В хвойном море. Рассказы

Макар, телячий сторож

Солнце шло на закат и сквозь деревья в долине реки прорывалось пронзительными оранжевыми полосами. Пойменный лес отпечатал на бугристом берегу черные рваные тени. Из-под навеса, где мы сидели, кроме приречного леса виднелось ржаное поле, в которое нырнула желтая дорога. Рожь золотилась, и над ней что-то сеялось, похожее на пыль, — должно быть, это была игра закатного света.

Мы сидели с Макаром на чурбаках, между нами стоял на табурете деревянный жбан с квасом, только что принесенный из погреба женой Макара Дарьей. Кругленькая, плотненькая, с румяным лицом, Дарья сказала мне с доброй улыбкой:

— Пейте на здоровье! День-то вон какой знойный был, а вы все по полям да все по жаре.

В деревню я приехал по делам службы и с утра до вечера пропадал на полевых станах, куда уже пригоняли комбайны. Жил я у Макара, ночного сторожа колхозного телятника.

Мы попивали холодный хлебный квас и разговаривали о разных пустяках. Разговор шел вялый. Спросит Макар, где я побывал за день, что видел, а я отвечу. И после этого опять молчим.

Лицо у Макара худое, все в мелких морщинах, старательно выбритое. Блеклые голубые глаза смотрят печально, так и кажется, что из них брызнут слезы.

— У вас что-нибудь случилось? — спросил я.

— Нет.

— Задумчивый вы какой-то сегодня.

— Это так… — и он легонько махнул рукой, будто отгонял муху.

Разговор не вязался не только потому, что мы были истомлены жарой, а просто по какой-то непонятной причине. И нам обоим было неловко. Вдруг Макар быстро вскочил и резко побежал в избу. Вернулся веселый, вытащил из-за пазухи початую бутылку водки, налил в стаканы.

— Сверху квасом замажем. А то Дарья увидит — беда!

— Запрещает?

— У-у! Строга!

Мы выпили, Макар поставил водку за поленницу, вынул из кармана свежие огурцы.

— У меня ведь четыре инфаркта было, вот Дарья и боится за меня. — На лице Макара заиграла гордая улыбка. — Да, четыре инфаркта.

— Даже после третьего инфаркта не выживают, — возразил я.

— А у меня было четыре, и я выжил. Врачи признали, что редкий случай. Меня в Саратове профессора студентам показывали. Через это я прославился, даже в Москве об этом случае знают.

Хмелея, Макар говорил все оживленнее, глаза весело блестели, а ссохшееся тело оставалось неподвижным. Он шевелился лишь для того, чтобы глотнуть из стакана да откусить от огурца. В этой позе покоя было что-то от величия, которое он в себе сознавал.

— Через эти инфаркты-то Дарья чуть не потеряла меня.

— Овдоветь, конечно, страшно.

— Вдовство что? И вдовы замуж выходят. Погоди-ка! — Легко вскочив, он юркнул к поленнице, опорожнил в стаканы бутылку, долил квасу. — Глотнем маленько… Да, вдова, знамо дело, мирская трава: кто мимо идет, тот и щиплет. Но тут дела иная! — Помотав головой, Макар хохотнул, потом лихо сдвинул кепчонку на затылок, облизал подсыхающую лопинку на нижней губе и по-орлиному вскинул на меня свой взгляд. — Лежал, значит, я в больнице после четвертого инфаркта. Выздоровел совсем. Гуляю по саду и через скамейки прыгаю. Бегом запросто по получасу вкалывал. Во-от! Все дивятся. А особенно одна врачиха, женщина. Таких женщин я никогда во всю жизнь не встречал. Красавица самого высшего уровня. Росточком невелика, чуток повыше моего уха. Ну ладная, прямо точеная вся. Румяная, бархатистая, ровно как анисовое яблоко. И вот все расспрашивает меня, все выведывает, как я жил да все такое прочее. И про жену, как я, значит, охоч ли до женщин. И такие у нас беседы приключались, что надо бы теснее, да некуда… Вижу — влюбилась она в меня. Не выдержал я, написал Дарье: приезжай, а то, мол, пропаду, соблазнюсь, мол, тут одной. Увезла меня Дарья домой.

— Почему вы решили, что врач влюбилась в вас?

— По глазам видел. Смотрела на меня так… ну душу из меня вынала… Глаза, брат, яснее ясного обо всем говорят… Жалко мне ее: поди, страдала. Но я иначе не мог: у меня жена. Да, чуть не увела она меня от Дарьи.

Заметив мою недоверчивую улыбку, Макар поспешно заговорил о другом:

— А еще знаете кто мной заинтересовался? — И он назвал фамилию известного государственного деятеля. — Сюда ко мне приезжал.

— Сюда приезжал?

— Да. — Отхлебнув из стакана, Макар сдвинул к переносью длинноволосые седые брови, в которых запутались опилки, и стал рассказывать плавным полушепотом, как рассказывают деревенские бабки сказки своим внукам — Было это в апреле. Услышали мы по радио, как Гагарин из космоса спустился возле Саратова. Разговору было — на корабле не увезешь. А на другой день вдруг въезжают в нашу Александровку много машин и подкатывают к моему дому. Из «Чайки» выходит он — самый небольшой, за ним — Гагарин и мой зять Иван. Он в Москве служит, ну, значит, сопровождал набольшого. Иван ко мне, обнял и говорит: «Мы к тебе в гости, дорогой тесть. — Показывает на самого главного начальника и спрашивает: — Знаешь, кто это?» Говорю: «Знаю. В газетах все время его портреты». А тот мне руку подает. Потом Гагарин со мной поручкался, а уже после все остальное начальство.

