только отмахнулся — люди о важном говорят, а ты лезешь с ерундой! Я пошел, сначала оглядываясь… Давайте, догоняйте же! Я не убегаю! Но они не реагировали!.. Новогодний подарок.

Радостный, я распахнул дверь на лестницу, взлетел к своей площади и обомлел — прямо перед моей дверью сидел какой-то восточный человек — кореец, китаец? — в каком-то странном оцепенении. Я обомлел… Что же это? Новогодний подарок?

— Ты что же это? — выговорил наконец я.

— Не могу! Живот прихватило! — с натугой выговорил он.— Да я по-умному, на газету! Не беспокойся — уберу!

Странный Дед Мороз! Таиландец? Малаец?.. Не елкой же его бить!

Тут я заметил, что из-под него действительно торчит угол газеты… Прогрессивная? Реакционная? Незнакомая какая-то верстка!

— Ну, смотри,— абсолютно безвольно пробормотал я и бочком пробрался в квартиру. Прикрыв дверь, я стоял за ней с колотящимся сердцем… Что же это? Выждав, сколько требовали приличия, я приоткрыл дверь… Лестница пуста! Не обманул малаец! И звонок уже месяц не курочили: видно, беспощадные лестничные дизайнеры достигли наконец идеала, удовлетворены его теперешним видом… И это — вместе с благородным поступком непальца — и будем считать главными успехами прошедшего года.

Почти уже перед полночью позвонил, рыдая, Ширшович:

— Что же он делает? Мы же так верили ему! Всю душу ему отдали!

— А вот это напрасно! — Я грубо захохотал.— Всю душу не надо было отдавать — надо было частичку оставить!

Ширшович грохнул трубкой.

— Что значит — нечего надеть, ничего нового? Ожерелье из пробок надень! Продали его? Это когда же?

Во дворе в отличие от обыденных выстрелов грохнул фейерверк, и весь двор подошел к окнам — и мы тоже махали. Завыли сигналы угона, но без них уже и праздник — не праздник!

…Проснулся я в уголке прихожей, почему-то сидя на сундуке. Видимо, зашел сюда, чтобы разбежаться отсюда для выпивания заключительной, сто шестнадцатой рюмочки — и внезапно уснул! Бывает.

Пес, не признавая никаких компромиссов, горячо задышал мне в ухо… У этого одно на уме! Но найти трудовую одежду среди этой свалки нелегко, кругом — одна роскошь… Ага!

Мы вышли на пустую улицу. Такая же пустота, мне вспомнилось, была в один из предыдущих, первых дней года… какого же? Уже и не упомнишь — столько было всего. Помню только, что с этого дня разрешили поднимать цены во сколько угодно раз, и было почему-то страшно… А счас — нет. Хотя абсолютно все может быть, но как-то уже не волнует… После пожара возле бензиновых баков как-то успокоился… На углу у нас намечался было росток капитализма: появилась тележка «Макдоналдса», и абсолютно трезвый парень в козырьке продавал гамбургеры. Но в последнее время почему-то появилась старуха в валенках с галошами и вместо гамбургеров всем давала землистые котлеты за ту же цену. Что? И в капитализме уже разочаровались? У нас надо держать ухо востро! У нас это быстро.

— Вот! — Старуха с каким-то мрачным удовлетворением кивнула на котлеты.— Бьют и плакать не дают!

Как это понимать? Чему радуется? Ясно только одно — как бы мы пережили все повороты нашей истории, не будучи мазохистами?!

Пес вдруг дернул налево. Ого! В Александровский сад? Не слишком ли жирно будет?.. Впрочем, хотя бы ему можно сделать новогодний подарок?

Невский был пуст. Мы с псом почти бежали. Вот некогда любимый журнал «Нева», сдавший свое помещение почти полностью фирме камней и теперь слегка погибающий от голода среди драгоценностей.

У закругленного здания на углу — «Стройтреста», куда перекочевали теперь все обкомовские машины, сегодня пусто, только старушка таращится из-за стекла. В тепле! И чайник закипает! И главное — при деле! Я вдруг почувствовал зависть.

Но пес тянул дальше. Обычно тут не перейдешь, но сегодня пусто. В Александровский сад только что залетел завиток ветра с Невы, и снежная пыль медленно оседала. И все хмуро, неподвижно. Бывает ли солнце?

Я вдруг заметил, что, чуть возвышаясь над стрижеными кустами, движется странная голова, без лица, при этом почти прозрачная… Что это? Образ смерти?.. Фу! Целлофановый пакет, поднятый легким завихрением и чуть-чуть пролетевший!

В снегу были уже пропаханы темные зеркальные каточки. Прокатиться? Не упаду?

Возвращался я промороженный, бодрый и, войдя на лестницу, снова не мог не восхититься благороднейшим поступком корейца. Ведь можно жить хорошо!

Навстречу спускалась жена с мусорным ведром.

С Новым годом!

Где мусор — там жизнь!

Дома было тепло, сухо. Ну, все! Изнуряющий труд! И аскетизм. Молоко и ко-ко-ко!

Вошла радостная жена.

— Ты знаешь, кого я сейчас видела на помойке?

— Кота?

— Кой-чего получше!

— Что может быть лучше?

— Пятерых котят! И все абсолютно такие же рыжие, как он!

Еще один большой успех прошедшего года!

Жена вдруг выдернула из холодильника гирлянду сосисок.

— Э! Куда?

— Но они же наши!

Замечательно! Значит, семья увеличилась еще на пять ртов!

От машинки меня отвлек знакомый, уже привычный шум: завывание мотора, скрип, потом гулкий удар опрокинутого бака.

Вот это да! И в выходные работают!

Очередной бак вывалил мусор внутрь машины, она заурчала, поглощая дозу, и тут же сверху на эту гору коршуном обрушился человек в комбинезоне. Он прыгал на мусоре, почти плясал, страстно утрамбовывая его — и при этом уходя в медленную мусорную воронку все глубже, успевая одновременно рвать в клочья огромные картонные коробки, ломать с треском доски. Он погрузился уже почти по шейку, как настоящий виртуоз, довел свое действо до последней грани — и в самое последнее мгновение успел выскочить, вывинтить себя, но почему-то не поднял победно руки, хотя и мог бы,— только затопал своими бахилами по гулкой крыше цистерны, стряхивая прах.

Надеюсь, я такой же.

Стремясь вслед за ним к совершенству, я направился в ванную, чтобы побриться, и невольно залюбовался прыщом во лбу, удивительным по мощи и красоте… Значит — есть еще силы в организме?

…И наконец пришло солнце — но, как всегда, с дикими морозами.