В городе Ю. : Повести и рассказы

Путь к саркофагу

Все трое в штатском, с ног до головы в белом, мы вышли из ворот дружественной нам воинской части. Тормознувший таксист-египтянин, однако, мгновенно сообразил, что к чему, и стал на бойком русском говорить, как он любит русских военных, что с ними вместе воевал в семьдесят втором на Суэцком канале и что у него есть русский друг, летчик Карапетян, который научил его летать и сбивать.

И, несмотря на эту пылкую дружбу, нагрел нас по-черному. Под его болтовню мы проехали темный душный город с нависшей над ним мусульманской цитаделью, с людьми в белых бурнусах, отрешенно-сомнамбулически шагающими из темноты под фары, и оказались вдруг — вместо заказанных нами пирамид — среди какой-то современной разрухи: ржавые трубы, корыта с засохшим цементом.

— Пирамиды? — строго спросил Грунин.

— Да-да! Пирамиды! Здесь, здесь! — К нам спешил, масляно улыбаясь, толстяк в белом бурнусе.— Здесь — всего за десять долларов с человека — вы увидите все. Там,— он пренебрежительно указал рукой куда-то вдаль,— за двадцать долларов вы не увидите ничего!

В результате мы смотрели ночную феерию у пирамид из его двора, повиснув на заборе, как мальчишки в кинотеатре, видя лишь самые вершины вспыхивающих таинственным светом пирамид, лишь слыша глухой голос рябого сфинкса, рассказывающего историю Египта, но не видя его.

Когда сфинкс глухо рассказывал о завоевании Египта гиксосами, сзади как раз послышался нарастающий клекот копыт — мы обернулись: арабские тачанки возвращались из города, где весь день катали туристов, однако ночью в этом нарастающем топоте было что-то грозное.

Наконец пирамиды погасли, голос сфинкса затих. На огромное поле перед пирамидами опустилась тьма, завыли собаки. Раскорячась, расправляя затекшие члены, сползли с забора, и тут же подкатил наш друг таксист, усадил, умчал на бешеной скорости. Мы были обобраны, обмануты — он же сиял, ликовал, как и его толстый друг, провожавший нас торжествующей усмешкой: для них нет более святого дела, чем надуть неверных.

Однако тут они просчитались: скоро мы снова нагрянули к ним в гости. Мелкий хищник попался в лапы большому. В результате — мы ходили по ночам в пирамиды именно этой дорогой. И мое последнее погружение шло так же: я простился с нашими и перелез через забор…

Оказывается, полная тьма тоже бывает разной. Такой тяжелой, глухой, безразличной к тебе темноты, как в этом самом большом сооружении человеческих рук, не было никогда.

Вытянувшись, я стал нащупывать ногой первую ступеньку… Нету! А ведь была на свету! Но глупо думать, что во тьме то же, что на свету: тьма расставляет все свое! И все громче пел во мне ее голос.

…Божественная энергия нисходит от богов на вершину пирамиды, которая обозначает собой перевернутое дерево.

Это не обсерватория, а первый храм мистерий, хранилище тайн. Через мистические проходы и камеры великой пирамиды проходили инициированные — они входили как люди, а выходили как боги!

…Да… неплохой тут холодильничек после долгой жары!

Конечно, перед уходом сюда я погулял как следует, с упорством командировочного требуя наслаждений.

— Эй, девчонки! Откуда такие шапки?

— Ведите себя сдержанней! — цедил Алехин.

— Тормози! Отличная вроде блондинка!

— То не блондинка — то старушка в платочке! — Геныч хохотал.

— Ну, тогда ладно! — Я вдруг загрустил.

Как страшно лезть в эту, самую глубокую в мире могилу!

Глухой камень уже трет и слева, и справа и давит сверху!

«Лишь тот, кто прошел перед этим три ступени инициации, допускался к этому обряду!»

…Имеем стаж! Удостоверение показать?

«Способ, которым инициируемый лишается в пирамиде земной жизни, составляет одну из глубочайших ее тайн!»

С трудом уже пролезаю, хотя неделю не ел! Пора уже, пора быть развилке: лаз вниз — в камеру Царицы, вверх — в камеру Царя!

Вот наконец забрезжила. И тут еще больший ужас пронзил меня! Оказывается, и ужас имеет оттенки! Вижу! Значит — тут Свет? Кто же там встречает меня?!

Да Геныч, конечно, кто же еще? Небось в шубе своей — в этой холодрыге! «Нашли тайну!» Я рванулся вперед — и жахнулся головой о выступ!

…Постепенно, «выплывая», я разглядел, что свет идет снизу, из камеры Царицы!.. Она?!

Свет вдруг начал удаляться.

«…в то время когда тело неофита лежит в гробу, душа его парит, как человек с головой сокола в небесных просторах, открывая для себя вечность Жизни, Света и Истины и иллюзорность Смерти, Мрака и Греха!»

…Надеюсь — последнее испытание, надеюсь, на солнце, бля, не пошлют?!

Чтобы не умереть тут от страха прежде времени, стал перебирать, как четки, дорогу, что привела меня сюда…

Саркофаг

Сначала мы на советского «фараона» работали…

Вагон спецсвязи, Саркофаг, как мы звали его, имел семь слоев обшивки и, в принципе, должен был спасать от ядерного взрыва, любого холода и любой жары. На солнце мог бы лететь!

И предназначен он был на случай Конца Света, тогда наш советский Фараон должен был появиться здесь и указать всем Путь к Спасению, послав отсюда сигнал. А пока Конец Света испытывали на нас: терпимо ли?

Подгоняли вагон вплотную к Столовой горе, и она на наших глазах поднималась метров на пять — и снова опускалась, «переварив» атомную бомбу.

Потом, конечно, тщательное медицинское обследование. Интересно им было: а не опасен ли Конец Света? Как мне, рядовому Сане Познанскому, все эти радости?

Кстати, пикантная деталь: поскольку я «временно заменял» какого-то члена Политбюро, то мне полагался и личный врач… Ромка Долбин, как и я, вылетевший из вуза, только медицинского.

Развлекались с ним:

— Посмотги-ка, гогубчик, что-то у меня чешется между лопаток — не пгыщик ли?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство,— у вас там десантный нож всажен, по самую рукоятку!

— А-а.

А после ядерного взрыва интересно им стало — смогут ли они возвестить Путь к Спасению в песчаную бурю, когда песок всюду проникает, даже в мозг? Сработает ли связь?

Основной принцип был у нас: умри, но связь сделай!

Не случайно над пультом у нас висел плакат с портретом рядового Пермитина и описанием его подвига: умирая, сжал зубами разорванный провод и восстановил связь. Ромка, наш главный насмешник, «взволнованно» спрашивал у Геныча: почему же тогда у рядового Пермитина на портрете провода изо рта не торчат? Геныч в ответ лишь катал по крутой своей морде желваки. Начальство! При нем такие разговоры были чреваты!

Единственное, что во время дежурства было можно: забраться на часок в тень, под вагон, и покемарить там на овечьей шкурке. На нее ни фаланга, ни каракурт не лезли — боялись овечьего запаха: овцы их хрумкают почем зря!

Наш конкретный вагончик был закреплен за каким-то определенным членом Политбюро, но за каким — пока тайна. И не раз, вглядываясь в их ровные лица на плакате, думал с волнением: который — мой? Хотелось бы поближе познакомиться уже сейчас! И спросить: а как остальным жить после Конца Света?

Кстати, все наши испытания на потенцию пока никак не влияли — неоднократно удавалось в этом убедиться. За горой поселок был, где бурлила веселая жизнь, хотя все там работали «в горе». Отличные девахи, высланные. В магазинах — товары за бесценок из всех стран, от голландских до китайских. Геныч однажды по пьянке лисью шубу купил до пят и в торжественных случаях ее надевал.

А после пустыни нас, чтобы проветриться,— на Сахалин. Проверить, дойдет ли Божий глас оттуда? Доходит, оказывается, но все же — не далековато ли страной руководить? И не скучновато ли будет? Единственная отдушина — на «вертушке» за продуктами на базу и, пока загружают все, кроссец по пересеченке до рыбозавода, к шкерщицам. Чтобы те были нежные красавицы — я бы не сказал.

Помню — сели в засолочном цехе. Два литра спирта, и мы двое с Генычем. Откровенный разговор. Закусь, нежнейшую кету, прямо из бочек берем.

И — простор перед нами до самой Америки! На берег штормом баржа выкинута, и интересный получился эффект: с подветренной стороны затишье, солнцепек, загорают люди, а с наветренной стороны — ветер, лед!

— Скажи,— захмелев, Геныча спрашиваю.— Зачем все это?

Конечно, мы с ним оба из знаменитой флюговой шпаны, что славится своей спаянностью,— против нас ни лиговская, ни нейшлотская не шла. С другой стороны: школу с медалью закончил, три курса в Институте связи отлично шел… и вдруг — явился Геныч, как бы на побывку, и сказал, что мы должны грабануть ларек!

Должны — значит, должны. Причем — почти в открытую!

Из КПЗ Геныч меня в армию вытащил.

— Знаешь теперь, как это делается! Исчезает человек, чтобы концов никаких не было, а потом уже — к нам!

Большая честь!

Два года крепился, стиснув зубы, хи-хи да ха-ха. А тут вдруг разморило от спирта, спросил: зачем это надо было делать? В «свиту фараона» самых главных головорезов набирать? Может, я полезнее был бы где-то в другом месте?

Геныч молчит. Неоднократно уже шкерщицы подходили в клеенчатых фартуках, с острыми ножами в руках, которыми они рыбу пластают. Интересовались: нужны ли нам наши штуковины между ног или можно отрезать на память?

Молчит Геныч. Сквозь стекла доносится гвалт: прямо под нами из трубы хлещут отходы с комбината, и там бомжи местные выстроились, строго по чинам: кто ближе к трубе, кто дальше. Каждый пятый рыбий скелет — с мясом, каждый десятый — с икрой. Чайки горланят.

— Твои способности нужны нам! — просто и мужественно сказал Геныч.

Поднялись с Генычем, чтобы наконец к шкерщицам пойти. И тут вдруг вертолет в отдалении на пригорке дико завыл: что-то срочное! Вперед!

А я на ногах не стою: нажрался на нервной почве. Геныч, выматерившись, поднимает меня на руки и вперед!

И тут — три километра до вертолета — цунами пошло: обрушилась водяная стена, дальше умчалась! По горло в воде, подняв меня, как штангу, Геныч рулил!

Вертолет уже винты завертел — тут и мы появляемся!

Ну!

И когда мы в части из вертолета вывалились, полкаш наш Антипов — отличный был мужик — только выговорил:

— Ну, ребяты!..

Сразу нас в медчасть, Ромка вкатил стимулирующий укол, и тут сирена завыла прерывисто: готовность номер ноль!

Как был в трусах, только запрыгнув в сапоги, лечу в вагончик, врубаю пульт, выщелкиваю тумблеры:

— Одиннадцатый к связи готов!

И тут вдруг распахивается дверка, и я буквально слепну от звезд на погонах: командующий спецсвязью Грунин, командующий округом генерал-майор Латыпов, за ними еще какой-то лысый тип в штатском, в золотых очках. А у меня, как назло, в трусах «утренний фактор», как мы называли его.

— Готов, значит? — Грунин усмехается.

— Так точно!

Засмеялись, захлопнули дверь. Через час примерно приказ: меня направляют на какие-то хитрые курсы (естественно, с моим личным врачом). А Геныча с командой тоже переводят. Куда — не говорится, но все уже знают откуда-то: к Самому! К главному советскому Фараону!

— Объявляется той! — Геныч командует.— По-азиатски это значит «пир».

— Но я, сам понимаешь, пить не буду,— говорю.

— Ну, что-нибудь легкое… типа водки,— Геныч говорит.

Последний кадр: взлетает наш вертолет, Геныча ветром и пьянью мотает внизу. Струйки от винта пробегают по знаменитой шубе — и Геныч, все уменьшаясь, радостно бьет ладонью по сгибу локтя.

Секретная молодость

Это мы с Ромкой, печатая шаг, на ночевку в женское общежитие идем. Плавно изгибается Мойка, вдоль желтых фасадов падает снежок.

При подходе к зданию мы, взявшись за руки, начинаем приплясывать:

— Красотки, кра-сотки, красотки КГБ!

Женское училище КГБ. Женщин, естественно, нельзя подпускать к главным секретам, поэтому готовят тут поварих, портных, медсестер, массажисток… В общем, учат всему, что может помочь усталому офицеру.

— Здравия желаем! — приветствует нас вахтер.— А Нелли нету!

…Нелли — ногастая, стройная азиатка с дикими глазами!..

— Жаль.

Обычно с нами вместе просился Мбахву, бывший африканский царь. Но брали его с собой лишь за отличные оценки по боевой и политической подготовке.

— …Проверка блока!

— …При высвечивании сигнала активности ПГПГ отключается АПП и продувается повышенным расходом воздуха…

— …Правильно, чертяка! Ну, ладно, пошли!

В общем, если получали в результате долгой, изнурительной борьбы полный отлуп, иногда даже с побоями, не особенно огорчались. Выскакивали утром на воздух… И говорили любимую свою фразу: «Да-а… Не удалось Артему устроить своего брата в депо!»

Откуда эта фраза, точно не помню, кажется, из «Как закалялась сталь», но, произнося ее после мрачной ночи, сразу начинали радостно хохотать вместе с Мбахву. «Не удалось Артему устроить своего брата в депо!»

Хрустя ледком, мчались на автобус, ждущий нас у нашей Академии тыла и транспорта. Очень тыла и очень транспорта, как шутили мы,— желтого флигеля Юсуповского дворца, где кончали Распутина.

Автобус, дребезжа, ехал мимо высокой кирпичной арки Новой Голландии, потом — мимо старых петербургских трущоб, покосившихся домиков…

— Да-а… Не удалось Артему устроить своего брата в депо!

Снова хохот.

Поднимаются стеклянные корпуса у воды, поднебесные краны. Через ворота, по территории — в огромный гулкий ангар. На высоком стапеле — длинная «акула», обтянутая черной резиной, кроме голой «звучащей» части под подбородком.

Заказ «Саркофаг-2». Подводная лодка спецсвязи. Снова для Фараона на случай исчезновения жизни с лица Земли в час «Икс». И это они испытывают на нас! Тема все та же: разбегание начальства, но если раньше оно планировалось в пределах нашей страны, то теперь уже — в пределах земного шара!.. Растем! С кем вот только они разговаривать собираются? Друг с другом, видимо.

Кстати, генеральный конструктор «Саркофага-2» — Алехин! Тот самый змей, что на Сахалине нас высмотрел. На хрена?

Особо мы с Ромкой куражились над предметом, который он нам в академии читал: «Футурология войны». Теперь об этом во всех Домах культуры бубнят, но тогда это было «сов. секретно»: развитие интуиции, биолокация, ориентация своей энергии по меридианам, подключение к информационному полю.

— Отключились?

— Отключились!

Так мы с Ромкой говорили, с алехинских лекций выходя.

И что совсем уже приятно — старого знакомого здесь встретил. Маркел! Мы с маман в коммуналке жили, правда, был у нас один-единственный сосед, но зато какой! И так упорно в нашу жизнь лез, что я однажды не выдержал: «Простите, маман, но не мой ли это отец?» — «Как вы могли подумать? (Мы с маман исключительно на «вы» были — аристократическое воспитание!) Ваш отец — инжэнэр!»

Портрет «инженера» этого, покойного Петра Васильевича Познанского, в форме капитана первого ранга в рамке стоял у нас, но как-то я его не ощущал. А Маркел — вот он тут! Буквально каждый праздник нажирался и босой — особенно по снегу любил — с баяном по нашей улице шел. Но при этом, что интересно, был строгий моралист. Все разговоры вел исключительно об этом — но только с осуждающих позиций.

— Вхожу я к ей — а ее собака сзади жарит, сенбернар ее!

— Кого? Анну Ермоловну?

— Ну, а кого еще-т?

— Не может этого быть! Анна Ермоловна…

— Много ты в жизни видел! Да за такое к стенке надо прислонять! А у нас — семь лет дают, больше не дают!

Где он и эти семь лет надыбал, тоже неясно: может, в статье «Издевательство над животными» — но стоял крепко.

Вот такой «отчим»! Но при этом, что интересно, благодаря исключительной своей злобности лучшим сдаточным мастером был на верфи: кому попало «Саркофаг» не доверят!

Другая его страсть: искусство! Сколько десятилетий он подводные лодки выпускал — все это время считалось необходимым малевать в кают-компаниях родные пейзажи для усиления тоски по Родине. Грустные осенние рощи, разливы рек ее, подобные морям… Маркел и тут мастером был. Конкурентов всех доносами загрыз — за «формализьм» и прочие грехи. Меня с малых лет на натуру брал. Поэтому и вырос я таким меланхоликом, очевидно.

Перед самой сдачей «Саркофага-2» Маркел вдруг обнародовал сенсацию: издана статья в кодексе — тому, кто с другой стороны подойдет к бабе, даже к жене… «семь лет дают — больше не дают»!

Ромка, наш главный борец за права человека, дико завелся:

— Что за чушь вы городите? В стране демократизация полным ходом идет, а тут!..

— Вот ее и надо остановить, твою демократизацию! — Маркел говорит.

— Ну, знаете!

Тут я неожиданно для себя тоже сторону Маркела принял… Ромка только что как раз о своих подвигах в общежитии рассказывал — и вдруг!

— Надо будет новый кодекс найти,— озабоченно говорю.

— Да что вы городите?!

И когда мы лодку буксиром выводили с завода, Ромка метался между леерами надстройки, а мы застыли, как изваяния, на корме буксира, и я пальцами цифру «семь» показывал, а Маркел — решетку.

Где-то на траверсе островов Зеленого Мыса вызывает меня Алехин в свою каюту. Прихожу.

— Прибыл по вашему приказанию!

— Садитесь… Хотите коньякнуть?

— Здесь?

— К сожалению, на завтрак у Тиффани не могу вас сейчас пригласить.

Тонко улыбаемся. Сажусь.

— Ну… за вашу первую звездочку…

— Служу Советскому Союзу!

— Ладно… здесь этого не будем… Скажите лучше (?!?), как умерла ваша мать.

Неслабый вопрос. Меня так и кинуло, без всякой качки. Как умерла? Как жила, значит, не интересуется,— как умерла?

— А вы… знали ее?

— …Н-немного.

Тоже — неслабый ответ. Рассказал. Последние три месяца не могла лежать, могла только сидеть, обнимая спинку стула. Так и умерла. И особой толпы из прежних многочисленных ее поклонников вокруг не наблюдалось. Только Маркел.

— …М-да. Ну хорошо (?!?). Вы свободны.

Однажды у берегов Африки выкинули буй с телеантенной. Судьбоносный момент для всего человечества: прибытие Генерального секретаря ЦК КПСС, генералиссимуса Леонида Ильича Брежнева в Лгону, столицу недавно освобожденного африканского государства. Смотрим на экран. Спускается наш Ильич с трапа самолета, даже изображение от испуга слегка трепещет. Белозубо улыбаясь, его встречает теперешний правитель, известный людоед-демократ. Наш Мбахву, свергнутый царь, сидя с нами в лодке, изрыгает хулу перед экраном на древнем языке.

Потом изображение исчезает. Следующий кадр — колонна черных лимузинов, в первом — людоед, во втором — наш Ильич, стоя, вяло машет рукой. Черные лица по обочинам… поворот. И тут — колоссальный ляп местного оператора: мы видим внутренность машины, и под Самим, раскорячась, стоит на карачках наш Геныч, подпирая его зад лысой головой, с трудом удерживает на крутом повороте!

— Геныч! Геныч наш! — заорали.

С Лениным в башке и Брежневым на голове!

Убыл наш вождь и учитель из Африки, но нам почему-то было велено стоять.

Потом поняли, почему!

Завывание сирены, мигание синей лампочки; сваливаешься с койки и — ногами вперед из отсека в отсек!

Врубаешь пульт:

— К связи готов!

Сколько готовым быть — неизвестно. Из-за щита вытягивается колода карт — я, Ромка, старшина системы Загорулько. И вот — первое счастье за много лет:

— Мизер!

Ромка подскакивает, как ужаленный.

— Не может быть!

Прячу карты на груди, тут снова мигание.

— Пожарная тревога!

В отчаянии бросаю карты, натягиваю из ранца ИДА — индивидуальный дыхательный аппарат. Снова хватаю карты — все семерки заменены девятками! Обвал! Поднимается дым, заволакивает, хватаю за грудки Ромку — он за стеклами честно таращит глаза! Ну, падла!

Невпротык учебная эта тревога — первое счастье за столько лет поломали!

«Покинуть лодку!»

Да, суровые условия их жизни испытывают они на нас! Нацепляешь всю амуницию — и в торпедный аппарат. В пятки тебе дышит Ромка. Задраивают сзади: нормальная жизнь, прощай, если то было нормальной жизнью! Резину обжимает вода. Выравнивают давление с забортным… вылезаешь на приступочку, в свете прожектора клубится грязь. Выпускаешь вверх на буе шкентель с мусингами, трос с узелками, и аккуратными прыжочками, как паучок. Сорвешься — «об верх разобьешься», как говорят моряки,— азот в крови закипит, сосуды порвутся. Не зря старых подводников, кто не раз через трубу выходил, по щекам ошибочно за пьяниц принимают! Дорога жизни уходит вверх, от узелка к узелку, у каждого — выжди, терпи!

Отчаяние нарастает… Да нет — навряд ли учебная, вряд ли такое готовят они себе… так «руководить» они вряд ли захотят! Боевая это тревога!

Буй относит прибоем, плыву уже над кораллами — белыми елочками с качающейся солнечной сеткой. И — стаи рыб: белых с отпечатками на спине двух розовых пальцев… Рыба Христа! Желтые, в черных жилетках. Огромные, темно-зеленые, на изгибе вдруг слепящие красным. Висит целая бездна радужных «клякс» — дернувшись, как по команде, исчезли! Почти прозрачная рыба-шнурок висит неподвижно, тараща глазки. Золотая солнечная сеть уже под пузом. Я сипло хохочу в трубку. И — встаю, сливая с себя лазурную воду. В обе стороны уходит сияющий пляж: розовые раковины, роскошно-развратно вывернутые. Раньше такие видел лишь на «осназовских» кораблях, под разными «шляпами» — геология, гидрография, экология,— «приколотых» в нужных точках мирового океана. Набираю раковины в руки, бросаю, набираю более роскошные. Рядом выползает с плеском чудовище, стягивает с лица резину… Ромка! Стоим, тяжко мотая головами: ну!..

Переползаем через шуршащую розовую гору — и дружный мат вырывается из наших грудей: оказывается, все-таки учебная тревога! Вдаль уходят волнистые холмы, из них торчат растения, похожие на огромную репу, и среди них — скромно — то, что больше всего нам нужно сейчас: вагончик связи.

Да-а! Не удалось Артему устроить своего брата в депо!

В данном ракурсе эта фраза логического смысла не имеет и означает лишь ликование!

Последний оплот

Однако через месяц жизни там ликование как-то исчезло. Смотришь в пыльное оконце вагончика: глиняные хибары уходят улицей вверх, к монастырю и дворцу. Когда-то монастырь был христианский, остался даже колокол, привезенный из Новгорода. А теперь — казарма.

Последний оплот социализма! И самый прочный в этом меняющемся мире. Потому как здесь навсегда решена главная проблема социализма — еда! С помощью людоедства. Правда, сейчас это решалось исключительно цивилизованно: одни племена пожирали другие, своих же — никогда! Именно на этом Леонид Ильич Брежнев и настаивал во время своего последнего визита: чтобы только пленных! А то мировая общественность косо уже смотрела на этот оплот, а Леонид Ильич полюбил уже мировую общественность и слушал ее.

