В краю Сорни-най

БОЛЬШАЯ ОЛЕНЬЯ ДОРОГА

Оленья тропа привела меня на самую вершину. Кедры, сосны, лиственницы… Кедры темно-зеленые, кудрявые. Сосны стройные, крепкие, не такие чахлые, как в низине. Зелень их легкая, воздушная. Лиственницы золотые, как лучи весеннего солнца. Солнце улыбалось с каждой веточки. На ветках иней. Мириадами огней искрился зеленовато-синий склон возвышенности. Чудесный вид открылся мне с горы. Тайга купалась в искристо-синем мареве. А на самом горизонте, сливаясь с небом, синели гребни Урала. Отсюда они похожи на зубчатую спину осетра. И лишь теперь стал доходить до меня смысл песни, слышанной когда-то от моей тети Акулины:

На этой возвышенности даже мох был не однообразно зеленый, как внизу, — махровым цветным ковром стелился он под высокими деревьями, стоявшими поодаль друг от друга. Это ягель — интереснейшее растение, сложным переплетением веточек похожее на коралл. Главная и незаменимая пища оленей.

Эта земля когда-то была раздольем для оленей. И на эту гору я поднимался тоже по «большой оленьей дороге» — довольно широкой просеке среди молчаливого безжизненного леса. Она петляет по гриве, стараясь обходить болота с низкорослым карликовым соснячком. Кочки и стволы поваленных бурей деревьев делают ее непохожей на дорогу: ни проехать, ни пройти никакой машине. А олень пройдет, и оленевод проедет. Для них это — широкая, большая дорога. По ней когда-то двигались тучные оленьи стада, живое и бесценное сокровище северного народа. Весной стада по этой дороге кочевали в сторону Урала, осенью спускались с гор и шли к берегам реки, где струились теплые дымки таежных селений. Одни стада шли до Сосьвы, другие дальше — к Оби. Длинная эта дорога, большая. Не семь раз поставишь на пути теплый чум, а больше; не семь болот надо пройти, а больше; не из семи озер придется попить воды, а больше; не семь дум передумаешь, а больше; не семь раз испытаешь себя, а больше!..

Длинна эта дорога, как жизнь.

Жизнь моей тети Акулины, ее молодость прошла в такой дороге. Она кочевала с оленями. Теперь в ее песне кочуют думы. И не только об оленях.

Поднимаясь на вершину, я заметил, как меняется лес. Внизу он буквально давил душу своей угрюмой тишиной. А здесь, полный света и жизни, лес будто улыбался мне. Бежали вниз ручьи, журча и распевая между камнями. Смотришь с вершины, и кажется, что ты поднялся в горы, к другой жизни.

Извечно для манси скупая, темная тайга была обиталищем разных злых божеств. А горы были светлой высотой, открытым местом, населенным добрыми существами. Каждая скала — это окаменевший предок манси, добрый дух — покровитель человека. Одна гора — покровитель охоты, другая — его брат, покровитель рыболовов, промышляющих крылатую рыбу: хариуса и тайменя. Третья гора — щедрый покровитель оленеводов, пасущих по ее склонам свои тучные стада.

Про гряду гор расскажут манси целые легенды. Будто когда-то жили здесь божества и вели борьбу за обладание человеком. Они все полегли в битве и превратились в каменные изваяния, напоминающие издали гигантских каменных людей.

Мансийские названия горных хребтов и вершин говорят о том, что Урал был колыбелью манси, о том, что отсюда начинается родина таежных людей. Название горы «Мань-Пупыг-Нёр» означает «Малая гора богов». Рядом возвышающаяся вершина носит название «Яныг-Пупыг-Нёр», то есть «Большая гора богов».

Урал — это мансийский Олимп, обиталище богов и богинь, с их вечной борьбой и любовью. Здесь совершали свои подвиги и мансийские богатыри, живущие до сих пор в легендах лесного народа. А сами манси на Олимпе своих богов невозбранно пасли оленей и, созерцая с высоты звезды, складывали свои чудесные легенды и песни.

