СЕРГЕЙ ЛИТОВКИН

Литовкин Сергей Георгиевич. Родился в 1951 году в Калининграде (бывшая Восточная Пруссия) в семье советского офицера. Говорить по-русски научился в Каунасе, а читать и писать — в Риге. Школу закончил в Ленинграде и начал казенную службу, поступив в военно-морское училище в Петродворце. Близко познакомился с кораблями ВМФ в Средиземном море и Атлантике, а также с испытательными подразделениями на всей территории СССР и за его пределами. Завершил военную карьеру в Генштабе ВС России капразом (полковником). Есть масса печатных научных трудов и десяток изобретений в специальных изданиях для ограниченного круга узких специалистов. Первая литературная публикация: стихи «Автобиография избирателя» в газете «Известия» в 2000 году. В редакции предложили попробовать написать что-либо в прозе, что и делаю до сих пор.

Рассказы и стихи появлялись в газетах, ежемесячниках и в «Антологии русско-немецкого стиха» и «Новая Стихия». Прописан в Москве, но живет в подмосковном поселке и делает это с удовольствием.

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ ИЗ ЦИКЛА «НА ФЛОТЕ БАБОЧЕК НЕ ЛОВЯТ»


Валютчик

Случилось мне в начале семидесятых годов уже ушедшего двадцатого века окончить военное училище и в звании лейтенанта прибыть на Черноморский флот. С распределением на конкретную должность вышла заминка. Все мои сокурсники уже зарабатывали «фитили» на кораблях, а я еще затаптывал ворс ковровых дорожек штабных коридоров, общаясь с флотскими кадровиками. Особенно я не переживал, полагая, что подобрать достойную службу для реализации моих исключительных способностей — задача непростая. Значительно позже я понял, что при плановой системе заявок на выпускников, запрашиваемое количество всегда превышает необходимое. Заявку в тот год неожиданно удовлетворили в полном объеме, что и сказалось на моей судьбе самым парадоксальным образом.

Каждый будний день в течение полутора месяцев я просиживал в кабинете одного доброжелательного кадровика — капитана третьего ранга, списанного из плавсостава ввиду его несовместимости с качкой. То есть по болезни. Морской. Он называл себя моим шефом, гонял с мелкими поручениями по флотским частям и оставлял дежурить на своем телефоне, отлучаясь по служебным или иным надобностям. Обычно, после обеда шеф отпускал меня домой в арендованную в частном секторе халупу с дворянскими удобствами, но божественным видом на море. Я чувствовал себя полноценным курортником южного берега Крыма.

Как-то утром шеф встретил меня вопросом:

— Ты какой язык, кроме русского, знаешь?

— Английский, — ответил я, забыв добавить стандартный анкетный шаблон, — читаю и перевожу со словарем, что не оставляет иллюзий у понимающего человека. Такая забывчивость вскоре вышла мне боком.

К вечеру я уже оказался прикомандирован в качестве переводчика на военное гидрографическое судно, уходящее через сутки в Средиземное морс.

— Не психуй, — сказал шеф, когда я узнал, что приказ подписан и назад хода нет. — Там и без тебя почти все переводчики. Тобой мы просто закрываем амбразуру. Нельзя корабль в море отправлять с дырками в штатном расписании. А пока будешь морячиться, я тебе толковое место подберу. Говори, чего хочешь? Мои крестники все в люди вышли.

Я сиял полки потертый справочник по кораблям всех флотов и народов «Джейнс» и нашел свое судно. Информация была убийственной. Супостатский справочник утверждал, что это переоборудованный китобой.

По водоизмещению он незначительно превышал «Санту Марию» Колумба, а по скорости хода не оставлял надежды на реализацию проекта Жюля Верна «Вокруг света за 80 дней». Он был моложе меня, но ненамного.

— Кранты, — произнес я вслух и повторил раза три без всякого выражения, хотя несколько крепких выражений построились в очередь, чтобы сорваться с языка при первой возможности. О такой ли службе я мечтал?!

* * *

— Ерунда, — заявил командир гидрографа — капитан-лейтенант небольшого роста, но с высокой уверенностью в себе, когда я представился и честно поведал историю своего прикомандирования.

— У нас половина специалистов в бригаде может только автономный паек на дерьмо переводить, и переводят. Не рассказывай больше никому эти глупости. Постарайся быть полезным, а если не справишься — отдам тебя замполиту для проведения политзанятий с матросами. Он давно просит еще одну жертву.

Я поблагодарил за доверие, щелкнул каблуками и направился в отведенную мне каюту. Она оказалась маленькой, как стенной шкаф, но зато одноместной.

Я побросал в угол вещички и задумчиво уселся на койку. По громкой связи прохрипело: «Корабль к бою и походу приготовить!» — застучали башмаки, завибрировали агрегаты, койка начала подпрыгивать в такт вращению какого-то скрипучего вала. Я прижал койку своим телом и, почувствовав себя частью дребезжащего организма, решил постараться быть полезным.

* * *

Шел третий месяц похода. Я уже успел не только уяснить свое невежество, но и кое в чем поверхностно разобраться, считая, правда, свое понимание достаточно глубоким. Удалось подружиться с несколькими офицерами-ровесниками и не поссориться с остальными, что давалось нелегко, учитывая замкнутость пространства и сообщества. Отсутствие в подчинении личного состава позволяло иногда ощущать себя пассажиром круизного теплохода, что неизбежно разрушали звуки бурного потока ненормативной лексики, тоже отличающейся известной гармонией. Все шло нормально. И этот день тоже не предвещал ничего дурного. С утра побаливала голова после вчерашнего застолья. У доктора Олега был день рождения, и он угостил резервным спиртом (в просторечии — шилом) своих земляков-ленинградцев. В этот круг вошли связист Саша, я и штурман. Все — лейтенанты. К концу посиделок в амбулаторию, подделав условный стук, проник особист старлей Виктор. Пить он не стал, доел праздничную закуску и посоветовал не болтать лишнего. Никто не понял, что он имел в виду, но беседа скисла, и все разошлись по каютам.

Слева по курсу в двух милях виднелся американский авианосец, за которым мы ползли уже несколько часов. Размеры плавучего аэродрома поражали, особенно в сравнении с нашим убогим челном. Мы выглядели как граненый стакан рядом с бочкой квашеной капусты.

— Боцманской команде приготовиться! — проорал в КГС старпом с мостика.

— Будет грандиозная операция, — услышал я за спиной и обернулся. Виктор показывал на огромный сачок, который не без труда волокли мичман и три матроса. Я вспомнил слова шефа о том, что частое явление особиста — одна из самых плохих примет, но тут же забыл, а, наверное, напрасно.

Мы замедлили ход и, как только авианосец скрылся из виду, боцмана начали вылавливать сачком из-за борта здоровенные пластиковые мешки. Казалось, что авианосец оставил за собой след из нескольких десятков поплавков. Мусор, — догадался я, — на америкосе закончили приборку и повыбрасывали мусор в море в полимерной упаковке. Тогда это было в диковинку.

— Жду, не дождусь, когда нам с сачком выдадут премиальные за разоблачение козней противника, — устало, но гордо прогудел мичман, когда штук шесть мешков было выброшено на шкафут. Этим операция и завершилась. Мешки начали тонуть, а шестиметровое древко уникального инструмента уже перестало повиноваться опытным боцманским рукам.

Замполит, особист и еще несколько офицеров, в том числе и я в качестве официального переводчика, были допущены к вскрытию добычи. Кто-то из классиков очень верно сказал, что разведка — грязное дело, думал я, натягивая на руки толстые резиновые перчатки. Надпись на перчатках об их испытании на 6000 вольт создавала некую иллюзию безопасности. Отходы жизнедеятельности ярко демонстрировали благополучие американских ВМС. На авианосце вкусно ели, пили и выпивали, ухаживали за телом и его элементами, брились, листали красочные журналы, слушали музыку и играли в карты. Радиоактивность мусора соответствовала норме. Качество наших отходов проигрывало почти по всем пунктам, кроме последнего. Замполит собрал пачку полиграфической продукции, судя по обложкам, крайне аморального свойства, и удалился восвояси. Мне досталось с десяток суточных планов, представляющих собой нечто вроде корабельных газет, несколько деловых писем и стопка стандартных бумажек туманного содержания. Почти на всех документах было написано запрещение выносить их за пределы корабля, или стояли грозные грифы секретности. Все это я разложил на столике в каюте и приготовился к ответственной аналитическо-переводильческой работе. В каюту без стука ввалился связист Саня и грохнулся на мою койку.

— Голова болит. Не иначе доктор нас хреновым спиртом напоил, — простонал он.

Я кивнул, голове действительно было некомфортно.

— Помнишь, он хвастался, что четыре аппендицита у матросов вырезал? Еще большущую банку показывал, где эти отростки плавали, — продолжал Саша.

Я кивнул и насторожился.

— Так, я думаю, что он нас из этой банки и угощал. Ведь неделю назад, когда мы солидарность с Африкой отмечали, божился, что шило у него давно кончилось. Женой, детьми и Гиппократом клялся.

К горлу подступила тошнота. Я выронил из рук сдвоенный лист суточного плана, он развернулся, и из его середины на палубу спланировала небольшая, похожая на лотерейку, бумажка. Саня поднял бумажку и осмотрел со всех сторон, с заметным затруднением концентрируя внимание на изучаемом объекте.

— Пять долларов! Вот проклятые буржуины — деньги свои выкидывают, а мы настойку на человеческом ливере пьем. — Никогда не слышал в его голосе столько искренней обиды и классовой ненависти.

Я отобрал у него зеленый символ золотого чистогана и пришпилил на переборку между календарем и семейной фотографией.

— Все! — сказал я, — Хватит болтать. Пошли к Олегу. Он — доктор, а мы теперь — пациенты.

* * *

Когда Олег понял суть предъявленных обвинений, он пару минут беззвучно открывал рот и интенсивно вращал указательным пальцем сначала у своего, а потом и у Сашиного виска, после чего заорал:

— Вы идиоты! Это мой НЗ, а аппендиксы у меня в формалине купаются. Пить надо меньше и закусывать лучше! Кроме желтого аспирина ничего у меня теперь не получите.

Мы искренне покаялись и признали свою умственную ущербность. Доктор остыл и даже повеселел. Глубокомысленно заявив, что подобное излечивают подобным, он нацедил каждому по тридцать грамм, тщательно скрывая свой НЗ от посторонних глаз. В качестве закуски он высыпал на столик из огромной банки две горсти канареечного цвета шариков. «Гексавит» — прочитал я на баночной наклейке и, боясь гнева доктора, проглотил с отвращением несколько витаминок вслед за лечебной дозой спирта ужасающей противности.

Из выловленных бумажек, кроме прочего, стало известно, что по случаю какого-то американского праздника намедни на палубе проводились для развлечения гонки на электрокарах, а матрос Давыдофф оштрафован на двести долларов за нетрезвое состояние организма в служебное время. Кажется, я правильно перевел формулировку. Меня охватило чувство славянской солидарности, да и состояние организма тоже соответствовало.

Некоторые суточные планы были в нескольких экземплярах, и я решил, что без ущерба для дела могу оставить пару штук себе на память. Что я и сделал, засунув дубликаты под стопку словарей в рундук. Пока я работал, ко мне периодически заглядывали офицеры и мичмана с просьбой показать выловленные доллары. Конвертируемая валюта в Союзе находилась под запретом и каждому было интересно пощупать диковинку. Весть о чудесном явлении быстро распространилась благодаря длинному языку связиста. Последним, прибыл уполномоченный особого отдела.

— Замполит меня обскакал. Он доложил на эскадру, что ты проповедуешь чуждый образ жизни. Как это тебе удается?

Я показал Виктору пятерку и описал историю ее появления, а также живой интерес экипажа к находке.

— Да, разум ограничен, но дурь — беспредельна. Может быть, ты ему где-то на мозоль наступил?

Тут я вспомнил и рассказал о том, как пару дней назад дублировал на мостике вахтенного. А было вот что:

Командир дремал в углу в своем эргономичном персональном кресле. Время — за полночь. На мостик поднялся замполит показать командиру перед отправкой очередное политдонесение. Тот сонно глянул на текст и пробурчал:

— Ну, что там? Опять матрос Пупкин превзошел нормативы по борьбе с противогазом? Смотри-ка, четыре листа накатал. Докладывал бы ты, комиссар, покороче, например: ПОЛИМОРСОС НА ВЫСИДУРЕ.

— Что, что? — удивился замполит.

— Сокращение: политико-моральное состояние на высоком идейном уровне.

Замполит окинул взором затемненный мостик. Похоронное выражение лица рулевого матроса у штурвала его удовлетворило, но легкая ухмылка на моей физиономии заставила нахмуриться и поджать губы.

— Шутите. А идеологическое противоборство не знает компромиссов!

Командир, а вслед за ним и я изобразили глубокую скорбь, но было уже поздно. Замполит покинул мостик в сильной обиде.

Эх! Зря я тогда осклабился, такое не прощается.

— Да, — подтвердил Витя, — Вполне возможно.

— Виктор! Забери у меня эти доллары в качестве вещественного доказательства империалистической диверсии. Они, небось, нас ждали с мусором и специально их подкинули. И порнухи для замполита накидали чертову уйму.

