В хвойном море. Рассказы

1

Следы были свежие: лосиный и волчий.

Киря подумал: «Далеко не ушли». И хоть ему очень хотелось домой, в теплую избу, он надвинул потуже шапку, поправил пояс, на котором висели в чехлах топорик и нож, заложил в ружье патроны с картечью и пошел по следу.

Лыжи скользили легко, и Киря шел накатистым шагом, не теряя следа. Вот волк выбегал наперерез лосю, но, видно, не успел напасть, и следы опять смешались. Только бы нагнать Кире волка, не дать зарезать лося. Что бы там ни говорили ученые, что, мол, волки убивают старых и больных животных и тем очищают природу от падали, как санитары, Киря думал по-своему: лосей, оленей, косуль и зайцев он жалел, а волков люто ненавидел.

И сейчас в нем вспыхнуло зло на волка. Он вообразил, как тот вонзил клыки в горло лосю и как это царственное животное рухнуло, а хищник рвет трепетное горячее мясо. Судя по следам, волк был матерый, опытный.

Следы спустились в крутой овраг, затерялись в чащобе ольховника. Киря сунулся в заросли, но лыжи застряли, пришлось выбираться назад и кружить, пока снова нашелся след. Киря ускорял шаг. Погода была тихая, с легким морозом, сухой снег не прилипал к лыжам. Лес стоял погруженный в застывшую тишину, какая бывает в серые зимние дни. Только поскрипывали крепления лыж да шуршал под ними белый, осыпанный редкой хвоей снег.

Постепенно Киря втянулся в ходьбу, ощутил, как горячеет под полушубком тело и разливается по нему усталость, как влажнеет под шапкой лоб.

По соображениям Кири, он гнался за зверем уже часа два, а может, и больше. По знакомой местности он определил, что прошел километров десять.

И вот след вывел его на поле, и он увидел сразу волка и лося. Волк трусил посередине поля, а лосиные рога метнулись в мелколесье и скрылись.

Кирей овладел острый охотничий азарт, дрожь прошила тело, и вспотели пальцы, сжимавшие ружье. Волк прихрамывал на правую переднюю ногу. Киря понял, что теперь все будет зависеть от того, кто окажется сильнее, выносливее: лось, волк или он, Киря.

Волк скрылся в лесу. Полем Киря пробежал что было силы, а лесом двигался опять размеренно. Ни волка, ни лося он теперь не видел, но это не беспокоило его. Важно, что хищник ушел недалеко.

Следы то расходились, то мешались, то огибали деревья, то терялись в кустах. Кире приходилось выбирать путь поудобнее, и он не раз петлял, как заяц. Ему стало жарко, пот струился по лицу, в глазах все двоилось и дрожало. Расстегнув ворот полушубка, он почувствовал на груди холодный обжигающий воздух и с новой силой устремился вперед.

Опять он вышел на то же поле и снова увидел лося и волка, успел заметить, что расстояние между ними сократилось. И опять пришлось ждать, когда лось, а за ним и волк скрылись в лесу, и опять быстро бежать через поле, чтобы остаться незамеченным. Когда он оказался под прячущими его ёлками, то дышал прерывисто, с присвистом, хватая воздух широко открытым ртом. Бывало, тридцать — сорок километров проходил Киря без отдыха и не знал ни одышки, ни усталости, а сейчас расслаб. «Стар стал, никуда не гожусь», — ворчал он на себя.

Пошел поровнее. Внимание его было направлено на один, нужный ему след. Лось бежал в сторону кордона. Это не удивило егеря. Животные, расплодившиеся в заказнике, привыкли ходить к стожкам сена, посыпанным солью, которые расставлял на зиму Киря недалеко от своей избы. Там лосей никто не беспокоил, вот рогач и бежал туда под защиту человека.

Так и оказалось, как предполагал Киря. Следы пропали на тропе, проложенной зверями. Тут уже невозможно было разобрать, кто топтал тропу, она была проторена сотнями копыт и лап. Но вот что-то заставило лося свернуть с тропы и бежать по глубокому снегу в сторону от кордона.

Вскоре след привел к озеру. Засыпанное снегом, оно лежало в круглой котловине с пологими берегами, на которых непроницаемо чернел старый ельник. Ни лося, ни волка Киря не увидел, а только разметанный снег от их ног.

Вспомнилось, как минувшей осенью пошел Киря поохотиться на уток. Шел перед вечером по берегу озера. Было тихо. И увидел: крупный лось пил воду. На другом берегу озера подавала жалобный голос лосиха. Рогач поднял голову и замер. С бархатных губ его падали капли воды. Вдруг он вздрогнул, налился силой и ринулся в озеро. Киря прокрался берегом туда, откуда доносился зов лосихи.

Она стояла под осиной, щипала листья и время от времени зазывно взмыкивала. Когда рогач вымахнул из озера, отряхнулся и побежал к ней, она отошла, не подпуская его к себе. И в то же мгновение выскочил другой, молодой самец и ударил соперника копытом в грудь. Разошлись быки в стороны, потом как бросятся друг на друга!.. Рога — в рога, лоб — в лоб… Стук, хряск, топот… Постояли недолго, будто задумавшись, потом отпрянули назад и опять так сшиблись, что даже застонали оба. Бока у них так ходуном и ходили, из ноздрей вылетал хрип, глаза окровенели от ярости.

Дрались долго. Наконец молодой самец на какую-то малость опередил противника и так ударил, что тот осел на передние ноги, хочет подняться, а соперник не дает, в бок копытом бьет. Озверел совсем молодой, разорвал старику бок до мяса и с трубным победным ревом — к лосихе. И она повела его за собой в лес. А старый рогач опустился на задние ноги, тяжело и громко дышал. В глазах его горела смертельная тоска…

Вспомнив это, Киря подумал, что и этот бык, преследуемый волком, тоже отвергнутый, потому и живет одиноким. Сейчас лоси ходят парами после осенних свадеб, и рогачи оберегают стельных коров.

Его умиляла преданная забота самцов о своих подругах, о потомстве, и он был уверен, что это похоже на человеческое чувство любви и дружбы. И сейчас старый лось вызвал в нем особую жалость.