Холмы. Баобабы. И наш скромный вагончик недалеко от Дворца Главного Людоеда. Он гостеприимно и не раз приглашал нас пожить во дворце, но мы скромно отказывались: прихлопнут в момент! Потому что слухи уже шли: русские против людоедства настроены, снова приплыли христианство (?!) здесь насаждать. Как говорится — спасибо за комплимент, но тучи явно сгущались. А вождь, тем более демократический, мог по пожеланиям своего народа на все пойти.

Так что — лучше в сторонке. Поэтому жили мы скромно, пока наша группа «Сокол» не ворвалась во дворец и не пристрелила нашего людоеда к чертовой матери: все-таки мировая общественность есть мировая общественность!.. Но зачем нам этот пыльный пейзаж? Господи, неужели отсюда собираются они планетой руководить?

Царем стал теперь наш Мбахву, выпущенный наконец из подводной лодки. Жить вроде спокойней стало, но все равно нам, испытателям социализма, домой хотелось. Потому что Мбахва тоже склонялся принять людоедство. Тем более что массы уже штурмовали дворец. Прежний — и демократ был, и людоед, а этот — ни то ни се!

Отстреливались до последнего патрона. Но это так образно говорится, потому как я свою пулю раньше словил!

Высокое светлое окно монастырской трапезной, и я откуда-то из-под потолка вижу, что лежу на операционном столе, и Ромка с черным его ассистентом запускают руки в мое тело до самого плеча.

Каким-то неощутимым ветром меня несет к свету, и я, как Жихарка на лопате перед печкой, пытаюсь упереться ручками-ножками в края окна, но не ощущаю их и легко вылетаю.

Да. Странные испытания проводят они! С того света, что ли, собираются руководить?

И от всего, что когда-то было мной, в пространстве тает лишь эта усмешка.

Трон Генсека

Катер вылетает из тьмы на свет, на перламутровый простор. Сзади остается темный грот-ангар, удаляется наш берег с военным госпиталем со звездочками на железных воротах: отель «Пять звездочек», как шутят больные.

Мы огибаем высокий мыс, проткнутый темным тоннелем. Солнце выпрыгивает из воды, как поплавок, и все становится ярким, цветным!

Вынув самую главную пулю, Ромка доставил меня сюда — нужно было уже ломать ребра, чтобы достать пулю из задней стенки. И теперь!

Мы заруливаем в бухту, похожую на рай. Тоннель и железная дорога с этой стороны высоко-высоко, а от берега вверх поднимаются террасы цветов. Белая мраморная лестница поднимается к дому с круглой ротондой. Мы подруливаем к ступеням.

— Ну? Понял теперь, под кем ходим?! — не сдержав восторга и гордости, восклицает Геныч.

— Ну! — восторженно отвечаю я.

— Знали бы вы, сколько я народу утрамбовал, чтобы вас сюда! — гордо произносит Геныч.

Ромка надменно морщит нос: он-то уверен абсолютно, что он-то сюда попал исключительно благодаря своим талантам!

Катер мягко стукается, мы молодцевато выпрыгиваем на ступеньки.

— Главный для тебя сюрприз еще впереди! — шепчет Геныч.

И хоть я знаю уже, что за сюрприз, но сердце прыгает: «Неужели?»

…На «курсах койки и житья» мы с Ромкой обзавелись снобистским хобби — меняли книги на баб. И так их и оценивали: «Ну это Плиний Старший девятьсот четырнадцатого года!» Многие из них почему-то обижались.

Однажды Ромка небрежно сказал мне:

— Кстати, отдай-ка мне твою Нелли… что хочешь?

Что я хочу… ничего не хочу! Но — дружба.

— Библию с иллюстрациями Дорэ!

Держала она меня какой-то восточной силой!

— Ну, это ты загнул! — хохочет Ромка.

А потом приезжает Геныч на побывку — и увозит Нелли сюда без всякой книги!

И знаю, что увижу ее, но сердце колотится! Мы садимся за стол в ротонде, и издали приближается ровное цоканье каблуков — сердце выпрыгивает!

Она останавливается вблизи от нас — буквально можно дотронуться рукой, но невозможно! Азиатски бесстрастное лицо, длинные гладкие ноги, чуть вывернутые носки блестящих туфель.

— Меня зовут Нелли,— абсолютно отстраненно произносит она.— Что желаете на завтрак?

Геныч ликующе смотрит на меня: понял, какой класс? В порыве дружбы он даже забывает, что когда-то она была моей!.. Он дарит ее мне!

— Тебя желаем на завтрак! — ликующе кричит Геныч, радостно поворачивается ко мне.— Хочешь ее?

Хочу ли я ее? Еще как!.. Но не так!

— Ладно,— произносит счастливый Геныч.— Иди! Мы не бабники, мы алкоголики (любимая заповедь нашей дружбы)! Принеси нам всего! Все испытания его ты прошел, теперь должен наслаждения пройти! — поворачивается ко мне он.

— Проверить — не смертельно ли,— вставляет язвительный Ромка.

— Ну, все? — Из шикарного завтрака лишь немного поклевав икры, Геныч, словно пружина, распрямляется.— Хочу тебя еще познакомить кое с кем!

Он буквально дрожит от возбуждения: сколько приготовил сюрпризов!

По крутым дорожкам, скользким от крупных бордовых иголок, мы карабкаемся наверх и входим в длинный одноэтажный дом, в коридор, залитый солнцем.

— Смир-р-рна-а! — орет Геныч, и в коридор вылетают и выстраиваются «соколы» — Ваня Нечитайло, Петя Скобцов, Дима Орлов, Джалмо Узун!

Тут я действительно чувствую, что душат слезы!

Ребята, радостно лыбясь, громоздятся, как шкафы. Как это мы, когда пили, все набивались в наш вагончик? Я поворачиваюсь к сияющему Генычу.

— А где же Маракулин, Панков, Зинченко?

— В наряде, где же еще? — произносит Геныч.— Вас охраняют, ваша светлость!

Всех наших до единого перетащил сюда! Похоже, и вправду — всесилен!

— В-вольно! — ору я.

Крепко же жучат по спине мои ребята — не расхерачили бы ребра по новой! То ли от боли, то ли от счастья слезы так и катятся из глаз.

…Пока Леонид Ильич лежал в госпитале, я «испытывал» его апартаменты: гостиную, спальню, кабинет.

— Менее вонючей краской не могли рамы намазать? — куражился я.

— Так точно — не могли! — радостно докладывал Ваня, мой личный ординарец.

Утро я обычно встречал на террасе, смотрел, как загорается море. Потом раздавался привычный уже далекий треск — именно он как-то меня успокаивал и вводил в русло: где-то идет все же нормальная жизнь.

Треск становился все четче, и с той стороны мыса, отгораживающего нас, вползал на гребень крохотный бульдозер, пихая перед собой груду глины и камней выше его. Сгребал оползень от тоннеля — без этой тихой работы оползень давно бы закупорил тоннель, и жизнь прекратилась бы. Тоннель этот необычный: в нем исчезает половина поездов, особенно по ночам, и по ночам же выходят пустые. Вся гора эта, поднимающаяся склонами до тонкой бледной луны с мирными козами на лугах, сплошь начинена железом до самого верха — разве что козы не знают про это, однако и люди довольно спокойно тут живут.

Каждый вечер мои охранники (свободные от наряда) уходят в поселок за хребтом и возвращаются на рассвете, счастливо окровавленные: дерутся то с местными казаками, то с местными греками, то с греками против казаков, то с казаками против греков — и, честно говоря, эта легкость мне нравится: значит, долго зла не таят.

Умоляю их взять меня с собой, но Геныч грубо отказывает:

— Твоя харя тебе не принадлежит!

Тихо брякая, экскаватор черпает глиняную гору, кидает ее в крохотный самосвал, и тот беззвучно отъезжает.

Я вздыхаю. Мою Нелли здесь не узнать. После того как еще до моего появления здесь ее «мощный Арей посетил и таинственно с нею сопрягся», она ходит, как королева. Хотя формально выполняет все, но кому это нужно — формально? Помню, раньше после этого дела ее холодной водой приходилось отливать, теряла сознание, а теперь она словно бы окатывала тебя ледяной водой — еще до того. Кстати, тут я впервые фамилию ее узнал: И. Короткая, как наш радиосигнал. Нелли И. И эта резкая фамилия как бы обрубила все меж нами окончательно.

Ромка (на харю, кстати, абсолютный итальянский красавец) рассеянно трахнул ее на бегу, но большого впечатления на них это не произвело.

Временами ликование охватывало меня: никто не замечает ее по-настоящему, только я!

Ромке не до того было: он явно решил тут плотно окопаться, пустить корни. И действительно, если вдуматься: где же еще?

В аду мы с ним уже побывали, пора пожить и в раю. Ромка, кстати, особенно на свои лишения напирал — считалось почему-то, что он гораздо больше страдал, чем я.

А дело тут затевалось действительно грандиозное — Трон Генсека! Все новые разработки ВПК, Института медицинской техники из Ленинграда, лаборатории сверхчистых веществ из Костромы. Все дно унитаза устилалось сверхчистыми элементами, которые на малейшее изменение химии резко реагировали. Свои ощущения они тут же давали на маленький компьютер, утопленный в бачке, а тот уже посылал сигналы в программный зал, где программисты с медиками писали программы: колит, гастрит, язва, острый энтероколит, хронический энтерит, глютеновая энтеропатия, стеноз кишок. Медики и программисты отличный корпус заняли в глубине, где раньше спичрайтеры жили, составители речей, но теперь уже не речи, а другая информация была важней.

Унитаз и его детали: вентиль, муфта, отстойник — вот что теперь меня по-настоящему влекло!

Дальше полегче стало: приехал Маркел и прижучил всех волынщиков. А в свободные от работы часы всех своим трофейным баяном терроризировал.

Техническое совещание. У меня. Веду я — как дублер Самого. И как ответственный за проект.

Грунин — командующий спецсвязью, Кульнев — командир погранзаставы, Алехин — таинственный, как всегда.

— Когда кончите? — вопрос Грунина ко мне.— Вы же знаете, девятнадцатого он из госпиталя — и сразу сюда. Сами понимаете — концами кабеля не совсем удобно ему будет подтираться!

— На какие расстояния эта информация будет распространяться? — заинтересовался Кульнев.

— Ну, по всем параметрам наша система совместима с международной системой информации.

— Так что — при желании хоть с американским президентом может переваниваться! — дерзит Ромка.

Неожиданно все ухмыляются: ох, не любят они своего Зайчика! Кого же любят?!

— Мне нужны абсолютно убойные анализы — иначе я пас! — хрипит Кульнев.

— Ты всегда — пас! — ворчит Грунин.

Что же — и друг друга они не любят?

— Аркадий Сергеевич абсолютно прав,— мягко говорит Алехин.— Иначе мировая общественность нас не поймет.

Ясно. Снова такое задумали, что мировая общественность с трудом может понять.

Лирическую паузу обрывает появление Маркела — в самом живописном его виде: волосы всклокочены, в глазах гной, с рваной одежды капает ржавая вода.

— Может, хватит х…ню молоть — поработаем маленько?

В свободные часы гуляли с Ромкою высоко в горах, спорили до хрипоты — ни до чего другого доспорить не удавалось.

Всем, до последней посудомойки, было известно: совсем другие люди собираются взять власть из ослабевших рук Зайчика. Как гордо говорил Геныч: Цека цыкает, Чека чикает!

— А тебе не жалко его? — спросил я у Геныча.

— Хватит! Нанюхался! — сказал на это свободолюбивый Геныч.

Но, как сказал какой-то умный человек, может быть, даже я: кто борется за свободу, никогда ее не получает. Она может появиться лишь просто так.

— Уж я угощу нашего Зайчика! — усмехается Нелли.— По всем параметрам будет «готов»!

— Ты-то за что его?

— Ни разу после этого даже не поздоровался!

Господи! Сколько злобы в этом маленьком тельце!

— Ну, а не можешь ты его,— лепечу я,— творогом накормить? Спасти?

— Сам ты творог! — презрительно говорит она и резко уходит.

Последнюю ночь мы с Генычем и Ромкой провели вместе: все-таки кое-что связывало нас. И как в дальнейшем нас кинет — все было туманно.

Вероятно, плохо все кончится, как при заговорах и положено.

Геныч, с виду булыжник, кирпич, мог, слегка дунувши, часами Гомера лудить! И многие из нас, «соколов», тоже Гомера уважали — про нашего брата человек писал:

Уходя в увольнительную, часто шутили: «Изощренный меч свой взял?»

Всю ночь Гомера читали, пока не

— Все! — Геныч резко поднялся, скинул махровый халат. Под левым соском у него открылась надпись, которую он сделал, когда во французский иностранный легион заслан был: «Эль сон тут шосон софт маман!» — «Все суки, кроме маман!» Надо будет и себе сделать такую же, если будет на чем! — Все! — Геныч оделся в хаки.— Цезаря сегодня не станет! Внезапная смерть на унитазе. Анализы соответствуют. А кто захочет вдруг этому помешать,— взгляд на меня,— отправится за ним!

Вышел. Мы с Ромкой еще допивали.

По белому известковому серпантину на горе ползли, как гусеницы, длинные черные машины.

— О! Похоронная процессия! — проговорил пьяный Ромка.

И уже из темного окна аппаратной я вижу, как Зайчика из трапезной бережно под руки ведут на «электрический стул». Не терпится! На мраморном крыльце, как богиня мщения, застыла Нелли.

Верещит зуммер.

— Дальнюю врубай! — хрипит в трубке Грунин.

— Есть!

Гудение изменилось — пошла дальняя!

На горизонте полупрозрачные, как рыбы, рисуются военные суда. И в других странах и континентах тоже загудело: застыли в ожидании биржи, министерства, подводные лодки. Ждут сигнала с нашего унитаза! Свои делишки под наш грохот тоже хотят провернуть!

Зайчик останавливается, тяжело дышит. Потом, улыбаясь, говорит что-то Генычу — тот, укоризненно качая головой, протягивает ему сигарету. Дым плывет в солнечном луче. Последнее, можно сказать, желание — перед «электрическим стулом», сделанным мной!

«Ты помнишь? В нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда». Любимое наше стихотворение с Ромкой. Сейчас Зайчика шлепнут «с чувством глубокого удовлетворения».

Я вдруг выскакиваю из окна прямо на заросший склон, лезу, цепляясь окровянившимися руками за острые плети ежевики, долезаю в тени до Тронного Зала, карабкаюсь в окно. Солнечный коридор с торжественной дорожкой. Дверь с художественной резьбой — Маркел не удержался. Солнце, тишина. От крыльца — веселые голоса, летит дым.

Распахиваю дверь, запахиваю. Расстегиваю бляху, опускаюсь на Трон, засовываю задвижку! Все-таки хорошие работники у нас — сделали задвижку, как будто к Генеральному кто-то может рваться во время этого!

Ну!.. Не получается! Робею! Ну, спокойно же, возьми себя в руки! Разнобоем приближаются шаги. Дверь дергается. Изумленная пауза…

Ну же… не робей!

Дверь дергается посильнее.

— Занято! — сдавленным голосом кричу я.

Долгое изумление в зале. Занято? Здесь?

Ну же! Я поднимаю голову и не удерживаюсь от хохота — все-таки Маркел намалевал пейзаж. Но где! На потолке! Уходящие в синеву пики гор и парящий маленький сокол. Я хохочу, и сотрясение всего организма дает результат: шипят подо мною «сверхчистые», засвистел компьютер в бачке! Отбой! «Здоров! Практически здоров Генеральный! На весь мир здоров!» Я гляжу на улетающего сокола и хохочу. Оказывается — мой аппарат и спасать может, не только губить!

Я гляжу, откинувшись, в небо,— из двери вылетает щепка, и пуля чиркает мне по лбу.

Я лечу все выше в небо. Маленький, в сущности, этот Тронный Зал — закрыт фактически весь одним платаном! И платан — тоже маленький!

И вся Земля — небольшая.

…Я задыхаюсь. Чувствую, что на мое лицо натянута горячая влажная маска. Из последних сил поворачиваю голову, маска с чмоканьем отлипает… я втягиваю воздух. Пахучий, больничный! Открываю глаза. Надо мной тяжелое, пористое, но умиленное лицо Зайчика. Из переполненных его глаз катятся слезы. Его большой влажный рот еще полуоткрыт после поцелуя и прерывисто дышит. Да и я сам после поцелуя тяжело дышу. Надо же, какие страсти в больнице! На лоб мне капает его горячая слеза и прожигает меня насквозь, до самого сердца. Оценил все-таки!

Чувствую, что и мои собственные слезы пробивают горячие, извилистые, щиплющие дорожки по моим щекам. Всхлипнув, я поднимаю голову, вижу белую просторную палату, за окном среди упругих зеленых листьев — цветок магнолии, похожий на разрезанное крутое яйцо. Все-таки не пропадает добро!

Но, оказывается, не пропадает и зло! Всех, кто хотел упечь Зайчика на «электрический унитаз», Зайчик сам упек!

Сажать не стал, а тем более расстреливать — не те времена.

Просто подарил всех заговорщиков Мбахву во время его дружеского визита сюда: Геныча — в охрану, Ромку — личным хирургом… Грунина — военным консультантом!

Ну, просто царские подарки! От подарков не принято отказываться, а тем более — когда-либо их возвращать. Не уверен, правда, что подарки так уж понравились самому царю. Особенно — Грунин, который жить не может, чтобы не затеять переворот!

А где Нелли? От страха буквально холодею. Конечно, я и не надеялся, что она меня посетит, но почему-то я даже и не чувствую, что она здесь.

— А… где?..

— ……….!

В царском гареме!

Решив, что я окреп уже достаточно, раз выдерживаю подобные известия, мне передают и последние слова Геныча: обещал прислать мне весточку в виде пули!

За что?

Окончательно выздоровев, я понимаю, за что. Карьера моя делает бешеный скачок! Теперь я занимаю место Геныча на дне лимузина. Теперь я — Трон Генсека!

Может — для теперешней моей головы это самое то: удерживать его зад на крутых поворотах? После контузии не шибко стал соображать!

Порой сквозь пуговичную дырочку в его плаще вижу Колизей или там Нотр-Дам… Ни фига особенного!

Геныч на этом месте взбунтовался. Но я терплю: следующий «седок» может быть потяжелее!

И все было бы терпимо. Если бы не!..

Не мелькнул знакомый пыльный пейзаж! Холмы, баобабы. Вот уж не представлял раньше, что эта картина будет так душу рвать!

На ступени дворца выходит Мбахву. Как-то он раздался, потяжелел. Его ноша тоже нелегкая — взять тот же поцелуй с Зайчиком!

Душно. Окна в офицерской столовой затянуты металлической сеткой — как бы от мух. На самом деле — от людей: местное население стоит у окон и жадно смотрит, как мы едим.

Все время озираюсь: где же мои друзья? Не встретили!

Подходит щеголь вестовой:

— Не могли бы вы встретиться с Романом Юрьичем? Он ждет вас у себя в кабинете.

Наконец-то!

Идем по больничным коридорам. Много лежит местных, но есть и наши: за границей, в пяти километрах отсюда, идет война.

Входим в кабинет с витражами: бывшая комната настоятеля монастыря. Навстречу поднимается Ромка — гладкий, вальяжный. Снисходительно обнимает меня, хлопает по спине — словно Пушкин в ссылке какого-нибудь заезжего Кюхельбекера. Смотрим друг на друга.

— Вот — бровь вчера сжег: электропилой кость пилил! — усмехается Ромка.

Да… жизнь!

— Тебя тут один клиент хочет видеть.

Геныч! Наконец-то!

Идем по коридорам, проходим стеклянную солнечную галерею, дальше — просторные залы, больных нет. Во Геныч устроился!

— …Что с ним?

— Да — обычная местная штука: слоновье яйцо!

— …Слоновье?

— Ну, да. Крохотная местная мошка, даже без крыльев, забирается в мошонку по струе и вьет в яйце гнездо. Предпочитает правое.

Геныч! Прости меня! Это ж я тебя сюда упек!

У высоких стеклянных ворот — охранники: в темных масках с узкими прорезями, не поймешь даже, местные или наши.

Ромка произносит гортанную фразу — и они отстраняются.

Геныч!..

С кресла тяжело поднимается Мбахву. Мы обнимаемся.

— А помнишь, как в общагу ходили,— улыбается он с натугой.— И ничего! А тут!.. Хочешь, покажу яйцо?

Выражаю нетерпеливое желание…

Да, курсантская дружба не ржавеет. Вспоминаем, кстати, одно посещение общаги «с вытекающими последствиями». Было дело!

Оба понимаем, что от общаги разговор пойдет к самому главному, но Мбахву начинает издалека:

— Ты знаешь, кто я?

— А хули не знать? Ты — царь!

— Нет, я не царь. Я блад.

— Кто?

— Блад!

Не совсем понял его, но больного царя переспрашивать неудобно.

— Почему? — вежливо спрашиваю.

— Потому что я поступил как блад! Знал, что ты Нелли любишь, но взял ее сюда! Политика, блад!.. Теперь она убежала от меня. Я знаю, где она… но не трогаю. Бладом работает!

— Слушай. Ты все говоришь: блад. Это что, английское слово?

— Нет. Это русское слово!

— А.

— Хочешь увидеть ее? Поехали!

Мы выходим через низкую дверку в грязный хозяйственный двор. Здесь стоит два тарантаса, таких, как возят туристов — сплошь в кисточках и бубенчиках. Лошадки, светлеющие от коричневого хребта к желтому паху, хватают из кучи длинную ярко-зеленую траву. На козлах сидят грязные темнокожие мальчишки.

И это все! Тарантас, скрипнув, скособочивается под Мбахву — мы с Ромкой кое-как уравновешиваем его. Мбахву опускает бурнус на лицо — неофициальный выезд.

Задребезжав, трогаемся. На втором тарантасе — единственный охранник с узкой прорезью для глаз.

Мы враскачку катимся по узкой глинобитной улочке, и взгляд сзади прожигает мне спину — столько ненависти в нем!

Кто здесь может так ненавидеть меня? За что?..

Геныч!!

Я вскакиваю. Ромка мгновенно усаживает меня.

— Тихо ты! Он шуток не понимает!

Мы проваливаемся в яму и с трудом выползаем из нее.

Геныч! Я оборачиваюсь, но с опаской. Он сидит, как изваяние, поставив автомат на колено.

Мы выезжаем на набережную. Серое слепящее море. У всех причалов стоят огромные наши рудовозы, высотою до неба. Удивительная советская ханжеская привычка — называть огромные океанские корабли именами городков и поселков, никогда не видевших моря, с населением наверняка меньше, чем на этих кораблях! Воробьевск, Кратовск, Устюжна, Соть! Но сердце все равно сжимается.

Огромные краны гребут из вагонов руду, уносят в небо.

— Я блад! — снова с отчаянием произносит Мбахву, но сейчас он имеет в виду другое.

Едем. Гляжу по сторонам. За портом начинаются совсем жуткие улицы. Глинобитные мазанки. Дети в язвах кидаются с криками к повозке, хватают за обитые медью спицы, ямщик радостно бьет их кнутом.

На грязной площади останавливаемся.

— Все! Дальше не могу! — произносит Мбахву.— Давайте пешком!

Колесницы, звеня, разворачиваются и уезжают. Геныч с поднятым автоматом остается на улице, но не приближается ни на шаг. Безвольно, безуспешно машу ему рукой — и следуем дальше.

— Понял, где она живет? — говорит Ромка.— Я, конечно, пользую ее… по старой дружбе.

Я останавливаюсь… Что значит — пользую?.. Как врач или?..

— Здесь! — показывает Ромка.

Маленькая глинобитная хатка с отбитым углом: солома торчит из стены, сделанной из засохшего навоза. Двери нет! Только темный проем, прикрытый оборванной занавеской!

Я зажмуриваюсь. Вот и собралась опять наша команда! Но как!!

Я резко оборачиваюсь. Ненависть бьет из глаз Геныча — даже, кажется, расширяя прорезь!

