В краю Сорни-най

НОВАЯ ПУТИНА СЕВЕРА

Сосьва нежится под жаркими лучами солнца. По реке мчатся моторные лодки, летят полуглиссеры, ломая зеркало воды.

А на крутом берегу, где недавно еще юрких белок промышляли, сегодня урчат трактора, бульдозеры, кусторезы, грузовые машины.

На пристани с самоходных барж разгружают цемент, горючее, трубы, пиломатериалы, жилые вагончики, муку, сахар, масло, рис.

Над песчаным обрывом возвышаются «железные чумы». Словно тысячи оленьих нарт, сложенных одна на другую.

Чумы? Тебе все еще снятся чумы? А разве бывают оленьи нарты железными?!

Да, никакие это не чумы. Это — разобранные части буровых вышек.

Разгружаются баржи, звенят топоры, урчат бульдозеры, рокочут трактора, шипят шины грузовиков на песчаных улицах, клубится пыль — и небо кажется песчаным, и солнце кажется песчаным, раскаленным. Все движется, кружится, вьется…

Никогда не было так шумно на Сосьве!

— Жарко, как в Казахстане! — говорит мой новый знакомый, поблескивая черными казахскими глазами.

— А мне снится боевой Сталинград! — уверяет кинооператор, приехавший из Москвы.

— Нет, это новая Башкирия! — не соглашается с ними инженер из Башкирии Мухтар Назаргалиев.

— Это какая-то новая, бешеная путина Севера! — вздыхает рыбак и охотник Семен Собянин, председатель Игримского поселкового Совета. — Раньше все было проще…

— Да, раньше такого не было!

Где вчера был пустырь, сегодня дом вырос. Нужна пекарня — ее построили! Нужна школа — ее построили! Так быстро! Что за время? Что за путина? Поневоле задумываешься. Со всех концов страны приехали рабочие. Люди разные. Надо найти ключи, уловить ритм «рабочей путины»…

Игримгаз, контора бурения, строительно-монтажное управление, РЭБ — новые организации. Надо добиться согласованности действий руководителей, установить дух взаимопомощи и взаимовыручки.

Поймут ли работники этих организаций, что надо помочь колхозу в заготовке кормов? Или каждый будет «печься» о выполнении своих планов?

За короткий срок население увеличилось на несколько тысяч. Надо попросить людей, чтоб потеснились, приютили новоселов с детьми. Ликвидировать перебои в торговле, улучшить хлебопечение, построить больницу, стадион, парк… А вдруг еще пожар, наводнение, еще какая-нибудь стихия?.. И каждый день новые, непредвиденные проблемы встают и требуют срочного решения…

Все кружится, вертится, вьется… Жарко!..

Старинное мансийское селение Игрим… Дома стоят в низине, на узкой полоске земли. Стаей диких уток чернеют они на песчаном берегу Сосьвы.

— Тюр-тюр-тюр, — журчит вода. Почти у дверей плещутся волны: на реке половодье.

— Ветлю-ветлю-ветлю, — разносит эхо. Это поет кулик, радуясь весне. Пахнет травами, мокрыми сетями, рыбой…

Семен Гаврилович Собянин на берегах Сосьвы родился. Отсюда вместе с отцом уходил на фронт. От отца Гаврилы Епифановича Собянина осталась добрая слава Героя Советского Союза. Его именем названы улицы, теплоходы.

А Семен Гаврилович вернулся… Его избрали председателем сельского совета. Он сразу взялся за дело. За речкой, на высоком берегу, где солнце, кажется, сидит на ветках кедра, застучали топоры колхозников. Это было началом нового Игрима. Десятка два домов, а за ними начиналась тайга. Лиственницы, пихты, сосны. Дальше болота. Бесконечные болота. Тишь…

На Севере — новая, невиданная путина! Всюду теперь она. И в помолодевшем Сургуте, и в новом Нефтеюганске, и на таежной речке Салыме, и в древнем мансийском Шаиме. Всюду, где нефть и газ!..

Как создали человека? И об этом есть у древних манси сказка. Разве мог он не спросить у себя: откуда он и как? Разве мог он не создать и о себе легенду?

Все мучения человека начались от матери.

«Жила-была Ели-торум-сянь — мать Земли.

Однажды она говорит Крылатой Калм:

— Пойди к Нуми-Торуму, скажи ему: Земля теперь крепко стоит, не плавает. Надо создать человека, чтоб он на ней жил.

Полетела Крылатая Калм к своему небесному отцу и говорит:

— Землю ты укрепил. Но скука такая! Умереть можно… Земле нужен весельчак. И хозяин Земле нужен.

Нуми-Торум поднял голову, взглянул на дочь:

— Ладно. Человека я вам сделаю и на Землю спущу, а вы его там оживите.

Позвонил Нуми-Торум по небесному телефону Тапал-ойке, приказал ему сделать человека. Тапал-ойка вырубил из лиственницы семь человеческих фигур. А Куль — царь подземелья — тоже не дремал: за это время он вылепил семь человеческих фигур из глины. И говорит Тапал-ойке:

— Давай, братец, поменяемся, а?

— Нет, не буду меняться. Твои люди глиняные, худые.

— Ну, поменяемся! — уговаривает дух подземного царства.

— Не хочу отдавать своих людей. Вон сколько я над ними бился.

— И я над своими идолами поработал, — говорит Куль. — А ты откуда для них души возьмешь? Нуми-Торум ведь тебе душ не давал.

Сидит Тапал-ойка, голову почесывает:

— Верно, душ-то у меня, и правда, нет. Ну, а ты моих деревянных людей сделаешь живыми?

— А как же! Я их оживлю. А из глиняных людей пусть будут менквы[13].

