В краю Сорни-най

ТАЕЖНАЯ ИСТОРИЯ

— Светка! Светка-а-а! — раздавалось над хвойным мысом, круто опускавшимся к озеру. — Светка-а! Где ты-ы-ы?

Озеро рябило под слабым ветерком. Ветерок, кажется, тоже пел: «Светка-а! Светка-а! Где ты-ы-ы?» А над противоположным мысом с белым песчаным берегом эхо повторяло: «Светка! Где ты-ы-ы?»

Но Светка не откликалась, не появлялась. Песчаный берег, усеянный мелкой кварцевой галькой, был пуст. Лишь красно-бурая вода, шелестяще набегавшая на камушки, шептала о чем-то таинственном.

— И куда она запропастилась? — вздохнул, глядя на озеро, худощавый, среднего роста молодой человек. Его живые черные глаза, в которых всегда играло восторженное, почти детское выражение, сейчас погрустнели.

— Ушла-а!..

Тропинка, по которой он пошел неторопливым шагом, была узкой, еле приметной. По обеим сторонам ее высились то громадные кедры и сосны, то ели и пихты. Тут и там валялись гигантские стволы упавших деревьев. Одни свежие, другие успели порасти мхом. Остро пахло осенней прелью, гнилыми грибами. Кругом была мертвая тишина. Будто птицы и звери покинули эту тайгу. Лишь лекарь леса — дятел — где-то одиноко постукивал, нарушая гробовое молчание.

Раньше для Тимофея Вогулова тайга была всегда светлой сказкой: бродил бы и бродил по ней без конца. И у этого таежного озера он бывал не раз. И в детстве, и потом, когда приезжал из города на каникулы. И лес вокруг этой тропинки никогда не казался сумрачным, а ходьба по ней такой тягостной. И все из-за этой Светки.

«Ах, Светка, Светка, что мне с тобой делать? — говорил он про себя. — Убить, что ли?! Так, втихаря, чтоб никто не видел. И кто здесь в тайге увидит, кто скажет? Никто не увидит, никто не скажет. Только ведь люблю тебя!»

В то, первое лето она была совсем дикушей. Зверьком глядела на него, фырчала. Потом привыкла, стала совсем ручной…

А помогла им лесная ягода брусника. Помнится, подал он ей одну крупную, сочную красную ягодину. Попробовала. Почувствовав сладость, поглядела на него потеплевшими глазами, потянулась за второй, за третьей. Она любила спать только с ним и только на постели из оленьей шкуры. А как они плавали по озеру! Он завидовал ей, что она могла долго быть под водой, а он нет, как ни старался. А она зачарованно слушала его пение…

Потом в городе, учась в техникуме, он скучал по Светке. А ведь и в техникум-то он попал из-за нее. Если бы не встреча с ней, быть бы ему геологом, это точно. Все ребята из их поселка теперь разведчиками недр стали, нефть и газ добывают. А он вот в охотоведы подался. И не жалеет, нет!

«Разве после этого я могу тебя убить? Убить?.. Как могло прийти такое в голову? Это не только бесчеловечно, но и непостижимо!.. А ведь такая мыслишка у меня была. Вот совсем недавно. В этой черепной коробке. Да я ведь, оказывается, могу быть не только сердитым, но и страшным! Ой, ой! Какой, оказывается, я… Убить! Нет, этого я не могу, но что-то надо делать. Ведь из-за нее, из-за Светки, Ась-ойка, дедушка, сидит в этой глуши. Совсем одичал».

В самое время приехал Тимофей в лесное стойбище: дедушку он нашел в глубоком бреду. Старик бормотал какие-то бессвязные слова. Непонятно было: то ли молился, то ли кого-то заклинал, то ли говорил завещание. Но сквозь невнятное бормотание прорывались отдельные слова: небо, земля, вода, огонь, смерть, серебряная чаша, золотая баба…

А когда он чуть пришел в себя и увидел перед собой Тимофея, поглядел на него долгим затуманенным взглядом и протянул облегченно:

— А, это ты, внучек! Услышал мой зов. Пришел. Хорошо. Огня!..