— Геныч! — Я кидаюсь к нему.

— Стой! — кричит Ромка, но тормознуть я не успеваю.

Автомат начинает дергаться. Горячие спицы прожигают меня.

Геныч!

Я падаю на него… и вижу, что кожа возле глаз — черная!

Это не Геныч! Вот так! Не удалось Артему устроить своего брата в депо!

Душа моя с ликованием взлетает.

Свет без конца и без края, далекое, но приближающееся пение флейты… Неужели увидимся?

…Я поднимаюсь с подушки. За окном — широкий серо-гранитный простор Невы.

Покашливание. У постели, почему-то наклонной (я почти стою),— звездопад на погонах: они настолько крупные, что сияют сквозь тонкий больничный халат.

Грунин! Алехин!

— Ну, наконец-то! — произносит, улыбаясь, Алехин, и в богатом его голосе слышно многое: и наконец-то я открыл глаза, и наконец-то есть что увидеть: новое время!

Портрет Зайчика еще висит на стенке, но уже запыленный, забытый.

— Ну, все! — хрипит Грунин.— Хватит тебе под задом сидеть!

Освободитель!

— Он прав! — улыбается Алехин.— Ваша голова занимала явно не соответствующее ей место. Такими людьми, как вы, теперь никто не позволит нам разбрасываться!

Чуть было не разбросались! Слезы умиления душат меня, но я все же трезво пытаюсь понять: по какому случаю такой парад? Неужто только ради меня? Ну, соображал вроде что-то… называли меня то «цифроед», то «шифроед»… дураков на ту технику и не брали!

— Поправляйтесь! — улыбается Алехин, и они уходят.

Потом так же торжественно, с целым консилиумом появляется Ромка. На петлицах у них медицинские значки — змея над чашей, а не колесики с крылышками, как у нас.

— Ну, что, пузырь? — Ромка светится самодовольством.

Везет мне: выстрел в меня послужил сигналом к перевороту. И в больнице, уже под обстрелом, когда рушился Последний Оплот Социализма, Ромка сделал мне уникальную операцию, извлекая пули, и теперь рассказывает коллегам о ней.

— …Повернись!

Нашел куклу!

— Все!

Консилиум удаляется с прохладным ветром.

…Больше желающих нет?

Неожиданно приходит Маркел. Под халатом у него — уже не тело, а словно бы мощи. Но по-прежнему полон злобы!

— …Ну, как там наша установка? Фурычит? — спрашиваю я.

— «Наша»! Наша — тюрьма да параша! — злобно говорит Маркел, и я внутренне соглашаюсь с ним.

Лестница мертвых

И когда я выхожу из больницы, оказывается, что «тюрьма да параша» еще не самое страшное.

Сонькина Губа. База Стратегических Вооружений. Черная вода с торчащими мертвыми деревьями. Кто по своей воле попрется сюда? Думаю, даже шпиону, крепко получающему в валюте, и то надо всю волю собрать, чтобы продержаться здесь!

Скромную подводную лодку лепят на Адмиралтейской верфи, оттуда она, поскольку Балтийское море торжественно объявлено безъядерным, медленно плывет через Неву, Ладогу, Свирь — за обычным буксиром, замаскированная под сарай, скользит среди лугов и стогов. Так мы и плыли.

И, наконец, скрылись в темной Сонькиной Губе. Здесь мне предстояло ставить на лодку новую связь — какую, я даже сам еще не знал… У нас это принято: о том, что делаешь, узнавать в конце.

Алехин только намекал, что такого еще не было… Это уж точно!

Пока мы плыли, Грунин только говорил мне, что я законспирироваться должен — якобы поругаться с начальством, запить, загулять.

Запросто!

Для конспирации мне даже и жилья не дали, чтобы не заподозрил никто, как меня ценит начальство.

Ночевал в каюте на лодке, а в свободное время с моим новым другом Колей-Толей ездили на моем ржавом «москвиче», у него же и купленном, по пыльным проселкам, искали жилье.

Много повидал я развалюх, да и почти целых домов, но, в основном, в деревнях, где жизнь была убогая, но сердитая… еще и тут мне справедливость наводить?

Коля-Толя куражился:

— Ты шале, что ли, хочешь найти?

Ехали из одной деревни в другую — и вдруг за кустами мелькнул длинный деревянный дом с заколоченными ржавым железом окнами.

Сердце екнуло: то! Не скажу, чтобы радостное было чувство, скорее — наоборот… Тишина. Зной. Мухи бубнят. Паутина светится на кладбищенских крестах.

— Выходим.

Бывший дом попа, как Коля-Толя объяснил. Поп сбежал отсюда лет десять назад — и не по политическим там мотивам, а просто семья не захотела здесь жить… И епархия почему-то отказалась от этой церкви. Уже полуразрушенная — в глубине, в зарослях, краснеет кирпичом. Вокруг нее — витые чугунные кресты в крапиве. Ближе к дому сменяются современными — деревянными, простыми, обходят дом с флангов. Тишина. Зной.

Здесь!

Что — здесь?

…С сельсоветом по поводу дома не возникло проблем…

Однако часто не приходилось там бывать: проклятая работа — заказ Щ-427, «Нырок». Замаскированная под обычный шельфоразведчик. Но обладающая одним неожиданным свойством: умением нырять на шестьсот метров. И «рогом», которым берет пробы грунта, нечаянно зацепляться за трансатлантический кабель. Любопытно все же: о чем они там говорят?

Все просто вроде бы, если не считать, что прошлая, Щ-426, зацепилась «рогом» за кабель, да так и не отцепилась. А вклиниваться в разговоры по кабелю, просить помощи — нет такого приказа.

Обычной лодке проще: выкинул на кабеле радиобуй, и пошел через спутник на гигагерцах! А с шестисот метров не выкинешь!

Так и задохнулись!

Какую же связь им поставить? Нет такой связи!

Ночью, вернувшись, сидел на крыльце, смотрел на темную долину, волнами спускающуюся к далекому поселку Плодовому. Вдруг оттуда замаячил зеленый огонек и, то исчезая, то появляясь, стал вроде бы ко мне приближаться.

Печень екнула… Кто бы это ко мне?

Она?

Кто-то круто едет — таксисту велел не мелочиться, счетчик не включать, и видно — из города едет: у нас тут нет такси…

Она?

Вывернув из-за последнего бугра, такси осветило фарами дом…

Геныч!

Геныч пожаловал!

После крушения Последнего Оплота Социализма — все сюда! Ромка тут уже давно, хирургом.

Обнялись с Генычем.

— Ты, говорят, шале купил? — Геныч хмуро спрашивает.

— Смотри!

— Рухнуть есть где?

— Найдем!

Таксист, недовольный, уехал. А Геныч действительно рухнул.

На следующий день была пыльная, скучная суббота. Покидали в автоприцеп гулкие бидоны, поехали на реку за водой. Геныч долго удивлялся моей жизни, потом сказал:

— Ну ты, Санчо, даешь! Пыль! Слепни! Глухомань! Кладбище! Только такой толстокожий, как ты, здесь может жить!

Всегда бесчувственным меня считал. Он — чувственный!

Привезли, естественно, не только воду. Тут и пошел душевный разговор.

Про то, как в Африке на пули напоролся, я рассказал.

— И ты мог подумать, что это я?! — Геныч вспылил.— Что я могу своего друга…— Вскочил, забегал по избе.— Видеть тебя действительно не хотел. Специально в горы уехал! Но чтобы…

— Ну, извини.

— Надо же — с негром перепутал! — все повторял.

Чтобы Геныча успокоить, раз пять гонял машину в лабаз за новыми порциями. Все казалось, этого-то хватит?! Но не хватало!

— Ты мог подумать, что я могу?! — снова поехало.— В друга стрелять!..

— Ну… один-то раз было… вроде бы…— не выдержал я.

— Когда?! — Геныч взвился.

— Ну… на Троне Генсека…

— …Ты мог подумать?! Эта сука бешеная в тебя палила! Еле потом обезоружил ее! Как гремучая змея — всех ненавидит!.. Кстати, тут видел ее!

— Где?

— На станции — где же еще? На поезд садилась! Вся расфуфыренная — не узнает! Спросил, как к тебе проехать, и не ответила!

— Так она ж и не знает! — радостно вскричал я.

— Да…— Геныч презрительно на меня поглядел.— Она тебе таких подлянок накидала…

— Когда?!

— А ты все к ней неровно дышишь!

— Погоди.

Выскочил в темные сени и там бешеный танец сплясал: все-таки никто на этом свете так ее не чувствует, как я!

Потом снова на станцию помчался… видимо, за выпивкой? Или зачем?

Душа как-то летела впереди машины, мысли все были о Ней… опомнился вдруг над самым обрывом, вдарил по тормозам. Тело удержал на самом краю, а душа от страха улетела. Высота… простор… далекое сипенье флейты… Приближается…

Стоп! Мне туда не надо! Она — здесь!

С высоты вижу лучики: такие же пьяницы, как я, едут в Плодовое за вином. Рывком возвращаюсь. Понимаю, что снова на земле, потому что слышу, как забытая бутылка, скатившись с заднего сиденья, разбилась и теперь, булькая, льется.

Фу!

Потом услышал, как тихо камешки струятся с обрыва из-под колеса. Медленно, осторожно попятился, развернулся… Во! На краю ходим!

На бешеной скорости ворвался в Плодовое. Встречный грузовик мне фарами помигал: мол, сбавь скоростянку! Засада! ГАИ!

Дикое ликование охватило меня. Жизнь идет!

В общем, укушались с Генычем крепко! И воскресенье под тем же флагом прошло…

В понедельник утром Геныч заходит ко мне наверх.

— Слушай, Санчо, не обижайся, но только такой толстокожий, как ты, может среди покойников жить! Я лучше на базе в общагу попрошусь!

— Ладно.

Вывел свой драндулет, поехали на базу. На площадке у стадиона работяги демонтируют какой-то ангар: много чего пришло в ветхость в связи с конверсией. Сдирают тонкие, светлые, словно поющие листы меркурина и швыряют в канаву, в грязь! Не выдержал, подошел.

— Мужики!

Отличная кровля на мою избу!

— Договоримся! — говорит бригадир.— А лестница не нужна тебе?

— Какая лестница?

— Винтовая. Из того же материала. На второй этаж.

— Покажите!

Геныч, махнув рукой, убыл.

А я с помощью товарищей начал грузить.

Стали с Колей-Толей крыть дом. После работы — и до темноты. Какая-то кулацкая жилка у меня все же оказалась! И лестницу установили: точно из прихожей на второй этаж, в будуар!

Но этим наша дружба с Колей-Толей не ограничилась.

В субботу — только вздремнул после обеда — радостный голос:

— Принимай, хозяин, гостей!

Выхожу на крыльцо. Коля-Толя в строгом костюме. За ним торжественно одетые люди стягивают с кузова грузовика гроб!

Странно как-то вышло: словно я, поселившись тут, сам священником сделался и кладбище заработало. Но я-то чем виноват? Открыл, конечно, окно, поставил им Бетховена.

Все родственники покойного оказались, естественно, у меня — и постепенно нажрался я с ними так, что ничего не помню!

Проснулся среди ночи от ужаса. Выхожу в сени и вижу, как ступени винтовой лестницы проседают по очереди: Он поднимается!

Просыпаюсь — снова солнце. Тишина. В избе — никого. Выползаю на крыльцо, и вдруг — с пыльной дороги сворачивает черная «волга». Алехин вылезает. Сам пожаловал!

Загорелый, в белом костюме. Смеется:

— Вы что — и отпевать уже начали?

Оборачиваюсь — и цепенею: гроб с покойником стоит на козлах! Так отметили — похоронить забыли.

— Извините,— говорю,— мелкие погрешности. Заходите, если есть время.

Стоит, щурится. Любуется моей крышей.

— Должен вас порадовать: ваша крыша во всех сводках иностранных разведок уже числится как военный объект!

Развел я ручонками: а что делать? Объясняю ему: разбирали на базе огромный ангар из меркурина, мужики прямо бросают листы в полынь — и тут подхожу я, весь в белом!..

— Ясно,— улыбается.

Заходим внутрь.

— О! Винтовая лестница оттуда же!

— Может быть, вы скажете…— С похмелья злоба колотит.— Где в наших краях можно добыть что-нибудь не стратегическое?

— Полностью с вами согласен,— смеется.— Но не беспокойтесь: я не из ОБХСС.

«А откуда же ты? — думаю.— ГРУ? КГБ? Да нет, как-то они мелкими сошками перед тобою выглядят! С чем приехал?»

Ого! С коньяком!

— У меня к вам серьезный разговор…

Ну что ж, самое время! И обстановка подходящая…

— Надеюсь, вы понимаете, что все, что было прежде,— лишь подход к настоящему вашему предназначению? Даже не увертюра?

— Да знаете ли… мне как-то и предыдущего вполне хватило!

Шутливо махнул рукой.

— Да нет, то все было несерьезно.

— Да?

Вдруг вспомнил свое недавнее «состояние клинической смерти», когда чуть не гробанулся с обрыва. Не они ли начали «настоящую работу»?

Пронзительная догадка! И чувствую — верная!

Алехин только усмехается.

— Вас не проведешь!

— Так чем… мы занимаемся?

— Пока еще рано об этом говорить… вдруг не получится.

Ну! Мастер замечательных фраз этот Алехин! Чем-то мы уже занимаемся на грани смерти моей, но говорить об этом еще рано! После смерти, что ли, будет пора?

— Кстати, вы знаете, что это кладбище самоубийц?

Так! Удар обухом по голове! И в то же время, как бы тонкий намек — мол, не случайно я на кладбище оказался, часть их сложного плана, о котором рано еще пока говорить!

— Самоубийц?

Тонкий намек? Действительно — вспомнил я, что особой любви и сожаления родственники недохороненного не выражали. Говорили, более того: явился с отсидки, тут же, нажравшись, стал гоняться за родичами с ружьем, потом, видимо, обиделся и…

— Значит — все это — конспирация? — оглядываю окружающий меня деревенский храм.

— Вроде да,— улыбаясь, Алехин говорит.— Теперь уж, глядя на вас, никто не скажет, что вы гений!

Подошел я к осколку зеркала на бревне, увидел свою физиономию, дико захохотал.

— А я — гений?

— Безусловно. Кто же еще три раза может вернуться с того света?

Тишина. В углу двора, где он спускается к умывальнику, уже стало темнеть, комары полетели…

— Надеюсь, вы понимаете,— Алехин говорит,— что мы с вами служим не войне, а Высшим Загадкам?

Тишина. Он повернулся и вышел.

А я остался.

И в тот же день еще я встретил Ее!

Поехал в Плодовое за продуктами… Идет народ с железнодорожной станции. И она! Сколько лет уже ее не видал! И не помнит меня.

— Подвезти?

Молча села, не глянув даже. Мыслями далеко.

— Звероферма.

Ах, звероферма! Понятно! Тогда еще, в общежитии когда жила, на портниху училась, училась и — выучилась! Говорили, она в Африке пропадает, а она уже здесь цветет! Звероферма! Там командует Хорь, известный своим гаремом из зверовщиц — без личной проверки никого не принимает! Ясно! Жены начальства — и тут, и в городе — ходили, ходят и будут ходить в шубах из его куниц! Хорь вечен! Значит — и она? Да, неплохо причалила!

Молча едем. От нее — никакой реакции: не узнает. И мыслями далеко. Словно издалека мой голос доносится:

— Слышала, лето дождливое будет сей год.

От волнения даже перепутал свой пол!

Нет ответа. Что же еще сказать? Очередную глупость: «Мы были с вами в предыдущей жизни»?

Она молчит и задумчиво гладит свои дивные ноги.

— А можно, я вам ноги поглажу? — вдруг говорю.

Тут она вроде вырвалась из сна.

— С какой стати? — удивилась.

— Но вам же приятно?

Молчит. Нет протеста. Вырубил скорость. От глянцевого ее колена рука неудержимо скользит все выше. Зажала мою ладошку ногами, застонала! Разжал.

Страсть — и ярость: ведь это же она с кем попало, не узнала меня. А все — точно как когда-то со мною… вплоть до отключки в конце! Водой ее, помню, отливал!.. Сейчас, правда, сама очнулась. Посмотрела наконец на меня… Узнала?

Неизвестно! Снова погрузилась в задумчивость. Молча доехали до ворот зверофермы — я от волнения не мог ничего сказать, она, видимо, не хотела. И, лишь выходя, потрогала меня рукой за плечо… словно на ощупь собиралась вспомнить!

Умчался. Зачем-то опять приехал на станцию. Может, еще одного выгодного клиента подцеплю?

И точно! Геныча встретил в магазине в его макси-шубе! Что-то меховщики меня обступили со всех сторон!

И сразу после этого — словно пробило уши, забитые прежде водой — всюду стал слышать только про нее!

В Доме офицеров, где кучковался бомонд:

— Теперь лучше к ней и не суйтесь! После того, как она шила принцессе Анне, лучше и не суйтесь!

В магазине:

— Демьяныч мой ночь провел у нее. Еле вызволила его. Весь искусанный!

Ай да Демьяныч!

Старушки у магазина на завалинке одобрительными взглядами провожали ее:

— Нелька-то у нас вся точеная!

Лучший друг — Коля-Толя с его партнерами, оказывается, в массовом порядке давно уже занимались добычей дикой нутрии для нее!

— Трех штук не доловили до обещанного! Кимовна убьет!

Она и убить может?.. Мне ли не знать!

А еще, говорят, они с Ромкой какое-то хитрое дело затеяли…

В воскресенье с какой-то тайной, даже мне смутно понятной целью ладил с Колей-Толей террасу… чаи распивать? Подпирал доски снизу, пол закрепляли — и Коля-Толя прямо мне в руку гвоздь вогнал! Пока что не был готов я к такой роли — реагировал неадекватно.

Бесшумно подруливает «фольксваген», из-за темных стекол выныривает Ромка.

Я пью из раны собственную кровь, с удивлением смотрю. Все это время Рома холоден был — и вдруг!

— Здорово, пузырь!

Неужто слух о моем таинственном предназначении и до него донесся? Да нет! Просто — сделал шаг! Хватит кукситься! Собрались мы наконец все вместе тут: пузырь, соломинка и лапоть!

Улыбается таинственно. Сердце екнуло… Ну?!

И вылезает из машины она! Все вылезает и вылезает — с руками-ногами разобраться не может. Каким же клубочком она свернута была там! Толчок ревности.

Смотрим с ней друг на друга. «Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась». Пастернак. Помню, за его книжку Ромка чего мне только не предлагал! Возобновилось наше прежнее хобби — книги на баб?

— Вот… приказала! — Ромка, как всегда, в обиде на всех.— Говорит, что в процессе вспомнила тебя. А признаться стесняется! А кто есть у вас для неблагодарной работы? Я — кто же еще? Привез.

Она неожиданно вдруг зарделась. Большой успех!

— Думаю, досадные мелочи не время вспоминать,— добавил Ромка.

Конечно! Какие мелочи? Что, например, она палила в меня? Глядя на нее сейчас — не хочу верить!.. Так кто же тогда? А — какая разница!

Да… Автора детективов из меня явно не получится — для этого надо мелочным быть.

Ромка тогда стрелял? «Смерть врагам капитала?»

Да какая разница — если он сейчас Ее ко мне привез?

Она приникает ко мне, закрывает глаза, втягивает носом воздух из-под рубашки.

— Не могу… Как ты пахнешь! Этот горький запах кинопленки. Откуда он у тебя?!

— Как говорится, чем богаты!..

— Ну, долго будете стоять, как засватанные? — Ромка куражится.— Отведи даму в лесок. Говорят, грибки нонче! Награди даму грибком!

Курсантский юмор! Гляжу на него, на нее… Как же я их люблю!

— Ну…— сделал рукой неуверенный жест в сторону рощи. И только вошли в чахлые осины, наглая красная головка — гриб!

— О! — Нелли присела, свои длинные ноги согнув, одной рукой заправила прядку за ушко, а другой ухватилась за гриб, вниз голой рукой по извилистому стволу повела, делая все более изумленные глаза… явно имея в виду не гриб!.. Когда мы вернулись, Нелли, потупясь, стряхивала иголочки с юбки.

Ромка, поглядев на нас, хлопнул дверцей — и стремительно унесся.

Мы вошли в избу — и кинулись друг на друга! И потом — словно не рассветало. Не знаю, в какое время дня вдруг Коля-Толя закашлял под окном.

— Петрович!

— А?!

— Тебе рыба нужна?

— Какая рыба?

— Живая, какая!!

— Ладно…

— Деньги давай!

Так мы с ней впервые разлиплись за двое суток.

Потом вдруг Ромка появился, слегка обиженный:

— Друзей, значит, теперь не существует для тебя?

Нелли таинственно молчала, положив ногу на ногу.

Безвольно потащился за ним — на царскую, как он обещал, рыбалку. Тем более Коля-Толя, хоть и обещал, так ни с какой рыбой не появился — ни с живой, ни с мертвой.

Царская рыбалка началась с того, что мы, два блестящих гвардейца, пятясь, осклизываясь, сползли в узкий овраг в Плетневке, куда все помои выплескивали. Та-ак? Это что? Выдернули из засохшей грязи спрессованный веками зипун. Отлично! Посмотрим теперь, что у них в Зазипунье… как в ближнем, так и дальнем. Тут оба в скелет дивана провалились, в острые пружины, засели, развесившись в стороны, как в капкане! Отлично. Давай теперь ту гнилую досочку отвалим! Отлично! Вот это черви! Возьми вот эту ржавую банку — кидай туда. Колоссально! Ничто не могло порушить наш восторг — даже когда баба выплеснула на нас сверху помои и картофельные очистки закачались у нас на ушах!

Потом на его «резинке» выплыли на середину озера — по берегам уже сумрак, а гладь сияет!

Ромка огляделся, счастливо сощурился.

— Ну, как ты думаешь? Вроде перезимовали?

Ясное дело, он не просто зиму имел в виду, а как бы тяжелое время!

— Надеюсь, надеюсь!

Ромка выдернул пестрого окунечка, отцепил!

Вдруг видим — к нам красная кастрюля, дымясь супом, плывет на доске. Нелли не забыла про нас!

Стало темнеть и на озере. Ромка вдруг говорит:

— Кстати, что ты затемнился-то так: ничего не рассказываешь мне, чем занимаешься. Что, этих уж очень полюбил, с ними теперь? Мог бы хоть что-то рассказать другу!

Та-ак! Так вот какая «книга на обмен» интересует его! Книга, которую сразу после работы я кладу в сейф, запечатываю, а ключ сдаю. И, выходя за КП, стараюсь забыть, что в ней написано. Так вот какая книга! Ясно, для чего и рыбалка эта!

Интересно — по его «заданию» кастрюля приплыла?

А Нелли — тоже по его?..

Тут, к счастью, пошел дикий клев — и рассеял черные мысли!

— Вот! Чисти! — бросил ей королевских окуньков.

Даже не посмотрела!

Сидит, сложив свои ноги, на тахте и смотрит телевизор — с крышей из меркурина отлично стало видно! Каналов уже в телеке не хватает — куча запретных станций: С-н-н, НТЛ… на экране какой-то африканский колдун (за свое пребывание в Африке полно таких повидал) прибыл в Шотландию. Его Дух ему сообщил, что где-то здесь череп его предка, великого колдуна. Приплясывая, какой-то метлой помахивая, по дорогам Шотландии идет: длинный, ногастый, с приплюснутым лицом, и целым лесом тугих косичек.

— О! Это же ты! — Нелли говорю.

Серьезно отвечает:

— Может быть!

Уже шептала мне в прошедшие ночи о борении в бездне высших сил — мужского вихря Янь с женским Инь. Янь настойчиво входил в Инь, Инь яростно отвечала — и снова поехало: на всю ночь!

