В хвойном море. Рассказы

Медовый месяц

1

У самого моря шумел базар.

Фрукты, овощи, травы, дары дикого леса, гор и моря. Все это пестрело яркими красками, изумляло разнообразием форм, дурхмаиило пряными и острыми запахами.

Праздное племя курортников атаковало базар; щупало дыни и яблоки, осторожно прикидывало на ладони помидоры, приподымало виноградные гроздья, со всех сторон осматривало каждый персик, пробовало на вкус инжир, урюк, груши, орехи; выбирало длинные кривые огурцы, зеленый лук, похожий на осоку чеснок, травы, копченую барабульку и кефаль, красновато-перламутровые, с рогульками, раковины…

У мангалов, полных золотисто-жарких углей, пахло чачей, кислым чихирем, шашлыком и чадом от подгоревшего бараньего сала.

Гортанные голоса страстно бросали в толпу:

— Шашлык по-грузински!

— Шашлык по-абхазски!

Рядом с шашлычниками продавец сухого вина тоскливо взывал:

— Холодное кахетинское! Холодное кахетинское!

Визгливые женские голоса:

— Аджика, аджика! Острая, как кинжал, душистая, как роза.

— Адамов корень! Лечебный адамов корень!

В ларьке, распахнутом на все стороны, — молодой мужчина с узенькими усиками продавал дамское белье. Распялив на своей груди лифчик, он пронзал горячими глазами каждую женщину; голос у него медовый — сладкий и липкий;

— Прекрасное изделие, милая. Вам четвертый или пятый номер? Купите и будете с благодарностью вспоминать меня.

Батырев вдоволь налюбовался дикими красками базара, купил лиловых баклажан, румяных персиков, треугольных помидоров, зеленых яблок, воскового, с просвечивающими семечками винограда, палевых, с нежным пушком абрикосов, золотистых барабулек и отправился на пляж. Море было малахитовое, с белой пенистой полосой прибоя, набегавшей на хрустящую гальку. Выкупавшись, Батырев по утренней прохладе тенистых улиц вернулся в просторную комнату, нанятую в доме абхазца.

Позавтракав, он живописно разложил на столе овощи и фрукты: рассыпал абрикосы, повесил на край корзинки большую гроздь винограда, поставил початую бутылку красного вина и до половины налитый стакан. Довольный расположением и освещением предметов, уселся перед мольбертом писать натюрморт.

Работа увлекла Батырева. Давно не работалось с таким упоением. На холсте оживали плоды юга, обретая цвет; падавший на них теплый свет придавал им мягкую чеканность формы. Батырев радовался, что ему удается жизнелюбиво передавать щедрые дары природы, воспевать их с живописным темпераментом. Не стыдно будет показать натюрморт на областной осенней выставке художников.

Когда день подходил к концу и освещение в комнате стало меняться, Батырев прекратил работу, пошел в кафе, съел шашлык, выпил бутылку пива.

Солнце скрылось за горами, и на пляж легла густая синяя тень, вода у берега стала прозрачно-голубой, с нежной прозеленью, а вдали плотно-лиловой, почти черной. Длинные волны с пенным заплеском катились с успокаивающим шумом.

Батырев нашел место на разноцветной гальке среди играющих в шахматы, жующих и пьющих, среди лежащих на деревянных топчанах, надувных матрасах и подстилках из поролона, среди шумно и весело болтающих под неумолчный звук транзисторных радиоприемников. Стараясь не смотреть ни на кого и не слушать, Батырев любовался морем. Пахнущие йодом и солью волны беспрестанно меняли окраску и были то пузырчато легкими, то тяжелыми, словно жидкое стекло. Волны вздыхали, разбивались о берег и, погрохотав камешками, с шипением откатывались назад.

Глядя на море, Батырев вспоминал иные места, иные волны и ту, по которой он сейчас скучал.

2

Он видел ее по утрам каждый день, кроме праздников. Иногда она шла впереди него, покачиваясь на крепких ногах, иногда он слышал стук ее каблуков позади себя. Но чаще всего они ехали в одном троллейбусе. Батырев выходил у Крытого рынка, а она уезжала дальше, в сторону Волги.

За год ее лицо стало знакомо Батыреву до последней черточки. Это было неброское лицо. Но в нем таилось что-то привлекательное. Большие серые глаза, опушенные длинными русыми ресницами, смотрели не по-девичьи твердо.

Случалось, они сидели в вагоне друг против друга, откровенно переглядываясь. Но заговорить Батырев не решался, считая это неприличным.

«Я не знаю тебя, и кажется, мы давно знакомы», — думал он, глядя ей в лицо.

В молчаливом взгляде девушки он угадывал ответ: «А я знаю, кто ты, но не знаю, каков ты…»

Весной Батырев окончил художественное училище и все лето до начала учебного года в школе, где он должен преподавать рисование, решил заниматься этюдами.

Он уже редко ездил на троллейбусе, а больше ходил пешком, и незнакомка совсем перестала ему встречаться.

…Однажды он увидел ее лихо промчавшуюся на мотоцикле— в голубом шлеме, в кожаной куртке, в золоченых сапогах. Батырев прошептал: «Современная амазонка» — и понял, что влюблен.

Как-то он зарисовывал в альбом старую церквушку, которую начали восстанавливать в прежнем облике. Церквушка в миниатюре напоминала храм Василия Блаженного. Девять куполов были непохожи один на другой: то чешуйчатая луковка, то витая чаша, то собранная из разноцветных лепестков маковка.

Сидя на складном стульчике в парке, под березой, Батырев видел через улицу всю церквушку и рабочих, лазивших по строительным лесам. Голубое сияние сварки озаряло рабочих, делая их легкими, бесплотными. Но вот сварщик прекратил работу, снял с головы шлем со щитком, и Батырев узнал в сварщике незнакомку. Девушка спустилась на землю, села на тес, стала поправлять высыпавшиеся из-под беретки волосы.

Желание познакомиться с девушкой сорвало Баты-рева с места.

— Добрый день!

Девушка метнула на него спокойный взгляд, потом улыбнулась:

— Здравствуйте!

Батыреву показалось, что она обрадовалась встрече.

— Вы, оказывается, сварщица, — сказал он, присаживаясь на чурбак напротив нее. — Вот не знал.

— А я знала, что вы художник: часто видела вас с этюдником.

Распахнув брезентовую куртку, она без стеснения поправила под блузкой плечики белья, выдохнула:

— Жарко!

— Работа у вас горячая, — посочувствовал Батырев. — Что вы варите?

— Да вон кресты. Когда-то их сняли, а теперь новые делаем. Архитекторы дали форму и размеры, установили по старым фотографиям. И название церкви откопали: «Утоли моя печали». Хорошее название.

Помолчав недолго, девушка простодушно рассказывала о себе:

— Тут я ненадолго, вообще-то на заводе работаю.

— На каком?

— На судоремонтном. Там работа сложная.

Не мог Батырев таить свою влюбленность, жадно разглядывал гладкую кожу девушки, коричневатую на лице и белую на шее, спелые губы, припеченные солнцем, серо-голубые глаза.

— Я должен написать ваш портрет, — выпалил Батырев и поклонился с молчаливым восторгом.

— Ну, что вы! — и рассыпчатый девичий смех прозвенел задорно. — Ни к чему это.

— Вы проситесь на холст. Весь ваш облик… повелительницы огня… лихой мотоциклистки…

— Ну, ладно! — уступчиво сказала девушка и муж-ким размашистым жестом подтвердила свое согласие.

— Спасибо! Я буду ходить за вами по пятам, стану ловить ваши движения, зарисовывать… а потом решу, в какой позе вас написать.

Ее звали Рада.

— Отец привез мне имя из Югославии. В войну там был, — объяснила она.

— А меня родители назвали в честь Есенина.

— Хорошие у нас с вами имена.

Целые дни Батырев проводил на судоремонтном заводе. Люди в брезентовых костюмах с лицами, закрытыми щитками, держали в руках сварочные пистолеты, соединенные со змеисто изогнутыми толстыми проводами. В трепетных ослепляющих вспышках сварщики выглядели фантастично, точно пришельцы из таинственного мира. Среди них Батырев безошибочно находил Раду.