Песни уральских манси были веселыми, отличными от унылых мелодий тех, кто жил в тайге, в комарином царстве. В тайге весело поет только комарье. Комарье не только бич человека, но и бич всего живого. От комариного роя ревмя ревет медведь, лось прячется в воду, лиса забивается в нору… Жертвой комарья нередко становятся и люди. Нападет облако комаров и мошки на человека. Выпустят они свои хоботки — и прямо на глаза, на глаза… Сначала ослепляют. Потом укусами и щекотанием доводят человека до обморока. И затем уже безнаказанно пьют кровь…

На Урале, на открытых горных хребтах, где и в безветрие свежесть и прохлада, комариная песня стелется слабым писком по каменистой земле. А когда ветер, то срывает и этих тварей. И тогда в мире только песня ветра, да высокое небо, да яркие оленьи мхи, кажущиеся кораллами в прозрачном горном свете. И даже если туман плывет — не страшно! Пусть кругом одна непроницаемая белая завеса, пусть кажется, что ты тонешь в молочном паре: если чувствуешь под ногами землю — то и душа манси спокойна. Зато когда переждешь временное наваждение тумана, когда в молочном мареве вдруг затреплется синий платок ясного неба, а немного погодя из белого плена вырвется золотой шар солнца и заиграют горы в золотистом мареве, заискрится мир, — разве это не сказка, не песня?!

На Урале поет человек. Здесь не надо каждый день молиться духам, выпрашивая добычу. Она рядом. Счастье рядом ходит. Оно охраняется вековой душой предков — горами, каменными богами. На Урале складывается песня манси, его душа, рождаются его боги.

Урал — священный Олимп манси. И прикасаются манси к своему Олимпу лишь с помощью друзей своих — быстроногих оленей.

Тетя моя вот уже несколько лет не прикасается к Олимпу, не кочует с оленями. Колхоз, где она живет, решил ликвидировать эту отрасль своего хозяйства, как убыточную и тяжелую.

Тяжелую, убыточную… Наверно, это так. И действительно, пора создавать крупные специализированные хозяйства, где следует вести дело по-новому, с привлечением достижений современной науки и техники. Труд оленевода нелегок — это верно! Но стоит задуматься и над тревожными нотками песни моей тети:

— Нужны и горы, и олени, и оленеводы! — как бы услышав эту грустную мелодию жизни, утверждает сын тайги Терентий Харамзин в своих многочисленных статьях, время от времени появляющихся в печати.

Недавно в ханты-мансийской окружной газете «Ленинская правда» была напечатана его новая статья «Оленеводство — отрасль важная». Читая ее, я слышал не только стук копыт оленей, на которых нам с ним когда-то доводилось ездить, но и что-то новое, глубинное, очень важное для жизни тайги и тундры.

«На научной основе»… Это не просто слова. И появились в статье не для красного словца, а взяты из диссертации, над которой работает Терентий Харамзин, мой друг Ай-Теранти, и вызваны думами о близком, сокровенном, жизненном.

Помню, как ездил с ним к родственникам.

Утром просыпаюсь от холода. Во рту ощущаю оленью шерсть — я укрыт шубой моей тети, лежу на мягком — оленья шкура. Над моей головой серый сумрак — это тоже шкура, гладкая, посеревшая от времени. Я рассматриваю ее. Она наклонно убегает от моего глаза, все выше и выше… Наверху я вижу синий узор. Это на связанные черные жерди наброшен лоскуток синего неба. Где я? Я в чуме.

Рядом со мной кто-то похрапывает. А, это Ай-Теранти! Головы наши лежат на одной белой парке[5]. У нас одна постель. В ногах шевелится что-то теплое. Это Питюх — собака моей тети.

У ног моих высится что-то темное, горбатое. Я вглядываюсь в серый сумрак и смутно вспоминаю вчерашнее щедрое тепло железной печки.

Вчерашний день… Он был слишком веселым. Мы вчера приехали с Ай-Теранти в чум. Наши родственники живут в одном чуме, вместе пасут оленей. Ай-Теранти давно не видел сестру с молодым мужем, а я соскучился по тете Акулине, которая была для меня няней и самым близким человеком. Бригадир Никита Рябчиков — муж моей тети, и потому оленеводы встречали нас, как своих, как самых дорогих гостей.