Временами я, полностью уже себя забыв, слыша лишь ее шепот, ползал по болотам, ловил водяных крыс, приползал к ней, и тут же сдирали шкуры, тут же набрасывались друг на друга!

Утро вообще наступит когда-то? Все длится ночь — и снова: крик раненой оленихи несется над озером!

И — трусливая мысль во время полета где-то под потолком:

«Что же это она делает? Рассекретит же базу!»

И снова — крик.

И снова шаманила, нашептывала о непонятном, но знакомом откуда-то: символизм человеческого тела, рыбий символ Христа, каббала, космогония, дерево Исирот!

Еле вырвался на любимую работу из этой кабалы!

Вхожу в проходную. Геныч мрачно кивает в сторону — пройди, надо поговорить. Сам же я в охрану и устроил его — вот он и «охраняет» теперь!

Сели на железные стулья.

— Есть тема,— Геныч сурово произносит.

— Слушаю тебя.

— Если этот твой дружок… Рома… будет продолжать интересоваться тем… что абсолютно его не касается… мы его с орлятами так отволохаем — век не забудет! Так и передай.

Подслушали наш разговор на озере?.. Как? Может — через кастрюлю, может — кастрюля была микрофоном? Дикие мысли.

Потрясенно смотрю на Геныча. Потрясен.

Во-первых — его жестокостью: отволохаем! Своего же друга!

Во-вторых — его же мягкостью: отволохаем! За вражескую деятельность — всего лишь?

Все тут перевязаны между собой, надо понимать?

— И вообще со своим окружением разберись! — поглядывая на экраны, Геныч говорит.

— Ты… о ком?

— Не понимаешь будто? А кто сейчас… особенно ногами, окружает тебя?

— Думаешь?

— Случайных тут не бывает! Обычной бабе позволят шкуры драть здесь, в центре укрепрайона?

— Обычной я и не считаю ее…

— И не считай! — Геныч усмехается.

Вечером возвращаюсь домой — Ромкин «фольксваген» стоит! Может, и не только «фольксваген»?

Врываюсь в избу: она сидит на диване, голые ноги сложив… Наездница! Задрыга!

— Ну, что? Дружок твой проинструктировал тебя? — нагло спрашивает Ромка, развалясь в кресле.

«Да-а!..— гляжу на них.— За такую ли свободу мы боролись?!»

— Ну, что? Вернулся забрать ее? «Такая корова нужна самому»? Или «книга» важней? — начал я выступление.

— Угадал — я уезжаю,— говорит Нелли. Срывает с распялок вонючие шкуры, запихивает в мешок.

— Петрович! Принимай гостей! — Коля-Толя является с очередным покойником.

Только он нас и «примирил»! Ромка сразу же брезгливо уехал.

Она в светелку по лесенке поднялась, закрылась, а я после поминок рухнул внизу.

Просыпаюсь в полной тьме — она трясет меня за плечо.

— А?.. Что?!

— Он ходит.

— Кто он?

— Он… По лесенке ко мне поднимался. Ступени прогибались.

— Деформация металлов…

— Они по очереди прогибаются! О! — схватила меня за плечо.

И я вижу, как Он спускается по винтовой лестнице вниз: верхняя ступенька просела, за ней — вторая… ну… ну! С нетерпением уже ждешь… Третья! Не видно никого, лишь — ступеньки.

Причем так медленно это происходит, что ясно — нечеловеческое это существо… и в то же время что-то еще явно человеческое в этой «походке»! Предпоследняя ступенька… последняя… и какой-то леденящий холод прошел сквозь нас — и ушел.

Медленно — почти так же, как Он — поднялись по лестнице, осторожно легли. И только чуть пригрелись, успокоились, что-то громко брякнуло внизу! Сердце сразу оборвалось.

— Лежи,— шепнул ей.— Я посмотрю.

Осторожно выглянул из окна: сияние! В кухне на первом этаже свеча горит!

Спускаюсь по винтовухе… так же медленно, как Он. Стою, затаив дыхание, потом резко распахиваю дверь в кухню.

В качнувшемся свете свечи — тени прыгнули — сидят за столом двое: один знакомый, другой — вовсе незнакомый! Причем — иностранец! Объяснить это трудно, но отличить их легко! Ну, хотя бы по тому, как этот — высокий, рыжий — пружинисто вскочил, вежливо поклонился… Иностранец в центре укрепрайона! Ни фига себе! Вот они — шаги прогресса, разрядка! Второй, как и положено нашему, сидит, развалясь, и на мое появление практически не реагирует. Мальчик Богдан. Новый местный миллионер. Родители — агрономы, скромнейшие люди! Откуда взялось? Начал с того, что у местных старушек скупал лечебную траву пижму, увозил ее в город. Теперь построил каменный особняк и торгует уже не пижмой, а чем-то другим. Международные, стало быть, контакты?

— Мистер Карпентер! — рыжий вежливо представляется.

…Плотник, стало быть, по-нашему? Ну что же, плотники нам нужны!

Богдан — будка, как кирпич — снисходительно мне объясняет, что мистер Карпентер — гинеколог, а поскольку Люська его беременна, привез гинеколога. Из Америки — ближе как-то ему уже неловко.

Ясно. А теперь как бы развлекает его, показывает ночную местную жизнь на моем примере. Правда, как-то моего согласия забыл попросить, но это мелочь.

— Я ему сказал, что ты стихов знаешь кучу — прочти парочку! — Богдан говорит.

Как-то такая смесь поэзии с гинекологией возмутила меня.

— А может быть, все-таки лучше завтра утром? — говорю.— И желательно — предварительно договорившись.

— Так уже, да? — Богдан даже приподнялся.— Ты знаешь, кому это говоришь?

— Да приблизительно знаю. Так что — пойдите вон!.. Надеюсь, он не понимает по-русски?

— Хи из крези! — Богдан, усмехаясь, Карпентеру говорит, и они выходят. Богдан с кривой улыбкой, мистер Карпентер — с абсолютно счастливой.

Богдан подсаживает Карпентера в свой бандитский броневичок, забирается сам в кабину и оттуда кричит:

— Учти, это тебе не пройдет! Я тебя достану! И блядь твою!

Иллюминация на его кузове пару раз меняется, и он отъезжает.

Я стою, оцепенев, медленно соображаю: кого же это он блядью назвал? Наконец, сообразив, прыгаю на своего «ослика», врубаю скорость, вылетаю на дорогу. Его задние огни далеко уже! Хорошая у него машина… для труса! Я яростно хохочу.

За горбом он вообще скрывается. Вылетаю на горб!.. Скрылся! Медленно еду… такого звездного неба давно не видал! Метеорит чиркнул, как спичкой.

Ага! Вынырнул он! Лечу туда, на дикой скорости влетаю в Плодовое — и в упор ослепляет свет его фар. С выключенными поджидал! Желтые галогенные фары, одна яркая, другая чем-то залепленная, словно гноящаяся… уже не свернуть!

Перед фарами тускло светится высокий бампер — как бы изогнутая никелированная толстая кроватная спинка.

Бэмц!

Последнее, что вижу в упор,— лбом моим окровавленные разбитые часы на щитке: 23.28. Совсем не поздно еще!

Сияние. Простор. А где же флейта?.. Засипела наконец — на этот раз ближе! Сердце как бы заколотилось — хотя тела нету! Сипение будто бы приближается… Неужели встретимся?

А как же она? Делаю резкий рывок, непонятно какими органами, и пикирую с какой-то страшной высоты к моей избушке, влетаю в сенцы. Что-то не то!.. Понятно, что не то: не чувствую запахов! И еще мелочь — меня нет! Поднимаюсь наверх, меня нет — только тончайшие, чувствительнейшие ступени из меркурина слегка проседают по очереди… первая… вторая… третья… четвертая… Дверь. Дергаю. Закрыто! И явственно чувствую: за ней — ужас. Прохожу сквозь нее. Нелли нет. Вот — отскочив в ужасе, дрожит в углу, в коротенькой рубашке в горошек. И только губы шевелятся, и я чувствую — произносят: «Ты?..» И последнее потрясение — на будильнике 23.25! На три минуты раньше.

И — долгая тьма. Открываю глаза. В машине. Авто мое завалилось набок — по тому чувствую, что голова моя налилась. С трудом поворачиваю ее, шевелю губами… осторожно сплевываю изо рта острые дребезги. Резко вверх перед глазами, как Александрийский столп в Питере, поднимается освещенная задранной фарой сосна. Вырулил?… Как? Когда?

Вылезаю, ссыпаю с себя стекла… очухиваюсь. Соленый вкус на губе… Значит — жив!?

Размотал, покачиваясь, трос, закинул на ствол — сам себя, как Мюнхгаузен, вытащил из болота.

Еду обратно. Ветер полощет волосы — лобового стекла-то нет! Забираюсь на горку — работает только первая скорость. И вижу, как в сказке: избушка моя сияет, вся в огнях! Коля-Толя, наш бог света, дизель свой выключает где-то около восьми — дальше лишь по спецзаказу. Иногда, где-то около шести, зловеще подмигивает: мол, хочешь нормально доужинать — неси бутыль, а не то погружу все в первозданную тьму на фиг! Сутенер-электрик, как я его зову.

А такое вот ночное сияние он устраивает лишь в одном случае: когда покойник. Обмывание, похороны, поминки! Это — праздник его, не жалеет горючего. Электрик-некрофил.

Кто же сейчас покойник, соображаю подруливая. И понимаю: как — кто? Чей дом сияет? Я это!

Подруливаю к крыльцу, вбегаю. В кухне в собственном сиянии — Коля-Толя. Изумленно смотрит на меня. Потом тычет дрожащим пальцем вверх.

— …а она… кричала… что ты…

Успокаиваю его жестом руки, медленно поднимаюсь по винтовухе… ноги мои видны… но как-то смутно. Дверь заперта. Трясу.

— Кто? — сиплый голос Нелли.

— Я.

Распахивает дверь. В той же рубашечке в горошек, но уже в джинсах.

— А… кто… только что был,— дрожа, спрашивает,— и исчез?

— Тоже я…

То была лучшая ночь нашей любви!

Коля-Толя, помаявшись внизу, убыл. И грянула тьма!

Шепот, лепет, молчание и — крик раненой оленихи. И — отключка ее! Стала абсолютно ледяная! Теперь еще она умерла! Во тьме нащупал внизу пластмассовое ведро, побежал к колодцу — и… что-то тогда еще мне странным показалось… Но не до мелочей было! Наполнил, вбежал, плеснул на нее — она уже как-то оказалась на полу… Тишина… неподвижность… потом языком слизнула каплю с губы! Уф!.. Радостно швырнул ведро с лестницы вниз.

Просыпаемся — бьет солнце! Снизу — гудок. Снова гости пожаловали? Надеюсь, в этот раз не покойник? Накидываю халат, спускаюсь.

Алехин!

И тут ужас, дуновение которого почувствовал вчера, пронзил до пяток. Ведро! Покарябанное пластмассовое ведро, с которым я ночью за водой бегал и тут бросил. Ведро! Всегда, сколько я тут прожил, синим было, а сейчас — красное!.. Где я?

Алехин молча глядит, и по одобрительному его взгляду чувствую: снова он меня хвалит за смекалку, снова я ухватил какую-то суть! Но какую?

— Вы тоже, наверное, чувствуете, что надо поговорить? — он мягко произносит.

Тоже! Я! Это он — тоже!

— Мы не разбудим вашу даму?.. Может быть, пройдем… в беседку?

Железная беседка возле склепа, на краю кладбища… Хорошее место!

С опаскою обхожу подальше от ведра, смотрю на Алехина… Он как бы сокрушенно разводит руками, выражая: тут нечто выше нас, тут мы не властны!

Сели на железные скамьи. Паутина светится на крестах. Молчание.

— Ну, с чего начнем? — Алехин улыбается.

— Для простоты — лучше с конца! По вашей милости вчера гробанулся?

— По своей, исключительно по своей.

Снова пауза.

Пытки, что ли, к нему применять?

— Почему ведро другое?

— …Вот этот вопрос уже посложней. Знаете, что такое эгрегор?

— Без понятия.

— Ну, это как бы яблоня. Растет на кладбищах. Одно яблочко упало с нее — и сгнило. И все. Для большинства. Остальные яблочки мирно засыхают, так и не востребованные. Хотя и они есть! Эгрегор — это как бы информационный смерч, в котором сплетена вся информация о всех возможностях, которые могли бы быть… но не были! Душа, как червячок, обычно только одно яблочко успевает подточить.

— Ясно. А я, значит, несколько? Почему?

Алехин развел руками: если бы я знал!

— Еще можно это сравнить с игрой в кости…— говорит он.— Как бы кубиком с точками от одной до шести… У кого какой гранью выпадет. А у вас он уже падает несколько раз.

— И все время на двойку?

Алехин улыбается.

— Приблизительно да.

— А как иначе? — спрашиваю.

— Ну… как-то сильнее надо этот «кубик» боднуть. Мы даже приблизительно не представляем, как это выглядит физически…

— Физически это выглядит вот так! — Я ткнул пальцем в себя.

— Именно! — Алехин засмеялся.

— А «боднуть» это можно…

— Правильно! Только смертью… Вы, как всегда, гениальны! — Алехин промолвил.

— Стало быть… «кинуть кости»?

Алехин засмеялся.

— И сколько же мне их «кидать»?

Алехин недоуменно развел руками. Мол, мы только робкие наблюдатели вашей загадочной гениальности!

Опять все — наблюдатели! Исполняю — я! Весь вечер на манеже!

— Во всяком случае… наши антенны вчера,— тут Алехин хотя бы сжалился надо мной, кинул разъясняющий взгляд на крышу,— приняли очень интересный сигнал!

Слава Богу, хоть в чем-то признался! Не один, стало быть, я бесчинствую!

— Ваша, выходит, крыша? — в упор спрашиваю.

Усмехнулся. Слава тебе, Господи!

— А я думал, украл! — говорю.

— Ну, что вы! — он усмехнулся поощрительно.

Старательных, но тупых работников надо поощрять!

— И лестница ваша? — спрашиваю.

— Грешен,— Алехин говорит.

Обложили неплохо — емкостью и индукцией. Резонирующий контур! А я, стало быть, волна? Человек-волна! Неплохо звучит. Так что я — как изобретатель радио Попов, только лучше: и изобретатель и изобретение в одном лице!

— Ну, и как? — нервничая, самый трепетный вопрос задаю.— По-моему, вовремя сигнал прилетел?

Алехин крепко задумался: на каком уровне со мной играть? Потом, видно, решил, что придуриваться не надо.

— Он даже раньше времени прилетел!

…Так вот как будет сигналить «Нырок», если не вынырнет!

…Потом и Геныч, и Ромка выспрашивали меня, естественно, каждый по отдельности: что за дела у меня с Алехиным? Не пропустили ли чего? Всполошились, грушник и црушник!

— В свое время узнаете! — сурово сказал я.

…А разговор тот с Алехиным совсем душевно закончился.

— Так что вы сами понимаете — мы с вами тронули за горло самую важную вещь в мироздании: ВРЕМЯ!

— Да-а… Надо же, как душа спешит к Богу в рай! Кстати, а почему я жив?

— А это не вы!

Успокоил! И действительно: стоит ли из-за одного эгрегор городить?

— Тут, на кладбище, видимо, огромный эгрегор поднимается к небу вместе с душами: все вероятности, которые были у человека! А вы, как-то улетев, снова «выпадаете в осадок»!.. В другой вариант вашего существования — более благополучный.

— Пач-чему?!

— Если бы кто это знал! Американцы давно уже бьются над этой проблемой, но у них, чтобы одну вероятность на другую заменить, уходит энергия примерно ста водородных бомб!

— А я, значит, так. На одной русской лихости?

Ай да я! Сколько, оказывается, водородных бомб сберегаю народному хозяйству!

Изобретатель радио Попов и его грозоотметчик — в одном лице!

— Но интересно, что в новом моем варианте… ничего и не изменилось, вроде… только ведро. Выходит, в эгрегоре моем… яблочко от яблони недалеко падает каждый раз?

— Да! — Алехин сорвал, потянувшись, какой-то стебелек с зернышками, увлеченно стал жевать.— Именно! Еще один ваш феномен! Наш великий математик Рязанцев, специалист по теории вероятностей, называет это «шпротная упаковка»! — улыбнулся.— Видимо, у вашей мамы один какой-то чрезвычайно мощный ген!

Ясно! Нашли шпрота! Чтобы далеко не улетал!

— Так что… сами понимаете… жизнь перед вами открывается необыкновенная!

— Ну, ясно… Пока не укокошите.

— Ну, зачем же вы так!

— Ну, хорошо… Назовем это Вознесением!

— Хорошо, так и условимся,— вполне серьезно Алехин говорит.

Тут и Магдалинка вышла на крыльцо, смотрит, прищурясь: все ли по плану идет?

…Нет уж, все по моему плану пойдет!

Не на того шпрота напали!

Вежливо простившись с ними, в лес ушел, переползал буреломы. Нет уж!

На прощание Алехин мне сделал комплимент:

— Кстати, с каждым разом вы все лучше!

Сколько же их было — разов? Неужто с самого начала следят?

Вспомнил, как в детстве в пруду тонул.

Вдруг — резко оказался там… Тьма-свет, тьма-свет… волнистая граница, вода. Все глубже всхлипывания — тону в пруду в десять лет! Тьма.

И вдруг оказываюсь в пустом мраморном фойе кинотеатра, мурашки по ногам в коротких штанишках. И ужас! В детстве за разъяснениями к кому обратишься: «Как я здесь оказался? Кто я?..» Помню это явственно. Вхожу в темный зал, чувствую запах курева (тогда курили?), смотрю назад, вижу круги света над головами зрителей, потом гляжу на экран. На нем дымится огромный вулкан. Вдруг сверху к нему свешивается огромная рука и опускает в «вулкан» окурок… Пепельница? Странный фильм! И почему я вдруг оказался здесь, в этом кино? Ничего не помню до этого. Откуда я здесь? Помню свой ужас в темноте… Первое в моей жизни «сальто»? И сколько их было всего?

И что это за «разные вероятности жизни»… Разные отцы?! Капитан Познанский… Маркел? Алехин?! Сколько еще?

«Эль сон тут шосон софт маман»? — «Все суки, кроме маман»?

Сколько же еще у меня «шансов»? И когда этому будет конец? «Спроси у мамы!» Но спросить ее можно только там.

Очнулся я на песчаном скате, видимо, я давно уже медленно сползал по мокрому песку к водной глади, как личинка, оставляя за собой борозду. По мелководью ходила маленькая цапля, тщательно выверяя следующий шаг, долго раздумывая, куда опустить поджатую ногу. Вот с кого надо брать пример!

…Интересно, через две тысячи лет будет вот так же стучать вдали электричка, то словно проваливаясь в глухую яму, то снова возникая?

Цапля наконец взлетела.

Евангелие от Александра

Я шел по длинному светлому коридору в штабе Главного Морского Начальника мимо белых бюстов знаменитых флотоводцев: Ушакова, Нахимова, Сенявина,— и ко мне то и дело, сияя погонами, подбегали мои кореша, бывшие курсанты, перепрыгнувшие меня по службе, работающие здесь.

Каждый затаскивал меня за очередной бюст и переходил на шепот:

— Поздравляю, поздравляю!

— С чем?

Вася Бологов подмигнул весело: темнила! — и убежал.

— Ни за что не соглашайся, слышишь? Нашли козла отпущения! — возмущенно таращился Даня Корецкий.

— Ты про что?

— Ладно, твое дело!

Несмотря на такой разброс мнений, я-то знал, зачем меня вызвали: вышибать!

Наверно, на Крайнем Севере окажусь, куда не раз ездил вернувшиеся лодки ремонтировать, доводить их до ума. Подумаешь, испугали ежа! Приходить к семи утра? Каторга? На любой каторге для свободы место есть! Нужно к семи? А ты приходи к полседьмого! А в другое утро можно понежиться подольше: без четверти семь на службу прийти! И, совсем уже распоясавшись, без пяти семь! Свобода!

Так что не фиг тешиться глупыми надеждами: вызвали вышибать! Жалко избу? Ну, ничего… ярангу построим!

Честно сказать, есть за что вышибать! Накузьмил там неслабо!

— Лейтенант Познанский явился по вызову контр-адмирала Грунина!

— Проходите.

Кабинет у Грунина мрачный, тяжелые шторы, тяжело нависают со стен картины в золотых рамах — старинные морские бои: палят пушки, валятся горящие реи с четырехпалубных парусников; на упавшие в воду реи, хоть они и продолжают гореть, карабкаются тонущие. В общем, наша славная история!.. Ничего, вылезем.

— Лейтенант Познанский прибыл по вашему приказанию!

Молчание в ответ.

В щель между портьерами золотым лезвием лезет солнце, в нем — срез дыма, клубящиеся кружева. Поблескивает лысина Алехина, седина Дядькова, начальника АХЧ, как бы главного завхоза при Грунине. Отдельно, на местах для подчиненных — надменный Ромка в погонах каплея медицинской службы, перед ним разложены его изделия: протезы из меркурина. И рядом сидит Она, главная закройщица!

Из-за них, в сущности, и загремел!

…Жизнь с Нелли пошла наперекосяк: совсем уже в шаманство она ударилась, снюхалась с местной колдуньей Секстиньей, одурманила меня бобровой струей, все выходные я шастал по болотам, ловил водяных крыс, откусывал им головы, чтобы не убежали, сплевывал головы, тушки гирляндами развешивал на поясе, приползал к ней. Холодно пересчитывала трупики — должно быть не меньше тридцати,— лишь тогда отдавалась.

И — крик раненой оленихи несется над озером. И трусливая мысль моя: «Что же она так? Рассекретит же базу!»

Впрочем, это все реже стало происходить: количество требуемых крыс до сорока довела… а сама все больше пропадала у Ромки. Вот у того — шале!

Он с благословения начальства коммерцией занялся. Сначала на нашем хозблоке делал стены для вилл. Новые веяния уже пошли: на берегу озер виллы одна за другой начали вырастать — это в секретной-то зоне! А что? Везде люди жить хотят!

Стены Ромкины быстро пошли — наверное, и потому еще, что самые дешевые в мире оказались. Так и самому ему не стоили они ничего, все ведь государственное, дармовое: и песок, и галька, и оборудование, и давление, и труд! Благословенное это было время — переход между социализмом и капитализмом: все еще даром доставалось, но уже можно было продавать! И Ромка с высшим начальством, конечно, это быстро смекнули!

Поскольку и секретный меркурин пошел теперь на продажу, Ромка наловчился протезы из него штамповать: самые лучшие в мире и — опять же — самые дешевые! Пошел бизнес! Ромка первый «мерседес» в нашей глухомани купил! А главной модельершей этих протезов, главной закройщицей — естественно, она была! С ее утонченным вкусом! Уже на многих международных выставках побывали — конверсию нашу весь мир поддерживал усиленно: разоружается империя зла! Естественно, во всех парижах Нелли была и главной манекенщицей этих протезов: уйма изящества!

Несколько протезов Ромка уже блистательно вшил — в основном, бандитам.

Так что у нас с ней все шло наперекосяк. Время от времени только появлялась она у меня, во всем французском, смотрела пренебрежительно на грязь и нищету и спрашивала брезгливо: почему я так мерзко живу?

— Ты не понимаешь… конспирация! — горячился я.

— А ничего, что ты с такой красавицей, как я, дело имеешь? Конспирацию не нарушаешь?

— Вот я и думаю!

— Ну, думай, думай!

И снова уезжала.

Ромка клялся, что у них чисто деловые отношения.

— Меня ты гораздо больше волнуешь: что происходит с тобой? Если не как твой друг, то хотя бы как врач могу я знать, что они тут с тобой творят?! — Ромка уже в психическую атаку пошел!

А что такого особенного они творили? Крышу из меркурина уже на многие важные здания поставили и на штаб группы «Сокол»… Все дело теперь только во мне… «Пожалуйте бриться!»

