В хвойном море. Рассказы

1

Жарко. В чаще низкорослой ольхи воздух плотный, влажный, удушающий. От болот, густо поросших кугой и осокой, пахнет прелью и парной сыростью. Все неподвижно, все замерло — кусты, деревья, трава. Только комары вьются роем, да слепни, пестрокрылые, с выпуклыми сетчатыми глазами, липнут ко всему живому.

На невысокой плешивой гривке стоит автомашина. Она только что пробралась сюда по кочкам и ямам, мотор еще пышет жаром, и в радиаторе булькает закипевшая вода. На этой машине приехал Говорухин со своим водителем Сашей.

— Тут, пожалуй, никого кроме нас и не будет. — Говорухин тяжело вылезает из машины, оглядывается. — Сто километров от города: не любому-всякому сподручно добираться.

— Не скажите, — отзывается Саша. — Сколько хочешь приедут.

— Ну, мы — первые и захватим местечко получше, — твердо возражает Говорухин, продолжая оглядывать ровную болотистую местность, кое-где поросшую мелколесьем.

— Вот черт! — вдруг выругался он, хлопая себя по толстой шее, затем по руке. — Слепней-то сколько!..

— На дураков мухи падки, — ответил Саша, пиная резиновым сапогом колесо.

— Ты это про кого? Уж не про меня ли? — спокойно спросил Говорухин.

— Поговорка такая. Но можно про нас обоих. Ну, разве умный человек поедет в такую даль за утками? Сейчас слепни кусают, ночью комары зададут жару.

— Поэзия охоты выше неудобств, — изрек Говорухин с особенным удовольствием.

Охота!.. Кто хоть раз почувствовал ее сердцем, того всегда будет волновать раскатистый звук выстрела, острый запах сгоревшего пороха, приятная усталость от долгой ходьбы, ночной костер и охотничьи байки за кружкой горячего, черного, как деготь, чая.

Говорухин любил охоту за то, что там он мог быть самим собой, мог говорить, что думал, не подбирая слова на общепринятый образец, как, например, газетная статья или речь с трибуны, он мог вдоволь пить водки, не боясь посторонних глаз и осуждений, не рискуя уронить авторитет в глазах подчиненных. Поэтому летом и зимой, перед началом охотничьего сезона, он загодя говорил водителю: «Саша, скоро на уток», или: «Саша скоро на зайцев». Саша отвечал неизменно одно и то же: «Будет!» Это означало, что он должен позаботиться о боеприпасах, выведать в союзе охотников, где в этом году наибольшее скопление дичи, подготовить машину к бездорожью.

Так ведется уже более двадцати лет. На многих и разных должностях побывал за это время Говорухин, но с Сашей не расставался, перетаскивал его за собой, без него он как бы не чувствует себя полноценным деятелем. «Мы оба привыкли друг к другу», — говаривал он шоферу в минуты благодушного настроения. «Притерлись», — соглашался Саша.

Вот и сейчас, на этих глухих степных болотах, Говорухин чувствует себя с водителем как с родным.

— Вот что, Павел Елизарыч, — говорит Саша, протягивая своему начальнику пачку сигарет, — покурим — да и за дело.

Несколько минут они курят. Худощавый, спокойный в движениях, Саша стоит, привалясь к машине, рассеянно смотрит куда-то мимо старой ветлы. Говорухин усаживается на землю, долго устраивается поудобнее, кряхтит. Говорухин еще не стар, лет пятидесяти, плотен, круглолиц, взгляд маленьких, глубоко сидящих глаз восторженный, как у юноши.

Сейчас его внимание привлекла крохотная дырка на брюках: «Думал, износа не будет, а износились». Он ковыряет ногтем материю, туго натянутую на коленке. Когда-то в этих брюках и в такой же гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, в сапогах Говорухин ходил на работу, на торжественные заседания, в театр и в гости. «На то была мода, — размышляет он, вспоминая былое. — Теперь в сапогах да в галифе — только на охоту, а всюду являйся в пиджачном костюме, в галстуке… Да-а, все переменчиво…»

Размышления Говорухина прервал Саша.