Вчера было слишком весело. А сегодня какая-то пустота в душе. Кажется: все в прошлом. Кажется: все в будущем. Сквозь связанные жерди смотрят на меня бледные звездочки. Греет мои ноги свернувшийся в калачик Питюх. Горбится посреди чума холодная железная печь.

«Зиуз, зиуз, зиуз!» — звенит в ушах, звенит на улице. Что это такое? Это звенят не звезды — звезды весною тихие. Это звенит не луна — она в марте мягкая. Это звенит морозный весенний снег: олени, наверно, подошли к чуму, под их копытами поет снег. Это новая для меня песня, песня каслания.

Легкий озноб прошел по спине, побежал к ногам, потом вернулся и остановился где-то около сердца. Холодно-холодно стало. Я натянул на голову шубу, стараясь надышать теплого воздуха. В это время Питюх отодвинулся от моих ног — и стало еще холоднее. Шуба была теплой, очень теплой, но и она не спасала. Отовсюду ползли струи холода. Невидимые, они подбирались к ногам, к спине, к сердцу… Я приподнял голову. Стало светлее. Вон уж вижу расшитую орнаментом шубу сестры Ай-Теранти. Под нею, наверно, укрылось все ее семейство. Где-то среди шкур в берестяной люльке спит и их малыш… А как же они — не мерзнут? Спят спокойно и дети, и взрослые. Даже не шелохнутся. А мне холодно. Может, это просто с непривычки?

Меня удивил сонный чум. Еще совсем недавно в центре пылал костер, дым которого выходил прямо в отверстие наверху. В некоторых чумах до сих пор царствует костер. Железная печь — первый признак цивилизации…

Чум спит. Люди спят. Их головы лежат словно по окружности. А сами они будто радиусы, тянущиеся от окружности к центру. У всех ноги сходятся у печки, у центра. Удивительно: ни один не лег головой к печи. Даже я и то почему-то лег, как все. Странная геометричность спящего чума немного отвлекла меня, я забыл про холод и задумался. Вот передо мной лежат люди, которые, наверняка, каждое утро испытывают такие же ощущения и не замечают их. И не философствуют. А я почему-то философствую и возмущаюсь. А они нет. Разве они не люди? Нет, они такие же, как и я, и как все. Мечтают, ненавидят, радуются, плачут, поют песни, страдают, восторгаются…

Мы с Ай-Теранти приехали к ним не с Луны, даже не из Америки. В нас течет та же кровь северян, что и у них. И слова, которые мы пролепетали впервые своим детским языком, мало чем отличались от слов этих оленеводов. И одинаковые колыбельные пели наши матери, склонившись над берестяной колыбелью. Мы — северяне. Так почему же меня возмущает этот чум, этот пронизывающий холод, это неуютное, промозглое утро?

Слышу, и Ай-Теранти о чем-то вздыхает. Неужели и он о том же? Между тем кое-кто уже встал. Тетя Акулина уже копошится у печки. Вот она берет сухие, приготовленные еще с вечера лучины. Чирк спичкой — и вспышка падающей звезды в руках у тети. Мгновение — и она держит луч солнца. Еще мгновение — трещит железная печь, через щели дверцы летят искры, и уже струится мягкое, нежное тепло, без которого чум будто холодное подземное царство. И совсем другой покажется жизнь, когда перед тобой возникнет, как в сказке, столик.

…На столике железная зеленая чашка. В ней нарезанный хлеб, сухарики, печенье. Но не это главное лакомство. Скоро на столике появляется мерзлая оленья печень. Молодой оленевод Аятов, зять Ай-Теранти, подсаживается к столику, скрестив ноги, как древний таежник. В руках у него сверкает лезвие ножа. И на чистую деревянную доску ложится тоненькими стружками мерзлая-премерзлая, вкусная-превкусная печень оленя.