Правда, для кого это бритье, а для меня — перерезание горла! Полет моей души их интересует — больше ничего!

Помню, утром всклокоченный Коля-Толя из кухни, где он спал, в комнату мою поднялся с бутылкой в руке.

— Смотри-ка — таракан в водке утопился! Как ты думаешь — это хорошо?

— Я думаю — отлично!

Допили эту бутылку. И жажда вовсе уже невыносимой сделалась. Сели в машину, помчались — и гробанулись с обрыва!

Да… «Не удалось Артему устроить своего брата в депо!»

Дальше — все по нотам уже: простор… сиплое пение флейты… и снова тут!

Вылезаем из перевернутой машины. Кости вроде целы! И у Коли-Толи тоже, что удивительно! Примазался, шельмец!

Но скандал был, естественно, на весь округ! Местному начальству бессмысленно говорить что-то. А Алехин в Монреале был вместе с Ромкой.

Но, видно, не бесследно это прошло, раз меня вызвали!

Готов на все! Всегда готов!

В кабинете — долгая тишина. Лишь слышны крики детишек в Адмиралтейском садике. Солнце золотым лезвием режет дым.

— Ну так чем будем торговать? — к Алехину обращаясь, Грунин спрашивает.

Тут я сообразил, что совещание это о продаже нашей техники за рубеж. И главное достижение нашей техники — это я!

Алехин сидит в белом костюме, небрежно трубочкой попыхивает.

— Ну, вы же знаете: заказ «Родина», заказ «Радуга», заказ «Ель».

— Ясно,— Грунин говорит.— Все «цельнотянутое» у них же! Не стыдно вам ворованным торговать? Хоть бы название другое придумали! «Родина» — это же ихний «Пэтриот»! «Радуга» — «Рейнбоу», один к одному!

— Но вы же не хотите…— Алехин на меня глянул, и осекся.

И все взгляды повернулись ко мне. Не зря я, выходит, гробанулся?

Грунин глянул на меня и аж крякнул: неужто совсем никак нельзя без этого фрукта обойтись? Грунин, старый честный служака с легкой склонностью к государственным переворотам, уж все, казалось бы, повидал, любые подлости видел и делал — но шоб такого, как я!.. Полный бред перед пенсией!

— Испытания проводились? — просипел Дядьков, грунинский кореш. Эти деды будут стеной стоять, чтоб ничего такого не просочилось, чего классики марксизма-ленинизма не упоминают в своих трудах! А что сам Ленин бился над загадкой электрона — того не ведают! А уж о «неопределенности Гейнзенберга» вообще не слыхивали! Я даже слегка обиделся за себя!

Алехин молча открыл красивую папку, начал читать:

— «Двадцать шестого июля этого года лейтенант Познанский потерпел катастрофу на своем автомобиле ИЖ, упав с обрыва высотой четыре метра, в одиннадцать часов двадцать восемь минут вечера. В одиннадцать часов двадцать пять минут… того же вечера…— Алехин кинул на начальство торжествующий взгляд из-под пенсне.— …три антенны типа «Удод» приняли весьма необычный сигнал на частоте ноль-пять герца!»

— …Сигнал раньше пришел, что ли? — проговорил Дядьков настороженно.— Идеализьм!

Алехин развел руками: таковы факты!

— Ну, и долго мы его безобразия будем терпеть? Что вышло из этого, вы не знаете?! — Грунин прогремел.

— В этом-то вся и суть,— бесстрашно Алехин сказал.— «Соколы» мгновенно в магазин прилетели, разгромили его, все выпили…

— Что ж хорошего? — Дядьков, не удержавшись, сглотнул слюну.

— Вы прекрасно же понимаете,— Алехин улыбнулся,— что не только сигнал, а желание его передалось! Не просто сигнал — а с наложением информации!

Повисла долгая пауза.

— …Он уже один раз наложил информацию! — Грунин проворчал.

Все не может мне простить шутки с Троном Генсека!

Снова все задумались.

— Ну, так чего ты? — Грунин поднял свои кустистые брови, на меня взглянул.— Интересуешься, нет — у нас в Связи работать?

Связан ли я со связью? Да! И еще как! Помню, в Североморске, давно еще, подрался я в парке с одним матросом. Слово за слово — и руки замелькали. И не успел я опомниться, как был уже в крови — с такой скоростью он махал!

— Стоп, стоп! — отскочил, кровянку вытирая.— Ты флажками, что ли, семафоришь?

— Так точно! Лучший сигнальщик флота! Двести десять знаков в минуту!

— Ясно,— говорю.— Прочел все!

— Со связью,— Грунину говорю,— я кровно связан!

— Ну ладно… выдь на минутку. Решим.

И все! Я занырнул, причем так занырнул, что хуже не бывает!

…Завывание сирены, мигание синей лампочки. Сваливаешься с койки. Штаны, сапоги — и пошел. Тревога! Руками за «турничок» над люком — и ногами вперед из отсека в отсек!

— По местам стоять!

После этого иногда звучит: «С якоря сниматься!» Но сейчас этого нет — с того «якоря», на котором мы стоим, так легко не снимешься!

«Нырок-2»! «Случайно» занырнули на шестьсот метров, «случайно» проткнули «рогом» трансатлантический кабель. Ой, какие мы неловкие! Но уж заодно послушаем, чего они там говорят?

И все! «Рога» не вытащить! Ждали они нас — с магнитной ловушкой! И не пожаловаться им по кабелю: нас нет! У «Нырка-2» «рог» может отстреливаться. Может, но не хочет. Начальство не велит: еще будем мы по всему миру «рога» оставлять!

Ползаем за начхимом: дай кислород! «Где я его возьму? Все регенерационные патроны вышли! Дыши из своего рукава!»

— Полный вперед!.. Полный назад!

Дергаем трансконтинентальный кабель — «веревочку», соединяющую континенты,— того глядишь, Европу с Америкой жахнем лбами!

Окончательно проснувшись, я с ужасом вспоминаю свой вчерашний разговор с Алехиным… могу ли я его теперь так называть?

Поздно вечером вызвал в каюту, угостил коньяком.

— Завтра у вас… сложный день. И, наверное, пора все же признаться, что я — ваш отец!

Разродился! Давно я думал: откуда математическая шишка у меня?

— Ясно… Насколько я понимаю — это прощальный разговор?

— Вы хотите сделать мне больно? — Алехин говорит.

С маман — на «вы», с папаном — тоже на «вы»! Чудесная жизнь!

— Тронут вашими переживаниями. Но, насколько я понимаю, вы не последний мой отец? И, может быть, даже не первый?

«Эль сон тут шосон софт маман»!

Алехин молчит потупясь. Стесняется!

Что ж, для него и это большой сдвиг!

— Так…— Я поднялся, утер рукавом губы.— И когда мне… лететь?

— Я же уже сказал — завтра,— вполне уже холодно Алехин говорит.

Взял себя в руки. Но не до конца.

— Может… еще когда…— пробормотал он.

Да, недолго он пробыл моим отцом!

— Приготовиться к эвакуации! Первым идет лейтенант Познанский!

Некронавт-один!

На меня нацепляют оборудование, засовываюсь в торпедную трубу. Выравнивают давление. В мутном свете прожекторов я вылезаю в обступающую тьму. Изо всех сил задираю голову… Да-а-а, неба отсюда не видать!

Отпускаю буй. С катушки уносится вверх «дорога жизни» — шкентель с мусингами — трос с узелками, возле которых во время «вознесения» положено ждать, чтобы азот в крови не закипел.

Гляжу наверх. Та-ак. Свистнул, если бы мог… Все подготовили: шкентель е, мусингов нема! Да и шкентель кончается в десяти метрах, а дальше — падай! Кипи! И уже никакая кессонная камера тебя не спасет — нечего тебе будет делать в ней! Все продумано! Наше новое оружие с глубины шестисот метров бьет!

Повисел я на кончике паутинки, как паучок,— и полетел! Свет все ярче. Об солнце разобьюсь!

Свет летит мне навстречу!.. Вертолет?.. Никак нет!

Дальше — странное видение: вид с большой высоты. Внизу — длинная глубокая дорога, прорубленная в черных прибрежных скалах, по ней — цепочка огоньков: в одну сторону — красные, с другой стороны — желтые.

Иногда сбоку от дороги — двойные золотые воротца. Откуда-то знаю: въезд в закусочные «Макдоналдс».

Яркий свет, белая палата. Лица, склонившиеся надо мной. А это что за «рыженосец»? Где я мог видеть его?! А-а! Мистер Карпентер!! Плотник-гинеколог!

Ах, вот оно что! Жизнь моя, оказывается, заранее организована, продумана. Не случайно он мою бедную избушку посетил! Гинеколог, склонившийся надо мной! Ему, стало быть, подарили меня?

Интересно, сохранился ли мой пол?

Отключка.

Потом — новое утро. Я сажусь на кровати. Потом резко встаю, щупаю лицо — все в шершавых бинтах! Ну, ясно — лопнули сосуды! Декомпрессия! Смотрю на пальцы. Они непривычно тонкие — и в веснушках! С ужасной мыслью я кидаюсь к зеркалу, лихорадочно разгребаю бинты и — выпрыгивает рыжий завиток!

Ну, ясно! Отпустили меня в их тару!

И входит мой рыжий папа.

— Как прекрасна, как трогательна была ваша мать! Глядя на нее, невозможно было поверить, что она работает в такой ужасной организации.

…Ну, ясно. «Подвиг разведчицы»!

И сколько же их было, таких «подвигов»?

Только рыжим не хватало мне стать!

Да, такого броска я еще не делал!

Далеко шпрот заплыл!

Нажимая на ветер, я вышел на берег океана.

Вот он я, плод тонкой игры разведок, демонстратор невероятных возможностей теории вероятностей!

Теперь, значит, я Соединенным Штатам Америки водородные бомбы экономлю?

Я взобрался на дюну, и ветер сразу же надул меня, как резиновую игрушку.

Бедная моя мама: умерла, сидя на стуле, кусая спинку! Где были все они?

Лишь по напору ветра чувствуется беспредельная мощь, а перед глазами все утыкано каменистыми островками с мохнатым кустарником, будто океана и нет.

Медленно, как водолаз, я перевалил через дюну. Казалось бы, после всего, что я узнал, трудно было меня удивить, но я удивился. В брызгах прибоя на коленях стояла девушка в футболке и шортах и, потрясая кулаками, кричала в океан что-то яростное. Даже не заметив меня, она вдруг упала ничком в песок и лежала неподвижно под накатывающимися волнами. Надо же — и у нее горе.

Я, кстати, тоже рыдал: ну, что же это за жизнь?! Не успеваешь привыкнуть к одному батьке — появляется другой!

Я перевалил еще через один песчаный холм и удивился еще больше: теперь у прибоя бегал парень и тоже орал на океан, вполне открыто угрожая ему. Что-то с ним связано?.. Подводник, браток?

За следующим холмом был третий кричащий!

Я как-то стал привыкать и успокаиваться… А чего, собственно? Несколько батек — чем плохо?

Говорят, с каждым разом я становлюсь все лучше — надо стараться!

Устав от борьбы с ветром, я вышел на шоссе. В длинной синей машине подъехал батя намбр сри, сказал, что испугался за меня, поехал разыскивать… отцовскому сердцу не прикажешь!

С улыбкой он разъяснил мне, что буйные молодые люди на берегу океана — студенты театральной школы имени Юджина О’Нила, расположенной вон в том деревянном домике… Ну, стараются!

Мы въехали в чистенький городок с деревянной церковью.

Батя сообщил мне, что теперь я ВАСП, по-английски это значит «оса». ВАСП расшифровывается: Вайт — белый, АС — англосакс, П — пресвитерианского вероисповедания. В Америке как бы нет аристократии, но ВАСПы — как бы аристократы демократии.

— После того, как ты из-за этой жуткой Дженнифер (?!) чуть не погиб… надеюсь, теперь возьмешься за ум?

Хотелось бы глянуть на эту Дженнифер хотя бы глазком!

В общем, мне стало нравиться — быть ВАСПом.

Тем более и русский не пришлось забывать — я преподавал его в академии стриженым курсантам.

Этот шпионский центр выглядел вполне респектабельно: аккуратные деревянные домики, раскидистые дубы над стрижеными полянками, всегда пахнущими свежим сеном, ровно запаркованные автомобили курсантов и преподавателей, спокойные разговоры, тишина.

По пятницам все дисциплинированно напивались в местном пабе, орали песни, в субботу снова — спокойное солнечное утро, тишина и улыбки.

Знал ли батя Карпентер, когда под видом гинеколога заезжал ко мне в избу в прошлой жизни, что я его будущий сын?.. Конечно, знал. Но вел он себя вполне достойно. Того сентиментального коварства, которым отличался мой прежний батя Алехин, здесь я не замечал. ВАСП есть ВАСП! Благородство!

Хотя, если учесть, что и для этих я тоже сэкономил, явившись к ним, стоимость сотни водородных бомб, которые бы они потратили на эксперименты… Где деньги?

Много времени я проводил в архивах. В отличие от наших, они были доступны. И сколько страшного я там прочитал.

1983 год — погибла наша ракетная дизельная лодка К-129, столкнувшись с их «Суордфиш» под Йокосукой. Американцы доползли до базы, наши погибли.

1985 год — погибла такая же наша К-129: провал за предельную глубину вследствие поступления воды при движении лодки под РДП (работа дизеля под водой) через поплавковый клапан, широко известный как «шноркель». Приписка: сумели достать самое главное — ракеты и шифры.

1986 год! Вот и про нас. Глубоководный разведчик «Нырок» (только трое это название знали, скорее даже прозвище), замаскированный под обычный шельфоразведчик, нырнул на шестьсот метров. Произошла авария, лодка не всплыла (кое-кто в этом помог!). Экипаж покинул лодку.

Примечание: лодку поднять не удалось, лишь взят образец корпусного сплава… Умно.

Обо мне ни слова!.. Как говорится — говори, да не заговаривайся!

В конце тома был даже уголок юмора, парадоксы советского командования: например, все новые и новые приказы лодке, которая давно затонула, но почему-то из регистра не вычеркнута. Задание номер двадцать четыре! Задание номер двадцать шесть! И на всех — отметки о выполнении! Вот так!

Следующий том… Новых аварий в самое последнее время, к счастью, нет, но наши лодки замечены в водах Норвегии… в водах Австралии! Как на флоте говорят — надраивание продолжается.

Разрядка — это конечно… Но что она означает? Русские — пас?

Услышал дружный вопль за окном. Выглянул. На ровно постриженном поле, окруженном хлопающими флагами, квадратные парни в шлемах сшибались друг с другом.

Нет, и они — не пас.

— Ну, что, задрыга, не подготовился к семинару? Получишь в следующий раз по рогам!

Слыша такое, с гордостью вздрагиваю: все-таки удалось им преподать «великий и могучий», чтобы русские их воспринимали как своих… А когда все будут как свои, то и война не понадобится!

Размечтался! А пока что учу их лишь одному. Фразой «Да-а, не удалось Артему устроить своего брата в депо!» обходиться во всех случаях жизни.

— Все-таки я прошу вас — не преподавайте им русскую разболтанность! Англосаксу это чуждо! — мягко выговаривает мне полубатя Карпентер.— Все-таки вы теперь ВАСП!

«Оса», хвать за волоса!

Надолго ли?

И в грусти и даже в слезах, иногда вдруг взблескивающих в его рыжих, как осы, глазах, я читаю свой приговор. Недолго, недолго! Кобыла должна везти, сокол должен летать!

Ясно! И что за идея у меня — какой-то всеобщей гармонии, полного счастья? Откуда это во мне? Неужели от мамы?

Уик-энд — и мы едем на пикник на дикий берег Океана с прицепным домиком сзади.

Скромность и простота — стиль настоящего ВАСПа! Простые рубашки, футболки только одноцветные, без каких-либо аляповатых надписей и рисунков!

Через ровные расстояния на шоссе стоят красивые голубые мусорные баки, куда сбрасывают отходы пикников, и время от времени с них спрыгивают огромные мохнатые звери и лениво отбегают чуть в сторону. Барсуки! Местная гордость! Каждый маленький поселок хвастается перед другим, как часто барсуки посещают их мусорные баки! До чего экология дошла!

Огромные наглые твари!.. Моей Нелли на них нет! Она бы им сделала! Пугали: страна пороков, желтого дьявола… Где все это?

Жажда душит безумно! Об алкоголе здесь вопрос как-то не встает. Когда пространно и сбивчиво завожу речь на эту тему, реакция у всех вежливо-недоуменная: «Ват?»

Мы выгружаемся среди мшистых валунов на берегу океана. Вскоре к нам с таким же домиком-прицепом присоединяются друзья мистера Карпентера — супруги Древодеел, костистые, лошадеобразные и тоже простые ВАСПы.

Мы ползаем по воде, отваливаем камни, ловим маленьких крабов. В какой-то момент разговора проскальзывает, что супруги — из космического центра!

Ну, ясно: в ракету решили меня запихнуть!

Я, Джайлс Карпентер, недолгий гость на этой земле…

Замудохали, мичуринцы проклятые!

Потом я ходил между дюнами и рыдал, и студенты школы О’Нила, орущие в океан, с интересом на меня поглядывали… Откуда такой взялся? Способный паренек!

Интересная моя особенность: всегда мои черные подозрения насчет моего будущего оказываются гораздо светлее, чем реальность. Ракету какую-то выдумал, уносящую меня в небеса. Все гораздо хуже… Но откуда во мне такой оптимизм?

Скорбно постучавшись, мистер Карпентер вошел на рассвете.

Пора?

— Что бы… вы хотели? — кашлянув, спросил он.

В английском не говорят «ты» — только «вы»!

Какое, значит, последнее желание?

Надо что-нибудь скромное, в духе ВАСПа…

— Да вы знаете… я здесь давно… но Нью-Йорка так и не видал.

Карпентер кивнул. Видно, глянулась ему моя скромность — может, он даже гордился ею!

— Вещей, я полагаю, брать не надо?

Карпентер грустно усмехнулся — спорить не стал.

Что «пошлю» я людям, какую «наложу» информацию?.. Только грусть!

Мы ехали по холмистой дороге… И это называется — штат Нью-Йорк? Какая-то тайга! Деревья и только деревья по всем холмам!

Наконец мистер Карпентер протянул вдаль руку — из-за деревьев выглянули черные зубцы небоскребов.

Обшарпанные дома с железными лестницами по фасадам, почти сплошь расписанные из пульверизатора яркими буквами. Какой-то пиратский райончик: косматые негры с намотанными на руки цепями, помахивают ими… разорвали, так сказать, оковы рабства!

Карпентер вдруг остановил машину, повернулся ко мне… В глазах его сверкнули слезы… Так вот, значит, куда меня?

Так что тебе от меня надо было? Может, список кораблей прочесть?.. До середины?

Мы молча обнялись, и я вышел. В конце улицы горела перевернутая машина, оттуда стлался черный дым, и я размазывал по лицу грязные слезы… Да, нет рая на земле.

Потом я в каком-то трансе стоял у витрины грязного магазинчика, слегка обалдев, на минутку даже забыв о своем горе: жестяная баночка кока-колы лихо отплясывала под джаз, рвущийся из магнитофона, кривлялась, переламывалась, вихлялась — точно в ритме! Во техника!

Вдруг тяжелая рука опустилась мне сзади на плечо — и по тяжести ее я сразу усек: наши!

Я резко обернулся.

Геныч!

— Ну что,— проговорил он,— выпить хочешь?

Угадал!

— Тут у хлопцев в торгпредстве есть отличный «Смирнов»… не отличишь от вкуса слюны! Поехали?

Я хотел было гордо сказать, что вкус своей слюны знаю, а чужой не интересуюсь… но волнение душило меня. Я молча кивнул.

Сели в торгпредстве на балконе над садиком. Единственное уютное место! Как-то я отвык уже от обстановки советского агитпункта с огромными портретами Родных и Любимых!

— …Когда приехал? — хрипло выговорил я.

— Недавно,— сдержанно произнес Геныч.— Кстати — ты тоже приехал… Но немножко отдельно. Никто пока не видел тебя.

— Ясно.

— И Алехин тут! Шастает по новым знакомым…

— Ясно.

— Короче — тут с тобой должен несчастный случай произойти.

— Ясно… Ты поможешь?

Геныч покачал головой.

— Нет, пузырь.

Почему-то слегка пренебрежительно называл меня пузырем… Собрались наконец вместе старые друзья: пузырь и лапоть!

— Время, сам знаешь, какое,— сурово Геныч сказал.— Оружие взаимно уничтожаем! Начать решили с самого опасного…

— С меня?

Геныч хмуро кивнул.

— Готов в любой момент!

Я поднялся. Геныч усадил.

— Не егози! Сначала все увидеть должны, от чего мы отказываемся!

— …от какого ужаса…

— Да,— сурово он сказал.

Геныч вдруг лихо свистнул, и рука из темноты высунула на балкон тяжелый морской бинокль. Ну, ясное дело: как же в торгпредстве без бинокля? Геныч поглядел в него, покрутил, потом приложил к моим глазам. Среди прицельных делений и крестиков уходят в небо два высоченных стеклянных бруса. Ну, ясно: туда палить!

— Нью-йоркский торговый центр. Самое высокое здание в мире — триста этажей. Там некроантенна установлена… тебя ждет. Все состыковано. Все услышат тебя!

Ну, ясно… «А сейчас наш знаменитый трагик Егор Пучков обоссыт четырнадцатый ряд!»

— …Какую хочешь информацию можешь наложить!

«Свобода слова», говоришь? Наложим! Наложим на весь Нью-Йорк!

— Плесни-ка еще «слюны».

— Больше нету.

— Ну, тогда все ясно… Я нырнул.

Чтобы родных до боли портретов не видеть, сковырнулся прямо с балкона. А поскольку до проходной далековато было, лень ходить — прямо через забор маханул. На самом уже частоколе почувствовал себя не слишком хорошо: там и лазеры работали, и психотронная пушечка, и просто ток. Грохнулся наземь, голове как-то сразу стало горячо. Приподнялся: вокруг ноги кишат, нависают сверху телекамеры — телевизионщики накручивают что-то свое. И — полетел. Цель: два высоких бруса торгового центра, как два стоячих золотых кирпича. Внизу — статуя Свободы, маленькая, на крохотном островке. Мой корпус — правый, трехсотый этаж, в стеклянном зале скульптура из меркурина стоит неизвестного автора. «Он ударил в медный таз!..»

И все почему-то сразу разбежались — зал опустел!

А что там у нас делается? Не удержавшись, обратно полетел.

Вижу с высоты — к торгпредству как раз подкатили одновременно скорая «амбуланс» и два шикарных «кадиллака», и из них мои бати вышли — Алехин с Карпентером: в визитках, бабочках, обнимаются, блицы щелкают! Торжественный прием, посвященный борьбе за мир и ликвидации самого страшного оружия — меня.

Вон тельце-то понесли сторонкой. Но отцовскому сердцу — не прикажешь, и оба бати мои по бокам носилок бежали, за руки меня держа.

…Какие разные у меня фазы, по-русски то есть — отцы!

В этот раз я увидел ЕГО!

Он сидел, закинув ногу на ногу, в рваных брюках, домашних тапочках и чуть постукивал флейтой по колену.

— Пьян?

— Так точно!

— Чтобы в таком виде ко мне больше не являлся!

— Слушаюсь!

— Кру-гом!

Друзья мои по палате висели на «вытяжках», но тут их начинал колотить смех. Свои воспоминания я старался приурочить к самому главному моменту: по приказу санитарки бабы Кати, а точнее даже, по ее команде мы все дружно «рожали слона». В нашем положении ничего не было важней — и дух соревнования тут крепко помогал.

— О, отличный хобот у тебя пошел! А у меня не идет что-то!

— П-п-пааай-дет!

— Сейчас бы Трон Генсека ему!

Байки мои разошлись уже по больнице, и сопровождающий их утробный хохот здорово помогал «рожать слонов».