— Э, нет, милый. Особиста за пятерку не купишь. Попробуй всучить замполиту, но, думаю, не возьмет. Он уже раззвонил на весь мир и на твоем примере воспитательную программу построит. А те, кто валюту лапал, будут руки прилюдно скипидаром оттирать и двойной комплект первоисточников марксизма-ленинизма конспектировать.

— Что же делать? — от нарисованной особистом картины мне стало худо.

— Смирись и кайся. Дурак, мол, не понял, принял за салфетку. Только не умничай, чем глупей — тем лучше. Попробую я с ним поговорить, но в успех не верю. И про порнуху молчи. Замполит ее с закрытыми глазами уже сургучом опечатал для сдачи в политотдел.

Виктор собрался, уже было, уходить, но вдруг спросил:

— Да, кстати, у тебя не остались такие помидорчики в томате, что ты вчера к доктору на день рожденья приносил?

Особист убыл, унося память о семье и родине — двухлитровую банку эксклюзивной домашней закуски, а я остался комкать в руках чуждую мне по духу и сути находку.

К вечеру у нас с Сашей здорово разболелись животы. Наверное, витамины у доктора были сильно просроченные. Мы к нему лечиться не пошли, потому, что при таких симптомах он всегда ставит диагноз — аппендицит....

* * *

Партсобрание прошло под знаком борьбы с заразой — долларом и со мной, как с разносчиком этой заразы. Сразу после оглашения повестки, командира пригласили на мостик, и он уже не вернулся на поле идейной брани. Возможно, это приглашение он спланировал заранее. Вступившемуся было за меня Саше досталось самому, как соучастнику. Еще ему замполит припомнил прошлогоднюю стычку с патрулем где-то на танцах. Больше никто не пикнул. Решение было гуманным — поставить на вид; мне, естественно, а не доллару.

— Хорошо, что ты прикомандированный, — сказал Олег после собрания, — своего истоптали бы всмятку.

— Где у вас это, — обратился ко мне замполит.

— Заберете? — обрадовался я.

— Ну, уж нет, храните. В базе посоветуемся с руководством и примем решение, — поднял он указательный палец, - Это ж - ВАЛЮТА.

В его произношении каждая буква в этом слове была заглавной и вызывала отвращение. С того дня ко мне надолго приклеилась кличка — валютчик.

* * *

Возвращение в базу было неожиданным. Мы уже недели две ждали заправку топливом и продовольствием с какого-то танкера, но встретиться с ним никак не удавалось. Питание однообразное. Выгребли все баталерные припасы и заначки. Большой ларь с картошкой и овощами, установленный на баке, сорвало с креплений и смыло волной еще месяц назад во время шторма где-то около Мальты. Очевидцы успели заметить, как он воспарил над палубой и пронесся в пяти дюймах от надстройки со скоростью встречного экспресса Октябрьской железной дороги. Из крупы у нас — только немного риса, а из мясных продуктов — только консервированные деликатесные говяжьи языки в желе. Я с тех времен никогда не допускал представлений о языке в кулинарном смысле, да и к рису отношусь с предубеждением.

Говорят, что окончание моторесурса нашего корабля было для всех неожиданностью, причем продлить его без капремонта никто не решился — регламенты, однако. Срочно в базу — решило руководство. Заправлять нас, естественно, не стали и еще дней пять-шесть предстояло оставаться «язычниками». А ведь баталер-кормилец эти консервы наверняка берег для выгоднейшего бартера.

* * *

В базу нас сразу не пустили и оставили ночевать на внешнем рейде, предупредив, что с утра будет заслушивание по результатам похода с прибытием на корабль комбрига со свитой. Всю ночь вылизывали пароход, драили медяшки, писали доклады и справки. Шел инструктаж личного состава о том, как правильно отвечать на провокационные и дурацкие вопросы. Готовился праздничный завтрак из известных деликатесных продуктов — «язык проглотишь».

Утром, после бессонной ночи корабль, ведомый командиром, блестяще швартанулся на свое штатное место. Подтащили сходни, и на борт, отдавая честь флагу, словно отмахиваясь от назойливых насекомых, проследовали один за другим крупнозвездные офицеры, числом не менее двадцати.

Заслушивание в кают-компании проходило спокойно. Результаты похода были приличными: задачи выполнены, люди живы, техника условно исправна. Диссонансом прозвучала лишь баллада замполита о его поединке с долларом, который пытался искушать личный состав. Моя роль троянского коня, носителя коварной зелени выглядела роковой. Это выступление внесло некоторую живинку в массы и проверяющие, сдерживая улыбки, разошлись по постам в хорошем настроении. Меня подозвал к себе начальник политотдела, потеребил мою галстучную заколку и, повернувшись к замполиту, повелел:

— Сдать в банк.

Я ляпнул:

— Спасибо, — и попросил разрешения удалиться. Тот, по-отечески кивнув, мечтательно погрузил взгляд в украшение кают-компании — картину морского сражения времен парусного флота. Замполит бдительно прочесал левым глазом картину, не отрывая от меня взора правого глаза. Уходя, я слышал басок НачПО:

— А тебе, дорогой, пора в академию. Перерос ты здесь себя, перерос.

В ответных словах замполита сквозила глубокая сыновья благодарность и горечь от возможного расставания. Я быстренько вышел в оптически-мертвую зону относительно политруководства и успешно покинул кают-компанию.

В тот же день под конвоем пропагандиста N-ской бригады я отправился в банк.

Девушка из банковского окошка в ответ на просьбу принять пять долларов, нажала на какую-то кнопочку, вследствие чего из боковой дверцы появился мужчина не первой молодости в сатиновых нарукавниках.

— Я начальник отдела банка. Чем могу служить?

Мы рассказали легенду о волне, выкинувшей на палубу бутылку, в которой вместо призыва о помощи оказалась зловещая валюта.

— Лучше бы там оказался волшебник-джинн, — доверчиво улыбнулся банкир, — С ним у Вас было б меньше проблем.

Он объяснил, что из-за такой мелочевки не собирается тревожить свои многочисленные гроссбухи и вносить путаницу в отчетность. Да и мне нет резона писать заявления и собирать справки и характеристики.

— Доллары принадлежат Вам, но владеть ими Вы не имеете права, — закончил речь банкир.

От этой фразы несло мертвечиной и мне стало грустно.

— Как же быть?

— Есть один элегантный выход. Я позвоню в наш магазин, и Вы там что-либо себе купите на имеющуюся сумму, а чек отдадите своему бдительному начальнику.

— Умные и благородные люди, — подумал я тогда про банкиров и долго и горячо благодарил моего спасителя. (Интересно, дожил ли он до времен банковского расцвета. Боюсь, что нет: я не встречал его фотографий на журнальных обложках...)

В валютном магазине, куда нас запустили с черного хода, услышав пароль: «Мы ото Льва Семеновича», БЫЛО ВСЕ.

Мой конвоир с ходу отверг предложение о покупке нескольких флаконов экзотического спиртного и выбрал для меня водолазку, а для себя — главное оружие политрабочего — авторучку.

Мне было уже все равно. Инцидент исчерпан. Я счастлив, жив и даже в водолазке.

С причала я позвонил шефу, который радостно сообщил, что завтра я убываю в Николаев на строящийся там головной крейсер нового проекта, куда назначен командиром группы радиолокационного комплекса.

— Но я же штурман, а не радиотехнарь!!!

— Отставить отговорки. Кадры решили и ШA! Заходи за документами. Потом еще благодарить будешь, Валютчик.

Я чертыхнулся и пошел на почти родной гидрограф собирать вещички. Без разбору я затолкал все подряд в большую хозяйственную сумку, а сверху уложил горкой словари из рундука. Их надо было успеть до отъезда сдать в библиотеку. После второй попытки застегнуть сумку несколько книг вывалилось на палубу, и посыпались листки. Я нагнулся и поднял суточный план с авианосца, автоматически безотчетно развернул его и сразу сел на койку — подкосились ноги. Между листками уютно устроилась почти новенькая купюра номиналом пять долларов. Сейчас я уже не так уверен, но тогда мне ясно почудился запах серы. Глядя в лицо заокеанского государственного мужа на банкноте, я впервые в жизни истово перекрестился. Он подмигнул.

* * *

В прошлом году я случайно в метро столкнулся с изрядно постаревшим, но узнаваемым шефом. Пока мы хлопали друг друга по плечам, я четко вспомнил, в какой из книжек на дальней полке запрятана злополучная пятерка баксов. Мы ее нашли и успешно пропили по случаю такой редкой и радостной встречи. Если бы не шеф, нам вполне хватило б этой суммы, но ему позарез захотелось на закуску заливных языков...

Членский билет

Вырос я в семье православных атеистов и прошел обычный маршрут советского инкубатора. Он включал: ясли, детсад, школу с октябрятской звездочкой, пионерией и комсомолом, военное училище и, наконец, партию. С раннего детства я усвоил, что система управления обществом и принятия решений построена разумно и служит всем и каждому. Постепенно накапливались сомнения, и ко времени окончания КПСС изрядная доля цинизма заместила иллюзии. Теперь уже мне казалось, что почти все руководящие действия продиктованы личными пристрастиями, глупостью, жадностью, завистью, гордыней или, в лучшем случае, ленью. Обстановка обострялась разрушением контрольно-карающих монстров типа парткомов, КГБ, женсоветов, комсомола и других системообразующих агрегатов. Крах жизнеустройства был очевиден и неизбежен, однако, он затягивался. Я квалифицировал это как чудо и, на всякий случай, принял крещение для приближения к силам, созидающим и поддерживающим мировую гармонию. Но это все — совсем недавние годы, а тогда — в семидесятых прошлого века был я умилительно наивен и гордился записью в аттестации: «Политику Партии и Правительства понимает правильно. Делу КПСС — предан». Так оно, наверное, и было на самом деле.

Имел я звание лейтенанта ВМФ, пару морских походов за плечами и полтора года партийного стажа, а также — партбилет нового образца. Надо сказать, что проходившая тогда шумная кампания по обмену партдокументов была в самом разгаре. Однако носителей новых корочек на флоте можно было пересчитать по пальцам. Мне они достались по случайному совпадению сроков и обстоятельств, но я был горд своим билетом и не упускал возможности похвастаться.

Вторую неделю я пребывал в Николаеве в судостроительном заводе, где уже водоизмещала у причала коробка головного крейсера последнего проекта, на который я получил назначение. Мои новые сослуживцы базировались в береговой части с замечательным названием — Экипаж. В процессе достройки и оборудования корабля шло его изучение и освоение командой. Возглавлял это дело старпом — человек, по общему мнению, грубый и бесчувственный, как, впрочем, и все известные мне старпомы. Остается, однако, тайной: откуда появляются командиры кораблей — поголовно демократичные, душевные и заботливые, если все они неизбежно прошли через должности старпомов? Командир нашего корабля (бывший старпом с БПК) был уже назначен, но находился, по слухам, в госпитале. Злые языки утверждали, что он перенес трепанацию черепа, возможно, как раз для блокирования старпомовских рефлексов. То ли отсутствие командира повлияло, то ли общая неразбериха сыграла роль, но формирование команды корабля было пущено на самотек. В бригады ушла разнарядка на откомандирование к нам определенного количества матросов разных специализаций. Но непосредственно на корабли за ними никто из наших не ездил и отбором не занимался. Поступила уже почти половина требуемого количества матросов. Большинство — «годки» последнего периода службы в полной готовности к ДМБ. По горькому заключению старпома, их морально-нравственные качества были таковы, что треть из них следовало удавить еще в колыбели, а остальных — заключить в исправительные лагеря на срок от десяти лет и более. Мы, несомненно, получали сливки, что было совершенно естественно. Какой нормальный командир по своей воле отдаст на сторону приличного, с потом и кровью воспитанного бойца, оставляя у себя неукомплектованным комплекс или боевой пост? Четверо моих новых «однополчан» уже неделю находилось в бегах, а на двоих или троих было возбуждено уголовное дело по причине их агрессивных домогательств к заводским работницам малярного профиля. Определение: «охренительный бардак», которым старпом завершил свою речь на сборе офицеров и мичманов, только частично отражало остроту ситуации. Была дана возможность высказаться и остальным желающим, но ничего, кроме: «Куда матроса ни целуй — везде задница», — они не сообщили. В результате, старпомом была сформирована группа офицеров для десантирования в главную базу флота. Замполит должен был обеспечить циркуляр от политотдела с предъявлением повышенных требований к кандидатам в нашу команду, вплоть до выдачи им комсомольских путевок. Остальные десантники получили спирт и дефицитную краску для подкупа офицеров на кораблях-донорах.

Я тоже напросился в эту группу. Меня взяли за обещание организовать поддержку нашей миссии со стороны флотского отдела кадров, где у меня был знакомый столоначальник. Мне хотелось самому набрать матросов в свою группу РТС, а самое главное — повидать жену и дочку.