Отдал Тапал-ойка деревянных людей Кулю, а сам глиняных взял. Куль отнес идолов, вырубленных из крепкой вековой лиственницы, Нуми-Торуму. Поставил Нуми-Торум их спинами к себе, дунул на них — и нет их, куда девались? Тапал-ойка руки расставил, да ни одного не поймал. Тапал-ойка почесал у себя в затылке. Взял глиняных людей, посмотрел на них. Что же? Глина — и только.

— Глиняных людей отнеси к нашей сестре Калтысь-экве, — говорит Нуми-Торум. — Пусть она их оживит. Души у ней.

— Сможешь, сестра, оживить этих людей? — спрашивает Тапал-ойка Калтысь-экву.

— Оживлю, только ты отсюда уходи.

Тапал-ойка ушел. С тех пор, когда дети на свет появляются, мужчинам при этом быть нельзя.

Глиняные люди стали живыми. Только век их недолог: куда годятся их глиняные руки, глиняные ноги? В воду упадет человек — тонет, жарко станет — пот выступает. Люди, сделанные из лиственницы, были бы крепче!

Когда люди появились на земле, Крылатая Калм снова полетела к Нуми-Торуму.

— Ну вот, люди на нашей Земле появились. Теперь скажи, чем они будут кормиться, чем прикроют свое тело от холода?

Нуми-Торум опустил голову, долго думал. Потом так ответил:

— Крылатая Калм, лети обратно на Землю. В тайге, в лесной чаще будет много белок, соболей, лосей. В тундру я пущу оленей. А люди пусть охотятся на них…»

Многому научились люди с тех пор. Сейчас они не только ходят на охоту, но и добывают газ, ловят рыбу, строят дороги и города. Но люди остались людьми. Сказывается глина…

Перекати-поле… Разве есть такое растение на Севере? Такого растения нет! А люди встречаются.

Вот он опять пришел домой с опущенной головой. И на вопрос жены опять отвечает раздраженно:

— Не берут. Не хотят доверить машину. Только если плотником…

И жена, светлолицая мансийка, большими печальными глазами смотрит на него. В них не то осуждение, не то жалость. Может быть, она вспоминает те дни, когда он работал на тракторе-кусторезе.

В промасленной синей спецовке, перемазанный, прокопченный выходил он из кабины. Лишь глаза светились. Светились особым, счастливым светом.

— На лице песок, копоть… Не лицо, а прокопченная палка, на которой висит котел с рыбой! — смеялась она и говорила по-мансийски. И, видя, что он плохо понимает ее, тут же переводила: — С этими машинами и глаза твои не будут светиться.

— О, знала бы ты, какая это машина! Не машина — чудо! Пусти меня с моим трактором в тайгу тушить пожар: сразу проутюжу.

— Ну и как?

— Всю ночь воевал. Где ступала моя машина — дальше огонь не прошел. Она языкастее, зубастее огня, вырывает деревья с корнями.

А может быть, жена вспомнила, как он уходил с Севера.

— Игрим — дыра! Зря мерзнем, копаемся. Пустая труба! Надо уезжать! — кричал он злобно.

И укатил куда-то на юг.

Потом снова приехал. Возился с трактором в сорокаградусный мороз. Отмораживал пальцы. Спал в спальных мешках в тайге, в снегу, злился на мороз и начальство, переходил из одной экспедиции в другую. Опять звал жену в теплые края. Уезжал, устраивался там на работу.

И вот нашли здесь газ. На Игрим стали смотреть по-другому. Приехали промысловики, буровики, строители газопровода Игрим — Серов. Закипела новая жизнь. Жарко стало!

— Как они не понимают? Это меня, героя Севера, открывавшего газ, не пускают к машине?! — возмущался он вслух. — Как они не понимают, что с Игрима сейчас меня не выгнать! Объехал я весь Союз… И здесь жить можно. Ой, как можно! Хорошая зарплата — раз. Река кормит рыбой — два! Лес — дичью и зверем — три! Огород — картошкой, помидорами, огурцами — четыре! Вот какой Север!

Видно, и впрямь «перекати-поле» другим стал.

Да, на этом морозном ветру я, кажется, продрог до костей и сердца. Продрогли и эти вагончики, занесенные снегом, они напоминают мне мерзлых куропаток на белой поляне среди безмолвия тайги. Но над белым балком что-то вьется. Это дымок. Хотя он и дрожит, но вьется, вьется! Вьется тепло над балком. А в балке? Тепло ли в балке?

Захожу. Мне помогают раздеться. Подают терпкий, горячий чай. От сердца отходит холод, и этот маленький балок кажется самым уютным домом на свете. Кажется, нет и мороза, и бескрайней тайги, а звезды смотрят уже ласковыми оленьими глазами. Конечно, это не звезды и не оленьи глаза. Это смотрит Мария Прокофьевна — мать троих детей, мать троих буровиков. От этих глаз тепло, наверно, и семикласснице Елене. Хотя и школа далеко — ездить надо на машинах, хотя и школа не такая, как в родной Башкирии, но Лене здесь очень хорошо: она первая, вместе с родителями, приехала осваивать нефтяную целину. Другие дети дожидаются, когда построят на нефтепромыслах квартиры, новые школы — тогда приезжают, а Лена приехала сразу. Хорошо, когда сама все строишь, во всем принимаешь участие — во всех делах взрослых.

А десятиклассник Толя уже буровик. Здесь рабочие нужны, как олени в тундре. Надо строить поселок буровиков. Толик днем работает — вечером учится. Когда рядом добрые глаза матери, кажется, никогда не устанешь, и времени хватает на все: и на работу, и на учебу!