…Тогда, отфутболенный Самим за появление в нетрезвом виде, летел высоко над океаном… Корабли крохотные были внизу… Ну, страшно!

Потом стал снижаться над нашими суровыми северными краями…

В мою избушку влетел… Нелли нету!

Стал быстро метаться по комнатам — так при теле никогда не летал. Наконец догадался — метнулся в сарай. Она была там — в клеенчатом фартуке, в рукавицах,— жир соскребала со шкуры барсука.

Увидев меня — невидимого — жутко побледнела.

Потом вдруг жадно сглотнула: почувствовала мою жажду.

Но нездешний ветер унес меня…

…Больница для героев-подводников на Обводном переполнена была — героев у нас всегда навалом, поэтому «рожали» все вместе — так даже веселей.

Однажды как раз во время этой процедуры увидел через окно: вышагивают через двор лысый и седой — Алехин и Грунин!

Сердце заколотилось радостно. И тут в покое не оставят!

Главврач в палату ворвался:

— Заканчиваем, заканчиваем! Важные посетители!

Всех, кроме меня, выкатили в коридор.

Коньяк… конфеты. Ого!

— Ты тут не расклеивайся,— Грунин хрипит.— А потом, если захочешь, к нам приезжай!

Как это — если захочешь?!

— Работу тебе найдем!

Как это — найдем работу? А что же я — ее потерял?

А я-то приготовился сопротивляться коварным их планам!

Так что ж они?.. Неужто просто по-человечески зашли?

— Ну… если что…— Грунин поднялся.

Недолго побыли! Алехин вообще ни звука не проронил! Ушли. А я остался, как девушка, которая к долгому сопротивлению приготовилась, а никто, оказывается, и не домогался ее!

Наутро Геныч с Ромкой пришли.

— Твоя глупость просто изумительна! — Ромка говорит.— Неужели ты этому поверил? — на Геныча кивает.— Разведка… разрядка… Тьфу! Да просто для рекламы водки использовали тебя! Душа твоя, жаждущая водки, влетела в некроантенну, что в торговом центре установлена была, завибрировала она на водочной частоте, и резко усилился спрос на водку на какое-то время. Решили они такое попробовать. Но, насколько я знаю, теперь отказались.

— И… что?

— Ну как — что? — Геныч усмехнулся.— Алехин твой виллу купил на Кипре. У этого попроще вилла…

Ромка обиженно отвернулся.

— Да и этот твой, Маркони американский, тоже поднялся, я думаю! — Геныч закончил.

Да, мистер Карпентер!.. А еще ВАСП!

— В общем…— Ромка меня добил: — Если вычесть их затраты на твое содержание и покупку, доход у них от всей этой операции — три процента!

— Три процента всего? — Я был убит.— За… три процента?

— У них на этот счет строго! — Ромка пояснил: — Доход выше пяти процентов вообще запрещен!

Ромка явно маялся, уйти рвался. Что-то ему здесь не нравилось… «Рожание слонов»?

— А ты что же?! — я к Генычу обернулся.

— Я выполнял свой долг! — мертвенно Геныч произнес.

— …Карточный! — Ромка усмехнулся.— В общем, выкинь всю эту дурь из головы — разведка, разрядка… чушь! Куда подаваться-то думаешь?

Я промолчал. Хотел только спросить у них: как там Нелли? Но у кого спрашивать?!

Выписался. По городу бродил. Увидел свое отражение в телефонной будке — в ужасе закричал. Потом все же взял себя в руки, сообразил: это не отражение вовсе — стекла нету; в будке… другой человек!

Да-а… Думал — хотя бы на войну работаю, а оказалось — на водку! А ты бы лучше хотел за коммунистические (капиталистические) идеалы геройски погибать? «В жизни всегда есть место ангелам»?

Приучили к этому наркотику! Время отвыкать.

Конечно, Грунин мог бы сказать: «У нас зато были идеалы!» …Да. Но какие?!

Постепенно успокаивался.

И три процента — чем плохо? Тоже деньги, хоть и не мои.

В Сонькину Губу на поезде добирался. Сначала все заводил себя, что должен мстить, но постепенно разомлел, пригрелся… Кому мстить-то? Друзьям?

Рядом со мной пышная, теплая женщина сидела, постепенно расстегивая вязаные кофты, одну за другой, все время что-то уютно говорила.

— Вы вообще слышите меня?

— Извините, задумался в тепле. Так что?

— Так я и говорю вам: чистый кавалер. На станции каждый раз встречает меня! Расписание знает!

— Кто, простите?

— Да Дюша мой!

— Какой, простите, Дюша?

— Ну, Дюша!.. Индюк!

А-а-а. Поглядел на нее.

Да она и человеку может понравиться!

— А где выходишь-то?

Оказалось — далеко. Закемарил от тряски. Резко просыпаюсь — трогает за плечо.

Сошли с ней на станции. Действительно! Стоит это тропическое чудо: индюк!

Увидел меня, кровавую кишку надул под подбородком, зашипел. А на кишке еще кисточка трясется… Янычар!

Остановился. Она кокетливо ко мне обернулась:

— Ну, ты идешь — нет? Рюкзак тогда мой надень!

И как всегда — обмишулился! В рюкзаке этом оказалась вся причина! Хоть индюк ее и кавалер, а рюкзаков не носит!

Игриво болтала со мной, пока шли, я распалялся, как индюк, и как всегда — промахнулся! Думал, это она меня разжигает, а она — индюка!

Маркела на них нету!

Зашли в избу, сели на скамейку. Скинул рюкзак. Двигаюсь — отодвигается!

— Так ты чего?

— А ты чего?

— Так ведь приглашала!

— И шо?

— Ну как «шо»?

— Да шобы я такому костлявому!

— Да где же я костлявый? Шелковистый, как таракан!

Тут стекла в окне вдребезги, этот бешеный индюк в горницу влетел, выгнал меня на улицу, мчался сзади, взлетал-клевал. В глухую чащу меня загнал. По урочищам, по болотам шастал я — еле к Сонькиной Губе выбрался, мокрый, грязный, ровно лешак какой!

Передо мной спуск. Долина в тумане — и избушка моя! И от нее на все пространство стук разносится!

Кто бы это там хозяйничал?

Побежал!

Врываюсь в избу… никого!

Запахи какие-то знакомые, а никого нет.

А стук идет!

Вбегаю во двор!.. В дальнем, скатывающемся вниз углу, где роятся комары… Новая уборная! Желтая, как свечка! Сияет!

Раньше в крапиву приходилось бегать…

И стоят друзья: Геныч, Маркел, Коля-Толя!

К моему приходу старались — позвонили, видно, в больницу, узнали!

Геныч, как ответственный за бдительность, на всякий случай на клозетную дверь щеколду и снаружи приколачивает — отсюда на всю округу и стук!

Опробовал Геныч: легко вертится, надежно запирает! После этого подошел ко мне. Обнялись.

— Вот тебе Трон Генсека! — Маркел захихикал.

— Давай… «рожай слона»! — Геныч говорит.

Потом я, не в силах скрыть чувств, обернулся.

— А…

— Будет тебе А…— Коля-Толя захохотал.

И тут — прямо, гнилые ворота повалив, въезжает во двор роскошный БМВ!

И выходит Она!

Молчим.

— Тут я… кастрюлю у тебя оставила… заехала проведать.

— Проведай.

— И как вообще… она тут себя чувствует? — смущенно Нелли спрашивает.

— Текеть! — отвечает Маркел.

— Я и лудильщика с собой привезла! — смущается она.

И вылезает в роскошном свитере лудильщик. Обнялись.

— Ну что же,— лудильщик Рома произносит.— Пошли лудить!

Стала она меня долечивать: травяные притирания, тихий массаж. Примерно месяц так было, потом — ухватила за ногу, по лесенке стащила, проволокла в пыли через двор, мордою об забор жахнула — все как рукой сняло!

Алехин подтвердил прежнюю программу: опускаться, в глаза не бросаться. Должность — старший монтажа отсека.

Объяснял ей про конспирацию, что на самом деле я — большой человек, но чувствую: не верила!

Жили мы с ней неплохо. Но и не очень хорошо. Однажды услышал про нас в магазине:

— Он сам электрик, она — шорница. Но не стирает, не варит ему — никто не видал, чтобы у них дым из трубы шел!

Не без намека ей это пересказал. Усмехнулась:

— Зато я сама время от времени вылетаю из трубы!

…Не сразу понял эти ее слова, но потом, к сожалению, понял. Сошлась она с бабкой Секстиньей, колдуньей местной, которая кроме прочего зелья варила и самогон.

И Нелли в сарае, где у нее шкуры свисали, стала как-то подолгу пропадать. Выходила с каким-то странным блеском в глазах.

А однажды вижу — выходит из сарая. Идет через двор. Вдруг начинает брести как-то по кругу — и валится, как подломленная!

Бросаюсь к ней. Приподнимаю. Глаза полуоткрыты… Пьяна!

Отнес ее в избу. И тем не менее ночью опять все произошло, с какой-то особой яростью на этот раз!

Тишина. Потом спрашиваю:

— Так что с тобой происходит?

— А с тобой? Погляди на себя — ты же приехал совсем другой!

После всех Метаморфоз Овидия — немудрено!

Долго смотрел на себя в зеркало… Да-а!

Ведь это же я, когда прилетал с Рекламой Водки, зазомбировал ее!

Молча улегся. Она ко мне потянулась:

— Единственное, что остается у тебя… всегда — запах! Горький запах кинопленки! Сводит с ума.

…Еще не хватает — начать пленку рекламировать!

Наутро после пробежки решительно подошел к ней:

— Все! Больше ты не будешь пить! Бутылки я твои перепрятал… сам буду давать.

— Как вы безжалостны,— пробормотала она, еще полностью не проснувшись.

Однажды рано утром — гудок. Выглядываю — Геныч, как истукан, сидит в своем уазике.

— Ну что, может, хватит тебе тут с бабами, может, делом займемся?

Гляжу — удочки и подсачник торчат.

— Ну! Конечно!

Приехали в Плетневку. Спустились в глубокий овраг, где якобы должны быть черви.

Тут мы прошлый раз с Ромкой рыли. Теперь они вряд ли когда с Генычем помирятся! Разве что через меня!

Пыль, сушь! Никаких червей! Сухая сажа летит в глотку — жители сбрасывают ее в овраг из печей. И снова я какую-то дикую вину свою чувствую, что червей не обеспечил! Друг мой как лучше сделать хотел, уладить сразу все прошлые и будущие конфликты, а черви где?

— Давай дальше пролезем! — говорю.

— Так там же помойка.

— Зато, может, и черви там?

Уже как бы я уговариваю! Геныч недовольно повел усом, но полез за мной.

Помню, с Ромкой тут рыли… Вот тот спрессованный зипун… Ближнее Зазипунье… дальнее Зазипунье! Ну-ка, гнилую ту досочку отвалим… Е-есть! Полное счастье! А-атличные черви!

В тот раз, помню, вылили на нас с Ромкой помои: картофельные очистки болтались на ушах… теперь другие пошли подарки: «маленькие», хрустально звеня, сверху на нас посыпались!

«Маленькие» — это еще ничего: елочные игрушки. Вот есть еще в наших краях бутылки из-под «Плодового» — вот те да: огромный «фауст» со стеклянным дном в четыре сантиметра… Тяжче булыжника!

О! Оно самое! Удар в макушку. Я падаю, пытаюсь цепляться, но не за что: я уже в Других Краях!..

Тьма… нарастающий свет… сипение флейты…

На этот раз Он принял меня!

Он сидел и улыбался.

— Ну что?.. Не удалось Артему устроить своего брата в депо?

Евангелие от Геныча

И снова — треск мотора, и по нему я, как по тросу с узелками, лезу из тьмы. И оказываюсь на страшной высоте.

Отсюда кажется маленьким наш военный госпиталь на дне долины со звездочками на воротах — наш отель «Пять звездочек», как шутливо называем мы его. В центре с фигурными окнами и балкончиками — бывший особняк винного короля Георгиди, сейчас — главный корпус.

Дальше долина клином поднимается вверх и вся кипит цветами и листьями. На высоте она каменеет, и оттуда хлещет узкий водопад. Дальше все более туманными уступами поднимаются горы — до пронзающих облака белых вершин.

Ровной стеной уходит в море шершавый мыс, проткнутый у основания темным тоннелем с поблескивающими рельсами. От тоннеля вверх карабкается по вертикали отважный бульдозер, сгребая оползень, нависающий над тоннелем. Этот треск и «вытащил» меня.

Все складно. Все хорошо… Если не считать одной мелочи: МЕНЯ НЕТ.

Самая близкая от меня (несуществующего меня) — гора под названием Голова Маркса: огромный покатый лоб, курчавая растительность на макушке, мощный горбатый нос, трещина рта. И — роскошная раскидистая борода: знаменитый пелагейский виноградник, где прежде монахини, а ныне отнюдь не монахини делают знаменитое пелагейское вино типа хереса.

«Процесс глубокого хересования в цистернах» — вот как называется этот процесс.

Все складно. Все хорошо. Вместо меня — что-то легкое! Полетим к горе.

Облетев круг, как сокол, я возвращаюсь все ж к больнице, хотя дел там особенных у меня теперь нет.

Гулкий внутренний дворик, усыпанный скукоженными листьями, метет сутулый старик. Маркел! Вот где оказался! С высоты узнаю! Видать, после того, как выгорела стратегическая база, все сюда… Ладно, хватит тебе о земном — пора о возвышенном!

Но вместо этого подслушиваю, как разговаривает по телефону пышная блондинка — старшая медсестра Тая… Тая еще Тая! Генералы у нее ходят по струнке! В сухом гулком дворике звучит, вылетая из окон, ее голосок:

— Ой, Юлечка, я что-то совсем нехорошо тебя слышу, перезвони немножечко попозже, я сейчас чуточку занята!

О Таисс!

Разбежался!.. Поздно.

Вместо меня какой-то прооперированный красавец в пижаме, приволакивая ногу, подкатил к Тае и стал любезничать — и вдруг из глубины темного коридора появился Геныч в шлепанцах и халате и поманил красавца пальцем к себе.

— Прекрати,— прохрипел Геныч.— Она просила меня сделать, чтобы никто к ней не приставал. У нее серьезно.

— С Ясоном, что ли? — недовольно проговорил прооперированный, рвущийся к активной жизни.

…Ясон, вспомнил я, это молодой грек, красавец бульдозерист, треском своего мотора и вытянувший меня из небытия…

— Да нет! — Геныч устало отмахнулся.— С Ромкой у них! Серьезно вроде! — Вздохнув, Геныч ушел.

Господи! С Ромкой! Какие новости, к сожалению, с опозданием я узнаю! Ведь она невестой Ясона уже считалась, и даже семьи их согласились — и вдруг! Успокоишься тут навеки, как же! Обычно «серьезно» у Ромки бывает лишь в связи с каким-нибудь крупным общественным процессом в нашей стране — «серьезное чувство» у него становится как бы Музой Перемен, этакой Свободой на баррикадах с открытой грудью, как на картине Делакруа!

Француженка Аньес шла под его глубоко скрытое диссидентство (даже не переписывались, не то что не встречались), Варя, дочь директора института бывшего марксизма, ныне философии, «шла под перестройку» («Как я мог раньше иначе жить?!»)… Потом все, естественно, рушилось — притом с глубокими внутренними потрясениями («Я столько в нее вложил!»).

Подо что же, интересно, он Таю захомутал? Хозяйкой Местной Горы тут ее зовут. Чем же ее Ромка скрутил? Только серьезностью — не иначе! Мол, у всех лишь легкий флирт, ну, в крайнем случае, любовь, а у него — серьезное чувство, накрепко связанное с общественными процессами!

Что же, в таком случае, затевается тут? Ну, никак прямо не улететь! Помню, меня Ромка всю жизнь донимал именно процессами, живительными процессами: почему я не принимаю в них деятельного участия?! Сначала, если не ошибаюсь, то был процесс освобождения марксизма-ленинизма от сталинизма. («Неужели ты можешь терпеть это дальше?» — восклицал с болью он.) Потом вроде было очищение марксизма от Ленина («Тебе все еще нравится этот сатрап?! Сколько можно?!»). Перед ним всегда себя чувствуешь туповатым и квелым: не то что возненавидеть сатрапа — даже полюбить его не успел! Потом, помню, было очищение марксизма от Маркса — и уже в конце, насколько я помню, от Энгельса, и всегда это было страстно, с отрыванием живой плоти…

Чем же он саму Таю запугал?

А-а-а, вспомнил я, он же религию в последнее время оседлал и разговоров ниже как об Иоанне Предтече не признавал. Такому не откажешь.

Ну, ясно стало теперь! Я полетел над плоскогорьем. На подбородке Маркса что-то блестело. Сопля? Я приблизился. Господи! Да это же «Капсула-2»! С сидящими в ней хлопцами: группа «Сокол»! С некроантенной, что должна их поднять на подвиг!.. На какой? Почему-то я не в курсе и ничего не ведаю, как всегда? Уволен?

Я пошел наверх… Господи, как страшно затеряться в пустоте, в этих мало кому понятных измерениях!

Я рванулся вниз.

Море было палевое, тихое. Выделялись только рябые пятачки, словно вдавленные дном бутылки,— медузы! Штиль. Я пошел по поверхности, перепрыгивая медуз. На каждой медузе расплывалась словно бы круглая чернильная печать: «Проверено!»

На краю нагромождения камней стоял камень, «сунувшийся» к морю и, словно дракон, в трещинах чешуи. За ним шел ухоженный пляж. Из спасательного домика с обвисшим флажком на шпиле вышел грузный усатый спасатель, шел, накалывая мусор. Когда мы сблизились, я с удивлением увидел, что он в полной казачьей форме: пыльные сапоги, черные брюки с лампасами, гимнастерка с портупеей, меховая папаха,— а мусор он накалывал на шашку! Надо же, до чего политизация дошла!

«А что, инородцев спасаем?» — хотел было съязвить я, но постеснялся. Не люблю понапрасну пугать мистикой людей. Зачем это? К тому же я с изумлением увидел — передо мной бывший секретарь обкома по идеологии Кныш, всегда раньше выступавший по праздникам. Надо же, как повернулась судьба! Но все равно мистика явно была ему чужда!

Я с трудом втиснулся за ним мимо хлопнувшей двери спасалки. Весь пол в будке был устлан телами казаков! Они просыпались, потягивались, потягивали. Чувствовалось, что они уже тут не первый день и, чтобы поддержать боевой дух, спят не раздеваясь. С удивлением я увидел среди них в полной форме Колю-Толю — и этот здесь!

Он вдруг прямо посмотрел в мою сторону:

— А-а… дублер пожаловал! — растягивая мокрые губы, выговорил он. Я похолодел от такой наглости: я дублер? Я — его дублер? Ну, сволочь!

Но постепенно я ощутил, что он смотрит через меня… Естественно! В дверях стоял Геныч — тоже в полной казачьей форме, папахе набекрень… Он — дублер Коли-Толи?! Ну, события! То-то мне никак не улететь!

— Так ты казак, что ли? — нагло уставился Коля-Толя на Геныча.

— Ну! Урожденный гребенской! — лихо ответил Геныч.

…А мне-то казалось — мы выросли с ним вместе. Ладно, не лезь!

Начались объятия, приветствия. Наших тут общих с ним друзей было немало.

— Ну, здорово, Вогузочка! Да то, никак, ты, Вуздыряк?! А то, никак, Шило?

Тут оказались два местных школьных учителя — физики и физкультуры, и знаменитый местный этнограф и гениальный гид старик Колояров, и, к моему ужасу, Дима-Динамит, бывший муж Таи… и, судя по взаимному их расположению с Колей-Толей, они были кореша. По взглядам, кидаемым в их сторону, я понял, что не один я опасаюсь их. Я сообразил наконец, почему они все в парадной казачьей форме: передо мной местный казачий хор в полном составе! Но шо за странная спевка?

— Да шарахнуть по ним «Градом» — и все дела! — уже не в первый, видимо, раз восклицал Дима.

Помню, как однажды утром с легкого бодуна Дима выскочил из дома в палисадник (тогда он еще жил у Таи) и пальнул из ракетницы… я как раз стоял на балконе и видел рассыпающую искрами дугу. Ракета пролетела над предгорьями и упала точно на ярко-желтую палатку на склоне. Палатка мгновенно вспыхнула, из нее выскочил толстый голый человек, за ним женщина. По ущельям пронесся дьявольский Димин хохот.

Разразился жуткий скандал — человек из палатки оказался крупным московским чином.

— Вы бы слышали, как он поет! — так я защищал Диму перед Груниным.

— У тебя все поют! — отмахнулся тогда Грунин.

Нынче, стало быть, Динамит снова в форме?

— Об чем шум, станичники? — мрачно проговорил Геныч.

Перебивая друг друга, станичники загомонили. Я с трудом и не сразу понял, в чем суть… Вместе с местным греческим хором летели на вертолете в Минеральные Воды на областной смотр хоров, где традиционно, как и положено, казаки заняли первое место, греки, как и положено,— второе, как и всегда… Но перед посадкой в вертолет получилась драка: греки вдруг оказались недовольны решением жюри.

— Кто-то мутит их! — проговорил Кныш.

Дальше, пока казаки бегали за примиряющим напитком, греки угнали вертолет, приземлили его на голове Маркса (я думал, что там — туман, а там — дым) и отказываются спускаться… говорят — охраняют какие-то свои древние захоронения, которые русские хотят разграбить, лишив их прошлого… М-да.

— А какие требования-то у них? — спросил Геныч.

— Да «Градом» шарахнуть их! — заорал Дима.— Эти старперы наши еще два года будут рожать!

Соблазнительно пятясь, Тая втащила казан с кулешом.

— Пожуйте горячего!

— Явились тоже «аргонавты» на наши головы! — вздохнул Колояров.— Да тут всегда Россия была! Еще двести лет назад казачий генерал Иван Иваныч Герман разбил тут войско турецкого Батал-паши!

Казаки крякнули, видно, смущенные какой-то не совсем казачьей фамилией атамана.

— Да тут гипсовый завод уникальный! — заговорили казаки.

— Низковольтная фабрика!

— Тысяча семьсот видов трав!

— Больше всего ионов кислорода на кубический сантиметр!

— Что ж теперь — бросай все и уходи? — взъерошил пышные усы Кныш, запуская ложку в кулеш. Остальные последовали его примеру.

— Да мы тут все знаем,— загомонили казаки.— Сколько веков живем вместе с ими! Греков знаем, ногайцев знаем, карачаевцев! В Канглы когда ездим грязь принимать, всегда ложимся в трусах, знаем, без трусов — оскорбление у них! В курсе уже: Эбзеев — значит, князь, Эркенов — вдвойне, Урусов — втройне! Мы знаем!

— Ну, подеремся порой по пьянке. Так и они нас! Чего ж тут такого? Не воевать же?.. Но дружка твово Ромку нам отдай — погутарить треба! — обратился вдруг к Генычу молодой казак.

«Спокойно, Геныч! Держи себя!» — своим внефизическим путем старался я и — преуспел! Геныч резко уставился в мою сторону: отстанешь — нет?!

— В общем, пока они там не разойдутся, мы не расходимся! — рявкнул Кныш.

— Разберемся! — выговорил Геныч и резко вышел, спасаясь, как я предполагаю, не столько от казаков, сколько от меня!

…Забыл, за каким плечом должен лететь ангел: за левым или за правым?

Геныч поддал — я за ним. Но при том, что характерно, я не порывал и с высшими сферами. Поспешая, я вдруг услышал тонкий ангельский голосок:

— Извините, я тоже ангел, только что слетел с горних высей! Хотелось бы кого-то спасти, но все тут такие мерзкие! Что бы вы посоветовали?

— Иди на!..— посоветовал ему я.

Неслабо для ангела? И устремился за Генычем.