* * *

В Севастополь я добрался на автобусе вместе со старлеем из БЧ-5, который очень красочно описывал свои посещения машинного отделения. Перед спуском в низа он всегда запасался тяжелой двухметровой стальной цепью. Уже несколько раз ему пытались сделать темную, вырубая освещение и накидывая на голову брезент. Он отбивался, ловко отмахиваясь цепью. По характерным отметкам на физиономиях он определил злоумышленников. За небольшую плату в «жидкой валюте» с местной гауптвахтой заключили договор об их перевоспитании. Но эти субъекты удрали в самоволку. Ищи ветра в поле. Я поинтересовался перспективами подобных взаимоотношений в дальнейшем, на что механик спокойно ответил:

— Притремся, не впервой.

Я почувствовал к нему огромное уважение.

* * *

К своему знакомому кадровику (моему шефу — как он себя называл) я прибыл с двумя здоровенными банками салатовой корабельной краски и сурика. Считалось хорошим тоном, покрыть такой краской стены кухни, а свинцовый сурик был незаменим для предохранения индивидуальной автотехники от коррозии. Шеф щедро поделился краской с сослуживцами и вскоре, после нескольких телефонных звонков, вопрос комплектования моей группы отличниками боевой и политической подготовки был решен. Более того, на бригады пошла указивка об ограничении отправки «уголовников» на нашу новостройку, впредь до особого распоряжения. Теперь у меня было время сгонять на какой-нибудь корабль с последней модификацией радиолокационного комплекса. Такой комплекс должны были поставить в моем боевом посту на строящемся крейсере. Хотелось хоть немного с ним ознакомиться. Я сказал об этом шефу. Тот наморщил лоб, изображая задумчивость.

— Послушай, — произнес он. — Вот, возьмешь ты отличных матросов, отвезешь их в завод в Николаев. До выхода корабля на испытания больше полугода, а то и целый год. Деградируют у тебя матросы. И сам ты сдуреешь на этой стройке.

Зная изобретательность шефа, я настороженно попытался поймать его взгляд.

— Сделаю я для тебя еще одно доброе дело, — продолжал он, пряча глаза. — Отправим на твой корабль молодого мичмана с матросиком для охраны боевого поста от разграбления, а тебя с новобранцами — на эсминец «N-вый». Он через неделю идет на боевую службу. Там как раз некомплект личного состава РТС. Вашей группой мы его и компенсируем. И станция там — совсем как твоя. Вернешься через пару месяцев с крепкими знаниями и спаянной группой. Во, как! Ну, я пошел готовить директиву. Не спеши благодарить, но банкет — за тобой.

— Да Вы, что?! — возмутился я, — всего-то двадцать дней, как я с моря вернулся и снова?! У меня семья. И вообще...

— Предупреждали меня, что ты неблагодарный, а я — простак, не верил. Подумай! В заводе — дурдом. Семью в Николаев везти нельзя — дома, все равно, бывать не будешь. Жена обидится, разругаетесь. А я даю тебе возможность изображать гордого скитальца морей и океанов. Романтика! Деньжат заработаешь, боны получишь. Планируется заход в Алжир. Отращивай усы, учи французский. Я сам бы рад, да кто меня пустит? Ну?! Вижу, что согласен. Ступай домой, обрадуй жену. Завтра — ко мне, обговорим детали, получишь предписание. А на крейсер я сам сообщу, что ты в интересах подготовки подразделения командируешься по адресу: Севастополь-50 ЮЯ. Гы, гы!

* * *

В те годы в Средиземном море и восточной Атлантике находилось не менее полусотни кораблей ВМФ СССР от тральщиков до вертолетоносцев. Корабли выходили на боевую службу (БС) па срок от двух до шести месяцев и более. Некоторым здорово везло: они получали заход в иностранный порт в Алжире, Египте или Сирии на три — четыре дня для заправки, отдыха и демонстрации флага. Команде доставалась инвалюта или ее эквиваленты. Другие — возвращались с БС, не ощутив за много месяцев ни разу земли под ногами, отдыхая в точках якорных стоянок, заправляясь топливом и харчами от наших танкеров, а то и от случайных траулеров, охотно подкидывавших рыбки отощавшим военным землякам. Вероятные тогда противники — американские авианосцы и фрегаты через каждые две недели в обязательном порядке посещали какую-либо крупную базу, например, Неаполь или Афины, и расслаблялись по полной программе не менее недели, частенько с прибытием семей моряков на самолете из Штатов. Мы были круче, беднее, злее и боеспособнее. Служба наша была утомительна и тяжела, но создавала неповторимый психологический фон: чувство избранности, причастности к чему-то настоящему и значительному и особый вкус взаимопонимания и братства.

После нескольких дальних и продолжительных походов я испытал это на себе: через полмесяца нахождения на берегу начинало непроизвольно тянуть к причалам, появлялась хандра и неуверенность. Наверное, хорошо, что жизненные обстоятельства через несколько лет после описываемых событий вытолкнули меня далеко от береговой черты в сторону суши. Сухопутные друзья, замечая иногда за мной излишнюю задумчивость, шутили, что мне необходимо выдавать солидную спецдобавку к окладу за удаленность от моря, вроде доплат «за вредность» или особые условия службы. С этим я был согласен.

Прошли те времена. По полгода и более не появляется наш военно-морской флаг в Средиземноморье, штурмана ведут прокладку только на картах. Вернемся ли?...

* * *

Этот поход на эскадренном миноносце ЧФ «N-вый» был в моей жизни этапным событием, серьезно меня закалил, переколбасил и утрамбовал как личность. Сказал бы иначе — да не могу. За эту БС один старлей попытался с ума свихнуться, и ему это удалось, а один матрос — повеситься, но — неудачно: его на этот раз спасли. Другим тоже есть что вспомнить. Стоит ли? Я, пожалуй, когда-нибудь расскажу подробно об этом походе, но пока морально не готов к процедуре последовательного извлечения из памяти событий и сопровождавших их эмоций. Не прошло еще и тридцати лет. Скажу сейчас только, что мы вернулись не через два, а через восемь месяцев, пришвартовались у Минки и находились в состоянии типа: «Неужели здесь ничего не изменилось? Неужели это мы здесь?»

* * *

Как я узнал, мой крейсер уже прибыл в главную базу ЧФ в ходе заводских, медленно переходящих в государственные испытания и торчал на внешнем рейде. Не составило большого труда найти буксир, который по два раза в день курсировал к крейсеру, подвозя аппаратуру, рабочих, моряков и членов комиссий. Не теряя зря времени, я отправился туда в надежде на хорошие вести. Дело в том, что прошло уже больше месяца, как истек срок присвоения мне очередного звания — старлей. Еще с БС я инициировал пару похвальных радиограмм с намеками о том, что надо бы все бумаги отправить своевременно куда положено. Я полагал, что все уже решено и даже проковырял в погонах пару отверстий под звездочки. Поймав на палубе крейсера начальника РТС, я несколько минут объяснял ему кто я, откуда взялся и что мне требуется. Ответ меня разочаровал. Обо мне давно забыли и никому нет до меня и моего звания дела. И РТС пожаловался мне на многочисленные «фитили», полученные им лично и всеми офицерами, и категорически отказался принимать в свое подчинение блудного сына без указания старпома. Командир, по-прежнему, хронически отсутствовал.

Я отыскал по громкой матерщине старпома и внаглую накатил на него, спекулируя своими, якобы, необычайными заслугами перед Родиной на дальних рубежах смертельного противостояния с империализмом. Старпом устало огрызнулся, пообещал мне «губу», но потом, вникнув в проблему, приказал самому срочно нарисовать на себя представление, подмахнуть у мелких начальников, у него самого, у замполита и живо тащить на горку в штаб. В старпоме, похоже, проснулось что-то человеческое, возможно, он готовился стать командиром. Печатая одним пальцем на машинке, я передрал стандартный текст представления на звание, добавив несколько намеков на свои загадочные заслуги на БС. Все подписали не читая, кроме замполита. Тот долго меня расспрашивал о семье, походе, моем отношении к какому-то БАМу. Замполита живо интересовало: не подавал ли я милостыню нищим в иностранных портах, и за сколько можно толкнуть там наш фотоаппарат «Зенит-Е». Я держался как партизан в фильмах о войне. Потом инквизитор потребовал показать партбилет. Дескать, все ли в порядке с взносами? Я ответил, что документ в корабельном сейфе на эсминце, а сейф будет вскрыт только завтра.

— Вот завтра и приходи, — дружески похлопал меня по погону замполит, — да, кстати, подготовь-ка на себя еще одно представление на медаль «За боевые заслуги».

Я чуть было не споткнулся о комингс и вопросительно уставился на политвождя. В глубине души я, конечно, считал, что достоин и большего, но, чтобы так просто и быстро награда нашла героя — не верилось. Я вытянулся по стойке смирно в готовности заявить, что служу Советскому Союзу. Замполит смерил меня взором, почесал за ухом и произнес нечто обидное:

— Надо же кому-то дать медаль после приемки нового проекта. Вон, вчера разнарядка пришла. А ты у нас — единственный офицер без взысканий. У остальных — как в книжке Чуковского — от двух до пяти. В твоем боевом посту, между прочим, самогонку в заводе гнали и по огнетушителям разливали. Тогда за эту чачу строгачей раздали — штук шесть. Тебя на месте не было — про тебя забыли, а жаль.

Я пробубнил что-то про свои заслуги на БС, но замполит противно хихикнул и грубовато вытурил меня из каюты.

* * *

Примчавшись на эсминец «N-вый», я разбудил вздремнувшего после обеда парторга — мичмана из БЧ-3 и уговорил его выдать мне из хранилища партбилет. Он сделал мне отметки об уплате взносов, но вышла заминка. Денег в карманах почти не было, но были боны. Я успел вместе с командой эсминца получить боны — валютные чеки Морторгтранса, приблизительно по двадцать с гаком чеков-рублей за каждый месяц похода, случившийся после нашего посещения алжирского порта Анаба. Вот этими чеками я и расплатился с партией. Вместо общепринятого курса — один к десяти, мичман потребовал расплаты из расчета — один к одному. Призывы к совести результата не дали, только угроза прославить его имя в известных кругах позволила добиться более приемлемого курса — один к пяти. Занять обычных рублей на эсминце было нереально — у всех только боны, а мотаться по другим кораблям — некогда. Ни до, ни после этого случая партийные функционеры не наносили мне столь очевидного ущерба. Засунув партбилет в левый нагрудный карман офицерской рубашки (поближе к сердцу) я отправился в каюту к своим друзьям — соседям. Это были: начальник радиотехнической службы капитан-лейтенант Александр Александрович Курбатов — мой непосредственный начальник на период прошедшего похода и его сокоютник — артиллерист старлей Анатолий Лом. НРТСа мы звали Сан Санычем и уважительно выслушивали его иногда излишне длинные умозаключения. Был он доброжелателен, сдержан, но умел настоять на своем в подавляющем большинстве случаев. Некоторые в его присутствии намекали на его дворянское происхождение, что он не подтверждал, но и не оспаривал. Толик Лом оправдывал свою фамилию на сто пятьдесят процентов. Как по внешнему виду, так и по характеру он напоминал тяжелый, надежный и несгибаемый инструмент, способный пробить стену и расколоть льдину. О таких, наверно, и говорят, что против лома — нет приема (если нет другого лома). Решения Толика иногда были весьма оригинальны. Например.

Сидели мы однажды с Сан Санычем и обсуждали взаимоотношения духа и интеллекта в человеческом обществе (шел шестой месяц похода и на корабле выпили уже все, что напоминало выпивку). Человек, говорили мы, отличается от прочих живых тварей способностью разумно, по плану и расчету строить свою жизнь. Он способен прогнозировать результаты своих решений и действий. Тем удивительней, нам казалось, что в обществе принято выше всего ценить так называемые поступки по велению сердца — то есть неразумные и даже вредные. Женитьба на бродяжке без роду и племени с перспективой нежизнеспособного потомства, но по любви, оценивалась предпочтительней брака по расчету на богатой, здоровой и достаточно привлекательной девице из хорошей семьи. Кажется, вспоминался нам какой-то индийский или итальянский фильм. Речь шла и о фольклоре. Беседа была в разгаре, но вошедший Лом, заявил, что все закономерно:

— Общество благодарно вахлаку, влюбленному в бродяжку, за снижение опасной конкуренции в борьбе за руку, сердце и капитал девицы из приличного сословия. Кроме того, выбрав бродяжку, этот тип показал свою умственную недоразвитость, поэтому иметь детей ему противопоказано. Естественный отбор.

Мы с Санычем переглянулись и, по достоинству оценив заявление Толика, перешли к оценке возможности возвращения живьем в базу еще до наступления в мозгах полного маразма. Кстати, корабельный врач Боря пояснил как-то в узком кругу:

— Маразм — это неспособность оспорить собственное мнение, не будучи политработником.

Мне тогда эта формулировка показалась натянутой, но жизнь, похоже, подтвердила правоту медика.