В этом месте рассказа пришлось Макару прерваться, потому что пришла корова, и он загонял ее в хлев и звал Дарью, возившуюся на огороде.

Дарья прошла мимо нас, помыла руки, потом скрылась с подойником в хлеве, и тогда Макар продолжал рассказ:

— Я оробел попервоначалу: куда столько гостей, в избе не поместятся. Но все же приглашаю в дом. А главный-то и говорит: «Спасибо. Лучше мы на вольном воздухе — вон в саду под цветущими яблонями». Ну, тут подчиненные достали из машин целлофан, постелили под яблонями. Я шепчу зятю, мол, самогонки у меня мало, в сельпо за водкой сбегаю. А зять смеется: «У нас с собой все есть». И довольный подходит к машине и начинает вытаскивать из багажников водку. А закусок! Всего под завязку! Вот уж попируем! Точно. Икра черная и красная, ветчина, копчена колбаса, сыр в тюбиках: нажмешь— и червяком выползает. Даже вобла вяленая. А консервы: открываешь банку, разогреешь — и свежая рыба, осетрина, будто только пойманная. Дарья огурцов соленых принесла, а у них свои огурчики, по мизинчику, в банках… Ну, я не стерпел. Это же унижать себя, чтобы не угостить. Я враз барана зарезал и давай с Дарьей на десяти сковородах шашлык готовить. Все получилось высшим сортом. Меня и Дарью вместе со всеми гостями позвали… Славно погуляли, выпили, поели. А к вечеру гости разъехались.

— Мне помнится, Гагарина с места приземления на вертолете отправили в дом отдыха на Волге, — осторожно сказал я.

— Верно, на вертолете в Саратов, а потом уже дальше, в Москву.

— В газетах иначе было, — начал я, но Макар не дослушал меня.

— В газетах было, а на самом деле, как я говорю.

— Зачем же это?

— Конспирация! — строго произнес Макар, и глаза его посуровели. — Мне зять Иван сказал… Ко мне потом из областной газеты приезжали, выспрашивали, фотографию просили. Ну, я заперся, ничего, мол, не знаю. Иван так велел.

— Какую фотографию просили?

— Ну, портрет самого главного. Он мне подарил, надписал: «Спасибо за гостеприимство…». Где-то лежит он у меня, как-нибудь найду и покажу. В секрете держу, а в деревне все узнается, вот и до газеты дошло.

— Молочка парного не хотите ли? — звонким голосом спросила, Дарья, выйдя из хлева с полным подойником-

Мы отказались от молока.

Допили из кружек, и Макар повел меня в сад, ткнул пальцем в сторону старой ветвистой яблони.

— Вот тут сидели.

В жесте и в манере, с какой были произнесены эти слова, выражалось что-то артистическое, вдохновенное.

Осмотрев сад и огород, я спросил, как велик приусадебный участок.

— Полтора гектара.

— Но ведь так много не положено по закону.

— Мало ли что по закону. — Макар с высокомерием поглядел на меня. — Туда, в поле, сколько надо, столько и засаживаю огородом.

— Много овощей собираете?

— У-у… Под завязку!

В междурядьях сада стояли ульи.

— Много у вас пчел? — спросил я.

— Тут четыре улья да еще десять ульев в лесу, у лесника. Там липовый, а тут цветочный.

— Богатый нынче медосбор?

— Меду под завязку!

— Продаете?

— Нет. Мед детям отдаю, угощаю друзей. Прошлым летом из Москвы внучка отдыхать приехала. Школу кончила, в институт поступила. Как уезжала, я ей два бидона… сто кило меду дал. А тут, в городе Петровске сын у меня, на заводе работает. Его с семьей медом обеспечиваю. Я все детям, все детям, а без меня они куды? Пропадут! Где им!..

Дарья звала обедать. Когда мы подошли к крыльцу, на котором она стояла, приветливо спросила:

— Проголодались? — И сама ответила: — Знамо дело, промялись за день-то, идемте, а то яичница простынет.

Только уселись за стол, как она насмешливо посмотрела на мужа.

— Э-э, батя! Когда ты успел хлебнуть? А?

— Да чего ты!

— Ничего. Вижу.

— Квас только и пили, — оправдывался Макар по-ребячьи и прятал глаза. — Положи мне салату… Скажешь тоже — «хлебнул». Тебе все мерещится, все мерещится. — В голосе Макара нарастал атакующий накал.

— Да ведь я что? — стала оправдываться Дарья. — Мне не жалко, только тебе на дежурство идти.

— Ну и что. — Заискивающий взгляд Макара ласкал жену. — Запрусь в телятнике, ляжу на топчане и усну… Если бы выпил, тогда… А я ни в одном глазу.

— Так может налить? — в добрых глазах Дарьи искрился смех.

— Не хочется чего-то, — морщинки кисло сбежались ко рту Макара.

— Значит, хлебнул уже, раз не хочешь.

— В таком разе налей, а то не отвяжешься от тебя.

Дарья поставила на стол графин с брагой — медовухой.