— Ну, я в разведку, — сказал он, — а вы тут займитесь… — Он не договорил, зная, что Говорухин все понял.

Натянув голенища резиновых сапог до паха, Саша пошел напрямик через кусты, ступая длинными ногами легко и неслышно.

Говорухин докурил, затоптал окурок в сырую луговину, пошел искать валежник. Так уж повелось издавна, что сбор топлива на охоте и рыбной ловле входит в его обязанности, как и вся самая простая работа. Шофер Саша, отличный охотник, руководит охотой. Это Говорухин признавал за ним беспрекословно и подчинялся ему добровольно.

Одного он не мог понять: почему он, вооруженный прославленной зауэровской бескурковкой, всегда добывает дичи меньше, чем Саша со своей старенькой «тулкой». И зрение у него, у Говорухина, хорошее, и руки сильные, а что-то не получается, что-то не везет…

Медленно идет день. Солнце показывает время паужина и уже не так печет, как в полдень, но все еще жарко и ослепляюще. Тишина стоит гнетущая, мертвая. Шаги Говорухина и треск ломаемых им сучьев раздаются пугающе громко. Мокрый, весь в поту, он садится у кучи хвороста, вытирает лицо и шею большим клетчатым платком, осматривает ссадины на руках, ворчит на жару, на мух, на шофера…

Саша пришел по-прежнему неслышно, когда Говорухин подремывал в тени машины, глянул на хворост, бросил небрежно:

— Мало.

Открыв глаза и почесав под расстегнутой и распоясанной гимнастерской, Говорухин осторожно спрашивает:

— Может, хватит, Саша? А?

— Мало! — твердо, почти повелительно отвечает шофер.

— Может, ты разок сходишь, Саша?

— У меня другое дело, машину надо проверить, чтоб в полной готовности. Я же шофер. Слово французское, означает — водитель. Значит, я обязан только водить автомобиль. Вот, например, машинист на железной дороге, приходит на работу — ему дают подготовленный исправный тепловоз, и он ведет его. Или летчик. Ему самолет подготовят техники, механики, электрики, его дело лететь. Или врач-хирург — берется за операцию, когда ему приготовят весь инструмент, материал, лекарства, он вымоет руки и приступает к операции. А я? Мое дело водить автомашину, а я ремонтирую ее, готовлю к поездке, мою, смазываю. Нет, это дело не мое. Это должны делать слесаря, мойщики, механики и давать мне машину технически исправную, чистую.

— В больших гаражах так и делают, а у нас на все учреждение одна машина, этот «козел», и по штату положен только водитель.

— Можно приглашать со стороны механика, мойщика, слесаря. А я все делаю — и к этому привыкли, будто так и надо. Не обязан я, нанимался баранку крутить. А случись вот, не поедет она завтра? А? Придется лезть под нее, копаться. Павел Елизарыч будет еще похрапывать, а я машину всю проверю, измажусь, как черт, в масле.

— Верно, — морщась, соглашается Говорухин и хмурый идет в кусты, а когда приносит охапку хвороста, Саша качает головой.

— Что это? — с укоризной спрашивает он. — Прутики, прогорят в момент, как порох. Надо толстых… Топором сухостойных стволов нарубить.

Взяв топор, Говорухин нехотя отправляется за дровами, а Саша перебирает в охотничьей сумке, напевает. Вскоре доносятся глухие удары топора.

— Так-то, Павел Елизарыч! — шепчет Саша и с усмешкой поворачивает лицо в сторону невидимого Говорухина.

Наконец топливо заготовлено, и охотники садятся над сумками с провизией: надо подкрепиться перед ходьбой по болотам. Достают еду, раскладывают на брезент: хлеб, вареные яйца, копченую колбасу, помидоры, редиску, пучки зеленого лука.

— Саша! Где там у нас?..

Шофер до пояса влез в машину, и Говорухину виден только тощий зад его и худые ноги, в загнутых раструбами резиновых голенищах.