Перед обедом он обычно приходил на сборочный плаз, смотрел, как судно обретает заданную форму, как оживают плавные линии изгибов бортов от носа к корме. Батыреву давно полюбились суда. Какого бы размера они ни были, маленькие катера, или флагманы, или черно-рабочие буксиры-толкачи и самоходные баржи, он находил их необыкновенно красивыми и дивился искусству конструкторов и строителей.

— Сережа! — кричала откуда-нибудь сверху из решетчатых лесов девушка. — Сейчас пойдем обедать.

— Я жду, — отвечал он, задрав голову и поднося ко рту сложенные рупором ладони.

В столовую они шли вместе, стояли в очереди у кассы, потом брали в раздаточной дюралевые миски со щами и поджаркой, а после обеда, выйдя на свежий воздух, девушка просила показать рисунки. Батырев листал перед ней альбом с карандашными набросками, вынимал из этюдника листы с акварелью.

— Чего-то все незаконченное, — равнодушно замечала Рада, чуть кривя губы.

— Это наброски, заготовки, — объяснял Батырев.

— А «Утоли моя печали» закончили?

— Нет. Вот когда церковь реставрируют и уберут леса, обязательно напишу масляными красками.

Рада задумчиво смотрела на листы ватмана, с рисунками деталей судна, с фигурками людей, с портальными кранами, и, узнав себя, морщила высокий лоб.

— А какой буду я на картине, Батырев?

Почему она зовет его по фамилии, как-то казенно, отчуждая себя от него? Батырев ответил коротко, не имея желания вдаваться в подробности:

— Напишу вас за работой.

— А лучше бы в платье.

— Ив платье напишу.

Однажды он сказал ей очень требовательно:

— Поедем, Рада, в воскресенье на Волгу.

— А почему бы не поехать? Поедем, Батырев!

Поросший березами берег полого спускался к Волге. С одной стороны березняка лежало покатое поле, шелестя колосившейся зеленоватой рожью, с другой — неглубокий овраг в тальниках, по дну которого журчал светлый ручей.

От берез, тихо качающих на ветру вислые зеленые ветви, колебалась на земле прохладная узорная тень. Река играла рябью, будто расплавленным золотом, сверкала слепящим отражением горячего солнца.

Батырев сидел в тени с этюдником, водил кистью по мокрой бумаге.

— Тьфу! — вдруг он схватил лист бумаги, скомкал и отшвырнул.

— На кого вы сердитесь, Батырев? — спросила Рада, не поворачивая головы. Она лежала на горячем песке спиной к Батыреву, прогнув талию и закинув руки за голову. На бедрах ее голубела полоска материи и такие же завязочки пониже лопаток.

Батырев сел с ней рядом.

— Сержусь на себя, Рада. Попробовал написать этюд, вода не получается.

— А я блаженствую. Какой тут воздух вкусный! Чем это пахнет?

— Рекой.

— А еще?

— Березовыми листьями.

— А еще?

— Еще пахнет солнцем.

— А еще? — улыбаясь и озорничая, допытывалась девушка. — Ну? Не знаете, Батырев?

— Не знаю.

— Еще пахнет плодородной землей. Это от ржаного поля.

Батырев шумно втянул ноздрями воздух.

— Верно! Так и несет паханой землей. У вас верхнее чутье.

— Что это значит? — серьезно спросила девушка и перевернулась с боку на спину.

— У охотничьих собак бывает разное чутье. Одни чуют, нюхая у самой земли, другие поверху, высоко подняв голову. Ну вот и говорят: верхнее чутье, нижнее чутье.

— Какое же больше ценится?

— Верхнее.

— Ого! Значит, я чего-то стою, хотя бы с точки зрения охотников.

Она тряхнула головой, волосы струисто пролились на плечи, с плеч на песок, взгляд метнулся в небо, где плавал кругами ястреб.

И Батырев увидел широко раскрытые глаза девушки с черными зрачками, окруженными синей радужкой в темном ободке. Он с диким восторгом вскричал:

— Вижу себя в вашем глазу, как в зеркале! Чудесно! Прекрасно!

Приникнув к шее девушки, он прошептал:

— У вас красивые глаза, Рада.

Она промолчала.

— Вы нравитесь мне.

Она резко села, одним махом вскочила и побежала в березовую рощу, по-телячьи выкидывая в стороны ноги. Легкая игривая сила понесла Батырева следом за мелькавшей мимо берез девушкой. Сейчас Батырев жил радостным ощущением своего молодого тела, сознанием своего превосходства над всем видимым ему миром. Он был попросту счастлив, пьянел и дурел, не понимая, что с ним происходит, а лишь чувствуя, что день прекрасен и жить хорошо.

Березы лениво шевелили ветвями, и, казалось, все плыло, покачиваясь и прозрачно дымясь: белотелые, в черных родинках, стволы, мягкая трава, зеленая на солнце и синяя в тени, снежная россыпь ромашек. Качался на бегу Батырев, и шершавые листья берез обмахивали его раскрасневшееся в веселом возбуждении лицо.

— Батыре-е-ев! Идите сюда-а-а!

Девичий голос раскатывался певуче, и Батыреву приятно было слушать, как медленно умирают звуки: «е-ев!., а-а-а!»

Девушка стояла по грудь во ржи, перебирая руками колосья с отрастающей уже колючей остью. По ржи пробегала легкая рябь, накатывалась на обнаженное тело, щекотала кожу. Несмолкаемо выстукивали свою стрекочущую песню кузнечики. Ползали божьи коровки в красных сарафанчиках с черными горошинками.

— До чего же хорошо тут, Сережа!

— Прекрасно! Сильная рука его прикоснулась к горячему девичьему плечу. — Вы не сгорите?

— Можно и сгореть. — В полураскрытых улыбающихся губах ее белели плотные блестящие зубы, уголки губ чуть заметно вздрагивали, быстрый веселый взгляд скользил по загорелому лицу Сергея с выпуклыми надбровьями, по горбатому носу… — У вас, Батырев, девичий рот.

— Да ну?

— Правда… маленький рот.

Ему показалось странным, почему она сказала о его губах, и он безотчетно потянулся к ней, сам не зная зачем— то ли обнять, то ли просто прикоснуться, — а она увернулась.

— Пойдем купаться. — И пошла неторопливо, распевая:

— Утоли моя печали, утоли!

Сергей дурашливо пробасил:

— Утолю, утолю!

Вода освежала их тела, гасила недавние тревожноволнующие ощущения. Рада наслаждалась купанием до самозабвения. Отплыв от берега, она легла на спину, раскинув в стороны руки, и не шевелилась, отдавшись реке. Течением медленно несло ее, то обдавая холодными струями, то нежа теплом. Лицо ее было обратно к небу, и в глаза лилась глубокая синева. Ни один звук не доходил до ее слуха. Было такое состояние, будто тело ее растворилось в воде, а вода соединилась с небом.

Но вот что-то холодное коснулось спины, она испуганно вздрогнула, перевернулась на живот. Водоросли цеплялись за руки, и она поплыла на чистую воду, крикнула:

— Сережа!

Страх прошел, и приятно успокаивающим было приближение берега, на котором стоял, точно высеченный из камня, Батырев, мокро блестящий на солнце, с выкинутой навстречу плывущей девушке мускулистой рукой.

— Ра-да-а-а!

Высокий голос взмыл над рекой, звонко отдался в березовой роще и раздробился где-то искаженно и гулко.

Она выходила из воды медленно, вырастая из золотистой ряби. Линии тела рождались плавно, четко обрисовывая легкую округлость форм.

— Руку, Рада! — Батырев одним прыжком оказался рядом с ней, взял ее за руку, и они выбежали на берег, с детским восторгом взметая брызги.

В тени, на раскинутой по траве холстине была живописно разложена еда.

— Прошу к столу! — вслед за широким жестом Батырев подхватил девушку, поднял и бережно посадил на холстину. — Будем пировать.

К запасам художника девушка прибавила свои, и Батырев прищурился, оглядывая снедь.

— Неплохой натюрморт!