У него опять закрылись глаза. И, хотя он не договорил, Тимофей хорошо понял его. В доме было холодно. У очага лежали приготовленные к растопке дрова, береста. Миг — и береста запылала, затрещали и сухие смолистые поленья, оживив небольшую, но довольно уютную избушку старика веселым огоньком, который недаром называется душой жилища. По представлениям манси, огонь является женщиной. А чувал, в котором он пляшет, — это одежда огня. Таких чувалов ни у кого в деревне, где жил Тимофей, больше не было. У всех камины, русские печи, сложенные из кирпича. Лишь у дедушки остался вот этот древний мансийский камелек — своеобразный полукостер-полупечь, обмазанная глиной, где так весело и необычно играл огонь. Тимофей любил посидеть перед этим камельком, глядя на пляску огненной женщины. Этой огненной женщине, чтобы умилостивить ее или сделать ей приятное, как любой женщине, старик нередко приносил жертву. То плеснет водки, то кинет кусочек мяса или конфетку. А однажды бросил в огонь женский халат красного цвета, расшитый орнаментом и бисером, — в знак глубокой благодарности за веселую пляску в его отшельничьем жилище, за негаснущую душу, за тепло и свет.

Приятно посидеть у чувала. Но сегодня Тимофею было некогда. Старик болен не на шутку. Надо было что-то предпринимать. За врачом не сбегаешь. Сотни километров до ближайшего селения. Только открыл дверь — старик проснулся.

— Ты куда? — приподнял он голову. — Не надо беспокоиться. Если душа моя устала жить со мной — то никто не поможет. Только вода. Дай мне воды.

Тимофей налил в стакан из чайника и протянул старику.

— Ты мне эту не суй. Живой воды принеси.

Тимофей сходил на реку, принес полное ведро. Однако и на этот раз дедушка не принял поданный ему стакан. Он попросил достать серебряную чашу из сундучка, который стоял на полке в «священном» углу. За потемневшей от времени занавеской царствовал полумрак. Тимофей невольно напрягся, словно бы здесь действительно обитало некое таинственное существо. Открыв крышку сундука, обитого медными пластинами, он увидел это существо и замер. Среди полуистлевших собольих и куньих шкурок поблескивало серебряное лицо, обвязанное платочком. Длинный нос, намазанный кровью рот, стеклянные глаза-бусинки смотрели холодно. Суровое выражение лица богини действовало гнетуще, отталкивающе. Тимофей чуть не бросил крышку сундука.

— Не бойся, — успокоил его дедушка. — Это Тагт-най, богиня нашей реки Сосьвы, дочь великой Сорни-най. Это наша душа и кормилица. Не бойся! Подай мне серебряную чашу. Она под шкурками. А Тагт-най поставь на полку!

Сверху лежала небольшая связка беличьих и горностаевых шкурок. Они были почти новые. А от большой росомашьей шкуры повеяло пылью, полетели длинные черные ворсинки. И от шкурок бобра, соболя и чернобурой лисицы повалило столько шерсти, что закрыло лицо богини и ее шелковый платок, тоже изъеденный молью.

На дне сундука лежали ножи, стрелы, масса странных поясков, платков, кусочков шелка. Здесь же валялись бронзовые бляхи, фигурки зверей, птицевидные идолы, эполетообразные застежки с загадочными изображениями. А среди всего этого стояла круглая серебряная чаша, на дне которой был вычеканен золотой силуэт женщины с ребенком.

Дедушка попросил налить в чашу речной воды и поставить ее на полочку перед изображением богини. Он бормотал то ли молитву, то ли заклинание. Потом знаком руки велел подать ему чашу и, прильнув губами к серебряному краешку, начал жадно пить, приговаривая:

— Богиня Тагт-най! Хранительница и кормилица наша! Может быть, живая вода серебряной чаши, чаши здоровья вновь оживит мою замирающую душу?!