— Сейчас, — слышится из машины, и вслед за этим Саша пятится задом, вытаскивая ведро.

— Лед-то не весь растаял, — говорит он, ставя в тень ведро, и достает из него банку с маслом, бутылку водки. — Холодненькая, мерзавка!..

— Э-э-э! — блеет Говорухин и трет ладонь о ладонь. — Перед охотой сам бог велел.

Чокаются складными походными стаканчиками, выпивают, крякают, закусывают молча, сосредоточенно.

После второго стаканчика Говорухин совсем развеселился. Хрустя малосольным огурцом, говорил нараспев:

— Замечательно! Воздух… тишина… свобода!.. А ты заметь, как легко тут водка пьется… как по маслу в горло проскальзывает… Потому что на природе. Хорошо ведь? А?

— Хорошо, Павел Елизарыч.

— А как утки?

— Есть. Только не взлетают. Рядом в осоке прячутся, а не взлетают. Крепки на сидку. Придется ходить по болоту, выгонять под выстрел.

— Что ж, походим, не привыкать.

Допив поллитровку и наевшись, они убирают продукты в машину и лежат, покуривая.

— А ты молодец, Саша! — Говорухин хлопает шофера по плечу. — В какое глухое место привез! Красота!.. И всегда так… — Помолчав немного, он с еще большим восторгом продолжает: — Бог ты мой! Сколько мы исколесили с тобой!.. А-ах! Ты незаменимый, Саша! За это и держу тебя. Хоть иной раз ты и дерзишь мне.

— Это не дерзость, а прямота. — Подумав, Саша добавляет — А сами-то вы!.. Порой так завернете, что до печенок обидно. А еще Матрена Кузьминишна. Не уступит вам в ругани.

— Во-первых, не зови ее Матреной, она страх как не любит этого, а зови Мариной.

— Ладно, пусть Марина.

— Во-вторых, она женщина, ну а это значит — в натуре ее капризы, вспыльчивость, гордость наконец…

— Другой бы на моем месте не простил… Марине Кузьминишне, а я… привык я к вам.

— Ну, ты ее прости. А? Что, плохо тебе у меня?

— На побегушках у Матрены Кузьмияишны трудно быть. Загоняла: туда свози, то привези, как будто я к ней нанимался, а не в учреждение.

— Ну, я ей укажу, больше не будет этого, станешь ездить только по служебным делам.

Саша недоверчиво смотрит на Говорухина.

— Разве тебе плохо у меня, Саша?

— Да нет, не так чтобы плохо.

— То-то! Я с тобой не расстанусь, ну и ты держись за меня. На мои век выборных должностей хватит. Может, еще на «Волге» возить меня станешь.

— Будет хвастать-то!

— А что, неправду говорю?

— Правду. Давайте отдохнем.

Не проходит и минуты, как из-под куста слышится дружный храп. Спят они крепко, раскинув руки и ноги, над раскрытыми ртами их вьются мухи, ползают по лицу.

А солнце тем временем опускается ниже, тень от куста делается длиннее, воздух понемногу остывает, и лягушки неуверенно начинают пробовать свои голоса.

Просыпаются охотники потные, с отекшими глазами, растирают онемевшие руки, выпивают по бутылке пива.

— Пора! — говорит Саша, поглядывая на запад, где солнце мигает напоследок, перед тем как утонуть в туманной лиловой дали.

Они опоясываются патронташами, вынимают из чехлов ружья. Пока Саша запирает и проверяет дверцы машины, Говорухин прицепляет к поясу нож в кожаных ножнах.

Внезапно слышится треск мотоцикла. Все ближе, ближе, вот он останавливается, глохнет — и доносятся неясные человеческие голоса.

— Принесло! — злится Говорухин, еле поспевая за Сашей.

2

Болото было большое, мелководное, травянистое, с изорванными низкими берегами, поросшими лозняком. Трава над водой шевелилась, из нее доносилось утиное кряканье, Саша бросил в болото палку, но утки не вылетели.

