В хвойном море. Рассказы

Млечный Путь

С юга дул ветер, вздымал широкую равнину реки, и она бугрилась вспененными волнами, переливалась искристыми блестками под нестерпимо жарким солнцем, расплавленным в высоком бесцветном небе. Волны катились против течения медленно, с тяжелым вздохом, и лишь у берега бежали с веселой торопливостью, качали кусты тальников.

У низкого левого берега стоял на плаву привязанный канатами к дубам плот, жалобно скрипел в гибких обвязках. Чуть поодаль болтались на волнах, позвякивая цепями, грубо сделанные из тесин лодки.

Весь берег был беспорядочно завален бревнами, канатами, железными бочками. Осев гусеницами в изрытом грунте, замер черный трактор со свернувшимся в кольцо стальным тросом. В зеленоватой тени дуба пряталась большая палатка, другая, совсем маленькая, приютилась в кустах краснотала. Дощатый стол и лавки вокруг него были устроены на вбитых в песок неошкуренных ветловых кольях. Одинокий костер тлел догорающими головешками, ветер срывал с них синие дымки, выдувал бессильные, гаснущие на лету искры. Запах дыма, сосновых бревен, горячего песка и бензина стойко держался даже при ветре…

Раздвинулся лаз маленькой палатки, и, согнувшись, вышла из нее Анюта, выпрямилась, босая прошла по горячему песку к роднику, набрала ведро воды и, раздевшись в кустах догола, облилась с головы. Потом оделась и долго плескала ледяной водой на лицо и шею.

Анюта — повариха в бригаде колхозников из степного села Звонаревки. Каждый год колхоз посылает своих людей на лесозаготовки в верховья Камы, а когда прибывает плот, звонаревцы вытаскивают бревна на берег и на грузовиках отвозят в село… Так делается не один уже год. Анюта попала на выгрузку леса впервые.

Вода немного освежила горячее лицо, и девушка, не утираясь, подставила его ветру. Анюта принялась готовить ужин. Скоро минет самый жаркий час дня, вылезут из палатки работники, искупаются, покурят, станут трудиться до вечера. Анюте надо накормить десять здоровых мужиков и парней.

Неслышно ступая по песку, прошел бригадир, по-монгольски скуластый, обросший колючей седой щетинкой, ошалело залез в реку в штанах, поплескался, снял рубаху, окунул в воду, напялил на себя, покрякивая от удовольствия.

— Ну и жара! — сказал он хриплым со сна голосом. — В палатке дышать нечем. — Сел на лавку. С него текла вода. Покуривая, бригадир смотрел в речную даль блеклыми немолодыми глазами, скреб волосатую грудь. — Сейчас бы обложного дожжа. Без ветра, на сутки бы.

Помолчал.

— Ты чего-то, Анна, как немая, молчишь?

— Я тебя слушаю, дядя Семен.

— А чего я говорил?

— Про жару.

— Кому я говорил? Тебе. А ты — ни слова.

— Чего же сказать? Согласна с тобой.

— То-то. Согласна, а молчишь.

Девушка рассмеялась.

— От жары у меня язык не ворочается.

— Чем кормить будешь?

— Продукт известный: пшенный суп с картошкой под названием «полевой».

— Салом заправь.

— А как же! На сале лук поджарю.

— Свари погуще, вроде каши.

— Ладно.

Семен опять помолчал, хмуря лохматые спутанные брови, крякнул раз, другой.

— Вот что, Анна… Ты того… Саньку не тревожь!

Девушка удивленно подняла брови, нож остановился со шкуркой картофелины в неподвижных пальцах.

— То есть как это? — занозисто спросила она.

— Ну, сама понимать должна. Одета ты вон как… все на виду.

— Одета, как все женщины летом.

— Ну, может, в селе либо в городе, так и сошло бы. А тут ты одна среди мужского населения. Иные ничего, а Санька… он, сама знаешь, шутоломный. Давеча выпялился на тебя, не туда трактор повернул, связку бревен рассыпал.

— Из-за меня? — длинные глаза Анюты сверкнули озорной радостью.

— Из-за тебя.

— Все мужики, кроме тебя, в одних трусиках работают. Я не в претензии к ним. А я в одном лифчике и трусиках не хожу, на мне еще платье.

— Какое там платье! Видимость одна. Ситчик тоненький, насквозь просвечивает.