«Не повезло, брат, тебе, живешь бобылем… как я. Плохо это, по себе знаю, — мысленно обращался он к рогачу. — Меня тоже оставила жена. И сын при мне был, а вырос и ушел в свою жизнь. Тут свой закон. А жить-то хочется всем. Тебе страшно волку в зубы попасть. Хорошо еще, рога не сбросил: защитное оружие, а вот сбросишь, тогда хуже будет». Киря уже изнемогал от усталости. Как назло, стала болеть поврежденная на войне нога. Всегда вот так после долгой ходьбы. Отдохнуть бы, и боль пройдет. Но отдыхать никак нельзя: упустишь хищника и потеряешь лося.

А день тем временем кончался, под деревьями стало пасмуреть. Киря заторопился, стараясь перетерпеть боль, в конце концов она когда-нибудь уймется.

Снова он увидел волка неожиданно. Увязая в глубоком снегу, хищник уже не бежал, а переваливался с заду на перед, из раскрытой пасти висел язык. Киря вскинул ружье, но зверь повернулся к нему задом, и стрелять стало неудобно. Выругав волка, Киря начал красться, держа ружье наготове. Зверь уходил.

И опять потянулось время, и опять метался след по склонам, овражкам, чапыжнику. Умаялся Киря, а изловчиться для стрельбы не может… Но вот расстояние до волка стало в меру выстрела, и виден он весь ничем не загороженный и бежит не шибко, а так, впритруску. Киря крикнул. Волк остановился, подняв голову и поворачиваясь на крик. Этого хватило Кире. Он прицелился под левую лопатку и, затаив дыхание, выстрелил. Волк осел задом, потом рванулся, прыгнул и повалился на бок. Он был еще жив, когда Киря подкатился поближе, лязгал зубами, смотрел на человека злыми и страдающими желтовато-зелеными глазами, пытался прыгнуть, но всякий раз падал в окровавленный снег. Киря не мог без жалости смотреть на мучения зверя, прицелился в лоб между глаз и спустил курок.

Волк был старый. Один клык у него сломан, а другой затупился. Киря оттащил тушу под сосну, сел на корточки, привалясь к стволу спиной, снял шапку. От головы его повалил пар.

Настали сумерки. При свете костра Киря снимал волчью шкуру.

— Попался, вонючий разбойник! — выговаривал он хищнику миролюбиво. — У нас тут вашего брата нет, перевели. Откуда ты забрел, старик? Тоже несладко и тебе приходилось. Волчицы от тебя отшатнулись: стар для них, в стае стал лишний. Вот и жил бродягой, один добывал пропитание. Стаей-то лося догнали бы и порешили. А один ты не смог: стар, да и одна лапа когда-то сломана была, видно, в капкане побывал.

Разговаривать самому с собой или с животными и зверями у егеря стало привычкой с тех пор, как он остался один на кордоне. Поживи-ка месяцами молча! Сейчас разговор с мертвым волком веселил его, подымал в своем мнении: все-таки спас лося.

Сняв шкуру и свернув так, чтобы удобно было нести, Киря вытер руки снегом, закурил. Теперь он почувствовал страшную усталость во всем теле и голод. В кармане у него была краюха хлеба и луковица — обычная закуска, которую он брал, отправляясь в обход. Вкус обветревшего хлеба и сочная луковая горечь возбуждали еще больший голод, и он жевал самозабвенно, ощущая, как в теле растворяется что-то бодрящее.

Пламя играло в костре, от него шло тепло и запах дыма. И ночной лес был Кире уютен и понятен, как была понятна в этот день жизнь.

2

В пятницу вечером приехали из города охотники: трое мужчин, бывавших тут прежде, и незнакомая женщина. Показали бумагу — разрешено убить одного лося.

— Веди, Кирилл!

— Поведу… только… — Егерь запнулся, глядя на женщину в штанах. «Зачем ее-то принесло? Обед сготовить или еще что?»

Охотники догадались, о чем он думает, и самый почтенный, рыхлеющий уже Лавр Петрович улыбнулся:

— Не бойся, она не испортит охоту, она опытная. Зарема, покажи ему билет.

Женщина ответно улыбнулась Лавру Петровичу, вынула из нагрудного кармана куртки охотничий билет. Киря развернул книжечку, прочитал: верно, охотница. Зарема приняла билет, глядя в лицо Кире. Он смутился: «Красивенькая баба и вся ладная, а глаза неверные, завлекательные… Имя какое-то чудное».

Поужинав, охотники легли спать на топчанах с соломенными тюфяками. Женщине Киря уступил свою кровать за дощатой перегородкой, а сам забрался на полати.

Рано утром, еще до свету, охотники повскакали и перед тем, как пойти в лес, решили закусить, вынули из рюкзаков водку, колбасу, консервы, выпили по стакану. И Зарема выпила немного. Угощали Кирю, но он отказался:

— Не люблю я водку, а перед делом тем более.

Его не неволили. Поел он только городских закусок.

Пока охотники собирались, засовывая за пазуху свертки с бутербродами, опоясывались патронташами, доставали из чехлов ружья, надевали белые халаты, Киря заглянул в конюшню, подложил в колоду сена и налил теплой воды, погладил лошадь по шее, потом вынес из сарая четыре пары широких и коротких лыж. Пальма визжала, металась по двору, кидала лапы на колени Кире, мешалась под ногами.

— Ишь, почуяла охоту. Не возьму тебя, и не просись, — сердито говорил Киря. — Нельзя тебе, тяжело, щенят повредишь.

Он завел собаку в избу, оставил ей еды и питья, выйдя со двора, запер за собой ворота.

Киря вел охотников к озеру, где, по его предположениям, должен был обитать спасенный им старый лось. Знал он, что лоси живут оседло и редко покидают облюбованное место, если достаточно корма.

Когда меж деревьев всплыло над землей оранжевое солнце и на снег лег тревожный брусничный свет, охотники были уже далеко от кордона в глухом лесу. Шли молча. Стали попадаться лосиные тропы. Проходя мимо стога сена, спугнули рогача с лосихой, и один из охотников сорвал с плеча ружье. Куря грубо остановил его:

— Нельзя! У вас в бумаге что написано? А? Отстрелять быка не моложе шести лет. А этот трехлеток да со стельной коровой ходит.

Пристыженный охотник повесил ружье на плечо, но Киря долго еще не мог успокоиться и ворчливо поучал:

— У кормушки-то пара пустяков взять животное. А то еще у проруби. Устройся в засаде и жди, как придут покормиться или на водопой, бей из засады в упор, не промахнешься…

Дошли до озера. Киря остановился на том месте, где он оборвал жизнь волка. Кровь на снегу пожелтела, клочья шерсти смерзлись.