Темно-красные стружки печени тают на языке. Кажется, просыпается в теле каждая жилка — так вкусно! И всякие мысли, и летающие на легких крыльях, и бредущие тяжелыми шагами, исчезают, как тени. И этот низенький столик кажется самым богатым: ведь на нем сегодня лакомство таежных богов. У жителей деревни — у рыбаков и охотников, трактористов и доярок — такой стол бывает не каждый день. Другое дело — у оленеводов…

Потом долго тянули чай из блюдец, круглых, как луна. Огонь в печи пылал и трещал, кажется, еще задорнее, словно он стремился быстрее вскипятить второй чайник и утолить нашу жажду. Мы пьем крепкий и пахучий напиток и говорим, говорим… Говорим о сегодняшнем дне, о завтрашнем, об оленях… О чем же говорить оленеводу?! Только Ай-Теранти молчит, о чем-то глубоко задумавшись.

Вот каким мне помнится то памятное утро.

Сначала мне все показалось холодным, странным, диким, словно я из другого мира… Потом все вдруг потеплело, стало близким и даже чем-то родным. Кажется, дышал я тысячу лет этой жизнью, кажется, и совсем не жил я. И не хочется всего этого видеть, как в детстве не хотелось видеть волка, и хочется, как во сне, очень хочется. И все это было не во сне и не в сказке, а всего около двух десятков лет назад, когда мы с Ай-Теранти прикоснулись к древнему занятию наших предков — к оленеводству.

Может, те неясные, противоречивые ощущения толкнули меня потом написать повесть «Синий ветер каслания»? Может, в тех разговорах — исток будущей диссертации моего друга Ай-Теранти?

Тогда он был секретарем райкома комсомола. Имел среднее образование, закончил десятилетку. В общем, не было у него еще профессии.

Урал, тайга. Оленевод, рыбак, охотник… Раньше таежнику, конечно же, не приходилось ломать голову над выбором профессии. Еще в звонком детстве тайга манила в свою таинственную лесную чащу, где порхали крылатые игрушки — рябчики, скакали белки по ветвям, бродили медведи, — было с кем помериться ловкостью и удалью. А уж когда юношеские руки, ноги наливались силой, узкие таежные тропы сами ложились под ноги, не надо было слишком думать, по какой идти. Всюду тайга. А в ней все, что нужно для жизни: вкусное мясо, пушистый и красивый мех, радость удачи на промысле. Радость удачи охотника! Может, это главное, из-за чего он долгие месяцы пропадает в урмане. А вернется охотник — глаза у всех сияют: и у маленьких, и у больших. Просят показать мех, умоляют рассказать, что и как… Для того, наверно, на Севере длинны зимние ночи, чтобы охотнику было время поведать про свои нехитрые лесные приключения. А что на этих вечерах не успеет выложить — на медвежьем празднике покажет в огненных плясках, расскажет в песнях, присказках и сказках.

Если неудачна охотничья тропа — можно испытать себя на рыбном промысле. Река такая же кормилица, как и тайга. Большую рыбу не всякий поймает. Но мечтать о ней может каждый, потому что рыба в речке плавает, а речка рядом. Не надо долго гадать, по какой тропе из деревни спуститься к звонкой и веселой воде.

Если охотником и рыбаком не хочешь стать — можно завести оленей. У оленевода — длинная дорога, вечная дорога.

Жизнь оленевода — вечное каслание. Синие ветры поют ему свои песни. А у каслания есть своя радость и сказка.

Три дороги стелились перед таежником, когда он вступал в жизнь: охота, рыболовство, оленеводство. Но так было когда-то.

А ныне? Столько дорог распахнулось перед хантыйским пареньком Ай-Теранти! Закружилась у юноши голова, затуманилась. Да так, что не разберешь дорогу — ни широкую, ни длинную, ни узкую, ни короткую.

Ай-Теранти поступил просто: вернулся в родную деревню Теги. В кармане — аттестат об окончании березовской средней школы. В чемоданчике — недочитанные книги о путешествиях в дальние страны. А на Оби — путина в разгаре. Плещутся волны, играет рыба. На плесе, называемом песком, лодки. Не мог никуда уехать Ай-Теранти, не закинув сеть в этот плес.