Вот к этим соратникам я и забежал в каюту и попросил Сан Саныча засунуть на время в свой персональный сейф мои валютные поступления в виде нескольких книжечек чеков Мортранса. Мы быстренько обсудили возможности получения звания и медали (все это можно было обмыть, значит — представляло интерес). Были еще темы для обсуждения, но раздался стук и в каюту проник матрос со шваброй — наступило время вечерней приборки. Я резко поднялся с банки и тут меня заклинило. Кто страдает радикулитом — знает, что это такое. Кто не страдает — никогда не поймет. Застыл я в полусогнутом состоянии и попросил товарищей великодушно меня пристрелить. Однако они аккуратно оголили меня по пояс и уложили на палубу, предварительно подстелив шинель. Когда-то кто-то сдуру сказал Лому, что из него выйдет хороший костоправ, и тот — поверил. Возможно, что в его действиях и был какой-то смысл, но, по-моему, он пытался переломать мне хребет, ребра и свернуть шею. Когда я уже не мог орать, а начал вяло и нудно подвывать, наконец позвали доктора — старлея Борю. Тот вкатил мне в задницу два укола и диагностировал у всей компании инфекционный кретинизм. Мне он рекомендовал постельный режим на жестких нарах. И больше никогда в жизни не работать грузчиком.

Доктор был прав. Первый свисток из страны Радикулитии я получил с месяц назад во время перегрузки аппаратуры с борта на борт в довольно свежую погоду. Мы получали для своей РЛС новые блоки весом по двадцать килограмм с гаком взамен старых. Блоки были секретные, поэтому к погрузке были допущены только офицеры, а особист торчал на видном месте с расстегнутой кобурой. Борт плавбазы, с которой мы обменивались коробками, был выше нашего, а тут еще и волна. Одним словом, когда я самоотверженно ловил тяжеленную коробку далеко за бортом, в хребте что-то треснуло и хряпнуло. Это было начало.

В качестве гонорара доктор любезно принял из рук Сан Саныча рюмочку коньяку, а под закуску переименовал Толика в Долболома. Толик не был излишне обидчив, но, бережно относясь к своей фамилии, сказал пару ласковых по адресу родственников Бори, именуя его военврачом корабл...ской службы. К тому времени, когда они пили мировую, уколы уже подействовали, и я смог самостоятельно встать. Сан Саныч отдал мне штук двадцать фотографий — свидетельств нашего пребывания в дальних морях, которые я распихал по карманам рубашки. Перенося свою поясницу шаг за шагом как драгоценный сосуд, я отправился домой.

* * *

Собираясь добывать себе очередное звание, я хотел выглядеть достойно и даже решил надеть новую рубаху. Попросив жену разгрузить карманы и передав ей снятую с себя одежду, я рухнул в кресло. Удалось расслабиться, превозмогая боль в пояснице. Мне давно не приходилось общаться с дочкой, которой недавно исполнилось два с половиной годика. Только вчера я появился дома после восьмимесячного отсутствия. С громадным удовольствием полистал вместе с ней детские книжки и попытался поиграть в ладушки. Было уже часов десять вечера, когда я начал загружать карманы новой рубашки. Отложив в сторону пачку фотографий от Сан Саныча и засунув в правый карман удостоверение, я собирался положить в левый — партбилет, но его не оказалось. Поиски не увенчались успехом. Жена уверяла, что выложила на стол все содержимое карманов. Дочка охотно подтвердила, что взяла красную книжечку и через каждые пять минут показывала новое место, куда она ее спрятала. Дочурка воспринимала поиски как игру и очень веселилась. Вместе с ней я облазил всю квартиру, бродил под окнами и перешуровал мусорное ведро. Наконец интерес к игре она потеряла, и поиски приостановились. Я уже забыл о своем радикулите и ползал на четвереньках под столом и за диваном. Результат — нулевой. Ситуация была катастрофической. Утеря партбилета грозила мне суровым партийным взысканием — строгачом с прицепом. Со званием я, конечно, пролетал. О медали и речи быть не могло. Партийный «фитиль» в то время весил намного больше нескольких служебных. В будущем мне грозила убогая судьба бесперспективного младшего офицера на занюханном периферийном пункте базирования в местах, известных только комарам, крысам и тараканам. Такая возможность жену не обрадовала, и она тоже провела активные поиски. Безрезультатно.

Совершенно неожиданно в комнату с характерным гоготом и шуточками ввалился мой стародавний приятель - однокашник, уже старлей, Юрик Лужский, которого я не видел года полтора. Его подводная лодка осталась на ремонте в Египте в Александрии. А экипаж, отправленный на Север, задержался на несколько дней в Севастополе. Юра приволок в подарок для моей дочери огромного плюшевого медведя. Обняв игрушку с себя ростом, она, не удержавшись на ногах, упала, не пройдя и пары шагов. Это совместное падение стало залогом их дальнейшей многолетней дружбы.

Поиски были прерваны на время праздничного ужина, но пропажа документа отравила мне радость встречи. Гость, выпытав у меня причину тревоги, ужаснулся и посоветовал вернуться на эсминец, продолжить поиски там. Я собрал оставшиеся бумаги и документы и, с последней надеждой, в сопровождении соратника отправился на корабль.

* * *

Было уже около нуля на часах, однако Сан Саныч, Лом и Боря продолжали вести беседу за коньяком. Вчера вечером на эсминец передали портфель для начальника РТС с полудюжиной бутылок этого напитка. Ни письма, ни записки не было. Поэтому каждый третий тост был «За скромность!». Мне с большим трудом удалось привлечь их внимание криком: «Спасите, люди добрые!» Дважды я четко изложил свою трагическую историю, после чего был усажен на койку, а мне в лицо нацелились два отражателя. Саныч сурово потребовал правдивых ответов на его вопросы. Минут десять спустя этот Пинкертон сделал первый обнадеживающий вывод. Осмотрев пачку фотографий и удостоверение, он сообщил, что места в карманах для партбилета в обложке уже не оставалось. Значит, домой я ушел без него. Ура! С дочки сняты страшные подозрения. Таким образом, билет исчез в период моего пребывания в дружественной каюте. Скорее всего, потеря произошла в то время, когда с меня сняли рубаху, а тело уложили на палубу. Мы облазали всю каюту, но ничего не нашли. Сан Саныч, видимо, из добрых побуждений, желая меня успокоить, произнес небольшую речь:

— Известно, в каком виде и из какого места ты вывалился в этот мир. Партбилета при тебе тогда не было. Постоянно помни об этом, будь скромнее, но не унижайся — все окружающие ничем не лучше тебя. Даже если им удалось приобрести и сохранить нетронутыми свои интимные политические взгляды и документы.

Грубить в ответ я не стал, но посмотрел на него с укоризной.

Саныч строго допросил Толика и Борю, но те ни в чем не признались. О себе он заявил, что считает свою персону вне подозрений, если дело не касается женского пола. Коньяк, видимо, ударил ему в голову. Он забыл, что последние полгода видел женщин только на картинках. Его смена сойдет на берег только завтра, впервые после возвращения с БС.

Тут доктора осенило:

— А за мной вы кого посылали?

— Приборщика! — дуэтом ответили Лом и Саныч.

— А кто у нас приборщик? — спросил Сан Саныч у Лома.

— Точилин из моей БЧ-2, второгодник, тихий такой.

— Тихий, говоришь? — Сан Саныч нахмурился.

Толя вскочил и заявил, что, используя легкие подручные средства, сейчас же добудет и Точилина, и истину. Однако, Саныч Лома остановил, а меня отправил за старшиной второй статьи Чекрыгой. Он был известен тем, что из-за задержки с возвратом корабля в базу переслуживал свой срок уже месяца на четыре и на днях готовился, наконец, к ДМБ. Саныч послал нас всех в амбулаторию к Боре, а сам задержался в каюте для разговора с Чекрыгой, после чего присоединился к нам.

— Подождем немного, — сказал он и начал склонять Борю к дегустации его свежевосполненных запасов медицинского шила. Боря не поддавался. Минут через восемь-десять появился Чекрыга и сообщил, что билет нашелся, якобы, за рундуком в каюте, и вручил его Санычу. Тот открыл книжечку и достал боновый чек, номиналом в один рубль.

— Ты чего это, валюту в билете хранишь? — спросил он.

Я был страшно удивлен. Дело в том, что после уплаты партвзносов у меня оставался оторванным от чековой книжки всего один листок — одна копейка, который я и оставил в партбилете вроде закладки. Копейка реальной стоимости не имела. Рубль же в боновом виде был суммой немалой. Это — бутылка армянского коньяка тамошнего разлива в экспортном исполнении или псевдофранцузские духи арабского изготовления — мечта соотечественницы. Правда, эти чеки по размерам и цветам почти не отличались. Сан Саныч выслушал меня и, передавая красную книжечку, заявил:

— Не удивляйся. Этот бончик — результат многократного деления твоей одноклеточной копейки. Набежали, понимаешь, проценты на вложенный в партбилет капитал.

Всех очень интересовало, что Саныч сообщил Чекрыге такое, из-за чего мгновенно нашелся партбилет, да еще и с подорожавшим чеком. Однако, он ничего не хотел рассказывать, а требовал продолжения праздника. Добыть в тот период очередной борьбы с алкоголизмом ночью выпивку было весьма проблематично, но я справился, благодаря бонам Мортранса. Их тогда ценили гораздо выше, чем сейчас — баксы. Ближе к утру Саныч поведал, что «по секрету» предупредил Чекрыгу о пропаже из каюты партбилета нового образца, которая может быть результатом происков иностранных разведок. На весь экипаж падает опасное подозрение. Прежде всего, наверное, будут допрашивать в застенках особого отдела «годков» и «дембелей». Так что и Чекрыга мог подзадержаться еще месяцев на несколько до полного прояснения ситуации.

Утром на приборку в каюту НРТС прибыл молодой матросик, а про Точилина стало известно, что тот обварил себе правую руку на камбузе горячим компотом по самое плечо и убыл в госпиталь на излечение.

Благодаря помощи шефа и собственной беготне, старлейское звание я получил уже через три дня, но позже всех своих однокашников на ЧФ. В этот же день с эсминца, наконец, проводили в запас старшину 2 статьи Чекрыгу Петра Сергеевича. Я подарил ему на память свой значок «За дальний поход» с редкой подвеской за участие в каких-то маневрах. В ответ на мои вопросы о бонах в партбилете, он сделал круглые глаза и пожал плечами.

Медаль мне так и не досталась — представление, по-видимому, затерялось в наградных или иных органах.

Для ношения документов Сан Саныч презентовал мне специальный пояс с карманами и карманчиками, снять который возможно только с бездыханного тела. Он взял с меня клятву, что я никогда не буду вкладывать в документы деньги, чеки и другие приманки для воров. Эту клятву я не нарушаю.

Когда Сан Санычу подошел срок получать очередное звание — капитан 3 ранга, он подал заявление на вступление в партию. Я дал ему рекомендацию. Для перехода в разряд старших офицеров партийность была условием совершенно необходимым, но не всегда достаточным.

* * *

Моей дочери сейчас столько же лет, сколько было в то время Сан Санычу. Она беспартийная, но в детстве была пионеркой. Сын мой сегодня чуть-чуть моложе меня и Лома тех лет. Он был октябренком. Ужас опасности утраты партбилетов им, слава Богу, неведом.

Для меня так и осталось загадкой: почему матросы заменили мою копеечку на полноценный инвалютный рубль? Наверное, впопыхах просто перепутали бумажки. Но возможно, это — плата за молчание. Я и молчал больше четверти века. А таких обалденных дивидендов на вклады не давал ни один МММ!

Я почти научился не делать резких движений, крайне опасных, для разведчиков и радикулитчиков. Изредка меня беспокоят во сне погони за похитителями красных книжечек. Я их всегда ловлю, но, пробуждаясь, чувствую огромную усталость.

Записываю по памяти: 03402992. Это — номер моего членского билета единственной партии, уже несуществующего, к горечи моей, государства. Документ лежит в нижнем ящике письменного стола в шкатулке с дипломами, патентами, грамотами и медалями.

Он теперь кажется мне билетом на рейс «Титаника» или, пожалуй — паспортом гражданина Атлантиды.

Никому - ни слова

Мы сидели с шефом на его кухне и отмечали получение мною очередного воинского звания — старший лейтенант. Шеф (он себя так называл, а я не возражал) был солидным офицером-кадровиком, с которым нас свела судьба с момента моего прибытия на ЧФ в начале семидесятых годов. Наверное, он испытывал ко мне чувства, похожие на отцовские. Его единственный сын учился на втором курсе военного училища в Киеве и, проявляя заботу обо мне, шеф компенсировал отсутствие основного объекта приложения воспитательных усилий и родительского участия. Вместе с тем, судьбу мою он постоянно пытался подворачивать в совершенно неожиданном для меня направлении. Его безапелляционное заявление, что только так можно стать настоящим мужчиной, вызывало у меня большие сомнения. За пару лет пребывания на ЧФ я успел побывать и переводчиком, и радиолокаторщиком, будучи по образованию штурманом. Во всем этом явно прослеживалась рука шефа. Было очевидно, что останавливаться шеф не собирается. Он обещал, что сделает из меня человека. Я же подозревал наличие в этом процессе некоторых препятствий.

Присвоение звания я отмечал уже вторую неделю потому, что, по крайней мере, три экипажа считали меня своим членом, а я их — своей родней. Множество раз с подгулявшей компанией я выписывал большие и малые круги, неизбежно включавшие в себя Большую Морскую, чудом избегая офицерских патрулей и героически сохраняя соратников в строю. В такой артели шеф выглядел бы противоестественно, поэтому я попытался пригласить его в кафешку, но он зазвал меня к себе домой. Мы были одни — жена шефа поехала проведать сына и пока не вернулась. Когда полностью допили мою водку и я, уже в который раз, чуть не проглотил звездочки со дна стакана, шеф извлек из холодильника марочное вино. Он начал издалека подъезжать к

загадочной для меня теме.