После ужина мы сидели на лавочке в палисаднике. Покуривая трубку, Макар звал меня на осеннюю охоту.

— Уток нынче — под завязку. Под каждым кустом гнездо, а сейчас выводки один за другим плавают по Медведице и по озерам.

— А может, не разрешат осеннюю охоту?

— Ну и что! Я сам общественный охотничий инспектор, у меня где-то бумажка валяется. Мне поручено тут по всей округе досматривать.

Макар все больше хорохорился и распалялся:

— Для вас я и закон нарушу. Вам ведь много не надо, десятка три кряковых за день возьмем — и хватит. А себе я завсегда добуду. Утка, что? Забава — влёт пострелять, только и всего. А я по первому зазимку лося завалю и всю зиму с мясом.

— Разве лоси тут водятся?

— У-у! Зимой у меня за ночь стог сена съели. Живу-то я на краю села, ну, пришли запросто, утром гляжу — стога как не бывало… подчистую. Во-от!

Закат давно истлел, и отсветы его затухали на пушистом облаке высоко в небе. Проплыл мотоцикл по улице.

— Бригадир прибыл, — сказал Макар. — Надо мне на пост заступать, телят, поди, пригнали.

Макар засуетился, вскочил с лавочки, снова сел, опять поднялся, шарил по карманам.

— Дратву в карман положил, а не найду. Я ведь там сапожничаю. Все девки в моих туфельках гуляют. А сейчас одной моднице по последнему фасону шью.

Наконец он пошел, крикнув на ходу жене:

— Я ушел, Дарья.

— Слышу, — отозвался голос из пристройки,'а вслед затем вышла из дверей и Дарья. Платок с головы ее был снят, и седые гладко причесанные волосы казались особенно белыми по сравнению с румяным загорелым лицом. Она была на десять лет моложе мужа, морщины тоже расписали ее щеки и шею, но румянец и добрые глаза молодили ее, особенно рядом с Макаром.

— Ты не забыл, завтра Геннадий приезжает.

— Не забыл, — отозвался Макар не оборачиваясь, Дарья провожала его взглядом, пока сутулая фигура не скрылась за домами.

— Он, оказывается, сапожник, — сказал я.

Веселый смех всколыхнул маленькое крепкое тело женщины.

— Поди, выхвалялся вам?

— Да нет, просто сказал, что в телятнике, на дежурстве сапожничает.

Дарья сжала пальцы в маленькие кулачки и стукнула ими друг о друга.

— Какой он сапожник! Валенки подшить может… — Она шумно вздохнула: — И что с ним делать? Какая-то липучая болезнь у него.

— О чем вы? — спросил я.

— Да вранье это. Всю жизнь это у него, смолоду, говорят, сыздетства. Выдумывает и выдумывает то, чего и не было. Никто не верит ему, а он сам себе верит. А уме как рюмка за ворот попала, тут уж не удержишь… Он, наверно, наговорил вам. В сад водил, хвалился?

— Сад хороший, ухоженный.

— Сколько яблоней сказал?

— Не было об этом разговору.

— А приусадебным участком?

— Сказал полтора гектара.

— Шесть соток… больше нам и не надо.

— Один картофельник полгектара.

— Так это колхозный картофельник, не наш… Он всем приезжим хвастает, кому скажет гектар, кому полтора, а кому и все два.

Покачав головой, поохав и повздыхав, Дарья с улыбкой спросила:

— А уж про Гагарина-то, наверно, рассказывал?.. Ничего ведь и не было. Все смеются над этой сказкой, а он рад каждому новому человеку рассказывать. Ну, разве это не болезнь прилипла к нему? И чем только ее вылечить?

— Мне тоже не верилось, но слушать было интересно.

— Это он умеет! — с гордостью произнесла Дарья.

— А зять-то в Москве у вас есть?

— Есть, это правда. А все остальное он выдумал… — Помолчав, она глубокомысленно сказала: — Я думаю, это у него вроде гордости… чтобы, значит, на других людей не быть похожим. Вот, мол, какой я, своеобычный, от всех отличный… До пенсии он на полевых работах был, все на народе, так попадало ему. Начнет врать, — все заслушаются, с хохоту покатываются, а работа стоит. Теперь он ночью в телятнике один, днем со мной, ну и рад, кто встретится. И ведь все это без всякой корысти для себя.

Дарья закрыла двери хлева, загнала кур в курятник, посмотрела на небо.

— Сейчас самые короткие ночи. Девять часов, а светлынь, курицы и те еще видят… Чай согреть?

— Нет, спасибо!

— Ну, тогда молоком холодным напою…

На другой день, когда я вернулся к вечеру с полей, у палисадника стоял «Запорожец». В пристройке сидели кроме хозяев мужчина лег тридцати, очень похожий на Дарью, и женщина в брюках и безрукавной ситцевой блузке. Я догадался, что это сын Макара и Дарьи Геннадий с женой.

Мы познакомились, и не успел завязаться общий разговор, как Геннадий предложил пойти на Медведицу купаться.

— И я пойду, — сказал Макар. — Бредень возьмем, рыбы наловим.

— Батя! — Геннадий улыбнулся с хитрой усмешечкой в точности, как это делала вчера Дарья. — Бредень запрещен.

Старик вначале как бы задумался в растерянности, потом очень решительно и с нотками пренебрежительности в голосе ответил:

— Я общественный рыбный инспектор. У меня где-то есть бумажка. Имею право ловить чем хочу для изучения.