— Что это? — спросила женщина.

— Волка взял я тут, — равнодушно ответил егерь и пошел, внимательно вглядываясь в следы.

Наконец привел куда надо.

— Значит, так… — начал он объяснять тихо. — Один пойдет со мной в загон, а троих я поставлю на номера.

Идти в загон никому не хотелось, каждому лестно было стрелять.

— Что уж пререкаться-то, — с осуждением вполголоса произнес Киря. — Жребий все решит.

Сняв шапку, он положил в нее три спички с обломанными головками и одну целую, перетряхнул.

Охотники вынули спички. Идти в загон досталось самому молодому, черноусенькому Виктору.

Привычно развел Киря стрелков по местам, называемым «номерами», наказал укрыться за кустами, не шуметь, не сходить с места без его команды.

— Гнать будем с той стороны, — он показал на редкий осинник. — Будет удача — завалите быка, не будет— никто не виноват.

Сам Киря не особенно надеялся на удачу. Каждую зиму приезжают охотники, а никогда еще не бывало, чтобы убили разрешенное число лосей. Если бы было позволено бить любого и где попало, тогда другое дело. А выследи-ка старого быка да возьми его на свободе. Тут уж как повезет.

С Виктором перешли озеро и осторожно скользнули на лыжах по сухому накатистому снегу. Киря выбирал путь по приметам, известным одному ему, и Виктор не раз шептал в спину:

— Долго еще мы будем петлять?

Киря оборачивался на ходу, бросал:

— Не знаю.

И опять скользил неторопко, но споро.

Прошло немало времени, позади остались ельники, березняки, сосняки, кулиги смешанного леса, овраги и поляны. У Кири заныла больная нога, он остановился, морщась от боли, выдохнул:

— Нет лося.

— Почему? — с неудовольствием отозвался Виктор. — В обществе считают, больше двухсот голов в заказнике-то.

— Может, и больше.

— Значит, не туда привел,

— Не поведу же туда, где пасутся семейные лоси. Ищу одинокого, намеченного.

Закурили. Острый дым, вдыхаемый вместе с холодным воздухом, колол в груди, кружил голову.

— А эта женщина… как ее? — спросил Киря. — Кто она?

Виктор загадочно улыбнулся, прежде чем ответить.

— Зарема — женщина отчаянная. С Лавром Петровичем в экспедициях бывала. Сотни километров пешком ходила, а верхом на лошади и не сосчитаешь. На лодке по бурным рекам плавала. Говорят, на медведя охотилась.

— Бывалая, значит.

— Да.

— Жена она Лаврентию Петровичу или так?

— Не поймешь. Он своей жене отставку дал, устарела для него, но будто бы не развелся официально-то, а с этой живет… хотя квартиры у них — у каждого своя.

— Ну, бог с ними! Я ведь так спросил: первый раз увидел, любопытно знать. — Замолчал, замкнулся, думал: «Катя сколько лет в лесу со мной прожила, а ни разу из ружья не выстрелила. А эту тянет к охоте. Это что-то уж не бабье».

Потом сердился на себя, что приезжая женщина не выходит у него из ума.

— Смотри! — прошептал Виктор и замер.

Глаза Кири метнулись следом за рукой Виктора. На расстоянии двух выстрелов шел рогач. Старый, какой был нужен. Лось шагал спокойно, вскинув горбоносую голову с коряжистыми рогами. У молодой липы он остановился, откусил ветку, пожевал, тронулся дальше.

— Ну, удача! — В ухо Виктору прошептал Киря и руками показал, как должен пойти Виктор и как пойдет сам егерь. — Я крикну, так и ты начинай шуметь. Свисти, кричи, пой. Лось от шума будет уходить. Авось не пройдет мимо стрелков. Ну, беги, лётом!

И покатились по лесу человеческие голоса, звук их то стлался протяжно, то дробился рассыпчато и отзывался по-зимнему скупым эхом. Загонщики шли так, что каждый видел лося и не давал ему уйти в сторону. А лось шел по знакомой тропе к стогу полакомиться сеном и, казалось, не замечал людей и не чуял опасности, поджидавшей его за озером.

Но вдруг он свернул с тропы, махнул по целине, удаляясь влево. Киря побежал наперерез, чтобы заставить его повернуть вправо. Лыжи проваливались в недавно выпавшем, еще не осевшем и не уплотнившемся снегу. Лось побежал крупным шагом, раздвигая рогатой головой ветви, и скрылся из глаз. Недалеко надсадно кричал Виктор. Киря велел ему замолчать и подозвал к себе.

— Убежал.

— Что будем делать? — растерянно спросил Виктор, сбирая изморозь с усиков.

— Не все пропало. Будем догонять по следу, а как увидим — возьмем в вилку и направим куда надо.

— Я совсем заблудился, не знаю, в какой стороне охотники.

Киря взмахнул рукой.

— Там.

— Эх, куда он нас завел. Тяжело идти целиной-то.

— Да, снег некаткий, не то что старая лыжня. Ну, пошли!

И началась погоня. Знал Киря, что лось не пуган людьми, а всего лишь немного потревожен и далеко уйти не должен. Но может водить за собой и день и больше-У них такая повадка: увидит человека — отойдет и остановится. Попробуешь к нему поближе подобратьея — он опять отойдет. Не убегает и не подпускает к себе. Такого легче всего загонять на охотников. А как поведет себя этот? Угадай-ка!

Как будто назло Кире лось оставил след меж густо поникших ветвей, и они больно хлестали по лицу, царапали, цеплялись за одежду. Егерь не переставал удивляться великану лесов: по болоту, где человек не пройдет, лось шагает будто по твердой земле. И густые заросли раздвигает могучей грудью, как траву.

Прошел, должно быть, не один час. Лоб у Кири взмок, и по спине, по желобку позвоночника, скатилась холодная струйка пота. Ныла нога, и ремень ружья больно давил плечо. Сзади сопел Виктор. Киря досадовал на себя: плохо стал ходить на лыжах, раз горожанин от него не отстает.