Обветревший хлеб, свежие хрустящие огурцы, сочные помидоры, вареные яйца — все было вкусно, а спелый арбуз, охлажденный в родниковом ручье, сладко таял во рту.

— Я хотел взять вина, да без вашего согласия не решился, — сказал Батырев.

— И хорошо сделали: у меня без вина голова кружится.

Им было дьявольски весело. Смех неудержимо взрывался без всякого повода, пустячные разговоры звучали значительно, и хотелось сделать друг другу что-то хорошее.

— Отдыхайте, а я схожу за родниковой водой, чай вскипячу, — сказал Батырев, постелив на траве плащ.

— Спасибо!

Когда он вернулся, девушка спала. Запрокинутое лицо ее было младенчески спокойно, на полураскрытых губах замерла улыбка, таящая блаженство отдыха и чувство беззащитности.

Батырев прошептал бунинские стихи:

С чувством нежной жалости к девушке, с сознанием ответственности за нее Батырев отошел и, стараясь не шуметь, разжег костер, повесил чайник, на цыпочках сходил к ручью за глиной и стал лепить спящую девушку. Ему приходилось рисовать обнаженных натурщиц, но в их позах всегда чувствовалась некоторая напряженность, подчинение тела воле и разуму. А сейчас воля девушки была отключена, и тело ее, удивившее Батырева совершенством линий, жило независимо, само по себе. Батырев мял в пальцах глину, придавая ей нужную форму, одухотворяя ее движением жизни. Он лепил, ломал сделанное и снова лепил. Ему не хватало осязания девичьего тела, а без этого глина не оживала. Если бы его пальцы прошлись по изгибам бедер, по чуть выпуклому животу, по длинной шее, тогда он смог бы воспроизвести их в глине. Так думал Батырев.

Давно выкипел чайник, погас костер и солнце переместилось в поблеклом знойном небе, а Батырев все работал, не чувствуя ни жары, ни усталости. Наконец из кома глины выросли женская голова, плечи, грудь. «Она спит, — удовлетворенно думал он. — Не позирующая, а спящая».

Оставалось кое-что поправить, чтобы скульптура получила законченность, но девушка открыла глаза и резко вскочила на ноги.

— Ой, мне стыдно.

— Почему?

— Уснула. Можете подумать, что мне скучно с вами.

— Что вы! Я с удовольствием оберегал ваш сон и сделал скульптурный этюд.

Только сейчас она увидела в его руках маленькую скульптуру и склонилась над ней, щекоча лицо Батырева своими рассыпанными волосами.

— Это я?

— Да.

— Странно. — Внимательно разглядев свое изображение, Рада отодвинулась от Батырева и спросила: — Говорят, у художников развит культ женского тела?

— Это не так. Культа женского тела нет. Но все живое прекрасно, и художники передают красоту его на полотне, в мраморе, в дереве. Красиво и мужское тело. Вы видели «Лаокоон», или «Давида»? Очень красивы, например, кони. Недаром их ставили на общественных зданиях, на городских улицах. Живописцы любят писать рыб. Тут такое разнообразие форм и цвета!

— Да, красивого везде много. Еще много музыки вокруг нас… Вот послушайте!.. Шелестят березы… шуршат усатые колосья ржи… вода поплескивает у берега… кузнечики куют… пчелы бунчат… Все это — самородная музыка. — Рада зажмурила глаза, подставила лицо сольцу. — Сделайте так и услышите, как поет солнечный свет.

Батырев кивнул головой, завернул глиняную скульптуру в мокрый платок, положил в тени.

— Когда скульптура высохнет, я затонирую и подарю вам, Рада.

Девушка задумчиво повторила, отделяя слова:

— Подарю… вам… Рада…

Засмеялась и с разбегу бросилась в реку.

— Догоняйте, Сережа-а!

Накупавшись, они лежали на горячем песке.

Сергей спросил после долгих колебаний:

— Почему у вас ноги в синяках? И руки.

— С мотоцикла падала. Готовлюсь к женскому мотокроссу, трасса трудная, бывает, и упадешь. Синяки пройдут, зато натренируюсь.

— Охота вам?

— Очень охота.

…Солнце стояло над горой. Верх горы плавился, а теневая сторона лиловела, и река в тени коробилась тяжелыми волнами, поднятыми катером. На палубе, под парусиновым тентом сидели рядом Батырев и Рада. Свежий ветер хлопал оборками тента, шевелил ромашки на коленях девушки. В руках художника покоилась завернутая скульптура. Он думал о том, что минувший день дал ему радость. В сущности ничего не случилось, не было ничего такого… Но тут же он начинал спор с самим собой: «Нет, было, было!.. Шелестящие березы, шуршание ржи, золотая рябь реки, любимая девушка… Разве этого мало?..»

Рада смотрела на речной простор, на густеющие краски вечера, слушала шум воды за кормой, крик быстрокрылых чаек и мысленно обращалась к художнику: «Слышите, Батырев, самородную музыку?»

В следующую пятницу Батырев сказал Раде:

— А не поехать ли нам на Волгу на субботу и на воскресенье? На туристскую базу. А?

— Не могу: в воскресенье мотокросс.

Батырев был на женском мотокроссе, видел, как мотоциклистки в тугих куртках, в шлемах и больших защитных очках, закрывавших половину лица, бешено мчались на ревущих машинах то в гору, то под крутой уклон, иногда пролетая несколько метров по воздуху. Желтая пыль заволакивала все, и Батырев удивлялся, как машины не врежутся друг в дружку. Гонки ему не понравились, и он сказал об этом Раде:

— А я люблю. Скорость, сила, риск и борьба: кто кого обгонит.

Они встречались все чаще, а скоро Батырев стал бывать у Рады дома, познакомился с ее родителями.

Рада как-то рассказала про родителей:

— Предки мои крестьяне. Дед не захотел жить в колхозе, сбежал в город, и его безо всяких-яких наняли в дворники, дали клетушку в подвале. Прижился. А отец уж настоящим рабочим стал, сварщиком. И я — сварщица. Значит, рабочая династия. Это теперь модно, хвалить династии-то. А их — раз-два, и обчелся… Я после десятилетки стала работать. Теперь у меня уже трудовой стаж имеется. И заработок хороший.

Сергей Батырев тоже был из рабочих. Отец его, железнодорожный машинист с хорошим устойчивым заработком, хотел и сына сделать машинистом, но Сергей увлекся живописью. Знал он, что и талантливых людей могут преследовать одни неудачи — таковы капризы искусства, — но избрал путь художника.

…Им хватило двух месяцев знакомства для того, чтобы на третий — пожениться. На август пришелся отпуск у Рады, и решено было поехать на Черное море. Рада продала мотоцикл к с родительской помощью купила автомобиль.

Сергей не понимал, зачем ей обязательно нужен «Москвич».

—«Запорожец» первого выпуска можно купить дешево, — сказал он, на что Рада насмешливо выпятила пухлые губы.

—Эта консервная банка мне не нужна. Имеешь приличную машину, на тебя и взгляд другой… тебя замечает. То-то! Так что… утоли моя печали.

— Утолю, утолю. Делай, как знаешь. — И он поцеловал ей руку, пахнущую духами и бензином.

3

Убаюкивающий шум моря не рассеял грусть Батырева. Ему так не хватало Рады. Где она сейчас? И зачем он позволил ей уехать в Сухуми!

В тот день случилась первая размолвка его с женой.

Как обычно, он стал после завтрака работать, а Рада тянула его на пляж.

— Сходи одна. Я хочу до обеда поработать, а перед вечером вместе покупаемся.

— Мы приехали отдыхать, а не работать. — Сухо и твердо обрезала Рада. — Тебе работа дороже меня.

— С чего ты взяла?

Ты не расстаешься с карандашом и альбомом даже на пляже. На прогулку в горы пошли, так и там зарисовывал.

— Я иначе не могу.

— Почему же я могу? Отработала смену и до следующего дня о работе забыла. Ну, для чего ты здесь-то, на отдыхе-то все рисуешь?

— Для души. Потребность. Понимаешь?

— Нет, не понимаю. Надо работать, чтобы в кармане шевелились рубли, которые можно пускать на потребности жизни… А ты — каторжник. И что ты за это будешь иметь?