Почти на середине Оби качается бочка — конец сети. К ней ластятся чайки-хохотуньи. Они, наверно, зовут в сеть и одетых в зубчатую броню богатырей-осетров, и бойких тупоголовых язей, и нежных муксунов. А где кончается плавной песок и начинается обрывистый берег с заводью, где пляшут на волнах лодки, там надо скорее снимать сеть. Это самое интересное место на плаву. Один правит лодкой, другой тянет сеть. А в ней бьется серебристый муксун. Ай-Теранти не сможет уехать, не налюбовавшись вдоволь этим плеском, не ощутив всей душой северянина такой красоты.

Рыбы разные, как люди. И, кажется, многое в характере людей от рыб.

А как хорошо ступить на теплый песок берега после того, как сдана на плашкоут вся рыба. Счастье! Оно наполняет, кажется, весь мир. Ступишь на веселый песок — он от июльского солнца мягкий и теплый, — и усталость словно уйдет в землю, а в мышцах почувствуешь новую силу, рожденную доброй землей.

Ай-Теранти подходит к костру, запах ухи подскажет ему, что наловили много рыбы, что в лодке есть живые стерляди. Может, вы думаете, что стерлядь — рыба грубая? Нет. Пусть она и колется, пусть она и в броне, а когда ешь ее — она нежная.

Ай-Теранти знает, что перед ухой надо поесть трепещущей живой стерляди. Не просто знает — так ему хочется. Уж очень вкусна она сырая!

А лес! Зимний лес. Тайга. Тишина… Не вспорхнет ни одна снежинка. Стройные священные лиственницы будто оделись в серебристую чешую рыб. Они блещут под лучами большого зимнего солнца, выглядывающего из-за белых шпилей бесконечного леса.

Белки, огненные белочки. Какое наслаждение идти по первой пороше по сияющему лесу и слушать мелодичную песню лайки! Вот она нашла белку. Огненный хвост не дает ей покоя. И лайка зовет хозяина.

Особенно хорошо в кедровом урмане. Над головой высокий хвойный шатер. Раскидистые ветви с густой сизо-зеленой хвоей закрывают небо, но деревья, как благородные великаны, стоят на почтительном расстоянии друг от друга.

Будто по кедровому бору прошлась сама Миснэ — добрая хозяйка тайги — и прибрала все кругом в ожидании желанного и дорогого гостя. Миснэ — богиня ожидания. Она вечно ждет. Ждет охотника в свои богатые владения. Но не всякому дарит она свои сокровища. Тот, кто рано-рано будит ее своими легкими шагами и поздно-поздно уходит из леса, тот ей любезен, того она награждает не только глухарем и белкой, но и соболем и куницей.

Миснэ… Для Ай-Теранти она была почти что реальностью с самой колыбели, с первых свиданий с этим таинственным и волшебным лесом. И хотя он прочитал много книг и никаким богам уже не верил, но волшебное действие леса он не забыл. Охотничья тропинка предков манила пройтись и испытать силенки в этой сказке.

И он остался в своем колхозе. Кем он был? Конечно, рыбаком. А зимой — охотником. И лес валил, и на оленях ездил — делал все, что нужно было колхозу. А как же учеба? Для чего учился? Как для чего? А кто бы читал для своих земляков лекции в колхозном клубе? Он, Ай-Теранти!

Подари небу песню — она сказкой к тебе вернется. Подари земле любовь — она счастьем к тебе вернется. Ай-Теранти заметили люди. Колхозники попросили его стать заведующим сельским клубом. Потом молодежь района избрала его комсомольским вожаком, секретарем райкома ВЛКСМ. И все эти годы он продолжал учиться — заочно кончил институт.

А сейчас работает в Ханты-Мансийском окружкоме КПСС. Продолжает учебу. Аспирант Омского сельхозинститута. Пишет диссертацию на волнующую не только его тему.