Конечно, егерь не обязан быть в загонщиках, можно бы потом проверить, кого убили: самку или малолетка, в случае чего составить протокол и представить к штрафу… Все это так, но животное не оживишь… Все равно как с лесом. Вошли деревья в спелость — вали, руби, не давай на корню умирать, пусти в дело древесину. А неспелое дерево не трогай. Это понимают промысловые охотники. Те — народ серьезный, у них охота — работа. А городские для развлечения охотятся, эти так, свистуны. Слово «свистуны» Киря считал оскорбительным и награждал им людей пустяшных, легких.

Опять подумалось о женщине в дубленом полушубке. Стоит за осинником на «номере» и, наверное, щекочет себе нервы ожиданием… Хотя Киря устроил охоту по правилам и честно хочет нагнать лося на стрелков, но живет в нем скрытая надежда, что бык пройдет на виду у охотников, да недосягаемо для пуль. Хорошо бы так-то. Пусть бы погулял еще. Умереть успеет. Волку не дался, значит, силенка еще водится. А охотники что ж? Пульнули бы в вольный свет впустую, потом постреляли бы зайцев и тем довольны бы остались. Так бывало с другими…

На опушке, перед оврагом, они наконец заметили лося. Егерь тихо обошел его краем леса, кроясь под ветвями, задудел в сложенные корытцем ладони. Лось повел головой, увидел человека и спустился в овраг, который тянулся к озеру.

— Иди, Виктор, правым берегом, а я левым. Так и доведем его до озера, а там встретят.

Овраг был пологий, на дне его пробивался из-под снега ручей, росли ивы, и тут любили пастись лоси.

Спустя некоторое время, когда животное величаво вступило в осинник, Киря остановился и дал знак Виктору сделать то же самое. Было тихо. Иногда пробежит волной ветер, качнет деревья, и с них посеется снежная пыль. Обломится под тяжестью наледи сучок, мягко упадет в сугроб, и снова торжественный покой и тишина. От этой тишины и от быстрой ходьбы у Кири звенело в ушах. Он слышал токи крови в своем теле и биение сердца. От старого дуба, к которому он привалился, пахло свежо и крепко: так пахнет кадушкой, пропаренной перед засолкой овощей. Во рту защекотал знакомый вкус хрустящей, чуть закисающей вилковой капусты и пупырчатых огурцов с душком чеснока. Киря сглотнул слюну, чувствуя нестерпимый голод.

И в это время резко хлопнул выстрел, за ним второй. Стайка снегирей выпорхнула из подлеска, сверкнув красными пятнышками, скрылась в чаще. Звук выстрелов катился и постепенно замирал. Киря подождал, не будет ли еще выстрелов. Лес молчал.

— Виктор! Сюда!

Шли вяло, усталые и равнодушные к охоте. Виктор размышлял вслух:

— Интересно, промазали или убили?

— Свалили.

— Почему так уверен?

— Стрелял кто-то один дуплетом. Если бы промазал, так другие палили бы. Городские охотники всегда так.

Издали донеслись голоса. Слова доходили неразборчиво, но ясно было, что говор там шел быстрый, веселый.

— Э-эй! — крикнул егерь. — Не стреляй!

В ответ отозвалось успокоительно:

— Иди, не бойся.

В осиннике топтались мужчины, а женщина сидела на туше лося, держа меж колен ружье. По глазам было видно, что она переполнена радостью.

Первым делом Киря осмотрел раны на туше, похвалил стрелка: пули попали в голову и в грудь, положил руку на пах, ощутив живое тело потом глянул на рога.

— Тот! Мной спасенный… с обломанным отростком на правом роге. — Помолчал, покачал головой, вздохнул — Эх, какого красавца сгубили!

Понимая, что убийство старого лося дело обычное, Киря все же огорчался. Ему и самому приходилось убивать на охоте, но всегда он испытывал при этом горькое чувство и стыд.

Лавр Петрович, с пунцовым, по-женски мягким лицом, отвинтил от фляги пробку, подал Зареме складной стаканчик, налил.

— Полагается выпить на крови. За твою удачу, дорогая!

Зарема выпила одним духом, приняла из рук мужчины бутерброд, стала жевать жадно.

— Это она его, — пояснил Лавр Петрович, и по лицу его растеклось улыбчивое ожидание похвалы женщине со стороны мужчин.

Егерь понял его, но ответил сдержанно:

— Я сразу догадался, Лаврентий Петрович.

— Сколько раз тебе говорить: не Лаврентий я, а Лавр… понимаешь, Лавр. Есть такой кустарник: благородный лавр.

— По-нашему, по-деревенски, Лаврентий.

Зарема крикнула:

— Хватит о ерунде спорить! Налей, Лавруша, егерю… ему полагается по заслугам вторая: он нагнал зверя.

— Животного, — поправил Киря со скрытым чувством неприязни к ней и выпил стаканчик водки. К нему потянулись руки с закуской, он отмахнулся: — Спасибо, не надо… Вот что… вы тут бражничайте, а я пойду за лошадью, надо свезти тушу да шкуру снять, пока мясо парное.

— Иди, мы ждем.

3

В русской печке отбушевало пламя, и на загнетке вишневым цветом рдели угасающие угли, покрываясь пушистым пеплом. По избе плавало благостное тепло с запахом промороженных овчинных полушубков и дымившейся на столе вареной лосиной печенки.

Лавр Петрович вышагивал по крашеному полу в неуклюжих валенках, обсоюзенных резиной от автомобильной камеры, во фланелевой рубахе с расстегнутым воротом. Весь расслабленный, поглаживая рукой оплывшие алые щеки, сказал громко:

— Прошу к столу, дорогие!

Из-за перегородки неслышно выскользнула Зарема, сонно потянулась, оглядывая всех виноватыми глазами.

— А я немного подремала.

Лавр Петрович притянул ее к себе, потрепал по спине.

— Вот поедим — и на боковую.

Копошившийся в мешках Виктор понес на стол бутылки. В избу вошли Киря и четвертый охотник, неразговорчивый отставной полковник, который серьезно произнес по-военному:

— Разрешите доложить: шкура посолена, сложена и перевязана.

— Хорошо посолили? — спросил Лавр Петрович.

— Как надо, — ответил за полковника егерь.

Зарема торопила обедать, заглядывая в миски с соленой капустой, огурцами и помидорами, нюхала дрожащими кругленькими ноздрями и потирала руки.

— Вот это тоже пойдет. — Киря поставил на стол чугунок с вареной картошкой.