— Какая же ты непонятливая! — с мягким укором в голосе произнес Сергей.

— Да уж где мне до тебя! — глотая слезы обиды, сказала Рада. — Я понимаю, что зря ехала сюда. Сидим на одном месте, как старики. Сколько можно было бы повидать!

— Что ты предлагаешь? — дружелюбно спросил Сергей, глядя в ее печальные глаза.

— Каждую неделю переезжать. Я не бывала в Сухуми, в Новом Афоне, на озере Рица… Надо жить, а не киснуть на одном месте. Будем стариками, насидимся.

— И жить торопится и чувствовать спешит, — про-декламировал Сергей мимолетно, как бы самому себе.

— Жизнь-то коротка, можно и прозевать ее, — нравоучительно произнесла Рада и хлопнула за собой дверью.

Настроение Батырева совсем испортилось. Часа два он промучился за мольбертом и, жалея пропавший для работы день, пошел на пляж.

Рада дулась на него, и попытки его объясниться с нею не смягчили ее.

Примирила их ночь.

А утром они отправились на Рицу.

Живописная природа изумляла Батырева. Рада приросла к баранке, не отрывала глаз от асфальтовой дороги и лихо вписывала машину в крутые опасные повороты.

На Рице они провели весь день. Прокатились по озеру на катере, поели на веранде ресторана жареную форель, накупили сувениров, которые Батырев ругал за безвкусицу.

— И зачем нам это барахло?

— Дарить знакомым. Пусть знают, что я побывала на модном озере Рица.

Дня два Рада спокойно наслаждалась купанием, загорала, объедалась фруктами и не мешала Сергею заниматься живописью. Но вот ей опять стало скучно.

— Махнем в Сухуми, Батырев.

Со дня женитьбы не называла она Сергея по фамилии, поэтому он очень удивился такому обращению и осторожно спросил:

— Надолго?

— День туда, день там, день обратно.

— Нет, я не хочу мотаться. Чем тут плохо тебе? Отдыхай, набирайся сил.

— Рекламные слова, Сережа. А сил мне пока хватает.

— Я хочу писать море, горы… Надо закончить начатое. Если оторвусь на три дня, все пропадет. Нельзя прерываться.

— Чудно! Да порисуй час, потом два часа погуляй, потом опять немного порисуй. Я когда рукодельничаю, так по полчаса и меньше… как время позволяет.

Батырев молча развел руками.

— Значит, не едешь? — спросила Рада,

— Нет.

— Поеду одна.

— Нет, не поедешь!

— Почему это я не поеду?

— Я не пущу.

— По какому праву?

— По праву мужа.

— Ну, это не прошлый век. И спрашивать не стану,

— Ехать одной… Мало ли что может случиться.

— Я ничего не боюсь.

— Если ты любишь меня, то не поедешь.

— Люблю. Но покорной любви теперь нет. И зачем сдерживать свои желания?

Эта ночь их не примирила.

Рада встала рано. Солнце еще не показалось из-за гор. В ущельях дымился белый туман.

Сергей прислушивался к тому, как Рада умывалась, выходила во двор, открывала автомашину, и ждал, что шаги ее приблизятся к нему и прозвучит свежий голос: «Утоли моя печали». Это означало, что надо ответить: «Утолю, утолю», — затем вскочить с постели, бежать на кухню, ставить чайник на примус.

Рада не подошла к нему. Сергей услышал заработавший мотор, потом шум выезжавшей со двора машины. Высунувшись в окно, он крикнул:

— Рада, постой!

Но было уже поздно: машина умчалась.

Шли пятые сутки после отъезда Рады.

Батырев беспокоился о ней и тосковал. На ум приходило всякое: авария, болезнь, хулиганы. Отчаянная решительность Рады могла обойтись слишком дорого. Он решил ждать до утра, а уж потом заявить в милицию.

С нетерпением ожидая следующий день, он рано лег спать и скоро уснул, но тотчас же и пробудился — и спать ему расхотелось. Мысли о Раде, то беспокойные и обидные, то нежно-заботливые, томили ум и сердце. И опять выплывали из памяти те часы, минуты, мгновения, когда он был счастлив.

До женитьбы ему нравилась в ней отчаянность. Она увлекалась мотоциклом, знала толк в автомашинах. Вращаясь в среде автомотолюбителей, она им казалась полупарнем. И когда стали постоянно видеть ее с Батыревым, удивились: «Рада-то любовь закрутила». И ему было приятно сознавать, что юную любовь свою она отдала ему.

Весна была ранняя, дружная. Отцветали черемуха, рябина, сирень, в лесу стоял запах ландышей. Вечера тлели тихие, и мысли у влюбленного Сергея роились прозрачные и легкие. Все было еще не изжито, не отжито, все казалось нужным, дорогим и прекрасным… Быстро прошел июнь, солнечный, с теплыми дождями, наступили жаркие июльские дни.

Влюбленные сказали своим родителям, что хотят пожениться.

Отец Сергея покашлял в кулак:

— Рано. Ты хотел в Академию художеств поступать.

— И поступлю.

Мать запричитала:

— И какой из тебя муж в двадцать-то три года! Сам еще не оперился, а жену берешь.

— Молчи мать, — со вздохом сказал отец. — Нынешняя молодежь рано женится, а потом эти скороспелые браки…

Родители Рады тоже говорили, что жених незрел, а дочь их не переросток. Будущий тесть, дослужившийся в войну до звания старшины, держался с важностью по крайней мере полковника и с военной точностью ставил Сергею вопросы, часто мигай воспаленными глазами:

— На что вы будете жить?

— Будем работать.

— Это понятно. Я спрашиваю, на что будете жить? — и сварщик посучил указательным и большим пальцами.

— Я кроме школы стану работать в худфонде.

— Гм-гм, — будущий тесть задумчиво покрякал.

Паузой воспользовалась мать Рады, невысокая, с румяными щеками и большим животом:

— Мы люди простые… дочь у нас сбереженная, не какая-нибудь вертихвостка… Боязно отдавать-то не знай за кого.

Все выслушал Сергей и ушел с надеждой на самое лучшее. Не слышал он продолжения разговора в доме любимой.

— Откажи ему, дочка, — посоветовал отец. — Он и себя-то не прокормит, а туда же — жениться.

— Я люблю его.

— Ну, какой он глава семьи! Учитель рисования. Поди, восемьдесят целковых в месяц, а ты за двести перешагиваешь.

— Главой семьи буду я. Его я сделаю хорошим, сговорчивым мужем. Но самое главное — мы любим друг друга.

Спустя день отец Рады спросил у Сергея:

— А где вы жить будете?

— Мы еще не думали об этом,

— Вижу, что не думали.

Рада заявила:

— Наш завод строит дом. Я могу рассчитывать на квартиру.

— Это будет через год.

— А пока можно у нас, — сказал Сергей. — Две комнаты, одну родители согласны отдать нам.

— Нет! — решительно возразила Рада. — Хочу самостоятельности. И у своих родителей не буду жить. А то будут вмешиваться. Мы устроим нашу жизнь по-своему, по-новому.

Перед свадьбой родители молодых договорились снять «частную» квартиру за свой счет. Нашли женщину, готовую сдать комнату. Рада отказалась:

— Хозяйка хоть и одна, но будет нам мешать.

— Ну, чем же мешать? — удивился Сергей. — У нее своя комната, весь день она на работе, мы тоже только вечером дома будем.

— Вот вечером-то и будет мешать. У одной плиты с ней быть, в одной ванной мыться… Нет, нет!

Нашлась другая квартира.

— Это — мечта! — захлебывался отец Рады. — Три комнаты, все удобства, телефон. Хозяйка — старушка, старший сын у нее с женой уехал на три года на Камчатку. Живет старушка у младшего сына, а в квартиру приходит раз в день проверить, целы ли запоры. Будете жить, так она раз в неделю наведается.

— Папа, я уже сказала тебе свое мнение. Квартира, может быть, и хорошая, но ведь это на Третьей Дачной — далеко.