— Водка — крепкий ядреный продукт. Хорошо согревает и валит с ног. Но ведь есть и другие веселящие напитки. Вино, к примеру, — шеф ласково погладил запотевшую бутылку. — Тут тебе и аромат, и букет, и вкус, и, даже, послевкусие, а не только убойная сила. Так вот и жизнь наша, и служба — тоже. Необходимо им разнообразие и творческий подход. Разомлев от выпивки и обильной закуски, я не придавал большого значения вялотекущей беседе, но тут насторожился и взглянул в лицо шефа. Он сразу отвернулся к окну и присвистнул.

— Смотри-ка, уже темно. Давай, я тебе винца еще подолью.

— Вы что задумали? У меня нормальная должность и перспектива. Лучшая группа РТС на крейсере. Даже старпом с уважением относится. При последней встрече не обматерил, а руку пожал. Про службу спросил, не давит ли. А я на таком корабле всю жизнь готов служить.

— Запомни и передай наследникам, — на всю жизнь бывает только глупость, а все остальное приходит и уходит, дают и отнимают. Молодой ты еще, вспыльчивый. Сразу думаешь, что шеф плохое хочет что-то сотворить. А я к тебе всегда — как к родному. Только добра желаю и счастья всему твоему семейству. Так жене и передай. Вот.

— Слыхал я, что добрыми намерениями какую-то дорогу замостили. Не подскажете, как конечный пункт называется?

— Язва ты. Ну, ладно. Слушай. Хочу я предоставить тебе небольшой перерыв в мореброжении. Везде уже там наследил. Все волны пометил. Есть очень хорошая должность на берегу. Шесть часов вечера — море на замок, курс — к жене под бок. Оклад на двадцатку больше твоего, а звание по категории даже на ступеньку выше. Грех такое упускать. Тебе — отдам, а боле — никому. Есть один малюсенький нюанс, но это — позже.

— Нет, уж. Давайте сразу.

— Тогда поклянись, что никому ни слова не расскажешь. Никогда. Только клянись чем-либо конкретным. А то пошла мода — честью клянутся все, кому не лень. А что это такое честь, позвольте узнать? Взять под козырек, это называется, честь отдать. Как ею можно клясться, если по сорок раз на день отдаешь. Я-то с детства помню: «Погиб поэт — невольник чести». К этой чести, я тогда ненавистью горел. Такого поэта — в неволе держать. А один щеголь, тут недавно, заявил, уходя: «Честь имею». А? Как это тебе? Ладно, не будем о грустном. Одним словом — клянись, но конкретно.

Я выбрал самое безобидное и торжественно произнес.

— Клянусь правым усом.

Усы я носил всего только год и собирался со временем сбрить.

— Отлично, давай, — удовлетворенно ответил шеф, внимательно осмотрев меня в фас и профиль. — Помнишь, у Чехова? — «Мужчина без усов, все равно, что женщина с усами».

Начитанность шефа начинала вызывать у меня легкое раздражение. Я зевнул. Однако, в ходе дальнейшей беседы, от сопливости не осталось и следа.

— Слушай. — Шеф понизил голос и, комично вращая глазами, поведал мне совершенно невероятную историю.

В своем кадровом органе шеф отвечал за укомплектованность квалифицированными человекоштуками соединения боевых кораблей, двух вспомогательных и трех небольших разноплановых береговых частей. Возни и нервотрепки хватало со всеми, кроме одной, вызывавшей удивление воинской части. Дислоцировалась она где-то на северной стороне бухты, а связаться с ней удавалось только по ЗАС. Кураторство над этой частью подвесил шефу его бывший руководитель, ныне находящийся в запасе. При этом он рекомендовал в дела в/ч не соваться, а при необходимости обмениваться с ней входящими и исходящими бумажками. Он завещал выполнять главное правило: «Больше бумаги — чище задница». Закрытое наименование части — «Сорок второй многоцелевой отряд резервных сил» (сокращенно — МОРС). Ныне хлебнувший уже заслуженного отдыха, бывший шефов шеф отказался тогда сообщить, чем пахнет этот популярный напиток, ибо давал кому-то подписку о неразглашении. Единственное, что он поведал: МОРС замыкается только на некое верхнее руководство в Москве. Шеф отбрыкивался, как мог, зная какие крупные неприятности могут доставить избалованные и неприкасаемые создания центрального аппарата. Но его сломали, пообещав повысить в должности при первой возможности. Ученого шефа теперь на такое обещание поймать уже не удастся никому. Новый руководитель, заслушивая своего подчиненного, обнаружил неполную укомплектованность МОРСа и повелел шефу ликвидировать недостатки, лично проверить на месте кадровую дисциплину и соответствие людей штатным клеткам. Шеф заготовил себе новое удостоверение на право личного контроля частей по кадровым вопросам и сообщил ЗАСом в МОРС о своем скором прибытии. Однако, часа через полтора из столицы пришла телефонограмма, запрещающая кому-либо совать нос и другие части тела в дела МОРСа. Фамилию должностного лица, подписавшего это указание, шеф сообщил мне шепотом, предварительно оглянувшись по сторонам. Шеф со своим начальником малость струхнули, но решили продолжать изыскания с особой осторожностью. Вкрадчивые расспросы, посредством задействования специфических информационных каналов, показали, что в/ч к разведке, контрразведке, спецконтролю, спецпропаганде и всяким особым и специальным органам отношения не имеет. Кадровики задумались и попытались пригласить на беседу за рюмочкой чая пенсионера, навязавшего когда-то шефу кота в мешке. Тот, узнав о теме возможных обсуждений, сказался больным, а через час выехал в аэропорт с намерением вылететь в Харьков на постоянное жительство к любимой дочери. Такие сведения, во всяком случае, сообщила по телефону теща пенсионера, попросившая в дальнейшем по этому номеру не звонить. Запахло жареным.

— Ты погляди, что делается, — сказал шефу его соратник-руководитель, — они, похоже, какую-то гадость затеяли, а случись чего, вот тебе и пожалуйста. Особисты с политиками в нас пальцами тыркать будут. Скажут, что этот МОРС на наших штатных клетках настаивался.

— Может быть анонимку вбросить? Так, мол и так. Что-то странно. Надо бы меры принять.

— У тебя еще вкус клея на языке не исчезнет от марки с конверта анонимного, а на нас уже дело заведут, как на лиц, несанкционированно постигших гостайну. А что мы знаем? Пенсионеру хорошо. У него в Харькове родня. А нам с тобой куда? К моей куме в Сибирь намыливаться?

Тогда-то шеф и предложил заслать на одну из вакантных должностей в МОРС своего человека, который сможет выяснить — насколько опасна вся эта лабуда. После обсуждения различных кандидатур, выбор пал на меня. Для роли агента-резидента кадровых органов никого более подходящего не нашлось. Можно было гордиться. Теперь я понял, что имел в виду шеф, говоря о необходимости внесения разнообразия в жизнь и службу.

— Ты веришь, что я тебя выручу и всегда прикрою, ежели что? — Спросил шеф после окончания своего занимательного повествования.

— Нет.

— Ну, и правильно, но можешь быть во мне уверен. Я постоянно буду мысленно с тобой. Согласен?

— Я хотел бы подумать.

— Такое желание тебя характеризует с очень хорошей стороны. Редко, кто этим теперь занимается. Но времени на раздумья нет, да и выпивка уже заканчивается.

— Ладно. Только недельки на две — не больше. У меня еще с прошлого года полтора отпуска непрогуляно.

— Я в тебе не ошибся. Гарантирую тебе головокружительную карьеру в подведомственной мне зоне. Теперь, обсудим легенду прикрытия.

На мою должность на крейсер назначили выпускника этого года. Сначала он попал на бригаду тральщиков, но его отец — крупный деятель тыла, был очень недоволен. Отец заказал для сына должность на боевом корабле высшего класса последнего проекта. Это была моя должность. Моим перемещением с крейсера в МОРС шеф, как всегда, убивал двух зайцев. Командование корабля было радо, что теперь проблем с харчами и шмутками станет намного меньше. А прилично подготовленной группой РТС даже полный олух сможет теперь успешно командовать. А парень, таковым не являлся. Кроме правильных родителей, у него была правильная жена из потомственных политрабочих. За него я был спокоен. За группу — тоже. Пожав руки матросам — соратникам по последнему мореплаванию, попросил не поминать лихом. Прощание с крейсером было стремительным, как неожиданное падение в воду с моста.

* * *

Второй день я сидел дома с семьей, что удавалось весьма нечасто. Это мне нравилось. Единственный недостаток — нельзя никуда отлучиться, даже с ребенком погулять нельзя.

Шеф приказал ждать от него указаний и читать толстую книгу, которую он на время одолжил у особистов. Книжка была переводом с английского и повествовала о том, как втереться в доверие к людям, добиться их расположения, а потом уже — их обчистить или всучить им за бешеные деньги какую-нибудь дребедень. Когда я попробовал поговорить с женой, пользуясь полученными при чтении рекомендациями, она решила, что я переутомился на службе и посоветовала принять душ. Так я и сделал. Вскоре появился матрос-посыльный от шефа, призывавшего меня к себе условной кляксой в третьей строке безобидной записки.

Шеф нарисовал мне план, по которому я должен был найти МОРС среди множества различных объектов, расположенных в пляжной зоне.

— Как литература? — Спросил он.

— Хреновина — все это, — заявил я, возвращая книгу.

— Ну, не скажи, — шеф обиженно погладил книжкину обложку, — американцы в психологии поднаторели.

— Нет. Добиться доверия русского человека словами, улыбками и жестами невозможно. Он норовит в душу заглянуть. Выпей с ним ведро водки, поговори начистоту, набей ему морду, — может быть и поверит. А иногда, незнакомцу червонец отдаст и фамилию не спросит. Так-то.

— Где-то, по-своему, ты прав, но и заокеанские разработки надо брать на вооружение. Понятно?

Я кивнул. Показав, кто здесь начальник и оставив за собой последнее слово, шеф заставил меня выучить наизусть пару номеров телефонов для срочных докладов обстановки. Он внимательно осмотрел мою расчетную книжку и аттестаты, полученные на корабле, после чего выдал предписание и справку о допуске к секретам.

— Документы приличные, не подкопаешься. — Сказал шеф, задумчиво потирая висок.

— Так они же настоящие.

— Ах. Ну да. Конечно. Но, мало ли что бывает.

Все было, как в шпионском романе.

— Почему ты попросился служить на берег? — Резко прозвучал вопрос шефа.

— Остобрыдло мне. Все море и море. Песка хочется.

— Неправильно отвечаешь. Вот тебе текст. Иди учи уроки.

Минут двадцать я заучивал ответы на изрядный перечень возможных вопросов, которые выдумал шеф. Он кадровик — ему видней.

* * *

КПП МОРСа я нашел с большим трудом. Дорога к нему шла через незаметную лощинку, которую я раза три проскакивал на полном пешем ходу. Глухая трехметровая стена из ракушечника окружала часть. Колючая проволока поверх стены указывала на нешуточный характер организации, а звезды с якорями на воротах — намекали на ее военно-морской статус. Рядом с широкими воротами имелась небольшая пристройка — КПП с караулкой при железной двери с дыркой-глазком. Не обнаружив кнопки звонка, я начал стучать, а потом и дубасить в гулкую дверную массу. Не прошло и десяти минут, как что-то заскрежетало, дверь открылась и появился толстенький мичман в тапочках-вьетнамках на босу ногу. Накинутая на голое тело тужурка с погонами, не скрывала обильной мхоподобной растительности на теле.

— Чего трэба? — довольно грозно спросил мой новый сослуживец. Затем он обиженно протарабарил на коктейле из русского и украинского, что ходят тут всякие, порядок нарушают, шумят и безобразничают. Такой диалект, кажется, называют суржиком. Мощным волевым усилием я сдержал естественное желание выдрать оборзевшего мичмана за нарушение формы одежды, неотдание чести, игнорирование субординации и прочее. Всего четырнадцать пунктов. Доброжелательно улыбнувшись, как рекомендовалось книгой, я назвал себя, сообщил, что назначен в часть главным инспектором-инструктором по технике безопасности. И попросил доложить обо мне командиру. Мичман, видимо, вспомнив, что он на службе, попытался застегнуть тесную тужурку. Это ему плохо удавалось из-за цеплявшихся за пуговицы и попадавших в петли волос маскировочного покрытия груди. Он крякнул от боли и, бросив бесперспективное занятие, проводил меня в довольно большую комнату, предложив («будь ласка») подождать. Помещение имело казенный вид и содержало в себе две койки рядового состава, стол для чистки оружия, решетку на окне и пару картин в золоченых рамах. Одна — изображала В.И.Ленина в Разливе, сочиняющего на пеньке апрельские тезисы. Вторая — была классическим культовским портретом в полный рост Иосифа Виссарионовича в форме генералиссимуса. Бирка на боковой поверхности рамы свидетельствовала, что портрет был поставлен на инвентарный учет еще при жизни товарища Сталина. Решив ничему не удивляться, я присел на койку. Приблизительно через полчаса, осторожно приоткрыв дверь, в помещение проник аккуратненький мужчина, лег пятидесяти, в коричневом, отглаженном до блеска костюме-тройке — ровеснике портрета вождя.