— О-о, чудо! — Зарема захлопала в ладоши. — Виктуар, Лавруша, полковник, Кирилл, садитесь же скорей! Полковник, хватит вам мусолить руки мылом… у охотника они должны пахнуть порохом и кровью.

Наконец все уселись. Командовала застольем Зарема:

— Все должны выпить до дна за мои выстрелы, иначе я обижусь.

Мужчины загудели вразнобой:

— За удачу!

— За Зарему!

— Дай бог не последний раз!

Один Киря выпил молча.

Ели с аппетитом, возбужденно и громко вспоминали охоту. Зарема, захмелевшая с первой стопки, старалась всех перекричать:

— Я как увидела его, так всю меня и затрясло… Волнение такое острое… И жутко и радостно. Затаилась и жду. А он идет почти прямо на меня. Ну, думаю, счастье такое редко бывает… Нацелилась в грудь, а сама опять жду, пусть поближе подойдет. И вот он надвигается на меня. Тут я ка-ак жахнула из правого ствола, и он упал на передние ноги, застонал. Тогда я из левого ствола в голову. Качнулся он и повалился на бок. Вздохнул громко, только и всего… Наливай, Виктуар!

Наполнив стопки, Виктор поклонился Зареме.

— Предлагаю выпить за меткий женский глаз.

Выпили «за глаз». Потом выпивали за «твердую женскую руку», «за мужественное женское сердце», за женщину, украшающую жизнь.

С печенкой еще не разделались, а Киря вынул из печки кастрюлю.

— Отведайте это.

Все взяли по кусочку мяса, попробовали и потянулись еще, нахваливая необыкновенный вкус блюда.

— Лосиные губы, — сказал Киря. — Самая вкусная часть лосятины.

А на дворе уже темнело. Охотников разморило, потянуло в сон. Разговор вязался вяло, необязательно. Вскипел самовар. За чаем Лавр Петрович стал жаловаться Кире на то, что положено мясо и шкуру сдавать государству, а охотникам достаются только рога, голова, ноги да потроха.

— Мясо-то ведь за деньги сдадите, — заметил Киря.

— Не в деньгах дело, — возразил Лавр Петрович. — Лестно мне было бы гостей лосятиной попотчевать.

— А мы сдадим и тут же попросим продать нам мяса, — нашлась Зарема, и Лавр Петрович одобрительно закивал ей:

— Да это само собой, как же иначе?

Разомлевшая Зарема с усмешкой спросила:

— Говорят, Кирилл, у вас жену увели?

— Это коров или лошадей со двора воры уводят, а женщины сами уходят, своей волей.

— А почему другую не возьмете?

— Другую мне не надо: двух одинаковых не бывает, — резковато произнес Киря, и лохматые брови его сдвинулись к переносице.

Тотчас же после чаепития повалились на постели, не слыша, как Киря то выходил из избы, то входил. Он дал корму лошади, проверил в будке Пальму — не ощенилась ли и не холодно ли ей. Последние дни он держал собаку в избе, но сегодня Зарема сказала, что не может без отвращения видеть чуть не до пола отвисшее собачье брюхо с торчащими сосками, и Киря увел Пальму в будку, постелил ей потолще сена. Потом натаскал в избу воды, закрыл вьюшки в печке, залез на полати.

На топчанах с присвистом и бульканьем в горле храпели мужчины, только за перегородкой тих был сон женщины. Кире очень хотелось спать, но боль сверлила ногу и все тело корежила зудящая ломота. Ворочался, укладываясь поудобнее, ненадолго легчало, а потом опять всего пронизывала усталость, грызла кость пулевая отметина.

За перегородкой послышалось сонное бормотание Заремы. Киря усмехнулся: «Зарема! Придумают же имя! Какое-нибудь настоящее имя исковеркала. А Виктора она: «Виктуар». Чудят люди. Видать, ухарь-баба… и ядовитая. Мало радости от такой. Ох, Лаврентий Петрович, хоть ты и ученый, а того… ума тут не хватило. Не задержится она долго около тебя. Хоть ты и пылинки с нее сдуваешь, а не задержится».

Спят охотники. Пахучая тишина плотно набилась в непроглядную черноту избы, она наваливается на Кирю, вползает ему в уши, закрывает глаза.

4

С утра в воскресенье охотники побродили вблизи кордона, застрелили трех зайцев. Егерь записал им в путевку и лося и зайцев и отвез их с добычей на железнодорожную станцию. Домой вернулся к обеду, разогрел остатки вчерашней печенки и картошку, стал поднимать самовар и почувствовал резкую боль в пояснице, едва не обварил себя кипятком.

Сидел скрючившись на полу, постанывал, жаловался Пальме, тревожно смотревшей на хозяина печальными рыжими глазами:

— Прострел.

Превозмогая боль, согнувшись, добрался до стола, кое-как поел без всякого удовольствия и лег на постель, приложил к пояснице бутылку с горячей водой.

Болезнь эта случалась с Кирей и прежде и проходила от лечения теплом. Бывало, Катя, жена, истопит баню, сведет его, нахлещет распаренным в квасе веником, натрет нашатырным спиртом, и, глядишь, через день он здоров.

Бутылка приятно угревала спину, понемногу успокаивала боль, и по всему телу тихо разливалась нежащая лень. И мысли Кири медленно плелись в нехитрый узор. Вспоминалось прошлое. Настоящее, повседневное было просто, как необходимость, которую не обойдешь пешком и не объедешь на лошади. А думать о прошлом он любил.

На то, что минуло, Киря не был в обиде, и оно оживало ярко, выпукло. Настоящей свою жизнь он считал с той весны, когда воротился с войны. Был он видным парнем, работящим, смирным, что в родной деревне ценилось высоко. Сельская жизнь в ту пору была трудной, деревня за войну отощала, кормилась скудно. Перед войной Киря не успел стать ни трактористом, ни шофером, а одни только руки его, без головы, стоили недорого. Ему же мечталось обзавестись семьей, окунуться в новую жизнь.

Подвернулось место егеря в лесных угодьях, отданных областному обществу охотников, и Киря оказался в лесу с женой, восемнадцатилетней Катей, хлебнувшей нужды и лиха, по ее выражению, «выше ноздрей». Зажили вдвоем на кордоне хорошо, свободно, сами себе хозяева. Огород развели, сад фруктовый посадили, корову завели, повеселели. И жизнь ласково манила все к лучшему. Все дни и ночи были вместе, только и слышалось молодое, игривое: «Киря!..» — «Катя…».