Справляли свадьбу в ресторане по настоянию родителей Рады («Что мы, хуже других?»), гостей было созвано больше сотни, и отец Батырева кряхтел, выкладывая свою долю расходов. Сергею не по душе были и эта показная пышность, и многолюдие, но особенно не нравились такси, обвешанные надувными шарами, разноцветными лентами и беловолосая кукла на радиоаторе машины новобрачных. «Все эти украшения — мещанская безвкусица, папуасские штучки», сказал он, на что Рада возразила: «Так принято. Пусть все видят: свадьба едет». Сергей смирился, но с трудом перенес всю свадебную процедуру.

Неделю после свадьбы прожили молодожены у Батырева, потом неделю у Рады и уехали на юг, не обосновавшись пока ни под какой крышей.

Впрочем, этот вопрос, как и другие сложные вопросы бытия, не тревожил их, и они бездумно наслаждались жизнью, беря от нее в первую очередь любовь. Жадно и ненасытно любились они везде, где было возможно: дома, во ржи под жарким высоким небом, в березовой роще, залитой голубым светом луны, в душных зарослях полыни, в густых луговых травах… Рада первая тянулась к нему, шепча: «Утоли моя печали». — «Утолю, утолю!»— отвечал Сергей, горячо целуя ее.

Иногда они ездили на мотоцикле в любимые Батыревым волжские займища. Он писал этюды, восхищаясь протоками, заросшими чаканом и стрелолистом, старыми осокорями с кривыми ветвями, одинокими дубами.

— Ах, как хорошо пахнет мокрая осока!. Ты чуешь, Рада?

— Нет, не чую. Выдумываешь: осока не пахнет.

— Еще как тонко и свежо пахнет.

— А я говорю, не пахнет, — и не спорь со мной. Сергей не хотел спорить.

Однажды он забрался на пружинящую кочку в болоте и стал звать к себе Раду:

— Иди, полюбуйся, какая богатая жизнь в болоте!

— Ну, уж…

— В самом деле. Притаись — и увидишь. Рыба, пиявки, лягушки, водяные крысы, всякие жуки, ужи… А какое богатство водорослей! Осока, чакан, камыш, ежеголовка, кувшинки и еще какие-то травы. И все тут растет и живет свободно, красиво.

— Выдумываешь: никакой красоты тут нет, — ответила Рада и не пошла на кочку, а стала торопить его с отъездом: — Поедем на Волгу, на песочек.

Как-то Сергей увлек Раду рассказом об Увеке:

— На этой горе был золотоордынский город хана Узвека или Узвяка, точно не знаю. Потом стали гору называть Увек. До сих пор там находят гончарные водопроводные трубы, изразцы, майолику. Поедем, может, и мы найдем что-нибудь древнее.

Ранним воскресным утром проехали они через весь город. Гора Увек еще не осветилась восходом, а поселок с таким же названием лежал в предрассветной дремоте.

На вершине горы свистел ветер, гнул к земле кудрявую полынь и редкие кустики ковыля.

Раде казалось, что ветер пахнет древними кочевьями, и в памяти оживали поверья, в детстве запавшие в душу.

— Я слышу конский топот и крики, — сказала она, в самом деле прислушиваясь к звукам, долетавшим откуда-то издалека.

— Это поезд. Вон вползает на мост. Как гусеница.

Восход застал их в обвалившихся канавах — то ли следах археологических раскопок, то ли в окопах зенитчиков, оборонявших в войну мост через Волгу. Они искали остатки давней жизни и находили глиняные и фаянсовые черепки, осколки металла, сгнившие доски. Сергей знал, что находки не древние, не имеют исторической ценности, но не остужал пыл Рады, Заполнявшей мусором сумку.

Солнце осветило реку, гористый берег, займище с множеством озер, стариц и проток, блестевших в зарослях мелколесья.

Рада шумно вздохнула:

— Кажется, я лечу над этим простором.

— Да, какие дали под нами!

— Расскажи мне, Сережа, что знаешь про живших тут татар.

Он рассказывал общеизвестное, и Рада слушала, положив голову к нему на колени.

На юг ехали не спеша, останавливаясь для осмотра достопримечательностей, ночевали в палатке, которую ставили в придорожных лесных полосах, на берегах речек, в компании таких же автопутешественников. Дни были длинные, полные впечатлений. В голове было легко и весело.

— Как по твоему, — спросил он однажды Раду, — когда устареет эта новая дорога, по которой мы едем?

— А зачем это знать? — удивилась Рада.

— Просто интересно. Скоро будет много-много автомашин, и, пожалуй, дорога окажется малопригодной.

— Ты много думаешь, Сережа, а надо просто жить,

— Не думая?

— А за нас подумано. Дорогу строили и подумали, на сколько лет ее хватит. И во всем так. Подумано за нас, сколько часов в день нам работать, сколько получать за работу, сколько метров жилья иметь, из какого материала и каких фасонов одежду носит, кого и куда выбирать. Все предопределено, живи. И где после смерти лежать, тоже за нас подумано.

Батырев покачал коротко стриженной головой, почмокал твердыми губами:

— М-да…

— А ты не дакай, — бросила Рада. — Время-то летит быстро, поспевай жить, а думать некогда. Разве ты не видишь: везде все и всех торопят. Нам на работе все время твердят: «Скорей, скорей!» Я и гоню сварку. Темпы на первом месте.

— Поспешность лишает жизнь удовольствия, — возразил Батырев. — я люблю все делать не спеша: читать не в троллейбусе, а удобно расположиться в уединении, в тишине… люблю ходить пешком… И люблю думать неторопливо.

— Знаю, вижу. Целый день можешь рисовать какое-нибудь дерево. А ведь можно сфотографировать на цветную пленку.

— Можно, конечно, — грустно согласился Сергей. — В живописи спешить нельзя, это не заводская техника и не поточное производство.

— Ну и даешь! — Рада рассмеялась и так газанула, что казалось, машина оторвется от асфальта и полетит по воздуху. Когда впереди показался знак «40», она сняла ногу с акселератора и улыбнулась мужу косящим взглядом с чувством превосходства. — Кто бы послушал тебя, так сказал бы: парень из двадцатых годов.

— А может, из прошлого века?

— Не сердись, дорогой!

— Я не сержусь, потому что убежден; поспешность сокращает жизнь.

— А я тоже убеждена: в век космонавтики все должно делаться быстро.

И она запела игривым голосом:

— Вот эта пошлая песенка — из прошлого века, — заметил Сергей с неудовольствием.

— А пусть! — И Рада погнала машину с такой скоростью, что Сергея прижало ветром к спинке сиденья.

4

Воспоминания совсем растревожили Батырева. Ругая себя за то, что отпустил Раду одну, он встал с постели, выпил стакан холодного вина, разбавленного водой, вышел на веранду.

Черная ночь. Горная речка бурлит по камням, обдает снежной прохладой. Шебаршит в виноградных лозах. Долетают тяжкие вздохи моря. Тоскливо Батыреву сидеть в скрипучем ивовом кресле и ждать утра.

5

Рада приехала днем. Поставила машину, закрыла тентом и только после этого вошла в дом.

Сергей спал.

Повалилась на него, пахнущая дорогой, защекотала:

— Вставай, соня! Жена приехала, а он дрыхнет, бесстыжий!

Сергей проснулся, заржал от щекотки, опрокинул Раду, поцеловал.

— Прости! Я только на рассвете уснул.

— Гулял, любовь крутил?

— Тебя все ждал, беспокоился.

— Смотри у меня! — она шутливо погрозила кулаком. — Убью! — Чмокнула Сергея в лоб, в щеку, рассыпала скороговорку: — Мне приятно, что ты волновался за меня. Значит, любишь. Со мной все было благополучно, Жила в пансионате для автопутешественников, ела в лучших ресторанах, обошла все магазины… Правда, один раз назревало приключение, но все обошлось.

— Какое приключение? — спросил Срегей.

— Еду по извилистому участку. Пусто. Вдруг два парня появились на дороге. Метрах в пятидесяти. Голосуют. Подтормозила и сигналю, чтобы убрались с пути. Не уходят, машут руками. Зло взяло. Сбивать их не собиралась, а на всякий случай монтажную лопатку на сиденье положила. Ты знаешь, я всегда ее на полу держу. Думаю, если нападут — шваркну лопаткой по башкам. Не выдержали у них нервы, в двух шагах от колес отскочили в сторону, а я газанула.