Индустриальное развитие Севера и сельское хозяйство, нефть и оленеводство, традиционные отрасли хозяйства и молодежь…

Годовая прибыль от разведения оленей, пишет Харамзин, составляет почти 50 миллионов рублей. В последние годы доходы отрасли стали уменьшаться. И главная причина — нехватка пастухов. Развитие промышленности втягивает молодежь в свою сферу. Там и больше платят, и определенные удобства, и романтика.

А материально-техническая оснащенность оленеводства осталась, как и прежде, на низком уровне. Хотя на отдельных пастбищах есть какие-то нововведения (строятся проволочные изгороди, оленеводы получают мотонарты, портативные радиостанции, малогабаритные электростанции), однако уровень обеспеченности хозяйства основными фондами не отвечает нуждам дня.

Другой важной причиной, как утверждают многие специалисты, является то, что развитием оленеводства оперативно никто не руководит.

Почему бы не сосредоточить руководство всеми оленеводческими хозяйствами в системе Министерства сельского хозяйства РСФСР?

Я с удовольствием читал статьи Харамзина.

Интересны не только цифры, факты, экономические выкладки, но и анализ, поиски причин отставания в отдельных совхозах, пути его преодоления, дума о рациональном использовании земли, техническом оснащении оленеводства и его рентабельности. Это писал экономист. Но в то же время это был голос оленевода, знающего древнюю отрасль хозяйства не понаслышке. Харамзин как работник окружкома партии (зам. зав. орготделом), член окружной комиссии народного контроля, прежде всего человек дела, государственный человек. И подходит к решению этих проблем с государственных позиций.

Выступая на июльском (1970 г.) Пленуме ЦК КПСС, Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Л. И. Брежнев говорил:

Работа Харамзина в этом русле. И подсказана она велением времени, велением самой жизни.

Ай-Теранти значит «маленький Терентий». Почему к имени Терентий прибавили еще слово «ай», что по-хантыйски означает «маленький»? На деле-то оказалось совсем не так. «Ай-Теранти — человек большой, — говорят люди. — Не беда, что имя у него такое. Сердце у него большое. Душа-человек».

Олень — удивительное животное. Словно дерево ветвистое на его голове. Глаза его смолистые, ласковые, как глаза доброго человека. В них нет ни высокомерия, ни лжи, ни укора. Свет их ясный, теплый. Он греет человека в пургу. Дает ему крылья — и человек летит на своей нарте, словно вьюга.

Олень — это незаменимое в условиях Севера средство передвижения. Это источник питания человека. Языки оленьи — деликатес, мясо — вкусное и высококалорийное, молоко густое, значительно жирнее коровьего. Из оленьих шкур человек издревле шил одежду и строил жилище — чум.

Есть ли другой вид скотоводства более универсальный в потребительном отношении, чем оленеводство? А при правильном ведении хозяйства оно будет, наверное, и самым рентабельным.

Ясно одно: оленеводство — уникальное культурно-историческое явление. Его родина — Сибирь. Творцы его — народы Севера. Ни в Америке, ни в Европе, ни в другой части Азии до недавнего времени не было оленеводства. Но дикие олени там были. Есть оленеводческие хозяйства на Аляске, но они появились там в конце прошлого века, когда туда завезли с Чукотки домашних оленей.

Народам Севера предстоит большая работа: по-новому повести традиционную отрасль своего хозяйства, с использованием новейших достижений науки и техники. На просторах Севера эта работа уже началась. Возглавляют ее ученые оленеводы — дети и внуки неграмотных пастухов. Ученый оленевод — новый человек тайги и тундры. Но это теперь уже один из самых уважаемых людей Севера. На Ханты-Мансийском Севере есть такой человек — Ай-Теранти, Терентий Харамзин…