Когда родился сын, на сердце Кире пала дума: вырастить себе на смену егеря. Любил он лес ранней весной, когда прилетали птицы и неумолчно пели, щелкали и свистели в распускающейся листве, призывно крякали утки и гоготали гуси на озерах и болотах. В летний зной лес наполнялся запахом хвои и грибов. Любо было Кире косить на полянах пеструю в разноцветье траву, а потом сгребать духмяное сено. Осенью лес оголялся и становился прозрачным, как бы редел и раскрашивался в такие дикие цвета, что рябило в глазах. После первых ночных заморозков копали картошку, рубили капусту, готовили запасы к зиме-прибирухе.

Охотники начинали приезжать в конце августа. Киря разводил их в шалашики, устроенные им в зарослях тальника и куги по болотинам. Пальба напоминала егерю военные фронтовые дни. Охотники ненадолго вносили в тихую жизнь кордона веселую суету. И прибыль небольшая была от них: покупали овощи, молоко.

Забыла про нужду Катя, расцвела красотой, о какой Киря и не мог подозревать, когда женился. Сама плотная такая, верткая, глаза так и стригут все, румяный загар на лице пылает, язык никак не уймется, все говорит, говорит, да вперемежку со смехом. Доволен был женой Киря — больше некуда.

Пришла пора сына в школу отдавать. Жаль было родителям расставаться с любимцем, да ничего не поделаешь— время такое, что должен каждый образование получить, без этого нет в жизни ходу. Устроили сына в селе у родственников и опять вдвоем остались. Жизнь проходила в каждодневной работе и была наполнена разумным движением к простой и ясной цели. Тогда Киря этого не замечал, а теперь, в одиночестве, не только понял, но и считал ту пору счастливой. Мечты прошлого ожили и причиняли душевную боль, возвращая его в те дорогие дни.

Сына видели редко, когда отвозили ему продукты или в каникулы. Приезд сына был для родителей самым большим праздником. Катя закармливала его лакомой едой, а Киря таскал с собой по лесу, показывал лосей, косуль, озера, поросшие осокой, из которой с пугливым кряканьем вылетали утки, учил различать следы зверей на земле, угадывать по голосам птиц. Мальчик делал вид, что все это ему интересно, но отцовское чутье улавливало иное: сын выслушивает по обязанности, а в сердце у него не вспыхивает ожидаемой отцом искры.

Побыв недолго дома, мальчик начинал скучать, с тоской говорил о том, что его товарищи сейчас в пионерском лагере, где много развлечений, игр, походов, кино. Ясно стало: ему нужны товарищи, у него начиналась своя жизнь. И повелось так, что сын все реже стал бывать дома даже в каникулы.

Незаметно таяли годы. Сына после сельской школы пришлось устраивать в городскую. Город сделал то, чего не смог сделать Киря со своей отцовской любовью: юноша душой прирос к другой, незнакомой егерю жизни.

Став взрослым, сын иногда приезжал в гости с женой. Его рассказы о работе на заводе не возбуждали интереса у Кири, а сына не занимали егерские дела. Серьезного, задушевного разговора не получалось, толковали о разном, казавшемся Кире пустяковым, далеким от души.

Дождался Киря внука. Катя чуть не на всю зиму уехала в город помогать снохе, а летом привезла внука. В душе Кири запело что-то молодое, он увидел себя в новом существе, радовался и печалился одновременно, потому что в народившемся человеке было продолжение его жизни и уже начавшийся исход из нее. Внук стал ему самым дорогим из всех родных, и хотелось сказать ему что-то напутственное на все его годы…

В этом месте кончались светлые воспоминания — и начинались горестные. И как он ни пытался освободиться от них, злая память цепко держала всё до мелочей и терзала душу.

Когда уехал сын с женой и внуком, стал Киря замечать за женой неладное. Делает, делает она что-нибудь и вдруг замрет, смотрит неподвижно в одну точку туманными глазами, пока он не окликнет ее:

— Катя, ты что это?

Встрепенется пугливо, как будто захваченная врасплох на плохом деле, потом ответит:

— Так, ничего.

— Может, надоело тебе жить в захолустье, скучно стало?

— Что ты! Тут хорошо, тихо.

Успокаивался Киря таким ответом, не донимал расспросами.

Осенью опять поехала Катя к сыну, повезла домашнего варенья, грибов сушеных, яблок ядреных, лежких — в зиму. Через две недели вернулась, и не узнал ее Киря: с лица спала, грустная и молчаливая сделалась. Только заикнулся, что, мол, такое с ней, а она — в слезы. Поплакала досыта, потом заговорила тихо, но твердо. Выслушал Киря и качнулся, вот-вот упадет. Сел на скамью, голову в руки уронил и просидел так-то не один час. Еще бы, наверное, сидел, да услышал голос Кати:

— Я не могла скрывать. Чего уж скрывать-то, раз беда приключилась.

Знал он, что Катя правдива до жестокости, и поверил каждому слову ее.

— Может, просто согрешила, минутную бабью слабость проявила, так это попробую пережить.

— Не было греха, не было! — исступленно закричала Катя и опять заплакала. Сейчас слезы ее были тихие, будто в лад с неторопливым признанием, так не вязавшимся с только что вспыхнувшим клятвенным криком — Ты обо мне плохо не думай… да и он человек порядочный… Вдовый, бездетный, плотник. Познакомилась я с ним случаем, у Фени, помнишь, Степанова дочь из нашей деревни? Она с войны в городе живет… Ну, так значит… это еще в прошлую поездку было. Встретились раз, другой, невзначай все у Фени. И будто нож мне в сердце воткнули. Воротилась домой, думала, все пройдет около тебя-то. Не прошло. Теперь, когда вдругорядь приехала, он и говорит, что с ним то же самое деется. И меня он насквозь понял, хоть я ничего и не говорила, не выказывала. Говорит, давай поженимся. Как же, мол, мне от живого мужа за другого выходить. Ничего, говорит, такое случается. Жалкий он очень, одинокий…

— Ну, и ты решила уйти от меня к другому… к молодому?

— Моложе тебя он всего на три года. И ничего я еще не решила заглазно от тебя, а только мучаюсь. Ведь я тебя люблю.