— Топтать! — сказал он и шагнул в прибрежную заросль. — Идите на те кустики…

Говорухин полез в болото, ноги провалились в вязкое дно, запутались в зарослях.

Вдруг его оглушило шумом, плеском, обдало брызгами, и прежде чем он успел что-нибудь сообразить, пара кряковых, со свистом рассекая крыльями воздух, взмыла над камышом. Рядом грохнул выстрел, одна утка как-то неловко повалилась на крыло, судорожно пробуя удержаться в воздухе, потом камнем шлепнулась в воду. «Везет Сашке», — подумал Говорухин и, взяв на изготовку ружье, пошел, с трудом вытаскивая из тины ноги.

Утки теперь поднимались из травы часто, шарахались из стороны в сторону, летали кругами над болотом и с лету плюхались в густые травянистые заросли. Все чаще слышались выстрелы со всех сторон, и Говорухин понял, что охотников понаехало. Покой болот был потревожен, утки метались, перелетая с места на место, попадая под выстрелы.

Говорухин уже не один раз вскидывал ружье и стрелял поочередно из обоих стволов. Но… то ли дробь не доставала дичь, то ли он промахивался, только ни одной утки он не добыл. Потный, весь облепленный комарами и оводами, он все больше нервничал, торопился и мазал.

Тогда он решил отдохнуть, успокоиться и остановился под ивой, росшей на болотной кочке, осмотрелся. Насколько видели его глаза, всюду было болото с плешинками воды в траве, с редкими кустами ивняка, кулигами камыша. Пальба усиливалась. Везде в этих труднопроходимых топях скрывались охотники. Не видно стало и Сашу.

Но вот солнце село, и утки потянули на болото с полей, с дневной кормежки.

— Валом валит, — зашептал Говорухи», поглубже прячась под ветви ивы.

И тут ему подвалило охотничье счастье. Прямо перед ним, совсем недалеко, опустилась на воду стая чирков и серых уток. Дрожа от волнения, не помня себя, Говорухин жахнул дублетом, не целясь, и когда стая улетела, увидел: одна утка лежала неподвижно. И опять Говорухина бросило в дрожь и в жар. Сильно ботая, он поспешил за птицей, потом привязывал ее к ременной петле-удавке на поясе, еще теплую, с шелковисто гладкими перьями, с полуоткрытыми помутневшими глазами. Тихо шептал:

— Ну вот… почин сделан.

3

Было уже темно, лёт почти прекратился, редко слышались выстрелы, и откуда-то из болота Саша окликал Говорухина.

— Я тут, — отозвался он.

Перекликаясь, они сошлись, потом стали выбираться к машине.

— Ого! — удивился Говорухин связке дичи на поясе Саши. — А у меня только пяток.

— Видел, Павел Елизарыч, как вы отпугивали уток.

— Чем же это отпугивал?

— Застрелите утку и топаете за ней… Ну как мальчишка. Утки видят и не садятся около вас. Убитых подобрать всегда успеете.

— Мда-а, — тянет Говорухин. — Волненье, страсть… где тут утерпеть… Э-эх! Хор-ро-шо-о! Сейчас закусим, а то промялись.

— Налаживайте костер да воды принесите… только без ряски, чистой…

Пока Говорухин разжигал костер да ходил за водой, Саша обделал крякушу на шулюм — охотничий суп с пшеном, картошкой и луком. Потом они стали потрошить и подсаливать дичь.

— Сколько раз учить! — Саша вырывает из рук Говорухина утиную тушку, показывает, как надо делать.

— А что я, хуже твоего делаю?

— Хуже. Только портите.

— Ты просто придираешься.

— Чего мне придираться. Научить хочу.

— Научи лучше стрелять, открой секрет.

— Никаких секретов нету, Павел Елизарыч.

— В чем же дело? Столько патронов распулял, а результат…

— Все дело в ответственности.

— Не понимаю.

— Как бы вам это сказать… На охоте надо собрать себя всего в кулак, чувствовать ответственность перед кем-то за каждый выстрел, за каждый промах.