— Для какого изучения? — усмешливо спросил Геннадий.

— Для какого, для какого!.. Ну, узнать, какая рыба водится… много ли сорной рыбы… чем кормится, скажем, лещ, чем голавль… Мало ли чего изучают… А потом поимей в виду: бредень запрещен на больших реках, а Медведица— непромысловая река.

— Ну, ладно, пошли! — сдался Геннадий.

Мы шли к реке сначала мимо картофельника, потом заливным лугом и, наконец, по песчаному спуску. Медведица струилась в крутых берегах, в мелкой ряби дробились отражения прибрежных деревьев. Впереди шел Геннадий с бреднем на плече, за ним его жена Ася, вихляя круглыми бедрами в тесных брюках. Мы с Макаром немного поотстали. Я спросил, какая рыба водится в Медведице, и он охотно стал рассказывать.

— Медведица впадает в Дон, а Дон в Азовское море, а то соединяется с морем Черным.

Это мне было не интересно слушать, и я перебил старика:

— Я не про это спрашиваю, по рыбу.

— Про рыбу и я: рыба в Медведице черноморская, азовская и донская.

— Но на Медведице есть плотины, и рыба из Дона пройти не может, — возразил я, на что Макар тотчас же нашелся:

— До того как плотины сделали, зашла сюда рыба из морей.

Я спорить не стал: возможно и так.

— Синьга водится, рыба-игла, стерлядь, — продолжал просвещать меня старик. — Под завязку всякой рыбы. Поэтому и сомов развелось много: есть чем кормиться, он ведь хищник, сом-то.

— И крупные водятся?

— Страсть! Одинова я поймал сома на сорок кило.

— На Волге крупнее бывают.

От моих слов Макар на минуту онемел, в округлившихся глазах его было недоумение, похожее на растерянность. Но он быстро понял свою промашку.

— На неклейменных веслах вешали, а всамделе-то он больше весил. С меня ростом, а я сто семьдесят четыре сантиметра. Измучил он меня вдрызг, — Макар начал самовозгораться, голос его звучал крепче и тоньше. — Заприметил я его в омуте и опустил на веревке крюк стальной, а на крюк насадил кусок сырой свиной печенки. На ночь. Пришел утром, потянул веревку — легко пошла. Крюк пустой. Сожрал. Опять насадил печенку. Через мочь пришел — опять сожрал. Тогда я насадку-то крепко обмотал бичевкой. Ну, стащить ее с крюка он не смог, заглотал и попался. Я сразу понял: сидит на крюке, потому что конец веревки к дереву привязан, и веревка натянулась, как струна на балалайке — прямехонько. Взялся я за веревку, потянул — подалось. Потянул побольше — подалось, но с силой. И вдруг, как рванет меня в омут… с головой нырнул… Вылез, отряхнулся, как утка, опять за веревку ухватился. А он и всплыл. Черный. Усищи длинные. Пастью зубастой чмокает, а глазки злые на меня пялит. Даже страшно стало — сожрет… Слышал я, в какой-то азиятской стране жил хан и держал в бассейне агромадных сомов. Их морили голодом. И бросали в бассейны, кого хан на смерть обрекал. Ну, сомы и терзали людей.

— Вытащили? Или ушел?

— Зачем ушел? Вытащил! Все подтягивал к берегу да отпускал, как рваться зачнет. Целый день да еще ночь провозился. Устал он, я его и выволок на берег. Он и на суше сильно бил хвостом, перевертывался. Ну, я веревку-то укоротил, а его по башке кирпичом пять раз стукнул, угомонил малость… Домой волоку — за мной ребятишки с криком: «Крокодил! Крокодил!..» Дома я взвесил его, сорок с чем-то килограммов потянул. Отрубил себе кило пять, а остальное роздал соседям. Жирнющий, зверюга, был.

Макар снял на ходу потрепанные туфлишки, засунул их за пояс, бесшумно зашагал босиком по траве.

— Хороша наша земля! — с радостным вздохом, почти со стоном, произнес он. — Благодатна и весела.

— Как это «весела»?

— На земле никогда не скучно и неустатошно, как с хорошей бабой. Вот сейчас я иду, будто по бархату, солнышко на покой уходит, звезда проклюнулась в небе, тишина. Хорошо! И душа радуется.

И верно — вечер был хорош. В золотистом сиянии солнца мрели духмяные луга, качалась на ветру верба, задирались широкие листья лопухов, рябея серебристой изнанкой, коростель скрипел свою простую песню.