Выпив половину прозрачной, чуть темноватой сосьвинской воды, старик бережно подал чашу Тимофею и велел снова поставить ее перед изображением богини. Тимофей нес чашу к «священному» углу, точно заколдованный. Золотое изображение богини плескалось на дне серебряной чаши, точно живое изваяние. Дедушка верил в Сорни-най, «Золотую богиню», поклонялся и другим идолам и, в отличие от жителей ближайшей деревни, лечился не лекарствами, а «живой водой» из серебряной чаши.

…Неизвестно, что помогло Ась-ойке: серебряная вода, которую он пил несколько дней, или просто душа его не устала еще с ним жить, но через некоторое время он поправился.

Тогда-то и решил Тимофей поговорить с ним.

— Я приехал за тобой, дедушка, собирайся! — подбрасывая поленья в чувал, начал разговор Тимофей.

В очаге весело играло пламя. И вся избушка наполнилась каким-то живым, трепещущим светом. Даже сумрачные углы ожили. В них тоже будто что-то заплясало.

— За мной, говоришь, приехал? Спасибо! Собирайся, говоришь? Какой прыткий! Куда это я соберусь?

— В селение, дедушка. Там же…

Тимофей запнулся. Он хотел сказать, что в поселке дедушка быстрее вылечится. В медпункте лекарства. И фельдшерица слывет волшебницей. И пора, мол, даже старикам бросить свои старые привычки — верить в духов и прочие чудеса. И про магазин, и про клуб, и про новые фильмы, которые только что прислали из райцентра, хотел поведать.

Но, взглянув на старика, осекся на полуслове. На пергаментном, безусом лице Ась-ойки, затянутом сетью морщинок, появилась еле заметная усмешка. И без того узкие глаза прищурились, пытливо уставясь на внука.

— Там же люди, — сказал только Тимофей.

— Знаю людей. Люблю людей. И мне тоже хочется посидеть с ними за столом. И посижу еще. Только здесь — тоже люди: деревья, звери, птицы. Их совсем одних оставлять нельзя. Без человека лес душу теряет… Одичает. И паул мой осиротеет. Пока я живу, мой паул пусть веселится дымком моего огня.

Дедушка жил один-одинешенек в заброшенной деревушке. Когда построили новое селение и свезли туда семьи охотников из самых отдаленных стойбищ, только дедушка наотрез отказался расставаться с землей предков. Раньше он все же хоть и редко, но ездил в поселок. Иногда месяцами там жил. А теперь вот уже третий год не появляется. Зима на носу. Снегом скоро все заметет. Морозы грянут.

«Как один там будет! Прежде хоть сильный был. Зверя мог добывать. Сейчас ослаб, наверно. Привези его, пожалуйста, в поселок. Уговори как-нибудь. Может, с нами будет жить?» — просила мать, провожая сына к деду.

— Мама очень просила привезти тебя, — сказал тихо Тимофей, чувствуя, что убедить старика трудно.

Морщинистое лицо дедушки оживилось. Глаза заискрились, потеплели.

— Я бы рад был не только видеть дочь, внуков, но и жить с вами. Пора, может, мне и нянькой быть, а не на охоту ходить. Какой из меня теперь охотник! Да вот Светка!.. В поселке собак много. Боюсь, не уживется она с ними. Закусают, раздерут.

— Тебе кто важнее? Дочь, внуки или эта вертлявая Светка? — вспылил Тимофей. Упрямый старик начинал не на шутку раздражать его.

— Все на земле важно, внучек! — миролюбиво продолжал Ась-ойка. — И людские законы соблюдать надо, и лесные законы соблюдать надо. А главнее всего — закон дружбы. Где дружбы нет, там радости жизни нет. А Светка — мой самый верный друг. Когда я болею или ненастье разыграется, Светка меня всегда выручает: дичь какую-нибудь поймает, рыбы принесет домой. Не раз и я ее вытаскивал из беды, защищал от злого зверья. У нас с ней взаимная помощь в делах, обмен услугами, в общем — дружба. Время укрепило нашу дружбу. Она привыкла доверять мне во всем. Не доверять друзьям позорнее, чем быть обманутым. Нет, я не могу уйти, бросить ее на произвол судьбы. Это же предательство! Ты разве бы не так поступил? Вот придет она домой, посоветуемся с ней, поговорим. Может, и я ей уже в тягость. Тогда — другое дело. Ты лучше найди ее, мою Светку. Вместе и потолкуем, подумаем, решим…

Вот теперь Тимофей и искал ее. Он побывал и на Красном яру, поднимался и на Синюю гору, обошел вокруг Лебяжьей старицы. Думал застать ее на Черном перекате, где играет хариус. И там ее не оказалось. Кондовый смешанный лес остался позади. Начались кедровники.