Самый старший — Володя. Он окончил техникум механизации и электрификации. В нем нуждаются буровики: без механизмов и электричества разве до нефти добуришься!.. И во всем хорошем, что делает Володя, — может быть, в этом тоже свет теплых глаз матери?

А этот седовласый большой голубоглазый человек, который еле-еле умещается в маленьком балке, в присутствии Марии Прокофьевны тоже кажется ребенком.

Борис Михайлович — отец семейства буровиков. Буровой мастер, человек славной биографии: строил Магнитку, бил фашистов под Ленинградом, разведывал и давал стране башкирскую нефть в самые трудные годы. Но и ему трудно: вместе с настоящими патриотами у всякого нового дела вьются и случайные люди, летуны, тунеядцы. Пользуясь временными трудностями, неустроенностью быта, они кляузничают, строчат жалобы… Нелегко бывает и руководителям, даже самым испытанным. Нелегко и матери. Первый иней на ее висках, быть может, здесь выпал? И это беспокойное мерцание звезд в чуть усталых глазах, быть может, здесь началось?

— Даже там, в Башкирии, злые языки тех, которые «улетали», встретившись с трудностями, распространяют слухи: «Медведи… Бориса Михайловича медведи разодрали…»

В голубых, чуть выцветших глазах Бориса Михайловича зажигаются лукавые искорки. «Силен, силен, старина! — думается мне. — Никакой медведь, никакие трудности не оторвут его от любимого дела!»

Мария Прокофьевна рассказывает, как они жили в Башкирии. Хорошо жили. Но бросили обжитую квартиру, удобства городские. И не жалеют.

И Борис Михайлович тоже кивает: да, не жалеют!

Большим лукавым ребенком кажется мне этот немолодой уже буровой мастер. А может быть, от женщины, от матери его детей идет вся его сила, тепло и доброта? Уютно. Этот балок кажется огромным дворцом, где дружно, в лад бьются сердца большой семьи буровиков. Много таких семей приехало на мой Север из Башкирии. Хорошо! Тепло! И мне тепло… Мать…

Руку матери давно я позабыл, нежную и теплую, как пух гусиный, руку. Сердце свое давно я в ветер бросил, давно оно как средь деревьев бьется. И, кажется, оно одеревенело, и, кажется, оно оглохло, онемело, и никогда не услышит ласку, и не расскажет о чьей-то маме сказку.

Белой птицей летает вьюга, белым клювом в окно стучится. А балок, как сердце друга, греет…

«Растущий человек… Разве он ездит по одним и тем же местам, разве плавает по одним и тем же водам?! Остались позади и широкие реки, и высокие горы, топкие болота и дремучая тайга…

Долго ли ехал Мирсуснэхум, коротко ли ехал, видит — озеро. Вода в нем прозрачная, хрустальная… Видно даже, как плавают рыбы. Нельмы, как серебряные луны, важно шевелят плавниками. Осетры, как хрустальные хребты, по дну песчаному идут, задумчивые такие. Видно, говорят о чем-то важном, может быть, о своем будущем по-рыбьи рассуждают. И лишь глупая мелочь пляшет, плещется на поверхности, заливается счастливым смехом…

Смотрит Мирсуснэхум вверх, видит: осина стоит. Ветвей на ней нет, ствол голый. Лишь на самой вершине один лист дрожит. Взял в руки лук и стрелу: «Собью с осины лист. Попаду или нет?»

Натянул тугой лук, и запела стрела. Что сто́ит, умеючи! Полетела стрела, попала в середину листа, пробила его насквозь.

— Оказывается, у меня хорошие руки! Попадется мне зверь — не уйти ему от меня! Убью. Попадется мне рыба — не уйти ей от меня! Убью. Лес на пути встанет — с корнями вырву! Убью. Я человек! Я самый сильный на свете!..

И, наслаждаясь на берегу своей силой и могуществом, он заснул.

Однажды слышит, что кто-то бранится: «Вот тоже человек… Вырастил такие сильные руки, вырастил такие сильные ноги и дает им полную волю. Зачем ты пробил стрелой кусочек моей постели, которая предназначена для сна?!»

— Большой Игрим! — удивился старый охотник, возвратившийся из тайги. — Ой, какой большой стал! Дерево так быстро не растет. Раз ушел — пятьдесят домов было. Колхоз был. Рыбоучасток был. А пришел — сто домов стоит. Экспедиция пришла. Железные деревья посадила, машины привела. Землю сверлит.

Другой раз ушел в лес, много зверей убил. А пришел домой — столько домов стало! Считать не могу. Да еще стучат топоры, строят и строят.

«Кто такие?» — спрашиваю я.

«Это люди СУ, люди конторы бурения, люди Игримгаза, — говорят мне. — Новые люди. А экспедиция ушла».

— У, какой большой Игрим! — вздохнул старик.

«Игрим, наверное, город, — подумаете вы. — Большой, каменный». Нет! Обыкновенный рабочий поселок. «Рубленый», деревянный. Это старику он кажется необыкновенным. Когда он уходил в тайгу, в верховья речки, не было на окраине Игрима этого зеленого городка из вагончиков.

Вагончики зеленые, под цвет кедров. И стоят они рядом, как дома, улицами. Только колеса, видно, не успели снять. Зеленый городок на колесах. Не дорожное ли настроение у людей? Иду в первый вагончик. Две комнатки, две двери. Захожу в левую дверь. Четыре полки, как в обыкновенном вагоне. Две опущены — значит, живут двое. Муж с женой. На стене ковер. На этажерке книги. На окнах цветы.

— Это локсиния. Это тоже локсиния, а то — гортензия, «невеста», — поясняет светловолосая женщина средних лет. — Привезли их из Тюмени. И на Севере надо развести наши южные цветы… Жилья вот пока не хватает. Ничего, поживем в вагончиках…

— Зимой, наверное, холодно будет?