— Ну, значит, не так страшно. — Киря повеселел, обнял ее, стал гладить по голове, точно ребенка, а она уткнулась ему в грудь и разрыдалась. Он утешал ее: — Ничего, ничего… бывает, и на шестом десятке влюбляются, а тебе только сорок пятый. — Киря старался говорить шутливым тоном, но Катя не отозвалась на эго, продолжала плакать, и он вдруг почуял, что теряет жену, выпустил ее из рук, зашагал по избе, сухо чеканя слова: — Я не лось, лбом биться с соперником не стану. Все зависит от тебя.

— Спасибо за добро! Одной мне надо побыть.

— Побудь, побудь одна, разберись в себе.

Стал Киря все дни проводить в лесу. Диким зверем бродил по чащам, мок под дождем, не чувствуя холодной сырости, на все смотрел рассеянно. Поздно вечером дома встречала его Катя, по-прежнему заботливая, кормила и ворчливо выговаривала:

— Пошто весь день не емши. Разве можно так!

Хотелось ответить сердито: «Знаешь ведь почему», — но минутная злость гасилась желанием не наносить жене мстительную обиду.

Катя заводила разговор о хозяйственных делах, и это сбивало его с толку: если ее заботы искренни, значит, все в ней перегорело, если же все говорится для того, чтобы не молчать и лишь внешне сгладить остроту положения, тогда это противная игра. Не обрывая и не поддерживая внезапную словоохотливость Кати, Киря отвечал что-нибудь неопределенное, показывал тем самым равнодушие к хозяйственным заботам жены и лез на полати, где спал последние дни. Сон не брал его. Слышал, что не спит и Катя. Ждал: позовет она его, тогда все наладится, помнил бывалые размолвки, примиренные постелью.

Катя не звала.

Недели две прожили они так — не чужими еще, но уже и не близкими, не родными. Глаза Кати стали сухи и сосредоточенно задумчивы. Видел Киря: идет в ней борьба, и стал робко надеяться на лучший исход.

Однажды Катя сказала, что решила уехать в город к сыну, пожить у него. Тяжело было Кире смотреть, как она белила печку, мыла окошки и двери, кадушки и крынки, все перестирывала, а потом укладывала свои вещи. Страшно было сознавать, что родной человек собирается покинуть его. Спасаясь от этого страха, он укрывался в лесу, бездельничал, считал всякое дело теперь бессмысленным.

— Не сердись на меня, Кирилл, — просила Катя.

— Не сердись, не сердись, — передразнил он ее.

И они почти не разговаривали. Молчали и всю дорогу до станции, куда ехали на санях по первопутку. Молча посадил ее Киря в вагон. И опять она просила не сердиться на нее и по привычке наказывала беречь свое здоровье.

— Да тебе-то какая забота о моем здоровье! — вскипел он.

— Как же! Не чужой ведь ты мне.

— Коли не чужой, так вертайся! И чтобы знала: не заладится там новая жизнь, так вспомни про меня, приму.

— Ну о чем ты? Ведь ничего еще не изменилось.

— Вот так та-а-ак! Ну и рассуждаете вы, бабы!

— Ничего же я не решила.

Пора было покидать вагон, и Киря пошел, торкаясь широкими плечами в дверные косяки, спрыгнул на платформу и стоял, пока вагон медленно плыл мимо. В окне, как портрет в раме, показалось лицо Кати.

Не чувствуя себя, Киря дошел до площади за станционными строениями и, валясь в сани, стегнул лошадь кнутом. Всю дорогу до кордона лежал бревном и ничего не видел сквозь слезы.

В единственном письме Катя сообщила о сыне, внуке и снохе, передавала от них приветы и поклоны, а о себе не написала ничего. Киря рассудил так: если о себе не пишет, значит, собирается домой и все расскажет. «В письмо-то всего не уложишь, а на словах — другое дело».

Надежда на возвращение Кати в нем все крепла, он ждал ее.

Спустя месяца три Катя дала Кире знать через Феню, что сошлась с тем вдовцом. Не в утешение себе, а в объяснение он не осуждал Катю, рассуждал о случившемся с печальной трезвостью: «Бывает, всяко бывает. Пошла за меня совсем молоденькой, может, просто я понравился, а она за любовь приняла. А вот она, любовь, когда ее настигла».

Одного не понимал Киря: зачем говорила Катя, уезжая, что ничего еще не решила, зачем письмо написала, будто веревочкой привязала его к себе, почему сразу не сказала? Такие мысли немного принижали любимую женщину в его глазах.

Прошел год. Киря не свыкся с мыслью о потере жены и страдал мучительно. Ревности не было, было горе.

Летом приехал в гости сын со своей семьей и чуть не с порога сказал:

— Ну и постарел ты, батя! Из-за мамки?

Киря не ответил, а сын брякнул, как ножом под сердце:

— У мамки-то дочь родилась, мне сестра, выходит.

— Не надо об этом! — взмолился Киря, а сам подумал, что Катя давно хотела дочку. «Да, надо было второго ребенка, тогда не ушла бы».

И еще прошел год. Минувшим летом не привелось Кире видеть сына и внука, а о Кате иногда попадались строчки в редких сыновьих письмах: «Заходит мамка. Она здорова».

Долгими зимними ночами Кирю одолевали мысли о Кате. Теперь в нем появилась и укрепилась жалость к Кате. Почему-то ему представлялось, что муж ей попался дурной и ей с ним плохо. Он желал смерти неизвестному человеку, соблазнившему честную чужую жену. А утром приходил стыд за ночные рассуждения, и он покаянно думал: «Пусть бы жизнь у нее с ним не заладилась, тогда бы другое дело. А то смерти захотел… Нехорошо-™ как!»

Тоска по Кате не ослабевала. В тоске он любил ее как будто сильнее, мысленно обращался к ней с такими ласковыми словами, каких прежде у него не находилось.

5

Несколько дней мучился егерь от поясничной боли. Была пурга, на крыльцо намело сугроб, выстудило избу. Почувствовав себя лучше, Киря нажарил печку, истопил баню, напарился, нахлестался березовым веником, сварил щей из лосиной головы.