— Здравствуйте, — тихо вымолвил он, — я вольнонаемный сотрудник части. Заведую строевой канцелярией. Зовут меня — Семен Ефимович. Готов принять у вас документы.

Отдав ему пачку бумаг, я поинтересовался, когда смогу доложить командиру о своем прибытии.

— Не будем торопиться, — прошелестел строевик, не отрываясь от изучения текстов.

Кроме костюма, в облике Семена Ефимыча не было ничего запоминающегося: он был по всем параметрам средний и бесцветный, без особенностей и примет. Работа с документами заняла у него довольно много времени, причем он ни разу не присел, а несгибаемо стоял у оружейного стола. Возможно, берег стрелку на допотопных брючках.

— Итак, Вы собираетесь у нас служить? — наконец спросил он.

— Там все написано. — Я не собирался обсуждать свои планы с каким-то шпаком, но, на всякий случай, — улыбнулся. Это вышло почти автоматически. Читать надо меньше всяких психологов — подумал я.

— Хорошо, — продолжал он, делая вид, что мой ответ его удовлетворил. — Допуск на территорию части возможен только по указанию командира, а он — на мероприятиях. Попрошу Вас прибыть сюда завтра к одиннадцати ноль-ноль. Я доложу командиру. Возможно, завтра по Вашему делу будет принято решение.

— А можно переговорить с кем-нибудь из офицеров?

— Никого нет. Все на объектах. Я здесь — единственное ответственное лицо. Жду Вас завтра. Документы останутся у меня.

Недолго препираясь, я настоял на возвращении мне удостоверения личности. С некоторых пор очень болезненно переношу расставание с туговозобновляемыми корочками. Убывая, я широко и открыто улыбнулся Ефимычу и мичману в точном соответствии с рекомендациями американских специалистов. По их физиономиям было понятно, что сотрудники МОРСа этих рекомендаций не читали. А может быть, им нечего было мне продать?

* * *

Позвонить шефу и доложить о первых впечатлениях я смог только поздним вечером, потому, что подвергся перехвату по пути группой подгулявших знакомых офицеров. Они были уверены, что продолжают отмечать присвоение мне старлейского звания. Отпираться было бесполезно. Шеф докладом остался не слишком доволен и просил быть еще внимательнее и осторожнее. После высокопарных слов об ответственности моей миссии для судеб шефа и Флота, мне оставалось только проорать: «Так точно!», что я и сделал.

* * *

Ровно в 11.00 я постучал в известную железную дверь. Похоже, меня ждали. Выросший на пороге мичман, казался образцом строевой выправки. На его «Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!», я выставил особо открытую расширенную свежеотработанную улыбку и бережно пожал ему пухлую руку. На этот раз мичман, заперев входную дверь, провел меня сквозным коридором на территорию части. Выйдя из здания, я обомлел. Огороженная зона охватывала не менее полукилометра прекрасного песчаного пляжа. Справа вдалеке виднелись крупные ангары, а всего в сотне метров в том же направлении наблюдалось чудо. Настоящий сказочный дворец. Здание имело сравнительно небольшие размеры, но поражало великолепием и изысканностью архитектуры. Будучи полным дубом в зодчестве, я интуитивно понимал, что это — шедевр. Именно таким, я себе представлял пристанище Шахерезады, где могли полноценно звучать сказки «Тысяча и одной ночи». Хотелось стоять и любоваться, но мы повернули налево и направились к группе КУНГов (закрытых автомобильных кузовов, похожих на подсобки строителей), установленных на покосившиеся бетонные или кирпичные столбики.

Наличие таких, достаточно убогих, помещений на берегу позволяло штабным офицерам сносно трудиться и отдыхать на твердой почве. При этом числились они в составе экипажа или плавучего штаба, получая приличное морское денежное довольствие. Переход в капитальные береговые сооружения мгновенно лишал их таких благ. Про хитрости эти, придуманные ушлыми финансистами вместе с хитрыми штабистами, я узнал в период своего пребывания на бригаде кораблей вспомогательного флота. Подобные КУНГи были обильно расставлены почти по всем причалам. Не удивительно было бы их увидеть и на газоне у штаба флота. Но до этого дело не дошло.

Мичман подвел меня к самому левому КУНГу, открыл дверку и жестом предложил войти, сам оставаясь снаружи. Увидев Семена Ефимыча, я поздоровался. При этом, отработанным у зеркала методом, состроил улыбку. Возможно, она оказалась недостаточно открытой, так как он брезгливо поморщился, начиная свое бюрократическое вещание.

— Принято решение предоставить Вам отпуск по семейным обстоятельствам на трое суток. Вот — отпускной билет. Ваше назначение к нам было ошибочным. К нам уже направлен выпускник академии, который целенаправленно прошел подготовку для службы в специфических условиях. Вашей вины здесь нет. Думаю, что допустившим ошибку лицам, будет указано. (Я чуть было не вздрогнул, по сдержался.) Возможно, мы сможем к моменту Вашего возвращения из отпуска, предложить Вашему вниманию другую должность в другой части.

— А что именно? — Я уже был изрядно утомлен этой «семеноефимчией».

— В должностном окладе и штатной категории Ваш статус ущерба не понесет.

— Надеюсь. — Мне показалось, что он ухмыльнулся уголками губ. Издевается, что ли?

— Может быть, я все-таки здесь пригожусь?

— Нет. Решение уже принято. — Указательный палец собеседника уперся в потолок. Поскольку Вы были допущены на объект, подпишите обязательство о сохранении в тайне любых сведений о нашей части.

Я расписался, причем Ефимыч потребовал повторить подпись — ему показалось, что какая-то буква выписана недостаточно четко.

— Пройдите в соседний КУНГ. Мичман Вас проводит. Получите там денежное довольствие и можете быть свободны.

Выходя, я непроизвольно состроил на физиономии кривую мину. Выполнение задания находилось под угрозой.

В соседнем кузове на койке за цветастой занавеской валялся капитан с малиновыми просветами на погонах. Судя по мешкам под глазами, он систематически и с удовольствием нарушал сухой закон. При моем появлении он резво поднялся и радостно захлопотал.

— Здравствуй, здравствуй, мореход. Я о тебе все знаю. Не хотят тебя брать в наш МОРСик, а зря. Был бы у меня друг-товарищ. Но ты не горюй. Они тебе место подберут — закачаешься.

Андрей, так просил называть себя капитан, быстро насчитал мне все выплаты по окладам и даже подъемные. Он выплатил подъемные и на семью, не спросив справок с места жительства и свидетельств о браке, рождении, убытии и прибытии. То есть всего того, без чего ни один финансист даже не почешется открывать ведомость на выплату разновсяких пособий и дотаций. Я насторожился. Такой халявы со мной никогда не случалось. Андрей раздухарился и отстегнул мне еще пол-оклада сверху за какие-то особые условия службы. От денег я не отказывался и, расписавшись раз пять в графе «получатель», сложил купюры в отдельный карман для последующей проверки на подлинность. Покончив с расчетами, капитан достал из шкафчика слегка початую бутылку виски «Белая лошадь» и пару стопочек.

— Давай-ка обмоем твое прибытие-убытие.

Я согласился, но с условием, что возмещу ему со временем алкогольные запасы, правда, учитывая свои возможности, — только водкой или коньяком. Он небрежно кивнул, разливая напиток по емкостям. Закусывали виски мы, необыкновенно вкусными, вялеными фруктами. Их названий я раньше никогда не слышал и даже не предполагал о возможности существования чего-то подобного. Когда Андрей, отправив под стол опустошенную бутылку, предложил закурить «Марльборо» — в мою нетрезвую голову закралась страшная мысль. Здесь — шпионское гнездо американского империализма. Наверное, их прикрывает московский резидент, окопавшийся в верховном военном руководстве. Не исключено, подумалось мне, что их щупальца широко раскинулись по соединениям и частям Флота. Возможно, они готовят плацдарм для высадки десанта. Вроде, как на Кубе. В заливе гусей или свиней, не помню. Отечество в опасности?! Я должен быть хитрым, осторожным и внимательным, чтобы разоблачить врагов. «Вы — болван, Штюбинг» — выплыла из памяти фраза главного героя фильма «Подвиг разведчика». Что там еще можно почерпнуть для применения в моей ситуации? «Никелированная кровать с тумбочкой». Не то. «Ваша щетина превратится в золото». Нет — это не годится. Делая вид, что ничего не подозреваю, а питье «Белой лошади» и курение «Марльборо» для меня дело вполне привычное, я сердечно распрощался с сомнительным капитаном и под конвоем не менее сомнительного мичмана покинул часть. Всевозможные предположения не позволяли мне полноценно осклабиться, но я пытался это сделать как положено.

Опасаясь прослушивания агентами телефонных сетей, я лично прибыл к шефу домой и, взяв с него ужасную клятву молчания, рассказал ему все. Помнится, он поклялся своим новым автомобилем, в очереди на который стоял лет пять, а деньги копил всю жизнь. Иначе я поступить не мог, поскольку дал подписку о неразглашении любых сведений. Шеф выразил недоверие моей версии, особенно после того, как я, по его просьбе, на него дыхнул. Потом задумался и погрустнел. Дело пахло уже не жареным, а горелым.

— Брякнуть бы особистам, — сказал шеф, — да что мы сможем им сообщить? В каком-то странном МОРСе капитан-финик глушит виски, курит «Марльборо» и денег отваливает сверх возможной меры всем, кому ни попадя. Кстати, о деньгах. Насколько я в них разбираюсь, а разбираюсь я в них неплохо, они — настоящие.

Мое предложение, подождать несколько дней и еще разок оглядеться на месте, было принято шефом, но с отвращением. Мы оба были в растерянности и расстались, ощущая наличие в мозгах чего-то, вроде тараканов.

* * *

Уже на второй день своего неожиданного отпуска я не выдержал и самовольно отправился в разведывательный дозор. Изображая отдыхающего, я хотел нацепить шорты, однако полное отсутствие загара на ногах показалось неубедительным. Пришлось надеть спортивный костюм и кеды. Для повышения маневренности очень кстати оказался соседский велосипед. Бабушкин театральный бинокль (семейная реликвия) с украшениями из слоновой кости и кухонный топорик-секира дополнили мою экипировку. Стараясь остаться неузнанным, я надвинул на глаза кепку и надел темные очки. Дорога была неблизкой, колеса велосипеда зверски восьмерили, но часа за два все-таки удалось добраться до места. Мне повезло обнаружить заросший кустарником пригорок, с которого открывалась почти вся панорама МОРСовской ограды и даже просматривалась часть побережья с КУНГами, а, самое главное, были видны ворота и КПП. При помощи секиры я расчистил себе от кустов наблюдательную позицию и отрыл небольшой окопчик. Часов до шести вечера практически ничего не происходило. Стало, однако, понятно, что часть охраняется сменой из четырех пожилых ВОХРовцев (почему-то, называемых в народе мобутовцами). Они только однажды за несколько часов сделали имитационную попытку обхода охраняемой зоны. Задора хватило только на десять минут моциона и двадцатиметровое удаление от караулки. Ровно в восемнадцать часов из ворот выехала «Победа», а вслед за ней выбежал мичман, размахивая руками. Из притормозившей машины вылез Семен Ефимыч, выслушал соратника и жестом пригласил его в салон. После их отъезда в течение часа движения в обозреваемом пространстве не наблюдалось. Дрема свалила меня в окоп, но громкое тарахтение заставило продолжить наблюдение. Звуки издавались мотоциклом, на котором восседал мой знакомый финансовый воротила — капитан из МОРСа. Был он в комбинезоне песочного цвета, но узнаваем по почти неуловимым повадкам самоуверенного и независимого человека. Из доступной моему обзору части земной тверди мотоцикл вылетел почти мгновенно. Я уже было собрался покинуть свой пост, но снова появился мотоцикл, теперь — с двумя седоками. Крепко обняв капитана от финансерии, на заднем сидении мотоцикла возлежала дама, одетая соответственно верховой прогулке — в брючный костюм. Мотоцикл направился в противоположном от ворот направлении и заглох, где-то метрах в двухстах, левее КПП. Уже темнело, но благодаря своей оптике, я увидел, что две тени проскользнули к КУНГам от ограды. Ага, — подумал я, — там есть пролом или лаз.