— Будем утеплять. А главное, больше будем топить: у нас ведь отопление.

От зеркала, что стоит на столе, к стене бегут солнечные зайчики. На электроплитке что-то кипит, из приоткрытого платяного шкафа выглядывает рукав костюма.

— Вы не думайте, что мы будем все время так вот жить, — словно в чем-то оправдываясь, говорит женщина. — Скоро дома построим! Новый клуб, гостиницу, магазины, большой детский сад… И новую больницу, и новую среднюю школу построим. Совсем как в городе. Сейчас осенью на улице темно и грязно. Будет в Игриме светло, как в белую ночь, когда возведем мощную электростанцию на газовых дизелях. Вся Сосьва будет в огнях. А вы видели белую ночь? Светище! Красотища!

В городке на колесах — не дорожное настроение. В городке на колесах живут мечтой о будущем Игриме. В городке на колесах своими руками возводят будущее…

А когда-то сказка по земле летела.

«Летел Мирсуснэхум на сказочном коне.

В одном месте конь остановился.

— Что за земля впереди? — спрашивает Мирсуснэхум.

— Не знаю, какая это земля, — отвечает конь.

— Не огонь ли это?

— Не простой огонь, а голубой. Это огонь Куля — злого подземного духа.

— Может быть, когда-нибудь это пламя понадобится людям?

— Но Куль его без борьбы не уступит! — сказал конь. — Надо с ним сейчас что-то сделать, а то людям потом будет труднее…

Слез Мирсуснэхум с коня, пошел навстречу Кулю.

Куль как вдохнет — Мирсуснэхума близко к нему подносит: как выдохнет из себя — его обратно относит.

— В кармане у тебя что-то есть. Вспомни, — шепчет ему конь.

— Подумаю, что у меня есть. Ровно ничего нету.

— Думать надо, думать… Ради будущего сейчас надо думать!

— Есть у меня в кармане шкурка мамонта! — воскликнул Мирсуснэхум.

— Залезь в шкурку мамонта и заберись под мох. Так и иди к злому духу Кулю. У тебя в кармане есть еще ножницы. Выгляни из-под мха и отрежь у Куля нос и оба уха…

Так и сделал Мирсуснэхум. Потом сел на коня и поскакал. А Куль вскочил и кричит вслед:

— Э-эй! Мирсуснэхум, внучек, не уезжай! Я все тебе расскажу. Как пользоваться голубым огнем, научу. Устроил ты мне соболиное гнездо, звериное гнездо, я в нем сгнию. Отрезал ты мне уши, отрезал ты мне нос. Наступит новая эпоха человеческой жизни, и люди найдут это место. Выкачают мой дух, мое голубое пламя! Это моя смерть! Не уезжай, Мирсуснэхум. Остановись. Верни мне нос и уши!

Мирсуснэхум ускакал».

Настала новая эпоха человеческой жизни. И люди нашли то место. Злой Куль покорился.

Но нелегко далась эта победа. На таинственном пути к ней много лишений перетерпели смелые разведчики недр. И голубое пламя уже служит людям. Но с газом надо быть очень осторожным.

Узкая таежная речка Пунга кажется с вертолета тонкой, переплетенной кишкой дикой утки. Кто знал о ней? Лишь охотники-манси по первой осенней пороше заходили сюда. Прозвенит одинокая песня охотника и растает до новой осени.

Зимой снега глубокие, а летом болота топкие. Да и что было искать людям на этих глухих берегах?

Убьешь лося — как донести его до большой реки, до жилья? Ведь кругом озера, их не сосчитать, как и звезды на небе, а болота такие, — кажется, трава, земля, а ступишь — она колышется, шипит, и ты плавно уходишь в тягучую жижу. И прощайся с синим небом, с золотыми лучами солнца! Медведь — и тот тонет.

Настало новое время. Сначала пришли геологи. Они-то и открыли богатства земли, по которой струится тихая таежная Пунга. В недрах притаился голубой огонь. И появились в глухой тайге люди. На топких берегах вырос зеленый городок.

В вагончиках стали жить буровики и строители газопровода Игрим — Серов. Буровики приехали из Башкирии, а строители газопровода из Ленинграда. Застучали топоры строителей. Для пускового минимума на Пунге нужно было построить электростанцию с газовой электротурбиной (электростанция на собственном газе — это впервые в СССР), котельную для обслуживания всех зданий, водозаборную станцию, сооружения канализации, жилые дома, столовые, склады…

В рекордно короткие сроки строители сдали в эксплуатацию самый северный в стране газопровод — Игрим — Серов. Предприятия индустриального Урала давно работают на дешевом топливе с Пунгинского месторождения газа.

Вся страна послала своих сынов и дочерей на стройки Севера. Есть на Пунге и городок ленинградцев.

И вот я разговариваю с одним из них, Владимиром Шитиковым. Он электросварщик.

До этого жил в Ленинграде. Работал в Главленинградстрое. Посмотрел кинофильм «Знакомьтесь, Балуев». Так захотелось поехать! Трасса, конечно, нелегкая… Тут и книжная романтика меркнет. Здесь работают только сильные духом. Слабые сбегают. И все же романтика есть!..

Когда работаешь на одном производстве, на одном месте — постигаешь все. Скучно? Может быть, но это не то слово! В общем, человек хочет расти. На новом месте тебя как-то всегда будоражит, входишь в неведомый мир…

— Электросварка — хорошая работа! Всегда с огоньком! — говорит Шитиков. И его глаза сияют, искрятся, словно в них тоже огни сварки. Отблески сварки счастья, найденного в труде…

— Как нравится тайга? Красиво! По субботам и вечерам выезжаем семьями на Сосьву. Семьи делят с нами трудности трассовой жизни. Ничего, привыкнут!