И вот он словно споткнулся… выпрямился… и я почувствовал боль в левой ноге! Вселился! Я запрыгал, задергался. Потом затих… неудобно, наверное, сразу так бузить?

— Может, по рюмочке? — миролюбиво предложил я.

— С кем это — по рюмочке? — Геныч дернулся.

— Ну… на брудершафт.

— Как это?!

Между нами уже шла настоящая склока!

— Все, все… умолкаю!

Я стал смотреть наверх, где в лучах заката сияла капсула… Как раз на губе у Маркса… Губа не дура! Да, видать, упарились ребята за день — на головах друг у друга сидят! Нелепо нам и Западу воевать — мы всегда победим. За счет человеческого фактора! Они понимают его так: как бы создать условия людям — гальюн, сортир… Мы же — наоборот: как бы убрать сортир и поставить еще одну ракету. Поэтому мы и победим. Всегда.

Капсула ярко отражала закатный луч.

Конечно, можно сказать: засели там сатрапы, душители свободы, дуболомы безмозглые. Но все это можно лишь говорить, если не знаешь конкретно каждого, кто там сидит. Вообще, чтобы классово людей судить, надо никого конкретно не знать — тогда запросто!

А я вижу, как Ваня Нечитайло там сгорбился — двухметровый «сатрап»,— таких, как он, конструкторы не предвидели: потолок метр восемьдесят. Конечно, ударом кулака Ваня свалит быка, но человек добрый, нежный. Капитан волейбольной нашей команды, жутко переживающий, главный наш «столб». Помню, играли с погранцами и продули по-глупому: Ваня две подачи промазал. Плакал в раздевалке, слезы размазывая!

А Витя Маракулин, по прозвищу Короче? «Короче, прихожу к ней, она, короче…» Представляю, как своим «короче» всех достал!

Сидят там, в этой кастрюле, яйца вкрутую! Куда же этих «дышащих боем абантов» мне девать? Маются ребята, «делу не видя конца, для которого шли к Илиону», как писал старик. Ничего! «С ними дядька Черномор», как другой писал. Черномор — это я! Выручим!

…Как скучна стала набережная без греков! Закрыта всегда прежде распахнутая парикмахерская папаши Поднавраки — там такой гогот стоял! Неужто и Поднавраки там, на военной позиции — на голове Маркса?.. Или теперь уже — Марса?

Кофейная дяди Спиро. Как фокусник, по двадцать кофейных кувшинчиков в пальцах держал, в горячем песке их возил и поднимал за мгновение до закипания, чтобы не переливалось,— закипало уже в воздухе!

И тут я окончательно понял, что сосет душу… Тишина! Бульдозер над тоннелем умолк, больше не тарахтит, не сгребает оползень — значит, скоро запечатает тут нас… Неужто Ясон на позиции? Ну, дела!

Неужели мирно не рассосется?

…Но это уж мысль, скорее всего, моя, Сани, а не Геныча… тот даже глаза вытаращил от удивления! Как это — мирно?

Ну что ж… это, наверное, хорошо: одна мысль его, вторая — моя. Одна голова — хорошо, две — лучше!

Все сложно в это непростое время…

«Опять плетешь?!» — Это уже злобный окрик Геныча.

Хватит шляться! Люди ждут. И никаких больше «по рюмочке»!

Геныч свернул в больничный сад.

Штаб совместных учений для конспирации в Первом, старинном корпусе больницы — бывший Охотничий домик. Грунин тут лечится от геморроя и одновременно командует совместными учениями… И как эти Гиганты все успевают!?

Грунин сидит за старинным резным столом со свисающими гроздьями. Напротив него, за столом поменьше, батя Карпентер, или, как я его зову иногда, старина Карп! Прибыл сюда со своими богатырями — для конспирации — под видом археологов. Гинеколог-археолог-плотник! На все руки мастак.

В углу в глубоком кожаном кресле скромно тонет Алехин — главный, конечно, затейник всей этой бузы, хотя держится отстраненно, как бы скучает.

Как специалист по этой местности, по ее нравам и красотам, старик Колояров сидит, ученый-этнограф, разбросав седые волосы из ноздрей.

Зысь, директор виносовхоза… Как же — на его территории произойдут бои!

Маркел тут же сидит, всех ненавидя; при этом сдаточный мастер «летающей кастрюльки»: что-то ему не понравится — все забракует!

А где ж главный врач больницы — Гаврилиади, грек? Неужто же учения, как я и предполагал, до настоящей драки дошли, характер национальных столкновений приняли? Поэтому, что ли, Гаврилиади нет, которого еще обком от греческого населения в верхушку включил? Ну, дела! Всегда его как главного врача больницы запрашивали перед учениями о готовности — какое же учение без раненых!

Вместо него скромно Ромка сияет… Главный врач?

Что приятно в нашей стране — и даже в отдельно взятом населенном пункте,— не уследишь за событиями!

— О! Вот и дядька Черномор прибыл! — добродушно Грунин пробасил, очевидно, имея в виду моих «тридцать рыцарей прекрасных», что сейчас в кастрюльке кипят.— Ну, что ж, начнем!

Сколько уже таких учений было, хоть и не совместных: десантная «щука» брюхом выползала на берег, и мы из пасти ее летели, как горох! Ну, по ходу своего маршрута исправляли всяческие мелкие недостатки, немножко полемизировали с местными пограничниками и — вперед! Прорывались в горы, к монастырю, а туда уже привозили зечек из соседней зоны на сбор винограда. Небольшой праздник Вакха получался.

Ясное дело, это вызывало как бы недовольство начальства, Грунин ворчал, но Зысь вполне открыто ему на совещании заявлял: «Если твои орлы моих курочек не потопчут, работать они не будут, а значит, не будет винограда и, стало быть, вина!» Знаменитого местного пелагейского вина типа хереса. Необходимый этап производства: «Процесс глубокого хересования в цистернах» — без этого никак. И все понимали, хоть ничего такого не было в Уставе, но не все же запишешь в Устав!

Помню, три года назад смотрел процесс выгрузки из эшелона наших красавиц — все коренастые, разрисованные… Да-а. Одна выскочила и перед замом по режиму стала вихляться:

Тот только усмехался — привык. Боялся я — как гвардейцы мои? Не подкачают? Оказалось — ничего! Не подвели своего батьку! Впрочем, тебя полгода в консервной банке подержи — любая покажется красоткой, тем более в темноте!

— …Ну, так чего решаем? — Грунин прохрипел.— События, как понимаете, вышли из-под нашего контроля, внезапно национальный характер приобрели! — И в упор смотрит на господина Карпа: явно не без твоего участия это содеялось.

— Мне думается,— надменно Карп отвечает,— что национальные проблемы тут существовали всегда! Правда, подавлялись тоталитарной машиной, но это другое дело…

Тоталитарная машина — это я.

— …запрещались народные обычаи, традиции, преподавание на родном языке!

Ну, да! Есть тут за хребтом два совхоза: один греческий, другой — корейский. Сунься туда попробуй, начни командовать — голову оторвут! Никто к ним и не суется.

— По-моему, тебя особенно один национальный обычай волнует! — Грунин усмехается.— Говоришь, в седую древность уходит?

Карп сделал гордую позу, потом кивнул ассистенту, и тот вытащил из мешка позеленевшую статуэтку, на стол поставил.

Вот это да!

Немая сцена.

Вот так «седая старина»!

Маркел аж позеленел!

На небольшом изъеденном постаменте скульптурная группа: пузатый Вакх, расставив раскоряченные копытца, вдувает козе!

Вот так праздник винограда!

Все вдруг грохнули. Карпентер обиженно откинулся.

— Вот оно — ваше отношение к традициям целого народа! Десятилетиями вы скрывали от народа его прошлое, запрещая раскопки!

— И правильно запрещали! — Маркел прохрипел.

— И не случайно лучшие представители этого народа кинулись сейчас на раскоп, защищать истоки древней культуры! — закончил Карпентер.

Неожиданно раздались аплодисменты. Карпентер смутился.

Я любовался Вакхом. Да, это шедевр! Изображен в момент «отката орудия» и производит сильный эффект. Такие «орудия» существуют лишь в легендах — в реальной жизни не приходилось встречать! Да и обычая такого, честно, у них не встречал. Дружил со многими семьями, бывал на свадьбах, похоронах, но такого не встречал!

Но, как говорится, искусство выше жизни, ему видней!

Конечно, такое наследие надо защищать! Не от этого ли наследия и главврач Гаврилиади скрылся? Неужели он тоже там?

Из окна было видно, что из шевелюры Маркса шел дым, играя в закатных прожекторных лучах. «Партизаны» ужинали. Мечтали о доме, конечно, видели с высоты свои крыши… Но — «наследие», едри его корень! Против наследия не попрешь! Попали в «запендню», как говорил один мой приятель.

— Просим убрать свою «капсулу» с дороги и восстановить нормальное сообщение с археологами! — потребовал Карпентер.— Иначе из нашего центра придет приказ о прекращении совместных учений!

— Нет, ты шо? — нахмурил брови Грунин.— Мы разберемся. Иди!

— Учтите, мы выступаем в роли просителей лишь потому, что вы захватили у нас заложницу!

Это Тайку, что ли, вдруг осенило меня. Видел ее у казаков! Вот так «заложница»! Ну, все прям как по нотам!

Карпентер с ассистентами, забрав шедевр, с достоинством удалились. Стало вроде свободнее. Все расслабились, расшумелись.

— Еще дружбе народов приехали нас учить! — захрипел Грунин.— Мы уже семьдесят лет дружим! Приехали учить! Без них будто не понимаем! Помню, в пустыне тогда… где гора… С казахами рядом жили! И что! Жегентая помнишь? Бригадир скотоводов? Не любил, что ли, нас? Чуть час свободный — сразу к нему! Пиалу кумыса примешь — и радиацию как рукой! А он плохо, что ли, жил? — Грунин разгорячился.— Полно приемников в юрте было у него! Чуть ручка отломается или даже батареи сядут — в поселок ехал, новый приемник покупал! Плохо разве? Холодильник у него был — из части специально кабель протянули! Не дружба это?.. Помню, с холодильником этим…— Грунин потеплел.— Отмечали как-то мы… декаду русско-казахской дружбы. Просыпаюсь, короче, в юрте у него. В голове, ясное дело, аврал, во рту кошки насрали.— Грунин разулыбался сладким воспоминаниям.— Гудок! И гудок этот ни с чем не перепутаешь! Аладьев, секретарь обкома, пожаловал — на охоту вести! — Грунин вообще расплылся, словно блин на сковороде.— Как молодой, прыгаю по юрте: мундир со всеми железками вот висит, а брюк с лампасами — нету! Сигнал еще настойчивей… Аладьев ждать не любил! И тут как осенило меня: распахиваю холодильник, дверку морозильника… клеши там! Аккуратно сложенные… флотский порядок! — Грунин сипло захохотал.— Вытягиваю их оттуда: смерзлись, не развернуть! И снегом покрыты! — Грунин сипло захохотал.— Разжал их плоскогубцами. Залезаю, как в прорубь. Сверкая льдинками, выхожу. «На Северном полюсе, что ли, ночевал?» — Аладьев хохочет. Все понимал отлично… Хороший был мужик.

Мечтательный взгляд Грунина устремился в славное прошлое.

— Так вы… за те замороженные брюки войну начинаете? — раздался насмешливый голос Ромки.

Грунин лишь отмахнулся, волнение мешало ему говорить.

— Ну, ясно! Распоясались тут! Свободу почуяли! — просипел Кульнев.

И этот туда же! Все мастера госпереворотов на месте!

— На самом деле горячность их кажущаяся,— тонко улыбаясь, Алехин произнес.— На самом деле авторы всей этой оперетты холодны, как лед. Все эти сражения за свободу народов не более чем ширма. Единственное, что их интересует по-настоящему,— антигравитационный движок нашей кастрюльки! — Алехин кинул влюбленный взгляд на склон горы.— Все остальное…— Он презрительно махнул рукой.

Выходит, и я — все остальное? И на меня махнул?

— Прошу сообщить мне мое задание! — я холодно произнес.

Старики переглянулись, Грунин кивнул — и Колояров вынул из шкафа точно такую же статуэтку, как была у Карпентера, только более покарябанную, и «откат орудия», как мне показалось, на этой значительно больше был, чем на той.

— Вот,— Колояров гордо сказал,— к счастью, сумели им копию подсунуть, а подлинник удалось спасти!

Все залюбовались шедевром.

— А самое главное,— надуваясь гордостью, Колояров произнес,— тщательными нашими исследованиями удалось установить, что этот… с козой — вовсе не ихний Вакх, а наш древний языческий бог Волос!

Все зааплодировали. Потом по одному все стали поворачиваться ко мне, и аплодисменты смолкли.

Та-ак!

«А сейчас наш знаменитый трагик Егор Пучков… изобразит нашего бога Волоса!»

Ясно! Изобрели, значит, «троянскую козу»! А «входить в нее» — мне, восстанавливая древний обычай! За что и буду убит конкурирующим народом, которому это тоже на фиг не надо!.. И пошло, заполыхало!.. Крепко придумано! Козел-провокатор! Такого задания еще не было у меня!

— Так каково же мое задание? — еще более холодно спросил я.

— Так вы еще не поняли?! — рявкнул Грунин.

— Понял! Разрешите идти?

— Иди! — добродушно-ласково сказал Грунин.— Давай, дядька Черномор, пора соколов твоих выпускать из банки!

Я вышел на крыльцо. Солнце садилось. Да-а… если раньше мы вылезали из консервной банки, чтобы вина попить, с девушками заняться, то теперь — я глянул наверх, шевелюра Маркса еще дымилась — нам предстоит археологией заняться, направить ее, так сказать, на правильный марксистский путь! Хлопцам-то полегче моим: они не знают в лицо тех греков, что окопались там, поэтому быстро с ними разберутся… А я-то дружил со многими… мне тяжелей! Впрочем, если политикой хочешь заниматься — а ничем другим тебе не дано,— всех любить никак не получится. Одну половину души оторви да выбрось!.. Какую? А ты не догадался?

— Разрешите идти?

Алехин, мой «крестный папа», даже проводил меня немного в последний путь… сколько уже дорог «крестный папа» усеял крестами!

— К сожалению, более совершенного сигнала, чем некроволна, пока нет!..

— Ясно! Все сделаем!

Он отвалил. Потом я погнался за хорошенькой козочкой, но она юркнула в какой-то двор.

О Боже, как скучна набережная без греков!

Ничего!.. Скоро еще скучнее станет! Оторвем половинку души, плюнем и выбросим!

Я вспомнил, что в далекой молодости мы стояли вон за тем перевалом: спортивный лагерь Министерства обороны на уровне мастеров. Мы с другом моим Костей шли по фехтованию, и однажды на тренировке у него съехала маска и моя рапира вошла прямо ему под глаз! Был поражен какой-то нервный центр, одним словом, Костя начал умирать. Последнее желание было у него — перейти через перевал и увидеть восход над морем. Вместе со мной. Это еще означало и то, что зла он на меня не держит. Вышли поздно вечером, шли всю ночь. Под ногами были круглые камни — курумник, они то и дело скатывались, и Костя падал. Но на меня опираться отказывался. Спортсмен! Наконец вышли на перевал — из моря выпрыгнуло солнце и все осветило. Костя посмотрел, улыбнулся — и упал. И покатился по камням вниз. Когда я подошел к нему, он был уже мертв. Я закрыл ему глаза, поднял на плечо. Осмотревшись, увидел внизу крышу. В этом одиноком доме жили грек Кекроп, его старая жена и веселый, красивый мальчик. Передохнув, я понес Костю вниз, в деревню — Кекроп меня провожал. Когда мы спустились туда, нас торжественно встречала вся деревня! Откуда узнали? Я поглядел на мальчика — это и был Ясон — и по лицу его понял, что это он прибежал сюда короткой дорогой, через обвалы и пропасти, и всех предупредил.

С тех пор мы дружили. Ясон рос. Превратился в красавца, а заодно — в местного «короля»! И при том скромно работал на бульдозере, был вежлив, никогда не хамил.

Помню, мы стояли с ним на бульваре, тут подошел какой-то лихой отдыхающий с девушкой и стал цепляться к Ясону:

— Да кто ты такой? Да я тебя одной левой!

Я думал, что Ясон его разорвет, но он лишь загадочно улыбался, словно узнал какую-то тайну. Когда тот, подергавшись, убрался, Ясон доверительно сказал мне:

— Я понял, он не злой! Просто перед девушкой бахвалится!

Многим ли по плечу такое открытие?

Я тоже старался быть на уровне.

Недавно Ясон меня нашел и сказал, что отец его Кекроп очень болен: старческое воспаление железы, не может даже мочиться, а друг мой Рома берет теперь за операцию бешеные деньги. Я мягко поговорил с Ромой, и тот согласился. За бесплатно! Так что кой-чего еще могем!

Хотя ясно: где начинаются национальные вопросы, все личное исчезает. Проходил уже!

Да и не в нациях тут сейчас дело! Это просто предлог! Главное — пора! Были власть передержащие, теперь власть недержащие. Пора! Даже лично я — так разворовался, что удержу нет! Разве же при твердой власти можно было такое? Даже бильярд из клуба загнал! Все! Хорош! Пора! И тут вдруг ветер донес до меня треск бульдозера!

Значит, работает Ясон, не бастует? Ну, клево! Хоть один человек делом занят! Последней сукой буду, но Ясона я спасу… как смогу.

Я поглядел наверх… Над тоннелем бульдозер в наклоне застыл неподвижно. Так кто же это шумит? Слуховая галлюцинация? Нет, тарахтит!

О, все понял! Я кинулся туда. Под железнодорожным мостом раскинулась галька — река разливалась по ней только в паводок, а сейчас лишь булькала тонкой струйкой. Весной тут смерчи бывают — унесло грузовик! Туда понесся!

Ага! Вся команда в сборе! Бульдозер с громким шорохом сгребает гальку, экскаватор грузит, самосвал увозит! Стало быть, у Ясона не вообще пропала охота к работе, а только к бесплатной! Ясно. «Бандитстрой»! И техника у них вся импортная, ярко-желтая — не нам чета! Засыпают гальку для какой-нибудь очередной виллы в горах! Ясон, вижу, за рычагами. Соображать начал мужик!

Увидев приближающегося меня, Ясон вежливо вырубил двигатель. Потом виновато глянул наверх, где нависал оползень… Все соображает!

— Извини,— пробормотал он.— Приходится! За операцию отца надо расплачиваться!

— Ты что городишь-то? — заорал я.— Я ж бесплатную тебе операцию устроил! Именем отца начал спекулировать?

Ну, молодежь! Сердце так и запрыгало.

Ясон тоже позеленел. Честь, да еще и отца,— для них святое!

— Бесплатная, да? — стиснув зубы, прошипел он.— Да такой «бесплатной» не надо нам больше!

Помню, Ромка вышел к нам из операционной, весь заляпанный кровью до бровей.

«Чтоб вы знали,— орал он,— железа эта не вырезается, а выщипывается! Вы-щи-пывается — ясно вам?»

— Бесплатно! — Ясон теперь тоже кричал.— Вторую виллу строим ему! Бесплатно? Убить тебя велел — это как?

Мы умолкли. После этих слов переходить снова на крик как-то неудобно.

Убить?.. Ясону?.. Меня?

Но зачем Ромке-то это нужно? Всю жизнь же были кореша, несмотря на разность во взглядах. Вот это да!

«Наливайте, мама, щов, я привел товарищов!»

А-а, ясно за что… Он же главврач теперь вместо Гаврилиади! А за это о «маленькой услуге» попросили его: друга убить! Так не своими же руками! Ничего страшного. Клиента попросить, тем более горцы ради родителей на все пойдут… Культурно!

Ясон виновато вздыхал. Ничего, это лишь часть остроумно задуманной военной операции! Не переживай!

— За коз, говорят, теперь принялись!? — все же не удержался я.

И почувствовал, что наступил на мозоль!

— Да, за коз! — завопил Ясон яростно.— Семьдесят лет вы не давали нам их разводить! Говорят, тайный циркуляр ЦК был об этом! О «нравственности» нашей беспокоились! Все! Хватит!.. Вот, почитай на досуге! — Он вытащил из джинсовой куртки брошюру, отдал мне.

Князь Урусов. «Коза. Ее применение и размножение.»

— Ну, извини…— я все-таки заставил себя успокоиться.— Так когда мы?..

— Торопишься? — улыбнулся Ясон.— Еще козу не привели.

— А чего тянуть-то? Не по-мужски! Солнце садится…

— Понимаешь, работы еще много,— заюлил он.

— Ясно. Как бульдозер твой затихнет, приду.

…Да-а. Ясон — это они здорово придумали!

Тут действительно обида может вскипеть!

Море, как всегда к ночи, разбушевалось. Транспортники лихо покачивало на рейде. В глыбах волнолома, возле ржавых крюков, дрожали от ветра мелкие лужицы, отражая закат.

Честный парень этот Ясон. Был бы нечестный — была бы надежда!

И Ромка, ясное дело, не просто так! Подкладка ему какая-то понадобилась против меня. Просто так, без всякого объяснения, никто не делает, и обида тут — незаменимый товар!

Какая обида-то? Всю жизнь вместе! Помню, однажды в общежитие сходили с ним, и Санчо участвовал еще, и Мбахву-царь, и Ромка, ясное дело, куда же без него? Ну, и сходили не совсем удачно — «с вытекающими отсюда последствиями», как шутили мы. Ромка первый тревогу забил и всех нас к знакомому своему, доктору Гуревичу, повел. Тот нам вбухал в канал какую-то жидкость, велел держать! Напротив него кафе «Лакомка» было — заходили после Гуревича туда, чай брали, пирожные, спиртного ни грамма было нельзя. Буфетчица, интеллигентная старушка, нас любила:

— Не пьете, не курите! Ну, просто ангелы вы мои!

Не понимала, откуда ангелы-то? Так на что ж он обиделся-то?

А-а! Вспомнил! Недавно тут выпивали с ним, и он обиду высказал. Оказывается: почему в некронавты не предлагают ему? Всем предлагают, а ему нет!

«Так почему же не предлагают-то? — растерялся я.— Ты сам-то хоть предлагал?» — «А! Бесполезно!» — Ромка ответил. «Почему бесполезно-то? — удивился я. «А ты не догадываешься?..— он усмехнулся.— По анкетным данным никогда не пропустят меня!»

Ну, дал! За всю жизнь пальца не порезал, улицу не там не перешел, а уверен, что в некронавты, где умирать по заказу требуется, по анкетным данным его не берут!.. И надо же — отомстил! Мол, раз по блату тебе — так «вперед»! Могу даже помочь чем могу!.. Делишки!!

На краю поселка стояли пикетом казаки, вернее, лежали пикетом у санатория «Пикет» за памятником наркому Семашко, миролюбиво рассуждали, дымя махрой:

— Да нет, навряд ли эти козодуи сейчас сунутся, разве что по домам… Ну, а там жены устроят им за этот «народный обычай»!

Мне бы тоже хотелось, чтобы они сбежали оттуда скорей — в ужасе от своего «древнего обычая»!

— Ну, жены им сделают «козью морду»! Спиро — особенно!

Война еще не достигла того градуса, когда знакомые лица делаются незнакомыми…

Достигнет!

— …во, вляпались! Хто их надоумил-то?

— Хто-хто… Мировой капитал!

Задумались. Над ними нежно склонилась толстая розовая «бесстыдница» — на ее сдобный ствол словно была накинута с зелеными пятнами маскировочная сеть.

В конце уходящей долины, словно в прорези, чернела гора Мушка… Сколько еще целиться-то?

Всю конспирацию порушил Коля-Толя, внезапно появившийся перед казаками. Он, покачиваясь, стоял перед «пластунами», потом проговорил удивленно:

— О… засада… Пьяных принимаете?

Казаки, с облегчением чертыхаясь, разошлись — какая теперь засада?

Вскипев, я подошел к Коле-Толе.