Оставив велосипед на наблюдательном пункте, я, соблюдая правила маскировки, двинулся в направлении возможного пересечения границы МОРСа. Довольно быстро обнаружилось место в стене, где вообще отсутствовало несколько ракушечниковых блоков, оставляя широкий вход в загадочную область побережья. Поблизости под деревом остывал от гонки тяжелый темно-синий аппарат. Вспомнились слова шефа: «Все, что между ног — транспортным средством не является». Захотелось с ним подискутировать, но шеф был далеко и вовсе не подозревал о моих изысканиях. Стало грустно. Я убедил себя, что, формально будучи военнослужащим МОРСа, имею полное право находиться на его объектах. И смело пересек границу ползком, скрываясь в высокой растительности. Когда половина пути к КУНГам была преодолена, неожиданно послышались громкие удары по металлу, шумы автомобильных моторов и человеческие голова. Через открывшиеся ворота в направлении моего местонахождения проехали «Победа» и фургон-санитарка. Я залег и замер. Машины остановились метрах в десяти от моего лежбища. Из них вылезли Ефимыч, мичман и еще одна крупногабаритная личность, судя по дальнейшему поведению — грузчик. Открыв первый КУНГ, они начали загружать в санитарку извлекаемые из него коробки, ящики и мешки. Семен Ефимович подергал дверь финансового пристанища и громко спросил:

— Капитан, Вы здесь?

— Здесь, здесь, — как эхо ответил Андрей, появляясь на пороге в купальном халате, — что случилось? Почто в столь неурочный час посмели мой покой нарушить?

— Опять девчонку притащил? — Ефимыч понизил голос, взял капитана под руку и проволок его в моем направлении шагов шесть. — Доложу я о твоих фокусах, допрыгаешься. Ты должен меня слушаться. Я дольше пожил, а потому — умнее.

— Видал я дураков и постарше. — Финансист, похоже, разозлился. — В чем дело?

— Ладно. Погоди, — обиженно прошептал его собеседник, но продолжил: — Приказано сворачиваться. Наверное, где-то что-то просочилось. То кадровики рвутся с ревизией. То улыбчивых придурков на вакансии присылают (Вот, ведь гад. Это он обо мне). А вчера пришла директива представить сорок шесть человек на диспансеризацию и вакцинацию (Узнаю руку шефа).

— Ваши недоработки по административной линии. — Андрей хихикнул. — У меня все тип-топ. Никаких проблем. Копейка к копейке. А теперь, из-за Ваших проколов, всю документацию надо заново оформлять. Как не стыдно! На меня еще и наговаривать?

— Велено сегодня свернуться и перебазироваться на маяк. Все почти по плану. Только на месяц раньше. Мичман остается сдавать территорию базе отдыха, а мы — по маршруту.

— Велено, так велено. Только я приеду завтра утром. Как джентльмен — не могу оскорбить даму своим бегством. Подождите, сейчас вынесу документацию.

Капитан вытащил из своего жилища штук восемь коробок и портфелей, пару ящиков с бутылками, ружье и два мотоциклетных колеса. Все это, как и многое другое из соседних КУНГов, было погружено в санитарку, а что-то, видимо особенно ценное, засунули в «Победу». Я повторял шепотом буквы и цифры автомобильных номеров, но был уверен, что забуду, если не запишу. А писать было нечем, да и не на чем. Лежа в темноте, я выложил цифры наощупь из мелких камушков, слева от себя. Машины со всеми, кроме Андрея, уехали, а я выбрался за пределы забора и устроился в засаде около мотоцикла. Через пару часов ожидание увенчалось успехом. В то время, как капитан со спутницей садились на своего боевого коня, я незаметно подобрался сзади и стальным голосом советского разведчика повелел:

— Капитан, признавайтесь. Ваша карта бита! — В качестве веского аргумента, в моей руке ослепительно блестела кухонная секира.

— Наденька, познакомься пожалуйста, это — мой добрый приятель и сослуживец, мэриман. Все, ниже ватерлинии, — в ракушках, девчонкам нравится. А ты подожди меня десять минут, — обернулся ко мне Андрей, — подругу отвезу и поговорим. У меня еще немного виски осталось.

— Угу, — ответил я, пораженный доброжелательностью его тона и железной выдержкой в сложной ситуации, — я подожду, только недолго.

Мотоцикл резко рванул с места. Через секунду он исчез из вида. Я успел заметить, как девица помахала мне левой рукой, делая правой — захват на шее Андрея.

— Как я мог его упустить? Наверно, сработал гипноз или что-то в этом духе. Ну как я мог поддаться? — Ругал я себя, ругал, но тут раздался шум мотора, и возвратился мой, чуть было не потерянный «язык».

Он поставил мотоцикл на то же место и тем же маршрутом проследовал в свой КУНГ, я — за ним. Мы сели за столик, выпили по рюмке и, не успел я еще задать свои вопросы, как он начал свой рассказ.

— Пару лет назад служил я на одной небольшой бербазе финансистом и горя не знал. Но однажды случилась комплексная проверка нашей лавочки с полной ревизией всех складов и материальных ценностей. Я-то был за свой участок спокоен. Но командир трясся от страха и хорошего не ждал. Вызвал он меня и попросил найти средства для достойной встречи комиссии. Вино там, шашлыки, баня и прочие радости жизни. Мужик он был неплохой и мне очень хотелось ему помочь.

Взгляд капитана прошелся по помещению и задумчиво уперся в мое лицо. Я готов был поспорить, что он меня не видит. Где-то вдалеке заливисто залаяла собачонка, ей ответил целый кобелиный хор и только эти звуки вернули Андрея к реальности.

— Придумал я одну хитрость, — продолжил он и закурил. — Дело в том, что при бербазе давным-давно существовала какая-то лаборатория по контролю не то аккумуляторов, не то электрорегуляторов.

Мой собеседник поднялся с места, открыл дверь КУНГа. На берегу было совершенно темно. Ночь была безлунной.

— Давай прогуляемся к берегу, — предложил он. — Никому еще все это не рассказывал. В процессе ходьбы из меня легче слова выскакивают.

Мы не торопясь направились к береговой черте, ориентируясь по шуму волн.

— На чем это я остановился? Да, лаборатория. Важно то, что она была только на бумаге, а сократить ее все время забывали. Вот я и предложил командиру укомплектовать лабораторию, но не мертвыми душами, как у Гоголя, а увольняющимися в запас матросиками. Мы их оставили, якобы, на сверхсрочной службе, а документы продублировали. С ребят взяли подписку о готовности служить у нас при экстренной необходимости сверхсрочниками и о сохранении в тайне такой договоренности. Ибо американцы спят и видят, как бы нас объявить милитаристами, наращивающими численность военных рядов.

Накатывающиеся на берег водяные холмы выбрасывали к нашим ногам клочья пены, чуть светящейся во тьме. Происходящее казалось каким-то нереальным. События последних дней и наши разговоры виделись малозначительными. Более важной казалась судьба выброшенных на песок медуз, ежесекундно теряющих свою элегантную форму, растекающихся по суше.

— Матросы, — продолжал капитан свое повествование, — уволившись, поехали домой, но, вроде бы, остались «служить». Средства на достойную встречу комиссий появились, даже — с избытком. Мы реализовали еще штук пять весьма прогрессивных идей. Но нельзя себя считать умнее всех.

За все время его рассказа я не проронил ни слова. Но теперь Андрей уставился на меня, ожидая, видимо, какой-то реакции. Я трижды кивнул и хмыкнул. Этого оказалось достаточно, и он продолжил.

— Один из московских комиссаров умудрился проследить по бумагам несколько любопытных ниточек и взял меня в оборот. Вместо пребывания в уютной двадцатиместной камере, он предложил организовать с моим участием отдельную режимную часть, для изыскания финансовых средств в высших интересах. Каких? Клянусь — не знаю. Всех наших сотрудников ты уже видел. Семен — очень темная лошадка, я его опасаюсь. Мичман добрый парень, но ему в рот смотрит.

Мне тоже очень хотелось обругать Семена Ефимыча, но я сдержался и ограничился повторным одобрительным хмыканьем. А он резюмировал:

— Рассказал тебе это потому, что побаиваюсь за свою судьбу. Знаешь, что? Отдам я тебе один конвертик, а ты его только тому покажешь, кто тебе предложит виски морсом запить.

Он хихикнул, а я кивнул.

— Своим, родным, рассказать стыдно, — капитан насупился, — а ты и так почти все знаешь. Я тебя за КУНГами сразу приметил. Но на особиста, кажется, ты не похож. Из любопытства, что ли, или как?

— Ага, — вылетел из меня универсальный ответ.

— Так, согласен взять конвертик? А я тогда на все вопросы отвечу.

— Согласен. А почему МОРС? — задал я свой первый вопрос.

— Это просто. Помнишь, из какой ягоды морс делается? Знаешь, наверно, что означает — «развесистая клюква». Я сам придумал расшифровку: многоцелевой ... и так далее.

— А почему сорок второй? — меня радовала открытость собеседника, хотя и настораживала.

— Размер моей обуви — и только. — Он усмехнулся.

— Да уж. А теперь Вы куда со своим МОРСом? — осторожно подбирался я к самому главному.

— Полная смена названия, позиции, дислокации и всех параметров. С сегодняшнего дня МОРСа больше нет на ЧФ. Наверно, он передан на флотилию, а там, уже расформирован. Где он возродится — не знаю. А тебе лучше и не знать. — «Язык», казалось, ничего не скрывал. А нет ли здесь подвоха?

— Почему ты не смоешься? — Взял я капитана за локоть. — Неужели, невозможно? Давай что-нибудь придумаем, может я помогу.

— Дурные привычки появляются быстро, а избавляться от них приходится долго. У меня есть сейчас все, что пожелаю. — Он явно играл на публику. — Люблю виски, хороший табак, мотоциклы и веселых подружек. Но, кроме того, на меня есть где-то дело заведенное. Как его закрыть?

Нет, подумалось мне, на «Подвиг разведчика» это явно не тянет. Совсем другие коллизии. Из классики, ближе всего к «Золотому теленку». Андрей со своей компанией изображают Корейко А.И., а Остап Ибрагимович сидит в столице, пасет этих гусей и командует парадом. Хорошо, что они от меня отказались. А то пришлось бы работать Шурой Балагановым, а не очень-то хочется.

— Послушай, а что там за дворец такой необыкновенный? Никогда не видел ничего подобного. — Попытался я перевести ход беседы в другое русло.

— Территория эта — база отдыха, — откликнулся на вопрос Андрей, пытаясь носком сандалии столкнуть медузу в море. — Место выгула местного и столичного начальства. Вот кто-то из них и заказал, кажется, в Индии уменьшенную копию знаменитого памятника архитектуры и культуры. Привезли, как миленькие. В обмен на поставки чего-то скорострельного. Говорят, что через месяц комиссия приедет на приемку объекта. В правый ангар уже завезли бочки с вином из Золотой Балки. Будет, чем приемку обмыть.

— Мне-то теперь куда податься? Я, ведь, сюда, кажется, назначен, — снова подкорректировал я тему.

— Думаю, тебя уже переназначили. Построят — скажут. Гуляй пока.

Все было ясно, но очень туманно. Откровения капитана вызывали у меня доверие, но оставляли впечатление чего-то недосказанного. Больше ничего существенного мне узнать не удалось. Покончив с последними заключительными каплями любимого напитка, Андрей упаковал дорожную сумку, и мы присели на дорожку. Пройдя сквозь стену, разошлись в разные стороны.

Пока я крутил педали велосипеда, мне стало очевидно для себя одно. Хорошо заниматься ясным и честным делом. Мысленно я подал в отставку из агентурной разведки кадровых органов.

Взяв с шефа еще одну страшную клятву молчания (связанную с вопросами интимного свойства), я поделился с ним всем, что узнал. Мы дружно решили никому ничего не рассказывать во избежание неприятностей, что и сделали. Всю эту ночь мне снились медузы в полосе прибоя. Наутро МОРС, как и ожидалось, испарился из числа подшефных организаций. Его как будто и не было. Учетные листы и книги увез нарочный.

* * *

Я получил назначение на прекрасную должность в научно-исследовательской организации, производившей на флоте испытания совершенно экзотического оборудования, за что очень благодарен МОРСу.

Через год ко мне явился Андрей и сообщил, что уволен в запас по болезни. Врезался куда-то на мотоцикле, вследствие чего, якобы страдает потерей памяти и головными болями. Возможно, был еще и тик — уж больно активно он подмаргивал левым глазом. Или подмигивал? Кто их знает — этих фиников. Капитан забрал свое письмо и угостил меня виски, а уходя, оставил блок американских сигарет. Лет двадцать с гаком ничего о нем не слышал, но недавно увидел по телевизору на какой-то крутой тусовке. Как я понял, он оказывает консультационные услуги частным фирмам в области финансов. Пользуется авторитетом. Выглядит отлично.

Думается, что срок хранения тайны МОРСа давно истек и ее разглашение никому не повредит.

Да! А тот дворец, кажется, похож на Тадж Махал. Очень похож.

Военморкор

Году, кажется, в семьдесят пятом или около того отправили меня в очередную экспедицию на эсминце ЧФ «В-вый». Был я в то время младшим научным сотрудником одной военной исследовательской организации в старлейском звании и готовности к «бою и походу». Снабдили меня четырнадцатью ящиками аппаратуры, которую надо было проверить в экстремальных условиях морского похода, и помощником — мичманом, мгновенно исчезающим из виду при малейшем намеке на потребность в выполнении любой работы. Прикомандирование на корабль перед походом на боевую службу (БС) редко обходилось без проблем и разногласий. Командир эсминца — пожилой (в моем тогдашнем восприятии), среднего роста, полноватый капитан второго ранга тяжело вздохнул, понимая, что отделаться от меня он не сможет (есть директива сверху), а для размещения железяк и двух человек требуются помещения, каюты, места за столом и дополнительные пайки на камбузе. Он поинтересовался — будет ли какая польза от нас и нашей техники, кроме очевидного вреда. Я пообещал разбиться в лепешку, но показать на практике преимущества перспективной аппаратуры для облегчения военной службы.