— Ишь кричит. Это у него песня такая. Лучше не умеет, а поет — значит, хорошо ему. — Макар с мальчишеской легкостью перепрыгнул через ровик и пустился в свои рассуждения: — Рыба — на что молчаливая тварь, а и то радуется жизни. Вот когда икру мечет, что творится в реке! Осока шевелится, вода всплескивает, и такое чмоканье стоит — будто под каждым кустом парочки целуются. Пра-а… Страсть!… — Тонкий сухой рот Макара раскрылся в улыбке умиления, меж мокрых съеденных до десен зубов, щелкнул язык. — Конечно, у нас в Медведице больших рыбин, как в Волге, нет… Помню, областной съезд колхозников был. Давно это, в первый год как колхозы пошли. Приехали делегаты в Саратов, и привезли, значит, кто чем богат: кто мешок самой первейшей в мире пшеницы, кто снопы проса, кто огромный калач, на поду в русской печи испеченный. Ну, все это выставлено в коридоре для осмотру. В те поры заседали по неделе и больше. И вот на второй день съезда на сцену втаскивают белугу. Свежую, но уже снулую. Председатель объявил, что, мол, это рыболовецкий колхоз в Волге выловил, а весу в ней тридцать пудов с четвертью. Полтонны. В подарок, значит, съезду. Ну, подивились, похлопали, пошумели, после перерыва белуги не видно, а вечером ее, отварную, с хреном на ужине ели. Говорили, что из нее икры больше пяти пудов достали. Ну, икру я не ел, не знаю… А наш председатель и говорит: «Мотай, Макар, домой и вертайся с Федькой», Так звали у нас барана. Я еще в своем хозяйстве вывел его. Ну, чистый тигр! Десять пудов весу. Теперешние бараны у меня пуд, ну двадцать кило, а тот сто шестьдесят кило. Шерсти по пятнадцать кило настригали. Рога завитые, широкие, в зарубках, как валек белье катать. Силач! Бабы его боялись— под зад рогами любил поддавать. В колхозе у него специальность была: производитель. Ухарь был по этой части… Как велел мне председатель привезти Федьку, так я и возликовал. Думал, насыплем мы соли на хвост волжским рыбакам, посмотрим, чья возьмет. Привез я Федьку, и председатель вывел его на сцену. Тут все ахнули. Никто же не видал такого барана. А он на поводке, как собака, простукал копытами по сцене, покрасовался — и шарики накрошил перед президиумом. Крику, смеху было!.. В перерыв кинулись к нашему председателю ученые, колхозники: покажи барана, расскажи, как вырастили такого. А Федьку-то в это время уже жарили в ресторане. Я горевал шибко и ушел из животноводов: рассердился на председателя.

— И таких баранов больше не осталось?.

— Нет. Недавно в газете печатали: где-то в Сибири вывели барана сто кило весом, но до нашего Федьки ему далеко.

Мы догнали Геннадия и Асю. На песчаной косе они расправляли бредень.

— Ну, ни пуха ни пера! — весело крикнул Макар. — В эту сторону забредайте, а выброд вон у тех кустов, там дно пологое и коряг нет.

Раздевшись до трусиков, я тоже полез в воду. Первый заброд был неуловист: в мотне сверкали чешуей несколько небольших окуней да красноперок.

— На уху все равно наловим, — уверял Геннадий.

Я сменил Асю у бредня, а она выбирала рыбу из мотни, когда мы выволакивали бредень на берег. С каждым забродом мы удалялись от Макара, который остался покурить около нашей одежды.

— Дальше не пройти, — сказал Геннадий. — Глубокий омут.

— В этом омуте Макар Петрович большого сома поймал? — спросил я.

— Что? — удивился Геннадий.

Я вкратце повторил рассказ старика.

— Никогда он этого не рассказывал, — ответил Геннадий. — Не было никакого сома, это он сейчас, дорогой придумал. — И он, смеясь, покачал головой. — Ну, батя!

На уху мы наловили и стали одеваться.

— Был бы нож, я бы вычистила рыбу и вымыла, чтобы дома не возиться, — сказала Ася.

— Нож есть, — я вынул складной охотничий нож.

— Покажите, — старик протянул руку. Рассмотрев нож со всех сторон и попробовав острие, отдал Асе. — Грузинской работы. С запором. Невелик, а кабана зарезать можно.

Ася спустилась к самой воде, стала чистить рыбу, а Геннадий срезал ветку тальника и отгонял от нее комаров..

Макар свернул из клочка газеты большую махорочную цигарку, и синий дым окутал его лицо.

— Был у меня нож вроде вашего. Немецкий, складной, с запором. Ручка из ножки дикой козы… с шерстью и копытцем. А по лезвию — гравировка, олень и елки.

— Не видал я у нас в продаже таких ножей, — заметил я.

— Так не купленный, трофейный, а правду сказать, так дареный. Немецкий офицер подарил. На фронте.

— Вы воевали?

— Да, Служил я на охране полевого аэродрома… Однажды воздушный бой разыгрался. Наши истребители немецкий бомбардировщик сшибли. Летчики на парашютах выпрыгнули. Я побежал к одному. Как он сел на землю недалеко от аэродрома, я на него автомат навел и кричу: «Руки вверх!» Не понимает. Тогда я ему по-немецки: «Хенде хох!» Он за пистолетом потянул руку, а я над самой головой ему очередь из автомата дал. Ну, присмирел. Я, значит, пистолет у него из кобуры взял, приказываю: «Иди! Топай!» Не понимает, а как по-немецки — не знаю. Толкнул его дулом автомата, пошел. Привожу к начальству, докладываю, что в плен взял немецкого офицера. Начальство мне благодарность выражает. А офицер нож мне протягивает и лопочет по-своему. Я на начальника, на майора, гляжу, как, мол, прикажете — брать или нет. Майор и говорит: «Бери, Шлыков. Это он тебе за то, что ты его не застрелил…» — Макар бросил окурок в реку, посмотрел, как он медленно поплыл, и, достав из кармана трубку, стал набивать ее табаком. — А что, запросто мог пристрелить. На фронте это — раз плюнуть, за это не ругают, а награды дают… Почему я не застрелил его, когда он за пистолетом потянулся?