Рада вывалила перед Сергеем покупки.

— Эти сапоги-чулки я с рук купила, на улице. Прелесть!

— У тебя же полно всяких сапог.

— Но сапоги-чулки на платформе сейчас модные. Как ты не понимаешь!

— Не понимаю. И галстук мне зачем купила? Ширина во всю грудь. Я такие не люблю.

— Чудак! За такими галстуками в Москве, в Столешниковом переулке, прямо душатся.

— Пусть душатся.

— Ну, ничего, будешь носить.

Батырев уступчиво кивнул головой, равнодушно глядя на новый перстень, на кофту, на белье, на детали и резинки для автомобиля.

— Прошмыгнулась в Сухуми с пользой и с интересом, — заключила Рада, ласкаясь и мурлыкая. — Соскучилась по своему муженьку!.. А ты скучал?

— Очень. Скучал и работал. Вон натюрморт.

— Ладно, потом посмотрю. Сегодня — никакой работы. Сегодня — день мой!

Все в этот день было у них прекрасно: нежность, взаимное внимание, прогулки пешком, купание.

— Ужинать будем в ресторане: дома не хочется возиться, — сказала Рада, когда они шли после концерта в редкой тени эвкалиптов. Рядом в золотистом свете налитой спелостью луны тяжко вздыхало море. Сладко пахли розы и табак на клумбах вдоль тротуара.

Ресторан-веранда повис над бурливой речкой, впадающей в море. Тут, под пальмами и магнолиями, было прохладно и уютно. В речке остужались бочки с пивом, качалась волосато-косматая зелень, растущая на камнях.

— Хорошо! — выдохнула Рада, устало усаживаясь за столик у перил, увитых цветущими глициниями. — Вот здесь нам некуда и незачем спешить. — Глаза ее смотрели на Сергея преданно, и лицо осветилось нежностью. — Читай карточку, я есть хочу.

Сергей вслух перечислял блюда, а Рада слушала сосредоточенно.

— Закажем икорку зернистую, — она потерла ладонь о ладонь, выражая этим предстоящее удовольствие от еды. — Жареную уточку с яблочками, мороженое.

— А что будем пить?

— Ты же знаешь, Сережа, что я спиртное не пью.

— Кофе? Фруктовую воду?

— Боржоми.

— А я возьму стакан мукузани.

— Мне нравится, что ты не пьешь крепкие напитки.

— Ценю, твое одобрение. — Сергей подмигнул ей.

У него было сейчас легко на душе.

Заиграл оркестр, и затанцевали пары. К Раде подплыл неслышной походкой молодой мужчина, поклонился вежливо, пригласил к танцу.

— Простите, я уже приглашена. — Она потянула Сергея. — Потанцуем.

Гибкая, сильная, она танцевала легко, шептала:

— Сегодня буду танцевать только с тобой.

— Сегодня ты особенная, — шептал над ее ухом Сергей.

Она отвечала ему счастливой улыбкой.

Ужиная, они смотрели друг на друга влюбленно, и не хотелось им ни о чем говорить: все ясно, неопределенно, все значительно.

Ресторан шумел, смеялся, танцевал. Бездумно жила в этот поздний час Рада, чувствуя себя возвысившейся над обыденностью.

А потом, в черноте южной ночи, влажно пахнущей морем и цветами, была любовь…

Уснули они под утро, а проснувшись днем, нежились в постели.

— Ты вчера был хорош, Сереженька. — Рада погладила мужа по щеке. — Веселый, внимательный… парень как парень. А то все думаешь, думаешь, как старик.

Сергей рассмеялся, потом заговорил серьёзным тоном:

— Я— художник. А художник, как и писатель, артист, всегда занят образами, мыслями. Иной раз лежу я на диване, и ты думаешь, — отдыхаю. А я думаю о картине, которую пишу.

Рада верила и не верила ему.

— Ты ведь тоже думаешь о своей работе,

— Никогда. Почти никогда.

— И не тоскуешь по работе?

— Нет. Работа — это обязанность. Я стараюсь сделать больше и лучше. Сказать откровенно, так я хотела бы работать на автомашине.

— На грузовике?

— На легковой. Какую-нибудь персону возить. Утром привезла на работу и до обеда нечего делать, сиди, читай или кофту вяжи. Свози пообедать и до конца работы опять сиди. У парадных подъездов учреждений табуны «Волг» все дни стоят, а водители романы читают.

— Смотря какая персона, — возразил Сергей. — Иную персону привезешь на работу, а потом поступишь в распоряжение его жены, тещи, детей, — повезешь в магазины, в школу. А летом на дачу, в воскресенье в лес за грибами, на рыбалку… Знаю я таких водителей: себе не принадлежат.

— С такой работы я бы сразу ушла.

— У тебя хорошая работа.

— Автомобиль люблю, Сережка! Это же как живое существо, автомобиль-то.

После завтрака Рада надела рабочий комбинезон, спрятала волосы под парусиновую шапочку.

— Надо осмотреть машину, подтянуть, подрегулировать, прочистить, смазать.

Сергей восхищенно смотрел на Раду, на веселую заботливость ее, на пальцы с поломанными ногтями, цепко и бережно раскладывающие на брезенте инструменты.

— Сережа, милый!

— Что, дорогая?

— Будь мужчиной: достань из багажника сумку с домкратом.

— А еще что?

— А еще подложи под колеса колодки. Потом вынь мешок с камерами, будем заклеивать проколы.

Голос ее звучал звонко и весело.

Текли беззаботные дни. Море было ласковое, свежее, пахнущее солнцем и дальним ветром. В мареве голубели высокие горы. Дух праздности все больше врывался в жизнь городка: наступил разгар отпускного лета, и приезжие заселяли не только комнаты в домах местных жителей, но и сараи.

По утрам Рада ходила на базар. Домой возвращалась радостно возбужденная, с большим букетом роз. За ней шел носильщик с сумками, полными фруктов.

Щедро заплатив носильщику, Рада прежде всего устанавливала в вазу розы, не переставая восхищаться:

— Какие розы! Ты только посмотри, Сережа! А запах!.. Ой, я умру от счастья! Когда у меня будет большая квартира, я одну комнату отведу под розарий. Чтобы круглый год были розы. Всякие: белые, чайные, плетистые, штамбовые, центифольные, полиантовые. И чтобы балкон был увит розами.

— Недурно, — с безобидной усмешкой произнес Батырев.

— Вот что, Сережа. Нарисуй этот букет на память. Каждый лепесток нарисуй в точности.

Сергей промычал что-то неопределенное, потер нос, задумчиво глядя на жену.

— Нарисуешь?

— Видишь ли… — Сергей показал рукой в сторону террасы. — Я пишу дворик и не хотел бы переключать рабочее настроение на другое.

— Странный ты все-таки человек, Сережа.

— А именно?

— Ну, сам посуди: рисуешь и не знаешь, получишь ли что за свою картину, продашь ли ее?

— Работаю для души и не думаю о деньгах.

— Как же так? — удивилась Рада. — Мы на заводе заранее знаем, сколько получим за работу. Из наряда все ясно.

— И у художников бывает иногда работа по договорам, заказная.

— Так возьми и ты такую работу.

— Это не так просто.

— Да-а, — Рада задумчиво вздохнула. — Так нарисуешь розы? Дома повесили бы на память.

— Я уж сказал: не хочу перестраиваться. И кроме того, не угожу тебе.

— Чем не угодишь?

— Я не фотограф, а художник, я не хочу в точности рисовать каждый лепесток, каждый листок и каждый шип.

— Не хочешь?

И Рада принялась разбирать фрукты и овощи, а Сергей ушел на террасу, к этюднику.

С час прошло в молчании. Рада приготовила овощной салат, сварила сосиски, наломала на куски лаваш, позвала Сергея.

За завтраком он сказал, как бы между прочим:

— Я буду ходить с тобой на базар — и не надо будет нанимать носильщика.

— Рублевку носильщику пожалел? — с раздражением спросила Рада.