«Сколько же ягод можно собрать в этом бору? — прикидывал в уме Тимофей. — Если с гектара по паре центнеров… А здесь гектаров сто. Да и в том бору столько же… Надо будет обязательно сказать управляющему зверопромхозом, чтобы сюда прислали бригаду женщин».

…Где-то на вершине, в колючей зелени ветвей, сварливой бабой вдруг затараторила кедровка, и в тот же миг Тимофей почувствовал удар по голове. Он отскочил от кедра, оглянулся вокруг.

Во мху, рядом с Тимофеем лежала большущая шишка. Он поднял ее. Отщипнул смолистую кору, и на него глянули крупные зрелые орехи. «Шишки есть — соболь есть», — так говорят в тайге. Словно подтверждая мысли Тимофея, с вершины кедра раздалось рычание: «Гру-у-у! Гру-у-у!» Это был соболь.

Сквозь зелень хвои тускло желтел еще не пышный его хвост. Затянувшаяся теплая осень сказывается и на цвете его дорогой шубки. «Соболь еще не созрел для охоты, — подумал Тимофей. — Но охота нынче будет доброй. Шишек уродилось. Белки так и скачут. Значит, и соболь пойдет…» Не притронувшись к ружью, Тимофей шагал дальше. Раньше бы сбил, не задумываясь над тем, созрела или нет у зверька шкурка. А теперь думы охотника были совсем о другом. Тимофей Вогулов начал работать охотоведом совсем недавно, всего год назад, но стал уже истинным, рачительным хозяином тайги: ко всему-то он присматривался, все-то он подсчитывал, во всем старался найти пользу для людей, для подопечного звериного царства. Стал настоящим охотником-охотоведом. Не как дедушка.

Ась-ойка частенько брал маленького Тимку к себе в юрту. Тимка знал, что в сундуке, что стоит в углу за потемневшей занавеской, есть священные стрелы. Их вынимают только иногда, когда нужно обратиться к богам с молитвой о помощи на промысле. Тимка с дедушкой часто бывал на промысле. Там тоже все было волшебно. Особенно у лесных озер, где ловились жирные золотистые караси. Уха из карася вкусная. Волшебно там и чуть-чуть жутковато.

Ночь… Тишина… И вдруг в этой мертвой, безжизненной тишине раздается пронзительный стон гагары. Вспугнутая неслышным всплеском подъехавшей лодки, она бросается с кочки в воду, точно злой водяной дух. Стоит заныть одной, как закричит другая. Мгновение — и воет весь лес, стонет диким голосом озеро. А иногда ночную тишь нарушает филин. То залает, как собака, то разразится диким хохотом, то заплачет, как маленький ребенок…

В такие минуты Тимку охватывал ужас, он весь съеживался от страха. Ась-ойка ругался на богов, которым все мало. И тут же бросал в воду монету или отрывал от одежды пуговицу, ниточку и тоже бросал в сторону ближайшего берега, выказывая духам свое внимание. Как и дедушка, Тимка тоже думал, что в образе гагары или филина скрываются злые духи, которые только и ждут, как бы где-нибудь помучить человека, чтобы выманить у него жертву. В лесу Ась-ойка всегда смолкал, становился сосредоточенным. Он ходил почти неслышно. И говорил шепотом, терпеливо объясняя внуку, где какой дух может обитать, кому нужно кланяться, оказать свое человеческое почтение. Часто на приметных деревьях он вырезал свою тамгу — метку — или вырубал несколькими взмахами топора лицо лесного божка с длинным носом, прося его помочь на охоте. А то и на стволе большого дерева изображал самого медведя, приговаривая:

— Образ ребеночка, нашего лесного дитяти, вырубим на этом дереве. Пусть смотрят прохожие люди, как мы любим его.