— О… дублер! — проговорил он, улыбаясь.

— Слушай… зверь! — сказал ему я.— Не подводи меня, а? У людей уже голова от тебя трещит!

Резко повернувшись, я ушел.

— Я как цтык, нацальнык, как цтык! — Коля-Толя семенил вслед за мной.

— Ну… где твой «цтык»? — Я остановился.

— Как «цтык»… Только я не хоцу — этим кофе рекламировать! Надо наши продукты продвигать…

— Что значит — кофе? — Я остолбенел.

— А ты цо, не знаешь, нацальнык? Это зе все — кофе рекламировать! Заваруху эту весь мир будет смотреть… тем более греки — древний народ! Это ж мифы Древней Греции! «Музественные воины пьют кофе!» Усек?

— …Усек.

— А я сразу им сказал — валите! Кофе! За нашу водяру — другое дело, смерть приму! А за их кофе сраный…

Да-а-а… Один я, как всегда, ничего не знаю! Ну, спасибо, батюшка Карп! А еще говорил возвышенно об идеалах своей великой страны!!. Сказал бы я тебе, как ВАСП ВАСПу!

— Я как цтык, нацальнык!

— Вали.

Хотелось бы уединиться и предаться отчаянию. Но тут же, конечно, напоролся на Маркела — без него никак!

— Ну шо? Готовисси? — Маркел захохотал.

Обошел его, ничего не сказал. Нашли козла отпущения!

Из камня-дракона, вылезшего в море, повылетали все треснувшие кубики, и он стал дикобразом.

Надо успокоиться… Что я ненавижу-то всех? Обычная военная операция!

Про Ромку тут говорят все: «Хороший хирург! Чем больше ему дашь — тем больше вырежет!» Ну, зачем клеветать-то? Он действительно хороший хирург, и не надо лгать. Чем больше ему принесешь — тем меньше вырежет! Вообще уникальную операцию сделать может!

Вторую виллу строит? Ну, а сколько он протезов из меркурина настругал? Где-нибудь еще в мире есть такие? Цена, конечно, ого! Еще жаловался Ромка: бандиты наезжают! «Дайте развернуться,— Ромка говорит.— Вам же наверняка протезы понадобятся! При вашей работе!» — «Нет, деньги давай!» — бубнят свое.

У всех жизнь не сахар!

Тот наглый казачонок в спасалке сказал: «Ты дружка своего Ромку нам отдай — погутарить треба!» Да жидковат ты, я думаю, с Ромкой гутарить… в засаде, кстати, я тебя не видел. А мог бы ты, как Ромка, во время пожара в подводной лодке в карты играть? И не только играть, а еще и мухлевать?.. Жидковат будешь, я думаю! Обождать придется!

От волнения я стал шерудить гальку на пляже, сверху сухая, потом мокрая идет, и оттуда какие-то прозрачные мокрицы выпрыгивают.

Даже царь Мбахву его протез носит! И вообще что такого плохого — реклама кофе? Кофе не водка!

Ну, ясно, снова Санчо во мне запел! Уймешься — нет?

Ему все Божья роса!

…Могу я хотя бы на прощание на баб поглядеть? Собирался тут заглянуть к одной сборщице — к сожалению, не винограда, а секретной аппаратуры — и так и не успел.

Так что вот, мой старый друг, господин Познанских Себя: все работаем!

Что это в кармане у меня? О! «Коза»! Ясон на прощание подарил! Почитаем, что ли?

Князь Урусов! Коза, ее применение и размножение…

…Это успокаивает.

Обработка И. Петрухина.

Ясно! И тут цензура!

Ну, что же. Раз подарили — надо читать. Спешить пока некуда — бульдозер трещит. «Ярость благородную» еще успеем скопить.

А пока — раз подарили — надо читать! Как говорила моя школьная учительница Марья Сергеевна: «Все-таки нет добросовестнее этого Познанского!»

Стоп! Какого — Познанского? Санчо погиб давно! Геныч я, Геныч Павлов!

Обессиленно сидел.

Замудохали, мичуринцы проклятые!

Да с тобой сам Мичурин сойдет с ума!

Уже и перебранка пошла! Возьми себя в руки. И — его!

Коза! Ее применение и размножение… Обработка Петрухина.

Выпущено Министерством внутренних дел…

Ясно, чья рука!

В 1912 году.

Вон когда спланировали!

В 1911 году Министерство внутренних дел России приняло меры к завозу в Россию 20 тысяч особей знаменитой зааненской породы. Значение этого события трудно переоценить…

Переоценим!

Коза — полезное, неприхотливое животное, дающее относительно своего веса больше молока, нежели корова. Кроме того — козе требуется значительно меньше кормов…

Не прихотливое. Но похотливое.

Молчать!

Ясно. Фирменное блюдо: «Кровь с молоком»!

Геродот, Гомер, Аристотель воспевали козу… И эти туда же!

Делают сафьян!.. На саван.

Пух первой чески… пух второй чески.

Дурно пахнущих коз надо выбраковывать из стада… Вот это умно!

Баран никогда не садится на козу…

Ну что же, надо отдать ему должное.

Козел — тот садится на овцу!

Ну, с этим все понятно.

Французский садовод Лабулэ все работы исполняет на козе.

Счастливчик!

Интеллигентность коза проявляет лишь тогда, когда хочет чего-то добиться.

Ясно! Троянская коза!

Козьи сыры: мне-дор, девру, касселаж, пикотт, рокфор…

Вряд ли удастся полакомиться — треск бульдозера оборвался!

Пора! Я встал и пошел, на ходу дочитывая: хоть какими-то знаниями обогатиться напоследок!

Солнце рубилось с тучами сразу несколькими плоскими дымными мечами, но тучи побеждали.

Молочная коза должна быть нежной конституции…

Ого!

…Нежной конституции, иметь мягкую кожу, мягкий тонкий волос, хорошо развитые молочные железы (вымя), ляжки полные, хорошо развитый зад, ласково-кроткое выражение глаз. Козы большие лакомки…

Я вдруг остановился, почувствовав, что меня душат слезы. Все! Троянской войны не будет! И Троянской козы не будет! Дай Бог им счастья!

Я резко повернул и пошел по заляпанным шпалам в обратную сторону.

Капсула у Маркса на губе уже погрузилась в ночную тьму.

Представляю, какая холодрыга начнется там!

Ничего! Выручим! С вами дядька Черномор!

Я пошел к станции. Только первый путь еще сиял бензиновым отливом, а второй путь, и третий, и четвертый, и пятый заржавели уже. Огромные буквы «СЛАВА ТРУДУ» на склоне горы почти полностью ежевикой заросли!

Власть передержащие, власть недержащие… Ромка говорит: зато такие времена! Ну, какие особенные уж времена? Времена, как всегда: «Иван Грозный уже убил своего сына, Петр Первый еще только допрашивает…» Как всегда!

О! Вон из товарного вагона свесила ноги прекрасная поселянка. Это тебе будет не коза! За ней во тьме вагона навалены прозрачные мешки с чем-то белым… Наркотик? Это бывает тут.

— Что там у тебя? — подошел строго.

— Та то селитра ж! — запела.— В Армению ее везла, так год уже жду, пока дорогу откроют!

— Для пороха, что ли, селитра?

— Та ж нет! Траву ею хорошо удобрить… или под яблоню положить!

Тебя саму хорошо под яблоню положить!

На первый путь, заскрипев, прибыл эшелон, со ступенек стали прыгать ребята в погонах МВД.

Прибыли все-таки?

Ребята! Не Москва ж за нами! Сколько ж можно? Снова операция «Уголек»?

Хватит! Брошу все, перееду за тоннель, в санаторий ЦК. Открою там кооператив «Трон Генсека», богачей на него буду сажать за большие деньги! Там, правда, какие-то угрюки захватили все хозяйство, но ничего, мы с моими соколятами быстро разберемся!

С волками жить — по-волчьи выть!

О! Оказалось, это ребята зечек привезли, выпускают из вагонов! На праздник Вакха, как каждый год, но в этот раз без нас… почему-то. Кстати — почему?

Любуюсь: отличные девахи! Не то что у нас в молодости были — коренастые, разрисованные, с фиксами!

Эти красавицы — как на подбор! Все выступает! А глазищами так и стригут! Ждут, что их тут «соколы» крепко встретят, как каждый год было.

Но в этом году не будет!

…А собственно, почему?..

Традиции не стоит разрушать!

Помню, каждый год в это время на общем совещании Зысь мне говорил: «Если твои соколы этих курочек не потопчут — наутро не расшевелить их будет, квелые будут, еле-еле бродить!»

Ну, помогали ему, и те летали наутро! Праздник винограда… а значит, и вина! И это кончилось?

Почему?! Козоводство важнее? И виноделие важно!

За рельсами сажают их на корточки, руки на затылке… Но глазищами они так и стригут! Смотришь на них, и кажется, что наша жизнь действительно лучше становится, не то что прежде! Раньше таких красавиц не было… по крайней мере — в тюрьме. Лучше жизнь становится?

…Запоздалый, впрочем, оптимизм!

Вдруг я заметил, что одна из них, зыркая глазищами и не поднимаясь с корточек, медленно-медленно ногами перебирает и — уплывает! Спряталась за водокачку!

Ого!.. В мои обязанности это не входит… но!

И тут как раз электричка нагрянула, пропускает их еще тоннель — напоследок.

Всюду вокруг уже война кипит, кровь льется, а электрички ходят! И тут вдруг гром вдарил, ливень хлынул, и моя (моя?) молнией метнулась в электричку!

Та-ак… Не моя это обязанность… но… Не успел опомниться, как сам непонятно зачем в электричке оказался, за две скамейки от нее! Она, ясное дело, увидела меня спиной, напряглась, но осталась неподвижной… Куда бежать?

Электричка тронулась. Прогрохотала через темный тоннель.

Все ясно… Прощай, Гульсары!

Вынырнули на свет, и я зажмурился: не столько от света, сколько от счастья — она сидела там же, абсолютно неподвижно!

Видно, попала не в поле страха, а в поле страсти, что я излучал… а кто уж тут уйдет?

Я не успел разглядеть ее там, во тьме, не видел и сейчас, но зато как ее чувствовал! Видал лишь ухо (другое завешано волосами) и кончик ее ботинка, но по положению носка ботинка представлял ее всю… абсолютно точно… нога закинута на ногу… в сладком предвкушении свободы… или чего?

И это сладкое оцепенение длилось; убегать ей нельзя было, но хотя бы пошевелиться?.. Нельзя! Я и она вдруг почувствовали, что порой движение на миллиметр гораздо слаще иных размашистых движений. Может, впервые с ней это почувствовали, но главное — вместе! Я вдруг увидел, что ее ухо все более наливается алым!

Как чувствует!

Я сидел, наливаясь блаженством,— сейчас выльется, толчками!

Тебя, что ли, долго держали в заключении? Или ее?

Обоих! Сто лет не видел ее! Несколько жизней пропустил!

Окончательные свои содрогания удерживал лишь мыслью: возьми себя в руки! Подойди! Никогда же такой бабы, чтобы так чувствовала, не встречал! И не встретишь боле!

Встань! Пошевелись немножко! Давай! Я встал… вернее, душа встала, а сам же оставался сидеть, закинув ногу на ногу… Сейчас!

Вместо меня завибрировала вдруг электричка… Станция! Она с усилием поднялась и, не оборачиваясь — обернуться, это я чувствовал, выше ее сил — ме-е-едле-енно стала уходить по проходу. А я сидел!

И она исчезла! Все! Заскрипев, электричка тронулась. И ее профиль проплыл в окне. О! Точно такая, как я мечтал и представлял!

Дубина!

Она вдруг повернулась — и показала язык! Я просто был ослеплен этим блеском!

Идиот! Я метнулся в тамбур. Электричка уже разогналась. Я прыгнул. На лету оглянулся. Увидел ее ласковые глаза и вдруг — ужас в них. Повернулся! Прямо на меня летела бетонная крестовина!

Отлично!

Как холодно в высоте!.. Ну, где тут моя капсула? Все уже спят?

— Полундря-я-я-я! — заорал я, появляясь в кубрике. Хлопцы очумело вскакивали — и у каждого в трусах явно намечался «утренний фактор»! Это оружие нам и понадобится. Правильно приняли сигнал! По лестнице из меркурина — она же антенна — я побежал в блок управления.

— Это ты? — крикнул, следуя за мной, Ваня Нечитайло, и слезы хлынули из моих уже несуществующих глаз!

Тронулись!

Ну что же… мне вверх, а вам, пока живы, вниз!

Мягкий всеобнимающий свет. Тихое сипенье флейты.

— Здорово, батя!

Как печален вид с высоты!

Лунные южные холмы.

Черные северные болота.

…Хочу в последний раз увидеть ее!

Земля стала укрупняться… темные разливы в мертвых деревьях. Сонькина Губа! А вот и наша избушка. Резко спикировал. Пролетел по всем нашим комнатам… Нелли нигде нет!

А-а-а! В сарае, наверно, как всегда? Полетел туда — она как раз вышла наружу… и покачнулась, ухватилась за ручку… Опять?!

Хорошо, значит, живем? Сараи посещаем?

Она вдруг присела на корточки, подняв лицо кверху… но не видя меня.

Я напрягся всей душою. Но что такое душа? Лишь сгусток информации. Единственное, что я мог, завибрировав,— это электризовать капли в туманном небе, они стали слипаться, укрупняться и, став тяжелыми, летели вниз. Не открывая глаз, она ловила их ртом, размазывала языком по губам — снова была со мной. Золотой дождь!

Потом вдруг застонала:

— Ну скорее… змей!

Обратно я летел в полной тьме. И наконец — запахи я чувствую! — почувствовал море! Так… Но хотелось бы сориентироваться точнее. О! Вроде та длинная палка, чернеющая в темноте,— труба кочегарки Дачи Генсека. Точно! Зуб даю, золотой!

…Впрочем, как всегда, горячишься. Расшвырялся зубами!.. Тела не имеешь — не то что зубов!

И тут как раз «встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос»!

И осветила виноградный склон!

Вот они, мои соколики: тесно сплетясь с вакханками, спали в виноградных разгородках. Я летел на бреющем, разглядывая их… Ваня Нечитайло, Петя Скобцев, Дима Орлов, Маракулин, Панков, Зинченко. Праздник Вакха удался: гроздья винограда лежат у них на устах и на других местах. О, и кое-кто из «партизан» примазался! Молодцы!

Меня только тут нету!.. Много захотел.

Зато передал свою программу, последнее желание, последнюю команду — и она выполнена!

Ну я — прям как рядовой Пермитин, который, умирая, сжал зубами разорванный провод и передал сигнал!

Маркс строго хмурится с высоты, а где ж та «железная таблетка», что на губе у него раньше была?

Где, где! Смотреть надо лучше! У тебя на бороде!

А кто это там бодрствует, торопится в отдалении? О-о, мистер Карпентер!

— Не видать ли наших козз?

— Оф козз!

Евангелие от Маркела

Очнулся, как от толчка, в белой палате, испуганно огляделся. Кто-то стонал неподалеку, весь утыканный трубками.

О Господи!

Геныч!

Ничего страшней нельзя было увидеть!

А кто же тогда — я?

Снова — вне?

…Да не! Передо мной в некотором отдалении босая нога с резко выдающимся средним пальцем.

Где-то я ее раньше видел!

Моя?

О Господи! Это когда Маркел с баяном по снегу шел босой — тогда видел!

Теперь я — сын Маркела?

Ужас!

Сумел-таки приподняться на койке, посмотреться в зеркало над умывальником.

И захохотал.

Ты — сын Маркела?

Надейся!..

Сам Маркел! Скопив снова силы, поднялся, полюбовался.

Во угораздило!.. Маркелло Мастроянни! Неожиданно сипло захохотал.

— Ну, докладывай, как на койку-то угодил.

— …Я?

— Ты, ты!

— …Чтой-то смутно припоминаю…

— Давай!

— Честно шел себе по набережной… Навстречу Ясон. С козой! Вымытая, кудрявая! Чистая картинка! На веревочке ее ведет, как невесту! На одном рогу — бант. А на поясе его — пистоль. И сам тоскливо озирается — мол, где тот, кто на невесту мою покусится? Надругается над старинным обычаем? И — никого!

Ну, ясно. У нас и постановления партии и правительства игнорировались порой, не то что это. Вон главный диверсант — за бабой погнался вместо козы, израненный лежит!

Подошел к Ясону. Мирно его спрашиваю:

— А коза — за?

Тут зенки его окаянные злобой и налились.

— Не нужна мне коза! Не нужна, понял?

Стал пинать ее, та заблеяла.

Картина ясная: издевательство над животными. Семь лет дают — больше не дают!

Так… дальше.

Ну, тут он взял себя в руки, пошел прочь. Ну, тут уж я не выдержал.

— Эй, ты… коза-ностра!

Тут он и кинулся ко мне!

Видать, выстрелить, вражина, хотел, но вместо этого дал по зубам!

Ну, я с набережной и рухнул…

— И мало еще тебе!

— Да-а-а! Святому Духу с его новым пристанищем крупно повезло!

Белая дверь заскрипела… и Дева вошла!

Что за Дева?

Та-ак! К Генычу подошла! На молодых, значит, тянет? Ну-ну!

А что он навряд ли вытянет — знает, нет? Я злобно захихикал.

Она вдруг показала Генычу язык.

О-о! Разулыбался, инвалид!

И тут же вдруг захрипел.

Дева испугалась, побегла — и скоро с ней Ромка вбежал, и Тайка с ним.

Покатили Геныча в последнюю дорогу. Тайка, подняв руку, за ним капельницу несла. И Дева шла.

А я один остался. Разволновалси сильно.

И вспомнил вдруг, где я Деву видел! В электричке!.. В какой такой электричке?.. Или то был не я? Геныч там, что ли, загнулся и переселилси в меня?

А скоро и ко мне кондратий пришел! Жму кнопку в стенке, жму… работает, как же!

Явились наконец Ромка с Тайкой. И недовольные еще чем-то! Начали непрямой, закрытый массаж сердца делать, как подслушал их я. Ромка на грудь мощно жмет — как ребра не сломает? Потом Тайка два раза мне вдыхает рот в рот.

Наконец-то я добрался до нее!

Ромка вспотел весь, упарился, глаза бегают… А-а, не получается ничего?!

Глядел я на его толстые волосатые руки, дышащую сипло грудь и понял вдруг: а вот куда я перескочу, ежели загнусь!

Захихикал.

— Отбой!.. Ожил! — шапочкой пот утирая, Ромка сказал.

И просчиталси! Все-таки я вселился в него сутки спустя!

Он даже вздрогнул тогда, к зеркалу метнулся…

«Позняк метаться!» — как Геныч говорил. Ты у меня и на баяне будешь играть!

…Да, сподобился! «Великого старца» в себе приютил! Вместе с музыкальным талантом его! Теперь вместо того, чтоб операции делать, сижу и часами на баяне играю! И не могу остановиться! Рэкетиры приходят денег требовать — и в ужасе уходят: такого они не встречали еще!

Вдруг секретарша всовывается. Ведь просил же не беспокоить!

— К вам старичок какой-то рвется!

Как? Еще старичок?

— Ну, ладно, пусти.

И входит Грунин.

Вспомнили наконец-то!

Так что, когда Ромка в Египет собрался, я тут же был. Еще прикрикнул, помню, на него:

— А моя гормоза?

Заскрипел зубами, но взвалил-таки на плечо!

Так что в последний свой путь к пирамиде он, играя на баяне, шел, как русский человек!

Да и мне тоже сладко было! А то я уж и не надеялся, что увижу чего-нибудь, а тут все-таки… Так что Египет я разбойницки урвал!

И после всего нагромождения этого, эгрегоров и саркофагов, вознесений и воспарений, где, вы думаете, мы оказались? Обратно на земле. Туда, туда! Мол, там самое важное у вас! Стоило ли эгрегор городить?

И снова Санчо у себя на кладбище оказался, но живой!

Нашли тоже венец творения!

Из командировки, всем объяснял, вернулся. Знаем мы эти командировки!

Но и мы, естественно, тоже свое место занимали в его душе. Включая баян. Нелька, конечно, зверем на это глядела, но что ж тут поделаешь: смерть есть смерть, жизнь есть жизнь!

Закинешь ногу на ногу, баян на солнце переливается.

«…Ты в ужасе глядела на меня». Старинный романс.

Но не случайно, оказалось, от Саньки горькой кинопленкой пахло — сценарий написал про все эти дела и про всех нас.

Волновался все, на студию звонил: обязательно ли в трех экземплярах надо представлять али можно в одном? Ему на это отвечали, что обычно и одного экземпляра бывает много.

Послал-таки. Переживал, конечно. Ну и, ясное дело, все зря. Вернули через два дня: почему-то надорванный с краю, а сверху — отпечаток подошвы.

А на что рассчитывал-то? Кому эти штучки-дрючки нужны? Надо реалистицки писать! Умора, ей-Богу: ну кто ж может поверить, что я вот сейчас с вами говорю?

— Это точно ты?

— Точно.

Ночью по нашей меркуриновой крыше зазвенел дождь. Счастье — наконец-то! Значит, торф завтра не загорится, значит, можно не погибать.

Бог — он тоже туповат слегка: все приходится повторять по несколько раз.

…Но все это после было. А мне больше нравится вспоминать момент — может, самый лучший у меня, старика,— когда еще после первой одышки я в палате лежал, любовалси собой.

И тут заскрипела дверь — и Грунин появился в полном параде.

Что вместе с им росли, вместе воевали — последние полста лет не вспоминал как-то: разошлись путя! Даже и не здоровался. А тут явился! К одру. Да и то, видать, по казенной надобности.

— Ну, ты… телолаз! Долго еще будешь нам карты мешать?

— А долго вы мной еще будете, как пушинкой, играть?

Обомлел, услышав его голос:

— А чего вообще? Старого кореша нельзя навестить?

— Ну ладно уж, садись!

Тут снова дверь заскрипела, и Ясон вошел!

Огляделся — и ко мне. Добивать, что ли, явился? Ну, давай! Давай! Души старика!

Поднял мокрый пакет — и виноград высыпал.

Во утопизм пошел!

Ночью резко проснулся: чу! Приподнялся в койке — и увидел весь пейзаж. Бульдозер над тоннелем — крохотный, а тень вытянулась на весь склон. И еще какая-то лунная тень к нему крадется… Диверсант! Сыму с первой пули!

В тумбочку полез. Грунин мне как раз туда маузер сунул: сгодится. И как в воду глядел!

Но наткнулася рука на бинокль. Тоже подарок его — надо уважать. Навел окуляры на бульдозер, подкрутил маленько…

Ясон! Взорвать, вражина, хочет свой бульдозер! Задрожала рука бойца…

А с ним это еще кто? Стал подкручивать…

Тайка!.. Ну! Оборачивается, хохочет! Ясон нежно под попку ее — и в бульдозер. И сам туда.

От тяк! И гулко, на весь этот край, дверку захлопнул.

Потом я лежал в темноте и думал: кто же, в сущности, я?

Очнулся я от света и — треска бульдозера.

Снова жизнь!

Солнце! Море! Горы!

…А где тельце-то?

Содержание

Все мы не красавцы • 5

Южнее, чем прежде • 9

Не спать, не спать • 25

Парадиз • 34

Ошибка, которая нас погубит • 36

Наконец-то! • 39

Две поездки в Москву • 58

Ювобль • 74

Случай на молочном заводе • 80

Фаныч • 81

Вход свободный • 92

Жизнь удалась • 97

Автора! • 218

Излишняя виртуозность • 232

И вырвал грешный мой язык • 254

Сны на верхней полке • 260

Тихие радости • 269

Третьи будут первыми • 276

В городе Ю. • 285

Боря-боец • 306

Любовь тигра • 325

Божья помощь • 348

Ванька-встанька Ноу-хау • 381

Осень, переходящая в лето Хроника • 411

Лучший из худших Повесть • 441