Сейчас на Советском Севере более 2,5 миллиона оленей. Это составляет 80 процентов их мирового поголовья. Поголовье оленей в 1980 году возрастет до 3,5 миллиона. Это вполне реальная, выполнимая задача, если на всем пространстве Советского Севера перевести оленеводство на новое русло ведения хозяйства с бережным отношением ко всему традиционному, старому. Не ломать вековой уклад ведения оленеводческого хозяйства, а изменять его осторожно, бережно, умно применять достижения науки и техники. Нужно помнить, что олень — живое и трепетное создание природы, прирученное людьми. Олень — друг человека. Надо помнить и то, что человек, приручивший оленя и до сих пор не порвавший с ним трепетной связи, — создание тоже хрупкое, загадочное. С оленеводом надо быть еще осторожнее, чем с оленем. Олень, при всей его поэтичности, все же животное. А оленевод — человек. У него есть песня. Одна из мелодий ее — в песне моей тети:

Будут, будут на земле олени! А вот будет ли кто уметь расшивать одежду так тонко, необычно, как северянки?

На Севере извечно шьют верхнюю одежду из оленьих шкур. Мастерицы искусно выделывают из шкур замшу-ровдугу. Подкрашенная ольховой корой, замша приобретает благородный красновато-коричневый тон.

Самый дорогой материал для северных мастериц — оленьи камусы: шкурки с ног оленя. Аккуратно вырезанные полоски золотистого, серебристо-серого или белого цвета и на самом деле очень красивы. И очень прочны: из них шьют зимнюю обувь, рукавицы, сумки, отличающиеся необыкновенным богатством отделки. Орнамент — не бессмысленный рисунок. В орнаменте — окружающий мир, жизнь во всем ее движении и причудливом ритме. Взглянешь пристальней на экзотические линии орнамента — окинешь взглядом тайгу, реку, извилисто плывущую в синюю даль, почувствуешь, словно между окружающим реальным миром и этими изображениями не существует никакой дистанции. Рябь студеной воды, хлопающие крыльями утки, скачущие собаки, плывущий через реку лось, летящие олени, круглые, омытые водой и временем камни… Вот охотник выслеживает зверя. Вот рыбак держит осетра с зубчатой спиной. Вот оленевод ловит арканом оленя…

Орнамент — та же самая книга, читай его — услышишь предания, похожие на эхо, на отзвук былого, преодолевший века… Традиции предков предавать забвению — преступление! Сшитая из оленьих шкур зимняя одежда северянина с причудливым орнаментом часто является подлинным произведением искусства. Природный вкус, чувство прекрасного женщины-северянки выражают в искусном подборе мехов. Одежда, сшитая ими, поражает тонкостью, изяществом и подлинно ювелирным мастерством. Блестящий и упругий белый олений подшейный волос применяется мастерицами для того, чтобы усилить основную гамму цветов на изделиях из ровдуги. Олений волос идет на довольно прочный окаймляющий шов, на еще более плотный настил из широких полос белых геометрических фигур.

Такая отделка выглядит очень красиво на подкрашенном фоне ровдуги, орнаментальные вставки кажутся вычерченными — настолько тонка работа мастериц-северянок. Меховые вещи бывают украшены костью, металлом, ровдужными кистями и кантами, вставками из красного, синего и желтого сукна. Особенно декоративно в сочетании с мехом шитье бисером.

В начале весны в разных районах Крайнего Севера отмечаются национальные праздники, связанные с окончанием зимнего охотничьего сезона, с перегоном оленей на летние пастбища. На праздник люди приезжают целыми семьями в нарядной одежде. В красный, синий, зеленый и желтый цвета расписаны легкие, скользящие нарты. Упряжь расшита бисером, декорирована костяными гравированными пластинами, красными и синими шерстяными кисточками, металлическими бляхами, меховыми помпонами. В центре этого праздника всегда оленьи бега — гонки на оленьих упряжках…

Красочности этого зрелища в значительной степени способствуют расшитые бисером парадные костюмы, унты, пояса с накладными гравированными серебряными пластинами и бляхами, сверкающими на ярком весеннем солнце.

Представьте себе, что в гонках бы участвовали люди в обыкновенной одежде, в магазинных пальто, стеганках и валенках! Потеряли бы оленьи бега всю свою прелесть!..

К сожалению, подобной одежды даже у оленеводов становится все меньше и меньше. Не приведет ли это к исчезновению древней моды, этой бесценной красоты?! Не оттого ль печаль в песне моей тети Акулины?