Он долго молчал, так и не ответив на свой вопрос.

Солнце закатилось. Над нами вились с тонким писком комары, вонзали в тело острые жала.

— Вы скоро там? — нетерпеливо крикнул Макар сыну и снохе.

— Идем, — отозвался Геннадий.

Мы с Макаром поднялись и пошли в село.

— Сохранился у вас нож? — спросил я.

— Нет. Подарил… не помню уж кому. Я люблю дарить, мне ничего не жалко…

Ночевал я в своей машине. Проснувшись рано, услышал шаги по двору, подумал, что Макар вернулся с ночного дежурства. Вылез из машины в холодный воздух. Пахло росой и свежескошенной травой, лежавшей в куче у хлева. Дверь в хлев была открыта. Видна была корова, под которой на скамеечке сидела Дарья, дергала то за один сосок, то за другой. Молоко с легким цвирканьем струилось в подойницу.

Под навесом Макар снимал овчину с барана, подвешенного за ноги.

— С добрым утром, Макар Петрович!

— Здоровеньки будьте, — ответил он, не отрываясь от дела.

— Так рано, а вы уже работаете после ночного дежурства.

— Я травы накосил и перетаскал, барана зарезал.

— И выспались?

— Много мне надо? Часа два посплю, и хватит. Бывает, по четыре ночи подряд совсем не сплю и не хочу.

Разговаривая, он работал, и худые лопатки на сутулой спине, двигаясь, так выпирали, что, казалось, прорвут майку. Сняв овчину, он повесил ее в тени, распялив на прутиках, потом стал разделывать тушу.

Только он покончил с этим, из избы вышел Геннадий, заспанный, с взъерошенными волосами, потягиваясь, зевал и чесался.

— Как спалось? — спросил Макар сына.

— Хорошо. Спал бы еще, да мухи кусают, спать не дают, весь исчесался. И что ты, батя, не сделаешь сетки на окошки?

— Времени не хватает.

— Ну уж!

— Не нукай! — Макар посмотрел на сына с укоризной. — Перед страдой знаешь сколько я переделал? Бестарки колхозу чинил, в детском саду плотницкую работу исполнил, на току тоже…

— Значит, заработал.

— Никак нет. Колхоз мне платит за охрану телятника, за должность мою, а все другое я бесплатно для колхоза делаю.

— Ясно. Я сетки привезу, а рамки ты сделаешь и натянешь. В отпуск с Асей к вам приедем, так хоть поспать досыта.

— Ладно. А дачу когда увезешь?

— А она готова?

— Пойдем, покажу.

За сараем, у капустных грядок стояло сооружение, которое Макар назвал дачей. В четыре столба с пазами были уложены ошкуренные колья, означающие стены, в одной из которых прорублены дверной проем и крохотное оконце.

—Это дача? — спросил Геннадий. — Ха-ха-ха! Да-ча-а! Ха-ха-ха! Это курятник. Повернуться негде.

— Ты не смейся! — строго произнес Макар. — Внутренний размер два на два метра. Вот так будут еще столбы и навес, значит, веранда. Высота два с половиной, как в городских домах. Ведь как в газетах пишут? Дачи в личных садах не для постоянного житья, а для укрытия в непогоду и для хранения садово-огородного инвентаря.

— Даже не из жердей, а из кольев, — ворчливо заметил Геннадий.

— Ну другого лесу нету. Это лесхоз прореживал лес и мне отпустил. Обмажешь глиной с обеих сторон, снаружи побелишь, изнутри обоями оклеишь. Главное на даче — воздух.

— А пол тоже из кольев.

— Ну и что? Сделан крепко, покроешь фанерой, покрасишь.

— Мне хотелось бы посолиднее.

— Значит, не берешь?

— Нет, не возьму.

Ответ Геннадия не понравился Макару, и он торопливо пошел прочь.

— Ну, вот, обиделся, — сказал Геннадий, ища у меня сочувствия. — Да-ча-а! Хм!..

За завтраком старик все хмурился. Отказался от водки, как его ни уговаривали.

Было воскресенье, и в селе во всем чувствовалось, что люди отдыхают. Несколько мотоциклов с нарядными парнями и девушками на багажниках укатили в ближайший городок Аткарск. Мальчишки и девчонки с криком носились на велосипедах. Из домов шел запах пирогов.

Геннадий с Асей ушли купаться, я шприцевал автомашину, а Дарья и Макар занялись своими делами — она у летней кухни, он что-то делал за сараем, у огорода.

К обеду вернулись с реки Геннадий с Асей, разомлевшие; солнце сделало их кожу малиновой.

На столе было тесно от блюд: суп из потрохов, салат овощной, огурцы малосольные, пирог с зеленым луком и яйцами, компот из вишни, свежая земляника, мед. Сначала ели закуски и суп. И опять Макар отказался выпить. Все понимали, что не улеглась в душе его обида на Геннадия из-за дачи. Старался, старался сделать сыну подарок и не угодил.

На крыльце кто-то затопал, потом зашаркал, вытирая ноги, и тотчас же в распахнутую дверь шагнул бригадир, по жило мужчина, низенький и тонкий, словно подросток, снял соломенную шляпу, поздоровался:

— Здоровы будете! Хлеб да соль!

— Здравствуй, Иван Сидорович! — ответил Макар. — Садись обедать.

— Спасибо, я уже заправился. Собрался в поля проехаться.