— Ну и скажешь! — Говорухин расхохотался, круглые плечи его сотрясались, голова раскачивалась. — Комик ты, Саша.

— Ничего не комик. Вот, к примеру, у меня на десять выстрелов два промаха. Я должен добиться, чтобы не было ни одного.

— Это немыслимо!

— Я читал, что Тургенев на вальдшнепиной охоте и то не делал промахов. А на уток охота ребячья… Только измаешься да вывозишься в грязи. Красоты в ней мало.

— Насчет красоты, пожалуй, ты прав. На вальдшнепа охота чистая, сухая, в золотом осеннем лесу… но очень трудно попадать… летит быстро. Ну, а что касается ответственности, то это слово ты прилепил не к месту. Какая на охоте ответственность! Это же развлечение. На работе — другое дело, там требуется ответственность.

— На ра-бо-те? — Саша резко повернулся к Говорухину, и тот увидел в лице его такое насмешливое выражение, что с любопытством ждал чего-то необычного. Но Саша только махнул рукой.

— Говори, чего ж ты.

— На работе все ваши промахи на подчиненных распределяются.

— Ты эту философию брось!

— А что? Критика — движущая сила нашего общества. Так ведь вы на собраниях говорите.

— Так ты на собрании и критикуй меня за работу, а не за охотничьи недостатки.

— Как же… критикнешь вас на собрании-то!.. Сразу в демагоги или в критиканы попадешь, в подрывщики авторитета…

— Ты, однако, нахал, Александр Николаевич.

— Зачем же обзывать! Я ведь вежливо говорю. К слову пришлось.

Некоторое время они молчат. Костер, потрескивая, освещает их мрачные, медные лица. Выпотрошенных и присоленных уток они развешивают на ветках дерева. Закуривают, каждый из своей пачки. Саша помешивает в котелке кипящий шулюм, наливает чайник, вешает над пламенем. Отойдя за машину, он смотрит в темноту. То тут, то там горят в ночи костры по берегам болот, пируют охотники. Саше и самому не терпится выпить а поесть. Постояв немного, подумав, он достает из машины продукты, ставит перед Говорухиным:

— Раскладывайте, шулюм готов.

Говорухин оживляется, брови разглаживаются, руки раскидывают по земле брезент.

Лед в ведре растаял, но водка еще прохладна, шулюм на редкость вкусный, аппетит у охотников ненасытный, и они пьют, крякают, шумно дышат и громко жуют.

— Ты поваром случайно не был? — спрашивает Говорухин. — Уж так вкусно всегда стряпаешь.

— На охоте лапоть свари, так и его слопаешь.

— Ну, нет. Не кривя душой говорю, незаменим ты в таких поездках. На все руки.

Наевшись, курят, смотрят в костер. Потом долго пьют чай, натягивают марлевый полог от комаров и, положив в костер толстые валежины, заваливаются спать. Ночью они часто просыпаются, пьют пиво прямо из бутылок и снова засыпают…

Чуть свет Саша разбудил Говорухина. Натощак сходили они на болото, постояли на утренней тяге и позавтракали поспешно: надо торопиться домой, пока утки не протухли.

Как всегда Саша разложил уток на два рядка — один себе, другой Говорухину.

— Не надо, Саша! — запротестовал Говорухин. — Ты добыл двенадцать, а я шесть.

— Вся добыча пополам: таков охотничий закон.

Говорухин покорно сдается:

— Ну, ладно, раз охотничий закон.

Эта процедура дележа и этот разговор происходит на каждой охоте.

Уже светло. Все уложено в машину, залит костер, и можно ехать. Саша становится подобранным, деловито серьезным. Для него началась служба. Говорухин о чем-то думает и будто стыдится чего-то.

Через минуту они едут, покачиваясь от толчков машины на неровностях, иногда касаются друг друга плечами. Едут уже не охотники, а начальник и подчиненный. И каждый чувствует, что снова легла между ними грань и будет лежать до следующей охоты.