Желание работать на строительстве газопровода зародилось у меня давно. В течение нескольких лет шел к этой цели. Однако еще не достиг того, чего достигли ребята. Варят здорово! Варят спокойно, уверенно, красиво. Например, Юданас Юрий — сварщик из соседней бригады, Зайцев Николай, Колпащиков Толя, Овсеевич Олег…

— Комары, бездорожье, болота — это да! Но не такой уж холодный Север, как расписывают некоторые, — говорит мне Федор Васильевич Тихий — начальник участка строительства газопровода — и поясняет: — Жена Валентина и дочки Наташа и Ирина тоже едут ко мне. Хотят стать настоящими сибирячками…

Таинственная, богом забытая таежная речка стала необычайно популярной. Сюда летят и летят. В аэропорту очереди на Пунгу. Может, потому, что Пунга — самое трудное и пока самое неустроенное место в районе?

Летом — комары. И единственное средство связи — вертолет. Здесь вечно чего-то не хватает.

Весной — половодье. Цветущая черемуха в воде. И сосны в воде. И белые ночи, кажется, плывут по воде. Зимой — белые деревья, и буровые вышки белые, и дома от мороза белые. А звезды большие, яркие.

Вода, комары, бездорожье, мороз… А люди едут и едут на Пунгу. Романтика? И так может быть. Но главное в другом.

С открытием Пунгинского месторождения, которое оказалось крупнее Игримского, к Пунге потянулись изыскатели будущей трассы газопровода. Они шли по тайге, по болотам, через таежные речки. Пятьсот с лишним километров трудного пути от самого северного уральского города Ивделя до Пунги — и ни одной деревни, ни одного человека не встретишь по дороге.

Пунга была путеводной звездой и для тех, кто рубил первую просеку, прокладывал первую лежневку, провел первую машину. А те, кто вырыл первую траншею, уложил первую трубу, разве они забудут ее?

Пунга останется вечной звездой для тех, кто построил газопровод, пройдя сто пятьдесят километров болот, девяносто километров скальных пород, преодолев двести двадцать таежных речек. Остальные из пятисот двадцати пяти километров — дикая тайга. Памятна Пунга строителям. Им пришлось ощутить всю трудность и все то большое счастье, которое выпадает на долю новаторов. Никто в мире на болоте и вечной мерзлоте еще не строил газопровод. А советские люди построили! И газ по трубе идет! Идет!

Что я знаю о Пунге?

Знаю имена первых буровиков, строителей. Я их записал в свою записную книжку тогда, когда в Пунге еще жили в землянках и палатках, рубили первые срубы, строили первые дома, бурили самые первые скважины.

«Геннадий Свечков, Анатолий Решетников. Строители», — записано в моей книжке. Помню, в срубе первого дома, который они клали, было всего еще несколько бревен. Когда я подошел, они присели отдохнуть, и я услышал оживленную беседу на тему: «Кто как поступал в институт и почему не попал».

С думой об учебе жили они в глухой тайге и возводили новую стройку.

Запомнились имена первых буровиков: Строгальщиков Леонид, Назаргалиев Мухтар, Петров Николай.

А Зою Абрамовну Беляеву все знали не только на Пунге и в Игриме. Медицинская сестра, заведующая здравпунктом, она и врач, и общественный деятель.

Что я знаю о Пунге?

Замечательные люди там живут! И трудятся на Пунге, как нигде, — тайга! И любят на Пунге, может быть, сильнее — тайга! Знакомые на Пунге становятся друзьями — тайга!

А теперь рядом с Пунгой вырос новый городок газодобытчиков — Светлый.

И Игрим стал другим.

В любое время года он принимает большие самолеты. А от здания аэропорта бежит бетонная дорожка, бежит до самого нового Игрима, где выросли дома добытчиков газа. Не был я в Игриме чуть больше года, а поселка не узнать. Кинотеатр, школа, комбинат бытового обслуживания, аптека, столовая. Помню, совсем недавно это было лишь запроектировано, об этом только говорили, столько разговоров было!

Газ Севера заработал. Рядом с молодым сосняком выросли двухэтажные жилые дома. Урчат машины. Это в бетонные плиты одеваются улицы. Не будет больше клубиться песок под колесами снующих машин, и вода под ногами чавкать не будет. Праздничным выглядит здание управления Игримгаза. Не только крыша у него шиферная. И стены здания обшиты шифером, будто разрисованы удивительным орнаментом. В железобетон одевается Игрим. Шиферным орнаментом окаймляется Игрим, крылатыми лодками окрылился Игрим, горючим газом славится Игрим!

«Долго ли ехал Мирсуснэхум, коротко ли ехал, однажды слышит сверху:

— Куда едешь, внучек?

— Землю посмотреть, силу свою попытать.

— Силу не пытай, я тебе работу дам.

— Какую работу?

— Птиц, зверей делать.

— Как же я смогу делать зверей?

— Э, сынок, все узнаешь!..

Поднял Мирсуснэхум с земли два круглых камешка, потер их друг о друга — появилась собачка с внимательными глазами и, виляя пушистым хвостом, побежала за ним. С белой березы сорвал три листочка, свернул их в трубочку, дунул — и появился маленький зверек, лесная мышь. Все вместе идут дальше.

Отломил от кедра веточку, обстругал ее наподобие зверька — прыгнул пушистый соболь. Тоже за ним пошел.

Увидел корягу с обсохшими ветвями, подтолкнул ее — и по лесу зашагал олень с ветвистыми рогами. Так, идя по дороге, делает все новых и новых зверей. Куда клонится голова — туда и идет. Куда Мирсуснэхум идет, туда и звери бегут.