Потом он объяснял внуку, что делает эти изображения не для себя, а для него, Тимки. Ему пусть улыбнется охотничья удача. Если человек, вырубая на дереве божка или медведя, думает только о себе, удачи ему все равно не будет. Следом за ним пройдет по лесу Мирсуснэхум, всевидящий дух, первый помощник верховного бога Торума, и снимет с дерева изображение, чтобы неповадно было думать только о себе. У такого охотника уже никогда не будет удачной медвежьей охоты!.. Вытесав из ствола дерева шестиногого медведя, Ась-ойка говорил, глядя на него мечтательно:

— Мирсуснэхум! Ты, всевидящий, смотри! Я вырубил шестиногого ребеночка. Видишь, как он нас любит! На шести ногах стремится к нам. Мой внучек нет, не побежит. Ни на шести ногах, ни на двух. Мирсуснэхум! Лесной братец пусть осчастливит его охотничью дорогу! А я ему помогу!

Всякое бывало на охоте. Иногда не везло. Ась-ойка стрелял, а глухари спокойно поднимались в небо. Ставил ловушку, а зверь не попадался. Даже бескрылая белка — и та приплясывала на ветке после неудачного выстрела. Остановится дедушка, задумается, пытается догадаться: что им от него нужно?.. И, не теряя времени, старается отделаться от злых духов, — кинет под дерево серебряную монету, посыпет табачку, повесит на ветку шкурку белки. Бывало, что у него уже ничего не оставалось. Тогда Ась-ойка бросал под дерево свой последний охотничий нож… Зато после этого, чуть поругав назойливых духов, чувствовал себя независимым, благоразумным и возвышенным. Снова появлялось спокойствие, уверенность. Охота после этого действительно почти всегда была удачной. В такие минуты дедушка запевал песню, восхваляя свое ружье, и нож, и доброго духа, который подарил ему ценного зверька, и весь этот лес с его священными лиственницами, кедрами, березками, елями, в которых нередко живут души умерших людей; восхвалял богов, всю эту щедрую тайгу, населенную духами в образе соболей, лосей, оленей, выдр, белок, куниц, орлов, бобров, медведей… Он пел о небе, где живут высшие боги, пел о земле, где рядом с настоящими людьми уживаются твари, пел о воде, как о вечно льющейся, неиссякаемой жизни, пел о мироздании, в котором все одухотворено, где все вечно, все переходит из одного состояния в другое, пел о слабом человеке — песчинке в этом огромном и сложном мире… Тимке было страшно. Он тоже чувствовал себя частицей этого мира…

…И когда сегодня он шел по кедровому бору, некоторые ощущения детства вновь ожили в нем. Но это было лишь какое-то мгновенье. Теперь Тимофей чувствовал себя в лесу хозяином. Действительно, какие тут духи! Никаких духов нет. Если и бояться — так только заблудиться. Звери: медведи, лоси, даже волки, — все они сторонятся человека, стараются не вступать в поединок. Но если их тронешь — спуску тоже не дадут, будут драться.

В лесу Тимофею, как и прежде, думалось. Но эти думы были совсем другими, не похожими на дедовские. Все же в природе много тайн, над которыми думать и думать. Недавно, например, он просидел весь вечер, наблюдая за вечерней игрой ондатр. Это было незабываемое зрелище.

Луна играла в центре неба. Плясали ярчайшие звезды. В юго-западной части небесного купола светился изумрудный свет угасающей зари. Над темными вершинами деревьев протянулась бледно-розовая полоса зари.

Луна плыла по плесу. Где-то невдалеке раздался тихий всплеск. Лунная дорожка разбилась, закачалась на легких волнах. Вдруг совсем рядом бесшумно вынырнула ондатра. Из воды торчала лишь часть головы и хвост, похожий на змеиный. Зверек прислушался. Тишина. Вскочил на кочку. Все его сигароподобное тело заискрилось в лунном свете, сверкая причудливой бахромой меха.