— Выкарабкался, — говорил он самому себе. — Плохо человеку одному, ох как плохо! И зачем такая одинокая служба? — Подумав над этим вопросом, он стал мечтать: — Все бы люди враз стали оберегателями природы, ничего бы самовольно не трогали. Захотел, скажем, на зверя или на птицу поохотиться — уплати денежки, получи разрешение и убей то, что позволено и сколько позволено, не больше. Честно, значит. И не нужны будут егеря, лесники, рыбные инспектора. Вот тогда я уехал бы отсюда к людям… А может, сейчас бросить все и переселиться?.. Нет, все это пустой бред, никуда мне уж не уехать: как тут без меня лес останется? Перебьют все живое.

Наговорившись, Киря сытно поел, хорошо выспался и утром встал с ощущением легкости в теле. Выйдя на крыльцо, он зажмурился от рези в глазах, приложил ко лбу ладонь козырьком, открыл глаза. Чистый, необыкновенной белизны снег искрился на солнце. Широкие ноздри Кири раздувались, дышалось свежо, и его пьянило.

— Весной пахнет.

После завтрака он оделся в полушубок, нахлобучил шапку, положил в карман краюху черствого хлеба, луковицу, закинул за спину двустволку и заскользил на лыжах в голубой тени сосен, чувствуя себя душевно омоложенным,

6

«..В апреле дошло до Кири, что муж Кати скоропостижно умер.

— Что за напасти на бедную Катю! — вырвалось у него с горечью в первый момент. Вскоре его стала мучить совесть. Знал, что от злых желаний его, приходивших внезапно и на мгновение, не могла приключиться смерть, а все равно теперь страдал и каялся в дурных мыслях. Нет, не хотел он смерти Катиного мужа, не хотел. И ничего плохого не желал ему. Он никогда не видал его даже на фотографии, не знал, что он за человек, но был убежден, что хороший, иначе Катя не полюбила бы его. И вот хороший человек ушел из жизни, оставив вдову и сироту.

Первым делом Киря послал через сына Кате письмо. «Трудно тебе одной-то с ребенком, знаю я. А ты, если не забыла меня совсем, прими от меня какую-никакую помощь, я на все согласен».

Катя ответила нескоро. «Сердешный ты человек, Киря. Дошла до меня твоя жалость, и вроде легче стало. Спасибо!»

И опять посветила Кире надежда на что-то хорошее, пусть не на такое, что было, вдохнула в него свежие силы. Дни стояли прозрачные, мягкие, молодой зеленью покрывалась земля. В лесу весь день пели птицы, ночью не умолкали соловьи. В потайных уголках камышовых зарослей умиротворенно крякали утки.

Весенняя охота была запрещена, и у Кири поубавилось егерских забот. Он посадил картошку и овощи, завел пчелиную семью и с замиранием сердца слушал трудолюбивое бунчание в снежно-розовом цветущем саду.

Как-то ему пришла на ум неотвязная мысль: привезти на кордон Катю. Оставив знакомого старика подомовничать, он отправился в город рано утром, а вечером был у Кати. Удивленная его приездом и смущенная его приветливостью, она не знала, что говорить и как держать себя с нежданным гостем.

Катя изменилась, похудела, в глазах метался тревожный болезненный жар. Напряженно смотрела на Кирю, когда он приласкал девочку.

— А она на тебя похожа, — заметил он, и Катя почему-то покраснела. — Воздух ей лесной нужен, чистый воздух.

Катя ничего не сказала на это, собирала на стол. Помолчав недолго, Киря решительно сказал:

— Я ведь за вами приехал.

— Как за нами? — Катя так и обмерла, глаза остановились, расширились.

— У нас на кордоне-то хорошо! Поправится дочка, да и ты отойдешь от горя. Вон как тебя передернуло.

Руки у Кати упали, ноги подломились, и она села на стул, склонила голову.

— Я ничего не требую от тебя, Катя. Живите себе, и мне будет радостно около вас. — Держа девочку на коленях и гладя по голове, Киря мечтал: — Корову заведем, молоком с медом поить будем, и вырастет раскрасавица.

Тень улыбки скользнула по лицу Кати, а глаза по-прежнему оставались грустными. Сказала с одобрением:

— А ты все такой же неунывающий.

— Жить надо, а не ныть. Ну, так собирайся.

— Так вот сразу? Подумать надо.

— Подумай.

…Через месяц с небольшим Киря опять приехал в город и в этот раз увез Катю и девочку.

На кордон прибыли под вечер.

— Хозяйничай, — сказал Киря, внеся в избу Катины пожитки, а сам поехал в деревню за молоком.

Пока ездил, Катя устроила за перегородкой детскую постель, застелила кровать свежим бельем. Киря стал возиться с самоваром, а Катя тем временем накормила девочку и уложила спать.

Чай пили в саду, под яблоней. За лесом садилось солнце. По саду уже растекались синеватые сумерки, а в небе еще розовели окрашенные закатом облака. Где-то прошумела автомашина, далеко прогудел паровоз и донесло стук поезда. И опять стало тихо, только попискивал самовар на столе, выпуская из крышки веселые струйки пара, звякали вилки о тарелки да начинали вечернюю перекличку лягушки.

Подавая Кире чашку чая, Катя со вздохом произнесла:

— Ровно и не покидала я кордон.

— Как будто так, — согласился Киря и стал пить чай с блюдечка, путаясь в новых, беспокойных мыслях: «Мне-то хорошо, что она вернулась. А ей? Ей-то как? Может, она через какую силу пошла на это? А?.. А бывает ли так, что разлюбила и снова полюбила?» Ответов на вопросы у него не было.

— Завязь-то на яблонях богатая, колья придется под ветки ставить, — сказала Катя.

— Поставлю.

— Завтра будет вёдро и жарко, надо зимнюю одежду просушить да убрать, — сказала Катя, как говаривала это в прошлые годы.

— Займемся одеждой, раз надо.

Напились чаю, и оба ощутили какую-то неловкость. Умытая, с распущенными волосами, Катя стояла у двери в спаленку. Киря топтался тут же, не зная, чем занять себя, и чувствуя, что мешает Кате.

— Спит Оля? — спросил он, хотя и сам видел спящего ребенка.

— Спит, похрапывает.

— Ну и ты спи спокойно, Катя.

— Ладно. Спокойной ночи!

Катя скрылась за занавеской, оставив дверь незакрытой, как это делалось прежде. Киря послушал, как она постояла у детской кроватки, потом легла, посидел на своем топчане, но не лег, а вышел на крыльцо. К нему бесшумно подошла Пальма. Он сел на ступени и стал гладить собаку по длинной шерсти. На небе проклевывались чуть заметные звезды.