Долго ли шли, коротко ли шли, Мирсуснэхум говорит своим зверям:

— Сейчас разойдемся! Ты, собака, иди ищи человека. А ты, мышь, ступай, может, где найдешь кучу сухой травы, там себе сделаешь гнездо… А ты на берег реки беги, — говорит он лисице. — Увидишь мышь — убивай! Будешь убийцей мышей… А ты, соболь, в лес скачи… А ты, олень, будешь возить людей на охоту…

Звери разбежались по тайге».

С тех пор много стало в лесах Югры соболей, белок, горностаев, выдр, росомах, лис, медведей…

Даже речной бобер есть в мансийской тайге. Он так же, как тысячу лет назад, острыми зубами валит столетние сосны, строит плотины, любуется озером, которое создал своим бобровым мастерством.

Говорят: по всей великой Азии бобер почти исчез. Каким чудом сохранился он в мансийской тайге?

Может, так наказал сам Мирсуснэхум? Настанет новый век. О Мирсуснэхуме уже никто не вспомнит. А разучится ли бобер быть мастером? Не замолкнет ли охотничья песня? А может, она по-новому зазвучит?

Засверкали над Сосьвой яркие, как спелая морошка, звезды — рыбаки знают: рабочий класс работает. Загорелись веселые огни в домах Игрима — колхозники знают: этот свет умеет зажигать рабочий класс.

— Я рабочий! — резко скажет сухощавый, среднего роста манси. — Правильное мое имя — электрик.

Его узкое, почти черное лицо в морщинках. И руки у него черные, маслянистые: Вася работает на электростанции, в газопромысловом управлении.

Хорошо работать на машинах. Семь часов отработал — домой. Вымылся, поел — пошел в кино или в школу. Хорошо слушать учителя, плохо — писать диктант. Руки понимают машину, ум не справляется с грамматикой: трудный русский язык!

Проверит учительница тетрадку, а там ошибок! Вся страница разрисована — столько нет, наверно, на снегу следов куропачьих.

Он знает следы. И капкан на горностая правильно ставит. Если кто ошибается, то горностай, а не Вася. Вот только в школе…

— А, хватит! — скажет он с обидой. — Посмотрю, как ошибаются другие — горностаи и куропатки.

И, огорченный неудачей, он становится на лыжи.

И несут его лыжи по снежному простору. Молодые ели приветливо ему кивают и от радости роняют легкие снежинки.

«Спасибо, что вспомнил. Росли ведь в детстве вместе», — будто говорят деревья шепотом под ритмичный шорох лыж. Для хантов и манси деревья живые. Они, как и люди, думают, страдают, веселятся.

И лиственница старая к нему склонила голову, лиственница старая протянула руки: «А я тебе, внучек, приготовила подарок. Сними с моей руки глупую тетерю».

И он поет. О том, как мудрые книги не хотят оставить свой ум в его голове, а звучные слова запутывают след своих узорчатых букв.

Поет он и о счастье. Много дел у Васи. Работал когда-то он дизелистом. И в какое время работал! Тогда мало кто верил, что на Севере есть газ и нефть. И где работал! В Березове работал. На той самой буровой, которая дала первый газ Сибири. Вот какое счастье у Васи! Вот о чем поет он в песне. А какое счастье слушать тишину заснеженной Сосьвы!

Солнечный морозец целует зарумянившиеся щеки. Голубой ветерок поет в ушах. Шапка-ушанка машет мягкими крыльями. И Вася летит под гору в замерзшую в снежном блеске Сосьву.

Река оделась в песцовую шубу. Рыбам тепло. Под такой шубой разве замерзнешь? Не хватает им теперь только воздуха. Они в это время плывут к живунам — так называют на Севере незамерзающие ключи, бьющие со дна реки. К ним тянутся косяки рыб. В таких местах их можно ведрами черпать. Вася знает эти места, но не хочет использовать слабость природы. Рыба ведь не газ и не тягучая нефть. Долго ли ее вычерпать? Рыба живая. У нее, если отнимешь душу, убьешь жизнь, красоту убьешь.

Вася любит ловить рыб. Только не тогда, когда они слабые, еле-еле дышат и жизнь в них держится на волоске. Вася ловит рыб, когда они носятся по плесу, Как олени по снежному простору, когда сильными боками бьют журчащие струи, когда Сосьва стреляет звонкими всплесками. Знает манси, когда ловить рыб.

И лыжи медленно, как усталые олени, несут его в гору. Над белым лбом берега шапкою седоватых волос седеют тальники. На глазастом снегу нет ни одного черного глаза горького дыма. Хорошо дышать! И куропаткам, и человеку. На снегу только седые узоры. Их рисуют чистые лапки белых красавиц. Они снежными комками движутся от куста к кусту, от сугроба к сугробу. Вася любит читать эти узоры. Он знает, сколько минут назад прикоснулись к этой белизне лапки, в какую сторону взмахнули крылья. И вслед взмаху белых крыльев летит сердце охотника.

Сердце охотника летит за птицей. Лыжи охотника бегут за зверем. Зверь живет в тайге.

Для манси и ханты тайга, как и река, кормилица.

Больше всего в ханты-мансийской тайге белок. Бывают годы, когда охотники приносят с охоты тысячи тысяч беличьих шкурок. А эти шкурки издавна ценятся, как и шкурки соболя и других пушных зверей.

Всегда высоко ценился и теперь ценится соболь. Это юркий хищный зверек. Меньше домашней кошки он. А мех его славится особой пышностью и красотой. Бывают соболи песчано-желтого цвета, черные и темно-коричневые.