Лунную тишину вновь нарушил всплеск. С противоположного берега поплыли волны. И потом раздался резкий свист, напоминающий «пить-пить». Что это? Свадебный крик самца или вызов на поединок из-за норы, за место обитания, за пищу? Известно, что расплодившимся ондатрам частенько не хватает пищи и они «воюют» за более богатые угодья. Между ними возникают настоящие войны. Вот и эти устроили такую возню, что вода закипела от ударов хвостов. Заплясали серебряные брызги, поломалась спокойная лунная дорожка, разволновалась гладь ночной реки.

«Если не выловить этих зверьков, опять вспыхнет эпидемия. Дерутся. Заражают друг друга. Надо правильнее нынче организовать промысел. А то у деревень все выловят, не оставят даже на воспроизводство. А дальние угодья остаются нетронутыми. Так все и начинается. Расплодятся, а кушать всем хочется. И хаток, и земли, и воды не всем хватает. Вот и начинают войну. Зверье ведь. А зверье без человека жить не может. Надо научно организовать промысел. Как в техникуме учили…»

Тимофей глядел на возню зверьков и думал, что пока у него получается плохо, не так, как учили.

С тех пор как наш пращур с четверенек поднялся на ноги и, взяв в руки топор, соорудил первую ловушку, началась охота на птиц и зверей. Охота стала средством существования человека.

А когда он сотворил ружье, то стал властелином всего летящего, бегущего, плывущего.

Охота… Что это? Средство существования населения, или спорт, атавистическая страсть, недостойная человека, или это фактор регулирования численности животных? Охотник… Кто он? Главный враг наших «меньших братьев», истребитель всего живого, хищник, испытывающий ликование при виде сраженной тетерки, или это рачительный хозяин леса, кровно заинтересованный в обилии дичи, а следовательно, в умножении ее запасов?

Действительно, разве звери и птицы существуют сами по себе? Нет! Они ведь заселяют угодья, где человек ведет свое лесное хозяйство, занимается животноводством, сбором даров леса, выращиванием сельскохозяйственных культур. Известно, что чрезмерно размножившиеся лоси или олени уничтожают тысячи гектаров лесных культур, в создание которых вложены огромные средства и труд. Кабаны гуляют по полям, уничтожая урожай, зайцы грызут яблони, сайгаки оголяют пастбища для выпаса овечьих отар.

Наблюдая борьбу зверьков, Тимофей еще раз убедился, что человек должен вмешиваться в жизнь «маленьких братьев», регулируя численность зверья. И совсем не правы те сердобольные горожане, которые предают анафеме охоту.

Сегодня в мансийской тайге еще весело скачет соболь, белка на ветвях кедра грызет орехи, лось, вскинув рога, несется по просторной гари, медведь бродит по берегам глухой таежной речки, глухарь не сорвется с вершины лиственницы, даже услышав гул моторной лодки. Хорошо!

Может, люди уже научились не только переделывать, преобразовывать природу, но и разумно использовать ее дары?

Или в этот заповедный уголок тайги не пришла еще цивилизация?

Человек… Самое загадочное и таинственное создание. Таинственное, как электричество. Электричество горит, светит, освещая избы, дворцы, города, сияя яркими очами на лице ночной земли. Но кто может сказать: какова суть электричества, какое оно и как выглядит?

Заячьи глаза бегут, собачьи — лают о преданности, волчьи — неистово рычат, медвежьи — окаменело глядят на живой и журчащий мир. Даже взгляд орла парит по высокому небу дремучим зверем. Лишь в глазах человека остановился мир. В них играет разум, резвится красота, плывут века, горит мгновение. В них столько света! Будто вся энергия вселенной притаилась в нежных, зорких, пытливых, страстных очах!..

«Все на земле зависит от человека! — думал Тимофей, наблюдая, как за темными вершинами кедров гаснет бледно-розовая полоска зари. — Чуткое отношение ко всему окружающему миру, честный, добросовестный труд… Не в этом ли начало человеческого достоинства?»