— Садись, чего там! — Дарья потащила гостя к столу, а Геннадий налил ему рюмку и стал укорять:

— Иван Сидорович! Как не стыдно — отказываться!

— Сыт я, понимаешь, Гена, сыт. Да и на мотоцикле я, нельзя выпивать-то.

— С одной рюмки ничего не будет, ты ее и не почувствуешь.

Бригадир выпил одну рюмку, от второй отказался, съел огурец.

Дарья принесла жаровню, открыла. По избе пошел запах жареной баранины, нашпигованной чесноком и обложенной румяной картошкой.

— Ну от этого-то не откажешься, — хозяйка показала па жаркое.

— Нет, нет, не хочу. Только что пообедал, курицу сегодня зарезал.

Огорченно покачав головой, Дарья стала отрезать куски мяса, раскладывать по тарелкам.

— Я ведь до вас с просьбой, — бригадир посматривал то на Макара, то на Дарью. Те внимательно ждали, что он скажет. — На правлении решили просить пенсионеров помочь в уборке хлеба. Кто что сможет, по своим силам. Кто в поле станет работать — тех будем на грузовике возить, чтобы дома могли чего сделать.

— Говори, чего от нас надо, — поторопил Макар.

— Дарью Михайловну я бы попросил в детский сад… покашеварить для ребятишек… месяц-полтора. Детский сад-то у нас, сами знаете, временный, на страду только.

— Это можно, — согласилась Дарья. — Это по силам, не то что дояркой, как двадцать годков проработала. Свою корову еле выдаиваю, силы в руках нет.

— Воспитательницы из учительниц будут. Тебе, тетя Даша, только сготовить. И рядом с домом, — старательно убеждал бригадир. — А Макара Петровича я хочу попросить на конном дворе помочь. Ночью в телятнике, а днем с лошадьми. Ну, запрячь, телегу смазать, сбрую починить, если вдруг потребуется. А ездовыми будут мальчишки, воду в поле возить, солярку, мало ли чего понадобится. По рукам, Макар Петрович?

— По рукам!

— Спасибо! — Бригадир поднялся.

— Еще рюмку? — предложил Геннадий.

— И не уговаривай!.. В среду, пожалуй, начнем косить на Матренином бугре.

После ухода бригадира Макар взял его рюмку, протянул сыну:

— Налей! — и выпил один, ни с кем не чокаясь, уткнулся в тарелку с бараниной. — Вот правление нас уважает. Просит помочь… Бригадир спасибо сказал. Только от детей не дождешься благодарности… никак не угодишь им.

— Ну, поехал! — сказала Дарья, и Макар замолчал.

До конца обеда все молчали, а потом женщины стали убирать со стола, мы с Геннадием сели под навесом играть в шахматы. Макар куда-то уединился.

Не успели мы сделать по нескольку ходов, как пришлось прервать игру. К дому подкатила «Волга», из нее неторопливо вылез председатель колхоза, одернул пиджак, снял и снова надел шляпу и только после этого степенно двинулся на нас.

Поздоровались.

— Макар Петрович дома? — спросил председатель.

— Дома, — ответил Геннадий. — Сейчас позову. Батя! — Не получив ответа, Геннадий пошел в избу и спустя немного времени вернулся. — Сейчас выйдет.

Жмурясь спросонок, Макар притворно прошаркал на крыльце ногами, как будто на них был тяжелый груз, рассеянно посмотрел на председателя, потом на небо и медленно спустился по ступенькам на травку.

— Разбудил я тебя? — спросил председатель.

Макар поморгал сузившимися глазами и стал ковырять дырку на чувяке.

— Смотри-ка, продырявилось. Десять лет назад сшил, думал, износу не будет, а проносилось: нет ничего вечного.

— Потом займешься изучением дырки, — сказал председатель.

— Латку поставлю, — размышлял Макар, — до осени хватит.

— Ты ночью что делал, Макар Петрович?

На жесткий голос председателя Макар поднял глаза.

— Телят стерег и утром пастуху сдал… все сто семь голов.

— И никуда не отлучался?

— Нет.

— Когда домой ушел?

— Часов при мне не было. Пастух погнал телят, а я — домой.

— Мимо дома Кузюткина Николая проходил?

Глаза Макара острыми белыми огоньками вонзились в председателя.

— Да не пытай меня, Яков Иванович, говори напрямик, чего тебе от меня надо?

— Трактор стоял у дома Кузюткина?

— Какой трактор?

— Универсал.

— Не заметил: может, стоял, а может, не стоял.

— Приехал Кузюткин с прицепом сена к коровнику, — рассказывал председатель, — оставил прицеп, а сам на тракторе домой поужинать.

Лицо Макара оживилось, огоньки в глазах запрыгали, то затухая, то загораясь, рот подрагивал в затаенной улыбке, он согнул рукой ухо, чтобы лучше слышать.

— Пока ужинал, — продолжал председатель с серьезной озабоченностью, — трактор угнали.

— И долго он ужинал? — спросил Макар.

— Говорит, с полчаса.

— А может, он у жены под боком спал? Может, выпил?

— Это Кузюткин отрицает.

— Вы приказывали, чтобы трактористы и шофера не держали машины у своих домов, а ставили на машинном дворе. Выходит, Кузюткин нарушил приказ?

— Нарушил, за это его накажем.