— Не жалею рублевку. А как-то неловко.

— А я люблю, чтобы меня обслуживали. Не даром ведь, за мои деньги! Я заработала обслуживание.

— Ну, ладно, ладно, только не сердись.

Раде было приятно, что Сергей не стал спорить, но что-то похожее на досаду томило ее душу, вызывая сердечную тоску по каким-то не очень ясным, несбывшимся желаниям и неоправдавшимся надеждам. «Скучно, — жаловалась самой себе. — Завтра прогулка по морю. Разве его вытащишь». Сказала другое:

— Ешь больше, а то похудел ты что-то.

Потом, когда Сергей работал, она подошла к нему, нежно положила руки на плечи, прижалась грудью к голове, задышала духами и теплом.

— Не сердись, что я такая… реактивная… своевольная… непонимающая Тебя.

— Я люблю тебя такую, какая ты есть, — Сергей погладил ее руку. — Но не мешай мне работать.

Рада обиделась.

— Я тебе мешаю! Вкалывала, вкалывала на заводе, чтобы поехать сюда отдыхать… первый раз в жизни у моря… А тут… торчишь около твоих холстов да еще, оказывается, мешаешь. И это называется наш медовый месяц.

Слезы потекли из глаз, она размазала их пятерней по щекам и спрашивала с укором:

— Ну, зачем ты женился, зачем?

Сергей сложил этюдник: работать он уже не мог.

— Успокойся, Рада, прости меня. Понимаешь, когда я работаю, не люблю, чтобы мне мешали. Ты бы подождала немного, отдохнула бы, почитала бы.

Он сел рядом с ней, стал утирать лицо от слез, понемногу она успокоилась и даже сказала с великодушной улыбкой:

— Я прощаю тебя.

А спустя несколько минут она уговорила Сергея посвятить завтрашний день морской прогулке на пароходе и вся посветлела от удовольствия.

7

Экскурсионный пароход бойко резал пологие волны и, покачиваясь, плыл в километре от берега. Стая дельфинов резвилась на потеху людям. Животные выпрыгивали из воды, подныривали под пароход, плыли рядом с бортами, с необыкновенной скоростью уносились вперед и затем возвращались. С парохода бросали яблоки, куски хлеба, и дельфины подхватывали дары с ловкостью цирковых жонглеров.

Рада бросала дельфинам яблоки и кричала с детским восторгом:

— Какая скорость, Сережа, ты видишь? Дай чего-нибудь еще.

— Да ты уже побросала весь наш завтрак.

— Давай! С голоду не умрем.

Когда дельфины исчезли, Раде стало скучно. Сидеть не хотелось, а ходить негде — палуба маленькая.

Но вот в шумной группе молодежи раздался повелительный голос:

— Внимание, мальчики и девочки! — Высокий мужчина, порядочно увядший, поправил длинноволосую прическу, стараясь прикрыть просвечивающую макушку. — Споем! — Он вытащил из портфеля картонку с крупно написанными словами песни, кивнул баянисту, и тот заиграл. Пропев первый куплет, мужчина передохнул: — Запомнили мотив? Теперь пойте вместе со мной.

Рада шепнула Сергею:

— Затейник, наверное, из какого-то санатория. Вон как притопывает под баян, поет старательно, а в глазах непролазная скука.

— Такая работа, — сказал Сергей

— Что заставило его идти на такую работу? Лучше бы камни ворочал.

— Кому что нравится, не надо осуждать, Рада.

Прогулка на пароходе возбудила Раду. Ей не хотелось сидеть вечером дома, и она потащила Сергея на танцы, на турбазу. Надела расклешенные брюки, выпустила из-под безрукавной легкой блузки на грудь подвеску— чеканку на тоненькой золотой цепочке, удлинила черным карандашом глаза, накрасила синим верхние веки, повертелась перед мужем.

— Ну, как?

— По моде.

— Что и требовалось доказать, — Рада удовлетворенно рассмеялась. — Дай поправлю тебе галстук. Какой-то ты у меня не фасонистый, а я хочу, чтобы все видели тебя в ажуре: шик, блеск, элегант. По тому, как выглядит муж, судят о жене.

— Ты и так за мной следишь, хожу наглаженный, вычищенный, того и гляди, сороки унесут.

И Сергей нежно поцеловал Раду,

8

Турбаза принимала гостей на танцы из всех санаториев и домов отдыха. Тут было тесно и шумно. Магнитофон работал без отдыха, и танцующие пары, не уместившись на деревянном настиле, уплывали в аллеи.

Сергей и Рада потанцевали и только сели на скамью, как к ним подошел мужчина:

— Добрый вечер! Не узнаете?

Затейника с парохода узнали.

— Разрешите пригласить, — мужчина протянул руку Раде.

Плавно струилась неторопливая мелодия, и голос Эдиты Пьехи звучал с нежной грустью: «Только песня остается с человеком, песня не расстанется с тобой».

Вдруг все звуки перебил крик.

Сергей узнал голос жены, и бросился на крик.

В полутемной аллее, окруженные любопытными, стояли затейник и Рада. Затейник что-то бормотал, а Рада норовила ударить его по лицу, но никак не могла дотянуться.

Сергей прорвался через толпу, взял ее за руку:

— Что случилось?

— Дай ему в морду!

— Пойдем отсюда.

Под хихиканье и смешок толпы Сергей увел Раду с турбазы. Возбужденная и растерянная, она зло говорила:

— Ты трус! Почему ты не дал ему в морду?

— Что ты говоришь? Как это можно драться!

— А спускать нахальство всякому шалыгану можно?

— Да что случилось-то?

— Что, что? Сам понимать должен. Поцеловал он меня.

— Конечно, он нахал. Но драться я не могу. Ты уж прости меня.

— Какой ты несовременный, какой тюха!

Рада заплакала. Тихо заплакала, надолго. Плечи ее содрогались, и дрожь передавалась Сергею. Он и сам готов был заплакать от обиды за жену. Злился на себя: «Почему я такой? Ведь не трус же я. И сила есть. А драться противно».

9

После того вечера Рада стала малоразговорчивой. Никуда ее не тянуло, не ходила даже на пляж. Сидела на террасе, вязала что-то на спицах. Сергей ловил грустнозадумчивый взгляд ее, но не тревожил расспросами.

Рада сама открылась:

— Сережа, я, кажется, разочаровалась в тебе. Ты не мог заступиться за меня.

— Если бы тебе угрожала опасность, я заступился бы.

— Обязательно опасность? Это если бы меня ножом пырнули? Да? Ножом в живот? Эх ты!

— Нельзя же было устраивать скандал. Я проявил выдержку, и мы ушли без скандала.

— Выдержка! — Рада горько усмехнулась. — Ты готов застегнуть меня на все пуговицы наподобие себя. А я не хочу, не хочу!

Горячие глаза ее смотрели на Сергея с таким презрением, что он отвернулся и произнес с подчеркнутым равнодушием:

— Ну, и живи расстегнутой.

Они опять надолго замолчали. Потом он сказал, придавая голосу нежность:

— Наверное; у нас с тобой несовместимость… Характеров, понятий, вкусов, душ… Или просто мы не подготовлены к семейной жизни. — Он помолчал, расхаживая по комнате, потом голос его взорвался на высоких нотах: — Но я ведь люблю тебя!

Рада повела на него прищуренными глазами, вздохнула протяжно и шумно:

— А я уж теперь и не знаю, люблю ли тебя.

— Спасибо за откровенность.

— Хитрить не умею, лгать не хочу. Нам надо расстаться, пока я не обрюхатела.

— Ну, зачем так грубо?!

— Что, ухо режет? Ничего, словцо точное и незазорное. Пушкин в нежных письмах жене его употреблял.

Они никогда не говорили о детях, которые могут быть. Батырев считал, что дети в семейной жизни — это само собой разумеющееся, и говорить тут не о чем, их надо ждать. И теперь слова жены отозвались в душе его горечью.

— Ты не хочешь ребенка?

— Я хочу жить. — Рада смотрела в сторону, и взгляд ее из-под нахмуренных бровей был сух и тверд. — Не хочу обабиться. Затраты на детей не окупаются. Ни материальные, ни моральные. Отдачи нет.