Этот зверек с дорогим искристым мехом сыграл исключительную роль в истории Сибири. Ради собольего меха в древности не раз отправлялись люди в дальние походы, брались за копья, воевали. На Руси существовала «соболиная казна». И собольи шкурки при дипломатических сношениях с иностранными государствами нередко решали вопросы в благоприятную сторону. «Соболиная казна» в начале семнадцатого века оценивалась в шестьсот тысяч рублей и составляла около трети годового бюджета. О размерах ясака свидетельствует один из документов:

В прошлом веке соболь был на грани исчезновения. Его хищнически истребляли.

Советская власть не только спасла соболя от уничтожения, но и приняла конкретные меры для сохранения и приумножения соболиного племени. На участке тайги между реками Северная Сосьва и Конда, где оставалось всего несколько десятков соболей, в 1929 году был организован Кондо-Сосьвинский боброво-соболиный заповедник. В настоящее время в ханты-мансийской тайге опять стало много соболя.

Для охоты на соболя, белку, горностая и других пушных зверей созданы ПОХ — промысловые охотничьи хозяйства, а в колхозах и совхозах есть бригады охотников.

Но северяне теперь не только охотятся за дикими зверьками, но и сами их разводят. Созданы специальные совхозы, где выращивают черно-бурых лисиц, песцов, норок.

Звероводы и охотники округа ежегодно сдают пушнины на несколько миллионов рублей.

…Сердце охотника летит за птицей. Лыжи охотника бегут за зверем.

А вот горностай. Он попал в Васин капкан. В прошлое воскресенье поставил его у входа в норку. Половил горностай под снегом мышей, хотел выйти — и ошибся.

Вася ставил капкан по всем правилам охоты. Чтоб не пахло человеком, он не трогал капкан голыми руками. Чтоб не пахло железом, капкан покрыл чистым листом бумаги. Чтоб не пахло бумагой, посыпал снегом.

Вася знает правила. Не к лицу ему ошибаться! Вот горностай ошибся. А он не такой уж глупый. Его не каждый поймает. Пусть попробуют другие. Посмотрит Вася, как они его поймают!

Э-эй! А деревья уже стали ресницами солнца. Э-эй! А солнце уже уходит в снег! Э-эй! Скоро на электростанции смена Васи наступит. Хорошо на охоте, а людям свет нужен! Э-эй! Э-эй!

«Дошел Мирсуснэхум до места, где небо и земля вместе сходятся. Смотрит и глазам не верит: опять куда-то уходит небо, опять куда-то бежит земля. Неужели у земли нет края, а у неба — конца? Между небом и землей — огромная дыра. В нее вделан железный перевес[14], сверху донизу натянут. Зорким ястребиным взором дыру даже не заметишь. У перевеса какой-то молодчик сидит.

— Убью! Убью! — говорят его глаза, жаждущие добычи.

— Поймаю! Поймаю! — трясутся его руки, задушившие не одного зверя, не одну птицу. Видно, ждет гусей, лебедей, уток.

Мирсуснэхум восьмикрылого коня положил в карман. Из кармана вынул шкурку железного ястреба. Забрался в шкурку, полетел прямо на железный перевес. Ударился о стальные ячеи.

Молодчик опустил свою ловушку. Обрадовался, что поймал самого ястреба. Чуть не запутался Мирсуснэхум в стальных нитях, но успел их разорвать. Молодчик бросился за ним, чтоб схватить его. Мирсуснэхум залез в шкурку щуки и нырнул в озеро.

Плывет по озеру и удивляется мертвой тишине. Ни всплеска, ни рыбки… Куда они делись? Запахло железом. И он опять оказался в стальной сети.

И тут он понял, почему не стало рыбы: много теперь железа, и не все умеют им разумно пользоваться. Он решил побыстрей убраться с этого озера. Мало ли каких ловушек не напридумали люди в этот новый, непонятный Мирсуснэхуму век!

Вышел на берег, взад-вперед ходит, смотрит. Видит, домик стоит, рядом избушка на курьих ножках.

Пошел туда. В доме сидят старик со старухой.

— Э-эй! Мирсуснэхум, внучек! Крылатой ли птицей ты сюда принесен, рогатым ли зверем ты сюда доставлен? Садись, внучек. Будь гостем!

Вышла старуха на улицу, принесла живых уток и гусей. Ощипала их — и в котел. Когда сварилось пахучее утиное мясо, она положила его в две деревянные чаши. Одну подала Мирсуснэхуму со словами:

— Хорошенько ешь, внучек! Будь аккуратным, не ломай кости.

Поели, попили. Кости из двух чаш старуха сложила в одну, вынесла их на улицу. За домом озеро с древней еще живой водой. Высыпала она кости в озеро. А из воды вылетели живые утки, живые гуси.

— Хорошо! — молвил Мирсуснэхум. — Теперь я знаю: все в мире кружится! Все рождается, умирает и вновь рождается… Только не надо ломать кости! Законы природы соблюдать надо. Тогда вечно богатой будет наша земля!

И обратился Мирсуснэхум к судьям будущего:

У сказки разве есть конец? Нет у ней конца, как и у жизни. Только добрая ночь наступила, тихие звезды зажглись. Птицы и травы вместе с землей задремали. Засыпает и сказочник.

А проснется земля, забурлит, жизнь — и сказка проснется.

Нашу землю в старину называли почему-то землей «святого огня», а еще — краем Золотой Бабы.

Особенно много легенд о Золотой Бабе. Скандинавская сага повествует так:

О Золотой Бабе повествует и Софийская летопись 1136 года, и карты России XVI века, изданные в Западной Европе, о ней пишут и современные следопыты — журналисты и писатели.