— Что за народ! Есть запрет, так не исполняют, дистиплины не признают, что, значит, хочу, то и делаю. Ну и ну!..

Председатель не дал разойтись Макару, осадил его:

— Ты мне нотации читаешь, Макар Петрович. Не надо! Значит, не видел трактора?

— А позвольте, Яков Иванович, спросить: почему вы дознаетесь у меня?

— Да ведь ты ночью дежуришь рядом с коровником, слышал шум трактора, домой шел мимо дома Кузюткина. Я всех, кого увижу, расспрашиваю.

— Где Кузюткин-то?

— Мечется по дорогам, а следов-то нет, дороги сухие, да и трактор не гусеничный, следы неприметные.

— Да-а, — Макар покачал головой. — Беда!

— Завтра работать, а трактора нет. Может, далеко угнан.

— Все может быть.

Председатель сел в машину и уехал, оставив облако пыли над дорогой. Мы с Геннадием сели за шахматы, а Макар покуривал трубку и чему-то смеялся беззвучно, время от времени покачивая головой.

Геннадий с женой уезжал засветло. Родители положили ему в машину пол-барана, ведро яиц, бидон меду. Пока Геннадий укладывал все это, Макар суетливо топтался, давал советы, весело покрикивал на Дарью, напоминая еще о каких-то гостинцах.

— Когда Сергуньку-то привезешь?

— Да вот пробудет смену в пионерском лагере — и привезу. Через десять дней, — отвечал Геннадий.

— Я его на конюшне к лошадям с нашими ребятишками приноровлю, пускай поездит. А потом мы с ним щук багрить будем, ночью при факелах. Скажи ему.

— Скажу, — Геннадий чуть заметно улыбался. Должно быть, не верил насчет багрения щук.

Когда «Запорожец» укатил, Дарья и Макар долго стояли молча. Потом Макар сказал тихо, грустно, однако без жалобы:

— Вот растишь их растишь, а под старость только встречаешь да провожаешь.

— Такой уж закон жизни, — ответила Дарья…

Старики загрустили. Макар был задумчив, не рассказывал мне никаких историй, хмурился и шумно вздыхал.

Молча пили мы чай, когда опять завернул на мотоцикле бригадир, попросил у Макара бурав и, собравшись уходить, рассказал, что ночью пропал трактор.

— Такого у нас еще не бывало, без замков живем, не запираемся, ничего не пропадало, а тут трактор украли! — Дарья покачала головой.

— Слышали, — рассеянно произнес Макар. — Так и не нашли?

— Нашли… у реки в кустах запрятан так, что рядом пройдешь и не заметишь.

— Кто же это сделал? — спросила Дарья.

— Задержали двух парней, рыбачили недалеко от трактора.

— Какие парни? — Макар отодвинул недопитую чашку чая, вскочил со стула, замахал руками, засуетился.

— Городские, на мотоцикле приехали.

— Зачем же им трактор? — удивилась Дарья.

— Детали снять да продать, — тоном знатока ответил бригадир. — Ходовой товар, детали-то.

— И что же им будет? — допытывалась Дарья.

— По закону ответят. Милиция прибыла, допрашивает голубчиков… Ну, и Кузюткина потянут. Он перетрусил, почернел весь… Еще не знает, что трактор нашелся, носится по всем дорогам.

— Они не виноваты, — решительно заявил Макар и нервно передернулся всем телом. — Я угнал трактор. Я!

— Макар Петрович! — впротяжку, с насмешливым недоверием произнес бригадир и подмигнул мне. — Он у нас шутник и фантазер.

— Не веришь? А я докажу. — Макар взъершился, стал топтаться на месте, порываясь ринуться на бригадира. — Подумаешь, велика премудрость. Я больше сорока лет возле тракторов. И прицепщиком работал, и заправщиком. Да я этот трактор весь раскидать могу и опять собрать.

— Ну-у!.. — бригадир откровенно расхохотался и пошел прочь, а Макар кричал ему вдогонку: — Я вместо стрелка-радиста на бомбежку летал. Обратно летели, командира ранило, а я заместо его самолет посадил. Командир только говорил: «Руль на себя, руль от себя… нажми левую кнопку, нажми правую кнопку…» Если бы не я, так гробанулись бы. Мне бы года скинуть, так я бы в космонавты подался, следом за Гагариным.

Бригадир вскочил на фыркающий мотоцикл. Дарья смеялась, прикрыв рот фартуком. Я не знал, верить Макару или не верить. А он возбужденный наступал на меня, потрясая кулаками:

— Поехали в Лисичкино, в правление! Я им докажу! Я угнал трактор, а парни невиноватые.

Уже сидя в машине, он немного успокоился, но продолжал уверять меня:

— Понимаете, хотел проучить Кузюткина… не выполняет приказ председателя… Уговоры и угрозы от него отскакивают. И выговора не действуют. Вот я и решил: пусть Кузюткин пострадает, помучается… Самое большое наказание, когда человек сам себя наедине казнит… в сердце своем. — Недолго помолчав, Макар продолжал свои рассуждения: — Ну, видно, пересолил… А на тракторе могу запросто. Все думают: что Макар? Телячий сторож… А со мной за руку здоровались знаешь какие люди? О-го!

Фантазия опять увлекла его, он говорил и говорил, размахивая руками, и горящие глаза его ждали от меня чего-то. Может быть, удивления, восторга или поощряющей улыбки.