— Вам всем жарко, а мне нет? А? Мне не жарко? — сердясь, произнесла Анюта.

— И тебе жарко. — Семен прижал ладонь с растопыренными пальцами к груди, умоляюще взглянул на девушку — Но пойми… ты на работе, а не на пляже.

Анюта пожала плечами, и нож быстро побежал по картофелине, срезая лентой кожуру.

…До заката грохотал на берегу трактор. Полуголые загорелые мужики и парни ходили по плоту с баграми, лазили в реке, заводя вокруг бревен цепи и тросы. Пачки из пяти-шести бревен трактор волочил по берегу на гриву, а там их катали на грузовик с прицепом. Плот был большой и, казалось Анюте, не убывал.

В кабине трактора сидел Санька. Чистенький кокетливый берет на чубатой голове без единого масляного пятнышка. До пояса Санька голый, и, когда передвигает рычаги, на плечах и груди мышками бегают под кожей мускулы. Из-под широких, сросшихся на переносье бровей добродушно смотрят тихие глаза.

Санька теперь часто поглядывал на Анюту. Раньше она казалась ему обыкновенной девчонкой, как другие одноклассницы, а тут вдруг все в ней будто сияло: и стройность тела, и легкость движений, и горячие глаза, и звучный голос, — все это слилось в одно прекрасное, не дававшее Саньке покоя.

Когда он чувствовал на себе короткий взгляд Анюты, ему вдруг хотелось громко смеяться, делать глупости, а если в эту минуту был на тракторе, то так газовал, что мотор выл, сотрясая всю машину, рвал стальной трос, тянувший бревна. Под крики людей и ругань бригадира Санька вылезал из трактора и с виноватой улыбкой ловко связывал трос, и важнее всего для него было знать, наблюдает ли за этой работой Анюта.

Санька пробовал ухаживать за девушкой, но она однажды насмешливо сказала: «Ты что это, Саша, вроде обхаживаешь меня. Не надо, не стоит». Некоторое время он держался от нее подальше, но вздыхал и всячески старался показаться ей лучше всех.

Мужики посмеивались, а парни наедине говорили ему: «Зря стараешься. Она к изыскателям ходит, там ее завлекает инженер».

Санька знал, что Анюта бывает у изыскателей, чьи палатки стоят в километре от реки, у степного камышистого озера, но про инженера не верил: болтают ребята.

Вечера и ночи стояли сухие. Со степи плыла жара, пропитанная горьковатым запахом полыни. Медленно поднималась луна, обливая плоскую землю тревожным светом.

Засветло поужинав, работники отдыхали, покуривая и лениво рассказывая разные истории и побасенки. А когда вечерняя синева загустела и в ней стали тонуть деревья, бригадир окликнул Анюту, спросил чаю.

— Чай готов, — отозвалась Анюта из своей палатки. Чай пили неторопливо.

Бригадир загнул рукав куртки, посмотрел на часы.

— Время детское… Сань, а Сань, где ты?

— Тут я…

— Может, потешишь? — Бригадир встал, бросил в костер охапку валежника, а сверху зеленых веток. Свет померк, и в сумраке люди казались бесплотными, плоскими, как тени. Но вот сквозь беловато-зеленый дым за-змеились огоньки, потом постепенно слились в пламя, и разом вспыхнувший свет оживил фигуры людей.

Молча сходил Санька в палатку, вернулся с гармошкой под мышкой, постоял, глядя в сторону, где была Анюта, наконец сел и растянул гармошку. Ситцевые, в цветочках, мехи затрепетали, изгибаясь, выдавили нестройные густые звуки, пальцы заходили по ладам мягко, ощупью, и гармошка, всхлипнув, зазвенела.

К костру выступила из темноты Анюта, села на ватник. Санька глубоко вздохнул ртом, на миг затаил дыхание и, полузакрыв глаза, запел:

Санька тряхнул гармошку, она захлебнулась в лихом переборе:

Долго пел Санька, а когда умолк и небрежно положил гармошку на колени, Семен воскликнул:

— Ах, мошенник! Ах, злодей! Артист! В город бы тебе, в какой-нибудь дворец культуры. Там бы тебя приметили, там бы ты взошел… да, взошел… А что тут у нас?..

— Я, может, и махну куда, — ответил Санька. — Я одними «Саратовскими страданиями» кусок хлеба заработаю.

— Очень просто, — согласился бригадир. — Нынче песенники в моде.