Ханты-Мансийскую землю издавна называли краем Золотой Бабы. А нашли здесь не таинственную богиню, а нефть и газ.

Анатолий Саратин — добытчик «святого огня». Как и многие манси, работает в Игримгазе. Он старший дизелист Игримской электростанции. И товарищи Анатолия Саратина — Дмитрий Неттин, Петр Лыпшиков, Иван Маремьянин, Анатолий Неттин — дети манси и хантов, овладели, как и он, сложными машинами и стали носить новое имя — рабочий.

Рабочий… Каков он? Чем живет? Что его волнует?

Анатолия Саратина я вижу не впервые. Когда-то мы жили в одной деревне. Его родители ходили на зверя, промышляли рыбу.

Кем мечтал быть тогда Толя Саратин? Может, учителем? Врачом? Или, может, капитаном? Белым лебедем плавал тогда по Сосьве-реке пароход «Петр Шлеев». Вся деревня обычно высыпала на берег, заслышав его веселые гудки. Встречали его, как счастье, провожали, как самого верного и надежного друга…

Анатолий Саратин стал судовым механиком. Водил суда и по полноводной Оби, и по Сосьве с ее песчаными перекатами, и по узким таежным речкам, где не всякая лодка пройдет.

Не мечтал только, наверное, Саратин работать на электростанции. И это не случайно.

Деревня, по которой мы бегали босоногими мальчишками, радовалась керосиновой лампе, как какому-то новому чуду.

На глазах меняется земля. И теперь у нового манси — рабочего Анатолия Саратина — осталось от старого лишь почтительное отношение к родной земле. И сам работает отлично, и молодежь учит. Земляки, односельчане не раз избирали его депутатом в местные Советы. Как член Ханты-Мансийского окружкома партии, он, рабочий человек, принимает активное участие в разрешении хозяйственных и культурных проблем края.

…В квартире Саратина пахнет свежей краской. На кухне синим пламенем горит газ.

— Нет только воды, — с сожалением говорит молодая хозяйка. — Но скоро будет и вода… Станем жить, как в городе.

Ее серовато-темные глаза озорно поблескивают, на щеках — румянец.

Я вижу ее впервые. И, естественно, интересуюсь: откуда она?

— Это дочь Енизорова Василия Михайловича. Знаешь его? — говорит Саратин.

— Нет.

— Ну как не знаешь? А про Манайл-Ваську слыхал? Это же он.

Действительно, про Манайл-Ваську я слыхал много. Еще с детства. Он работал председателем колхоза в соседнем селении.

— Хочешь послушать песни? — налаживая магнитофон, говорит Саратин. — Недавно записал.

И «русская квартира» Саратиных вдруг заполняется мансийским миром. Сначала это кажется давней-давней сказкой, почти легендой. Немолодой, но еще довольно бодрый голос выводит знакомую мелодию. И плывут слова певучие, обыкновенные, мансийские…

Я почувствовал, что эта мелодия близка мне до сердечной боли. И вот я снова качаюсь в волшебной колыбели, плыву на легкой лодочке-калданке; снег хрустит под лыжами, обитыми ворсистым мехом выдры, и добрыми великанами стоят рядом кедры, и санквалтап звенит глуховато-звонкими струнами-жилами…

И я почувствовал себя богатым человеком: меня волновал язык Ленина так же, как и язык моей мансийской матери. Язык моего лесного народа не хотел отпускать меня от своего древнего волшебства так же, как язык Пушкина поднимал меня к волшебству поэзии.

В доме Саратиных звучала то мансийская речь, то русская. И это мне казалось естественным.

Хозяйка квартиры жадно расспрашивала о Ленинграде, об институте имени Герцена, о наших ученых-североведах. В ее вопросах было столько тепла и грусти, словно она хотела знать о близком ей и родном, словно в Ленинграде она родилась, а не на Севере.

Да, в городе на Неве она стала учительницей, окончив институт.

И я опять задумываюсь: «Где у человека родина?»

Литвинов Аркадий Иванович считает своей родиной Ханты-Мансийский Север, хотя родился в Ленинграде.

— Мать моя живет на улице Некрасова, — отвечая на мой удивленный вопрос (я всегда считал его коренным северянином), говорит он, — да вот уже более десяти лет не был в Ленинграде. Прирос я здесь…

Первооткрыватель, душа-человек, работяга… Трудно сказать, в какой степени эти слова, не раз услышанные мною от людей, характеризуют Литвинова, заместителя начальника управления Игримгаз. Но точно одно: на его плечах держится многое в этом коллективе, насчитывающем более тысячи человек. И слово «первооткрыватель» имеет к нему прямое отношение: с момента открытия Игримского месторождения газа он здесь. Начинал рядовым рабочим геологической партии, а теперь вот руководит большим коллективом.

Его богатый опыт первопроходца, знатока этих мест, принес немало пользы новым людям — добытчикам газа, которые появились здесь намного позже. Вот уже вырос новый Игрим, Игрим, в котором есть газ, канализация и водопровод.

Много на Ханты-Мансийском Севере отрадных перемен. Искренне радовался я, когда заместитель директора подсобного хозяйства Игримгаза Кузьмин водил меня по теплицам, где из-под зеленых листьев выглядывали огурцы, помидоры…

— В нашем птичнике пока шесть тысяч кур, — говорил Кузьмин, — скоро подвезут еще четыре тысячи…

В подсобном хозяйстве работает более ста человек. Из них больше половины — манси и ханты. В сельских домах появился газ.

Новые люди, новые профессии и обычаи пришли на Север с открытием его подземных сокровищ. На земле «святого огня» созидается еще одно сокровище — это Дружба народов. Пусть она будет для людей так же свята, как сокровища, добываемые ими!