— Кому отдачи? — спросил Сергей, все больше недоумевая.

— Родителям.

— А обществу? Ведь общество получает новых граждан.

— Общество. — Рада рассмеялась и перевела на Сергея уже помягчевший, покровительственный взгляд. — Общество — это ведь что-то абстрактное, а родители — это конкретное. А потом… общество обойдется без моих детей. Людей много.

— Ты сама до этого додумалась или наслышалась?

— Все старики об этом говорят: «Растишь, растишь детей, а потом от них ноль внимания, фунт презрения».

— Я так и подумал: не свои мысли ты говоришь, чужие.

— Ты не веришь мне?

— Верю. Но мысли чужие прилипают к тебе, а потом приходят на ум со зла. Так ведь?

— Не знаю.

Сергей обнял ее и продолжал говорить снисходительно:

— Просто ты очень молода… В тебе много еще девчоночьего.

— Это плохо?

Он помедлил с ответом, и Рада продолжала:

— Ты только на три года старше меня, а мне кажется, лет на десять.

— А это плохо?

— Непривычно, Сергей, — Рада посмотрела ему в глаза с молчаливым извинением. — Обо всем за нас подумало, а вот как замужем жить — об этом никто не подумал. А это, оказывается, так трудно.

— Да, трудно. — Сергею показалось, что наступила та минута, после которой размолвка рассеется, и он говорил тихо, примиряюще: — Давай учиться жить.

— Как это учиться? По-моему, если есть любовь, то и жизнь семейная должна идти гладко, без сучка без задоринки.

— Я тоже так думал, а теперь понял другое: мало любить, надо еще уметь строить жизнь. И это зависит от каждого из нас.

— Все может быть, все может быть, — меланхолично ответила Рада.

И потянулись тоскливые дни. Настроение Рады было переменчивым: неожиданное веселье вдруг сменялось грустной задумчивостью. Сергей пытался понять ее, пробовал расспрашивать, но она и сама не понимала своего состояния и ничего не могла ответить ему. То она говорила, что уедет одна, то отказывалась от этого намерения.

— Взбалмошная я, видно, — как-то сказала она, смеясь, на что Сергей рассердился:

— Это слишком дорогая взбалмошность. Нечем тебе занять себя, дуришь от безделья. Читала бы хоть.

Рада ответила зло:

— Буду старухой, тогда начитаюсь, а пока молода, хочу жить.

— Как ты понимаешь это «жить»?

Она помялась и не нашлась что ответить — и еще больше обозлилась.

Как-то вечером они пили на веранде чай. Где-то за горами еще светило солнце, румяня белые облака над морем, а город лежал уже в густеющих лиловатых сумерках. Трещали древесные лягушки, журчала горная речка, долетал равномерный гул моря.

Сергей любил эти вечерние часы, когда казалось, время течет медленнее обычного и в душу вселяется покой и бездумье.

Ему казалось, что Рада поняла наконец прелесть вечера и стала ближе ему, роднее.

— Тебе хорошо сейчас? — спросил он, ожидая легкого кивка головы и тихой улыбки жены.

— Сережа, — произнесла она печально, не своим голосом. — Я эти дни много думала о себе и о тебе.

— И что же? — спросил он глухо и настороженно.

— Я подумала… мне кажется… может, ошибаюсь, но… — и решительно выпалила: — Жизнь наша что-то не то. Я представляла иначе. Как — не знаю, только иначе… Надо расстаться… на время… проверить.

— Ну что ж, — стараясь быть спокойным, произнес Сергей. — Вернемся домой, квартиры у нас нет, и станем жить врозь: ты у своих родителей, я у своих.

— Нет, не так. Я должна уехать сейчас, завтра… А то я не знаю, что со мной будет.

— Хорошо. Но как ты дома объяснишь свой приезд?

— Очень просто. Тебе надо порисовать тут, время у тебя есть, а у меня мотогонки через неделю.

— У тебя и мотоцикла нет.

— В автомотоклубе дадут. Может, я попаду в сборную команду области и на республиканские соревнования поеду. А? — Глаза Рады вдруг заблестели и все лицо осветилось радостью.

— Делай как хочешь, — устало сказал Сергей.

10

До самых последних минут Сергей не верил в разрыв с Радой. На то, как она готовила машину, как укладывала в чемодан свои вещи, он смотрел иронически, точно на женскую блажь, скоропроходящую и неопасную.

Но вот они позавтракали, и Рада спокойно сказала:

— Давай присядем, Сережа, перед дорогой по русскому обычаю. А когда уселись, продолжала все тем же спокойным и скорбным голосом: — Нам надо пожить врозь, разобраться в себе. Мы лучше поймем друг друга на расстоянии и тогда уж решим: жить или разрубить напрочь.

— Нет, ты не поедешь.

— Этот вопрос я решила, — теперь слова ее звучали с материнской строгостью и незыблемостью. — И ты меня не удерживай. За рулем я успокоюсь, все обдумаю, а ты поживи тут, порисуй. За комнату заплачено. Возьми денег. — Она растегнула сумку.

— Не надо, у меня есть, хватит.

— В случае чего, дай телеграмму, пришлю.

Она рывком подняла со стула свое сильное легкое тело.

— Ну, пока! — Сомкнутыми сухими губами скупо, как сестра, поцеловала Сергея в уголок рта и быстро пошла во двор, к автомашине.

11

Чувствуя себя осиротевшим, Сергей уныло, с пустой душой бродил по улицам, заглядывал в кафе, выпивал кислого вина, толкался на базаре. Бездельный день оказался необыкновенно долгим, тягучим и скучным. Не один раз купался в море, прочитал все газеты, какие были в киоске, проехался на электричке до ближайшей станции и обратно, — и все без интереса, лишь для того, чтобы заполнить время, которого вдруг оказалось непривычно много. Работать он не мог, потому что мысли его были заняты Радой. Он толком не понимал, что случилось, и не предполагал, чем все в конце концов кончится.

Уже вечерело, когда он, издерганный и усталый, зашел на почту и написал Раде сумбурное и нежное письмо. После этого ему стало легче, и он почувствовал голод. Придя домой, он хорошо поужинал и, не тревожась ни о чем, моментально уснул, а утром встал с ощущением легкости в теле и с душевным спокойствием.

Закинув за спину этюдник и взяв в руку длинную палку, Сергей отправился в горы, к водопаду, который увидел как-то во время прогулки и порывался написать, да Рада не захотела скучать несколько часов.

Шел он долго по каменистой тропе вдоль бурного ручья. Солнце прорвалось в ущелье, и вода, прыгая по порогам, играла фиолетовыми брызгами, росой оседала на кустах шиповника. Прозрачный воздух нес в вершин запах снега. Шагалось легко, и было бы весело, если бы не думы о Раде. Плохо веря в случившееся, Сергей не мог найти ему объяснения. Не в том же дело, что он не стал драться с нахалом. Все представлялось серьезнее, глубже. Быть может, он с самого начала повел себя неправильно? Был невнимателен, не нежен, не ласков? Да, он стеснялся часто и много говорить о своих чувствах. Боясь показаться приторным, таил глубоко любовь.

Сколько ни думал Сергей, а так и не нашел удовлетворительного объяснения поведению Рады. И тем не менее он готов был всю вину взвалить на себя, только бы примириться.

Когда он дошел до водопада, мысли его перестроились. Некоторое время он стоял, глядя на крутую, всю во влажном блеске скалу, на зеленые кусты, чудом уцепившиеся корнями в камне, на низвергающийся шумный поток хрустальной воды, на водяную пыль висевшую прозрачным облаком, в которой переливались цвета радуги.

Как хлебопашец перед тяжелой работой, Батырев поел хлеба с помидорами, напился из водопада и, раскрыв этюдник, медленно и глубоко вздохнул, собираясь с силами, выдавил на палитру краски из тюбиков, прошептал:

— Утоли моя печали!

И все, что еще недавно томило душу, куда-то ушло, рассеялось, мысли очистились от суетного; рука привычной кистью сделала первый мазок на холсте, и вскоре Сергей Батырев забылся в работе, отрешившись от всего на свете.