— Я спою одну старинную песню.

— Давай!

Санька привалился спиной к чурбаку и так, полулежа, запел. Тихий голос шел из груди, сдерживаемый напряженным чувством, будто стыдился чего-то. Постепенно он крепчал, обрастал оттенками, и, казалось, в голос, ведущий основную мелодию, вплетался подголосок, окрашивая песню цветным узором. Иногда голос взбирался на высокие женские ноты, трепетал, готовый порваться, как тонкая нить под непомерной тяжестью, но не обрывался, а плавно опускался на низкий тембр.

Слова песни были простые: о девушке, силой выданной за немилого, о любви ее к «ясному соколу», о верности сердца ее до «самой смертыньки».

Песня закончилась на протяжном полушепоте, последний звук ее не оборвался, а угас медленно, слился с тишиной. Певец полулежал, глядя куда-то в ночь невидящими глазами…

Анюта сидела, сложив руки под грудью, широко раскрытые глаза ее, не мигая, глядели в костер. Лицо у нее было грустное.

Никому не хотелось говорить. И никто не уходил от костра.

Вдруг Анюта быстро встала, накинула на плечи теплую кофту, сказала, не обращаясь ни к кому:

— Я ушла.

— Надолго? — спросил бригадир.

— На сколько надо.

Она взбежала по сыпкому песку на гриву и скрылась в темном лесу.

Санька догнал ее на лугу, пошел рядом.

— Ты куда? — спросила Анюта.

— Так… пройтись…

Помолчали.

Анюта думала о том, как она придет к палаткам изыскателей, как посидит в кругу парней и девушек, наслушается интересных разговоров и как потом пойдет провожать ее инженер Самородов, сильный, загорелый, голубоглазый, с отрастающей бородкой, добела выгоревшей на солнце. Он будет вести ее под руку, и они будут идти не спеша сначала степью, потом волжским займищем… Так бывало уже много раз, и думать об этом Анюте приятно…

Санька вдруг схватил ее за руку, остановил.

— Долго я буду ходить за тобой?

— Не ходи: я не зову.

— Это верно, — с обидой произнес Санька, выпуская ее руку. — Не зовешь, я сам.

Анюта неторопливо пошла, Санька все забегал наперед и говорил, говорил.

— Не могу я без тебя. Понимаешь? Смотрю на тебя, и ум мутится, ничего из-за тебя не вижу, ничто не мило… Я бы женился на тебе. А?

— Тоже мне жених! — Анюта прыснула.

— Ты не смейся, — сказал Санька еле слышно. — Я бы тебя всю жизнь любил. Не пропадем! А? Я никакой работы не боюсь.

— Знаю. И хороший ты и работящий. Но я без тебя могу жизнь прожить.

— А без инженера не можешь? Ну, что тебе в нем? Уедет — и все! Растает, как снег весной.

— Тебе-то какая забота?

— Да так.

— Ну, вот что… Я свою дорогу знаю, не заблужусь. А ты иди своей.

Саньке стало жарко от хлынувшей к лицу крови, от досады он онемел, мгновенье стоял навытяжку, потом сорвался и побежал напрямик, шурша сухой травой.

Давно взошло солнце, и уже воздух прогрелся, и река сверкала солнечной рябью. Ветер угомонился, только над водой струился теплый воздух, лениво ерошил листья на деревьях. Острый хвойный запах мешался с горечью дыма.

У костра над котлом хлопотала Анюта. Покрытое тонким загаром лицо ее выглядело старше, чем обычно, как будто за одну ночь она повзрослела.

Навалясь на стол локтями, сидел Семен. По серому, усталому лицу его бегали тени, и опо казалось более суровым, чем обычно.

Анюта не смотрела на бригадира, но слышала его голос:

— В полночь пришел, стал играть на гармони, петь. Всех взбулгачил, спать не давал. Стали угомонять его, урезонивать, а он гармонь как хряснет о бревно — куда планки, куда голоса… все вдребезги. В драку полез — очумел совсем. Впервые напился.

Семен помолчал, ожидая, что скажет Анюта, разглядывал шею ее с гладкой коричневатой кожей, торчавшие в стороны острые груди под тонким выгоревшим ситцем.

Вдруг он рассердился на себя, закричал:

— А все ты, ты!..

— При чем тут я!