…К избушке Тимофей шел берегом реки. Вершина голой лиственницы, возвышавшейся над зеленым мысом, вдруг ожила. Ожил и весь пестрый осенний лес вдоль реки: над ним летел царь таежного неба — глухарь. Он парил спокойно и величаво, распластав черные крылья. Где-то вдали лаяла собака. Вдруг ее голос загудел. Зашумели, кажется, и деревья. Заговорило небо. Там появилась другая птица. Громадная, железная. От ее грохота задрожала земля. По осеннему небу плыл могучий вертолет «МИ-6». В его железных когтях чернело что-то длинное, большое. Когда он подлетел поближе, Тимофей увидел, что это обыкновенная труба для газопровода, который строится здесь, неподалеку.

Из избушки вышел Ась-ойка. Помахав вертолету, он направился навстречу внуку. Морщинистое лицо его светилось радостью.

— Светка пришла! — воскликнул.

— Где она? — обрадовался Тимофей.

— Там! — махнул дедушка в сторону реки.

На серебристой глади воды расходились широкие круги.

— Если хочешь, чтобы она вышла, отойди, спрячься в кусты. Забыла она тебя, наверно. Потом вспомнит. Я сейчас ей скажу. Отойди.

Старик идет к воде по пологому песчаному берегу, усеянному мелкой галькой, что-то приговаривая.

Вдруг вода оживает. На поверхности реки появляется она, Светка. Шубка ее, будто отлитая из серебристой стали, сияет в лучах вечернего солнца. И солнце, кажется, не спешит уходить на сон, стараясь хотя бы краешком глаза поглядеть на таежную красавицу Светку, верного друга Ась-ойки. Издав мелодичный звук, она заскользила по гальке к старику, вытянув струной чешуйчатый хвост. Сухие жилистые руки Ась-ойки летят навстречу. Вот они встретились. Светка грациозно изгибается, бьет в разные стороны хвостом. Вертит головкой, сияет глазами, наконец поднявшись во весь свой длинный звериный рост, кладет лапы с растопыренными перепончатыми пальцами на впалую грудь старика, усатой мордочкой жмется к его сморщенному лицу, напоминающему печеную картошку, звонким свистом страстно сообщает о чем-то важном.

Ась-ойка нежно гладит свою богиню по головке, чешет маленькие ушки, заглядывает в сияющие глазки.

Тимофей не выдержал. Вышел из-за кустов. Быстро направился к друзьям. Не успел он, однако, и глазом моргнуть, как выдра беззвучно исчезла в воде.

— Говорил же я тебе: испугаешь, — заворчал дедушка.

— Неужели она меня забыла? — огорчился Тимофей. — Ведь если бы не я — быть бы ей в животе росомахи!..

Случилось это несколько лет назад. Шел Тимофей по берегу — слышит писк какой-то. Видит: на песке лежит зверек. Махонький такой, слабенький. Видимо, только открыл глаза. За кустами мелькнула росомаха. А неподалеку зияла разворошенная росомахой нора выдры. Не успела, видно, съесть зверька. Услышала шаги охотника, испугалась, бросила.

Отнес Тимофей свою находку в избушку дедушки. Поили выдру ухой, наваристым глухариным бульоном, приучили даже к сладостям. Откормили. Сначала отхаживали вдвоем. Потом Тимка уехал учиться.

— Неужели забыла меня? — не мог поверить Тимофей.

— Тимка приехал. Не чужой, наш Тимка приехал. Выходи, дорогая! — говорил Ась-ойка, наклонясь к прозрачной воде, которая весело струилась меж камней.

— Светка! Это же я, Тимка! Неужели не узнаешь? Иди ко мне! — позвал Тимофей.

Гладь воды вдруг опять разволновалась. На ее поверхности появилась выдра. Точно услышав мольбу Тимофея, она плыла в его сторону. В зубах у нее сияла крупная рыба.

— А, она за рыбой убегала! Решила встречу подарком отметить. Помнит она тебя, Тимка! — повеселел дедушка. — Как можно забыть доброе! Ты ведь ей жизнь спас! Зверь шибко умный, добрый. Поговори с ней. Может, и твою просьбу поймет. Зверь такой понятливый…