— Довела. Видишь ведь, влюблен. Ну, хоть пока тут работаем, как-нибудь поровнее ты с ним, помягче. А то рубишь напрямик… И вот — стоим. Грузовики приедут, а у нас ни бревнышка не вытянуто из воды.

— Чего ж Санька не работает?

Семен хотел обозвать ее за такой вопрос дурой, но удержался и спокойно ответил:

— Не может. Утром очухался, попросил прощения… Теперь спит… Ну, ладно… Созывай на завтрак.

Анюта постучала половником по пустому ведру, крикнула протяжно:

— Завтракать, мужички-и-и!

Санька проснулся только в полдень. Было жарко, песок накалился добела, и Санька хмурился, спотыкался, пробираясь к реке.

К вечеру Санька пришел в себя, причесался, побрился, надел чистую рубаху.

Бригадир велел всем собраться у костра. Санька пришел первым. Длинные костистые руки его все время в беспокойном движенье: поправляют густые, падающие на лоб волосы, оглаживают подбородок, расправляют мятый ворот рубахи.

Семен медленно закуривал, не зная, как приступить к разговору. Наконец начал:

— Что ж, робята, отдохнули неплохо. А?

В ответ одобрительно загудели все мужики разом.

— Наверстывать придется, робята, — снова послышался голос Семена. — Неуправу нашу исправлять. Ден пять на час раньше утром да на час дольше вечером поработаем. Ну, как?

Работники молчали.

— Ну, как, робята? — повторил вопрос бригадир.

— Наказать Саньку штрафом, — предложил сивоусый тощий мужик с тонкой вертлявой шеей. — На дневной заработок… в общий котел… в воскресенье того… израсходуем с пользой на благо бригады.

Мужики загалдели:

— А што? Это пойдет.

— Проступок должен быть наказан.

— Приговорим — и точка!

В шуме и хохоте тонули выкрики. Санька натянуто улыбался, мял сигарету.

Семен покачал головой.

— Ну — народ!

Подумал немного и крикнул Анюте:

— Иди-ко сюда.

Девушка подошла не спеша, плавно, перешагнула через бревнышко, остановилась, стала глядеться в зеркальце.

— Вырядилась? — спросил Семен.

— А что? Я свои дела закончила, ужином покормила и до утра свободная.

— Мы хотим тебя обсудить. — Бригадир крякнул, ища поддержку у собравшихся.

— Ну, что ж, обсуждайте, — спокойно отозвалась Анюта, послюнявила палец, пригладила вздернутую бровь.

— Ты одна женщина среди нас, мужиков… У тебя особая ответственность должна быть… Держать себя в строгости…

— А я что, распустилась?

— А как же! В брюках ходишь… в платьишках в таких… прозрачных… Невтерпеж же мужикам смотреть на тебя… Вон Санька-то дошел…

— Дядя Семен, — сказала Анюта, когда бригадир ненадолго замолчал, подыскивая нужные слова. — Вы смешной старикан… Право, смешной. И чудак! До свиданья! До утра!..

Она повернулась спиной к бригадиру и, покачивая узкими бедрами, медленно стала подниматься на гриву. Все молча смотрели ей вслед, пока она не скрылась за кустами.

— Что, Семен, урезонил Анюту? — спросил сивоусый мужик, блестя веселыми глазами. — А какова девка-то! А?.. С такой не всякий сладит.

Бригадир сплюнул, выругался и махнул рукой. Над ним подтрунивали:

—Ты, должно, влюбился в нее.

— Еще чего выдумай! — огрызнулся Семен.

— А что, она уютная-я-я…

— Тьфу! Ржете, как жеребцы. — Семен обиделся не на шутку, достал засаленную тетрадь, стал писать.

— Вот пошлю завтра с шофером записку в правление, пусть заменят ее какой-никакой старухой.

На него зашумели:

— Да ты что? Она ничего плохого не сделала.

— А видали, опять к изыскателям пошла.

— Интересно там — вот и пошла.

— Знаем мы эти интересы, — многозначительно сказал Семен и полез в палатку дописывать записку.

Санька тоже забрался в палатку, переоделся в замасленный комбинезон и через несколько минут уже звякал ключами, что-то подкручивая в тракторе.

Тихий вечер. Закат розовеет в неподвижном остекленевшем озере. Между палатками натянуты веревки с бельем.

На лужке с вытоптанной травой горит синий венчик походной газовой плитки, шумит на огне большой чайник. В дрожащем свете костра, который изыскатели жгут «для красоты и для настроения», сидят молодые мужчины и девушки. Все они что-то еще доделывают: кто возится с инструментами, кто записывает цифры в толстую тетрадь, а двое лежат на огромной карте, меряют циркулем и негромко спорят.

Одна Анюта сидит без дела на правах гостьи. Ей нравится этот табор, нравятся добрые приветливые люди, она завидует им, тому, что вот они пройдут стокилометровый путь по степи со своими инструментами, а потом приедут строители и будут копать и делать земляные насыпи там, где укажут изыскатели. Через три года по каналу потечет вода из Волги в степь.

А пока степь дышит сухо, разносит запах соломы, полыни и пыли. Далеко светляками ползают машины, временами слышен их ровный гул.

Один за другим изыскатели заканчивают работу, ужинают. Анюту угощают наперебой, и хотя она поужинала у себя на стане, с удовольствием пьет чай с карамельками. За ужином изыскатели обычно подшучивают друг над другом, иногда слушают магнитофон, танцуют. Анюте весело у них, а так как девушек маловато, всегда есть кому за ней поухаживать.

Так повелось, что больше всех около нее — инженер Самородов. Ему нет и двадцати пяти лет, он тонок, высок. Сегодня он без бороды, и незагорелая кожа на щеках и подбородке выделяется белой полосой.

— Обрился! — произнесла Анюта не то удивленно, не то весело.

— Да так… — Самородов погладил то место, где была борода, застенчиво спросил: — Что, опять не нравится?

— Почему «опять»?

— Прошлый раз ты сказала, что борода мне не идет.

Анюта не помнила такого разговора и теперь ничего не ответила.

Он упрямо смотрит на нее и говорит:

— Молодец, что пришла.

Анюта смущается от его взгляда и не вполне понимает похвалу. Тогда он шепчет ей в ухо:

— Я соскучился, ждал.

Танцуя, он не прижимается к ней, как иные парни, а держит ее бережно, легко.

Иногда они подолгу молчат, и Анюте от этого не скучно. Она смотрит на Самородова. Кожа на носу его шелушится, лопнувшая от жары губа с подсыхающей ранкой распухла, темный загар на лбу резко подчеркивает белизну обритых щек. «Какой он пегий», — думает Анюта, и от этой смешной мысли почему-то теплеет у нее на душе. Но она не говорит ему этого.

Анюте хочется, чтобы Самородов поцеловал ее.

В девять часов магнитофон выключен, и все готовятся ко сну.

— Я провожу тебя, — говорит Самородов Анюте.

Они медленно идут степью. Темно, дороги не видно, ноги спотыкаются. Рука Анюты лежит на сгибе жесткого локтя Самородова, и ей легко, надежно. Небо темное и все в звездах.

— Как ярко горит Большая Медведица, — слышит Анюта голос Самородова и, подняв голову, говорит:

— И Полярная звезда хорошо видна.

— И Млечный Путь, — сказал Самородов.

Помолчал, пошептал про себя и громко закончил:

—Это чьи стихи? — спросила Анюта.

— Мои. Сейчас в голову взбрели. Так, сумятица какая-то.

Некоторое время они идут молча. В темноте смутно видны округленные кусты и деревья. Ощупью угадываемая дорога ведет в займище. Пьянее становится запах вянущих на лугах трав, свежеет воздух.

— Ты кому стихи написал? — нерешительно спросила Анюта.

— Тебе. Говорю, сейчас в голову пришли.

— Правда? — спросила Анюта, останавливаясь.

— Правда.

Самородов легонько взял Анюту за плечи, повернул лицом к себе, и она почувствовала его губы на своих губах.

— Ой! Что ты делаешь!

Самородов покачал головой, тихо рассмеялся.

— Испугалась, чудачка.

Анюта отбежала, оглянулась, не увидела в темноте Самородова и пошла так быстро, словно ноги не касались земли. Сердце гулко колотилось, в висках шумело, и вся она горела, задыхалась. И казалось ей, идет она в неведомый край, не зная зачем, но ни повернуть назад, ни сойти с дороги нет у нее сил.

Стараясь не шуметь, Анюта залезла в свою палатку, разделась и легла, прикрывшись простыней. Лежала с закрытыми глазами, чувствовала, как над ней переливается холодная россыпь голубых звезд. И было ей хорошо и почему-то жутко в черной молчаливой ночи.