— Ага, сказал командир, — слыхали: нажимаешь кнопку — рюкзак на спине и никаких проблем.

— У нас с собой новые приборы локации. Сядем на хвост американцам — не скроются. Наверняка половину похода корабль на слежении будут держать.

— Ну-ну, — скептически ответил он и, вызвав старпома, поручил ему вздорное дело по размещению нашей группы. Моего мичмана Валентина сравнительно безболезненно удалось внедрить в каюту к двум баталерам — продовольственнику и финансисту. Эти мичмана были, как бы, представителями отдельной касты и не допускали к проживанию в своей трехместной каюте членов других гильдий. Валентин, как человек со стороны, был допущен в узкий ограниченный круг. Аппаратуру пристроили в небольшую каптерку на надстройке, удалив оттуда запасы какой-то заплесневелой парусины. Боцман очень удивился, обнаружив это в своем хозяйстве. Старпом же, пользуясь его смущением экспроприировал помещение в мою пользу. Когда была предпринята попытка моего внедрения в каюту командира БЧ-2 при выдворении оттуда бычка-три, разразился скандал. Командир БЧ-3 капитан-лейтенант Михаил Врубель заявил, что скорее зарядит собой торпедный аппарат левого борта, чем покинет родную каюту. Он убедительно сообщил, что видал нас всех последовательно в одном и том же гробу, а ему срочно нужно готовиться к экзаменам в академию, что возможно осуществить только в своей каюте. А академия крайне необходима для того, чтобы покинуть, наконец, задолбанный плавсостав, наделать детей и жить по-человечески. Становилось ясно, что жена грозилась его бросить при невыполнении этой программы. Свою речь он завершил аксиомой, что жизнь дается один раз и прожить ее надо в Питере. Решение нашлось компромиссное. Мне выделили соседнюю, ужасно тесную одноместную каюту без умывальника и с малюсеньким, с ладошку ребенка, навечно заваренным иллюминатором. Но предоставили право посещения соседей для выполнения процедур самообслуживания и личной гигиены. Мое новое жилище корабельный врач старлей Женя ранее использовал как филиал амбулатории для хранения медикаментов и неприкосновенного запаса спирта — шила. Поэтому дверь в каюту была особо усиленной и оснащенной двумя внутренними запорами и одним навесным замком. При этом, доктор уверял, что шило кто-то ворует, разбавляя НЗ водой. Перебазируя свои запасы в другое секретное место, он для убедительности дал всем попробовать по двадцать грамм. Мы согласились, что продукт жидковат, но пить, все же, можно. Продолжить дегустацию старпом запретил, легонько всех обматерил для порядка и с чувством выполненного долга, отправился на мостик — готовить корабль к убытию на БС.

Не успел я осмотреться на новом месте, как появился Валентин и сообщил, что хочет припрятать у меня в каюте некоторые продукты, которыми с ним поделились баталеры. Я попробовал возразить, но мичман уверенно заявил, что к себе следует тащить все, кроме болезней. Было бы наивностью пытаться это оспорить, теряя в его глазах авторитет и вызывая сомнения в своих умственных способностях. Скрепя сердце, я согласился. Тем более, что после предложенного доктором шила-аперитива очень хотелось чего-нибудь съесть.

* * *

Поход был для меня, да и для всего экипажа, достаточно удачным и спокойным. Думается, в этом была большая заслуга командира, который изредка появляясь на людях, олицетворял своим внешним видом уверенность в успехе и основательность во всем. Многих удивляла его способность мгновенно вникать в обстановку, появляясь на мостике. Извлекая из своего подсознания никому не известную информацию о состоянии моря, глубинах, ветре, течении и множестве других факторов, он мастерски овладевал положением. Старпом и доктор, однако, были на него в обиде за то, что он слишком быстро уничтожал корабельные запасы шила. Заступая на командирскую вахту, он частенько позволял себе принять грамм сто пятьдесят неразбавленного и сладко задремать в полутьме мостика. Но стоило только вахтенному офицеру обратиться к нему с вопросом, он сразу поднимал голову и был готов к действию. Его неравнодушное отношение к спирту стало известно широко за пределами корабля и поговаривали, что после этого похода его планируют отправить на какую-то береговую должность. А тут еще и замполит перешел в разряд командирских недругов.

Однажды поздним утром командир, хорошо выспавшись, появился на мостике в отличном настроении. Погода была ясная, солнечная, но без жары и пекла. Средиземное море казалось спокойным и ласковым. Командир огляделся по сторонам, взял микрофон КГСа и скомандовал:

— Желающим ловить рыбу собраться на юте. Камбузному наряду вынести лагуны. Боцману выдать снасти!

Через две минуты на мостик с выпученными глазами примчался замполит и, задыхаясь от бега, сообщил, что командир своим объявлением сорвал ему политзанятия. Командир, пытаясь его успокоить, предложил перенести посиделки на период дождливой и ветреной погоды. Но тот, побледнев от такого святотатства, обвинил командира в оппортунизме. А борьбу с этим гнусным явлением замполит считал своей главной задачей в жизни и даже собирался написать философский труд на эту тему. Толстую тетрадь с заглавием «Оппортунизм в современном социал- демократическом движении» я видел как-то у него в руках. Они так и не помирились до окончания похода. А замполит слыл человеком злопамятным и мстительным.

* * *

Почти все свое свободное время я находился в соседней каюте, где обладал правом пользования умывальником. Особенно мы сдружились с Мишей. У нас оказалось много общего, а прежде всего, воспоминания детства, проведенного в Питере на Большой Охте. Свою художественную фамилию он носил с некоторым стеснением и затруднялся объяснить ее происхождение. В школе его обзывали «рублем», но финансов это не прибавляло. Он вполне ответственно готовился к поступлению в академию, ибо ультиматум жены воспринимал очень серьезно. Глаза покраснели от бессонных ночей за книгами и конспектами, но упорству его, казалось, не было предела.

Собравшись однажды небольшой компанией — человек пять, мы отмечали какой-то праздник, умеренно злоупотребляя алкоголем. Мы бы охотно перешли в неумеренную зону, но ресурс был крайне ограничен. Попытка втянуть Врубеля в преступный круг не удалась. Он вызывающе игнорировал коллектив, листая свои фолианты. Тогда он сам стал темой нашего разговора.

— Я думаю, — сказал механик, — что Мишка зря так надрывается. Он, как носитель боевой медали, пройдет в академию вне конкурса без всяких проблем.

(Медаль «За боевые заслуги» Врубель получил за участие в разминировании Суэцкого канала после арабо-израильских разборок. Несколько раз мы пытались выведать у него особенности боевых заслуг, за которые он награжден, но безуспешно. Единственный раз в состоянии легкого подпития он грубо обругал обе противоборствующие стороны. Его слова о том, что стадо баранов эффективнее и грамотнее своим дерьмом создает минную угрозу, остались нерасшифрованными.)

— Ничего ты не понимаешь, — ответил артиллерист Виктор, — наличие медали надо тщательно скрывать до последнего момента заключительного подведения итогов работы приемной комиссии.

Виктор дважды поступал в академию и знал в этом деле толк. Он был уверен, что не прошел из-за сомнительной национальности родственников по линии жены. Его готовность снова пытаться штурмовать вершины наук пугала и настораживала командование бригады.

— Почему это? — встрял в разговор сам Михаил.

— А потому, что медалисты ставят комиссию в затруднительное положение. Представьте: в день окончательного формирования списков лиц, зачисленных на учебу, поступает указивка сверху — принять еще Петрова, Сидорова и Пупкина. Надо кого-то вычеркнуть. А этот кто-то — кавалер «ЗБЗ». Вне конкурса, выкидывать нельзя. Комиссия — в ауте. Единственный способ состоит в отсеве медалистов еще на этапе медкомиссии или, даже, при отборе на флотах.

— И что же делать?

— Медаль держать в рукаве до последнего, как козырную карту, а для введения мандатной комиссии в заблуждение размахивать перед ее глазами какой-нибудь хреновиной, вроде почетной грамоты или статьи в газете «Стой! Кто идет?», посвященной отличнику БП и ПП капитан-лейтенанту Врубелю.

— Что за газета? — механик сделал круглые глаза.

— Так сухопутчики называют свои окружные печатные органы. А наша флотская, «Флаг Родины», ничем не хуже. — Виктор был доволен произведенным эффектом. Наконец-то пригодился его жизненный опыт.

После некоторых размышлений и обсуждений предложения артиллериста были приняты, и Миша сел переписывать характеристики и анкеты, выкидывая отовсюду упоминания о награде. Для создания дымовой завесы решено было отправить в газету статью об отличнике Михаиле. Корреспондентского опыта ни у кого не было. Однако, доктор Евгений предложил мою кандидатуру, ссылаясь на то, что научному работнику — мнсу, это ближе и доступнее. Он намекнул на то, что мне предстоит еще писать диссертацию и надо набираться опыта. Я начал отбрыкиваться, но, когда Виктор выразил сомнение в моих способностях («Куда ему, салаге?»), согласился. При этом было заключено пари о том, будет или нет опубликована моя статья. Мы с Витей, как положено, поспорили на бутылку. Остальные присутствующие и разбивающие сделали свои ставки. Мишка поставил на меня три бутылки коньяка против канистры шила механика.

* * *

В течение нескольких последующих дней я метался между своим экспериментальным локатором и мостиком. Стояла задача — выйти на визуальный контакт с авианосцем и доложить наверх о его местонахождении. Все имеющиеся данные указывали, что надо следовать на юг. Мой прибор — показывал на запад. Командир почесал затылок и приказал идти на юго-запад. Двое суток я спал урывками, постоянно пытаясь уточнять режимы работы капризного прибора, но он упорно показывал не туда, куда все остальные.

Даже мичман Валя проникся идеей и нес вахту у экранов, не высказывая отвращения. Наконец, мы вышли в точку, из которой невозможно было провести среднюю линию. Пути — диаметрально противоположны.

— Куда? — спросил командир, с подозрением глядя на меня.

— Курс — триста тридцать, — ответил я, пытаясь сообщить максимальную уверенность своему голосу.

— Рукой покажи, — уточнил командир.

Я вытянул руку в направлении северо-запада.

— Ну-ну, — произнес он и скомандовал: — Курс — триста тридцать.

На этот раз — повезло. Прибор оказался удачным, но лавры достались мне. Всегда бы так. Теперь командир всерьез относился к моим словам. А я вынужден был себя сдерживать, чтобы непродуманным заявлением не подорвать доверия к себе. Тяжелая ситуация.

* * *

Наступило время написания репортажа о Врубеле. Чего только я не придумывал. Собирал мнения всех офицеров и мичманов. Брал интервью у матросов. Заставлял Мишу рассказывать о семье, детстве и любимых фильмах. Фотографировал его в различной обстановке. Нашел трех матросов — любителей рисовать и вместе с ними сделал несколько зарисовок ком. БЧ-3 за работой. Взял у доктора справку о сделанных ему прививках и общем состоянии здоровья. После того, как я попытался отобрать у него письмо из дома и фотографию жены, он стал от меня прятаться. Когда через неделю мы встретились с танкером, следующим в Севастополь, я передал с почтой два экземпляра баллады о Врубеле. Там было все, что только возможно собрать на корабле, с художественными иллюстрациями, фотографиями, протоколами и выписками из вахтенного журнала. Моей особой гордостью был найденный у Миши в кармане билет на симфонический концерт, который он не смог посетить из-за выхода корабля в этот день на БС. Он на этот концерт идти все равно не хотел, но жена всучила ему билет насильно. Свой долг я выполнил. Такую статью нельзя было не опубликовать. Подписал я все это: «Ваш военно-морской корреспондент» (сокращенно Военморкор), звание и ФИО.

* * *

Не прошло и четырех месяцев, как мы вернулись в родную базу. Я был настолько умотанным, что не узнал жену и дочку, встречавших корабль на Минной стенке. Когда мы швартовались, Мишка показал в сторону причала и, причмокнув, сказал:

— Глянь-ка, какая женщина симпатичная с ребеночком, там, левее оркестра.

Михаил давно хотел завести детей и был неравнодушен к таким картинам.

Я пробежался взглядом по всем встречающим и констатировал:

— Моих нет.

Оказалось, Врубель показывал как раз на моих, что выяснилось уже на причале, когда я пытался пройти мимо, не отзываясь на оклики. Сейчас сказали бы — крыша поехала.

Мое семейство было замечено и командиром. Он прислал на причал вахтенного и пригласил жену осмотреть эсминец и условия нашей службы и быта. Пока она с маленькой дочерью на руках поднималась на корабль, по каждому борту пробежали мичмана и предупредили матросов о временном запрете на матерную лексику. Жене запомнились крайне испуганные лица матросов, неожиданно появляющиеся в иллюминаторах и проходах. Я показал ей соседскую каюту, моя была совершенно непрезентабельна. Командир лично нас проводил. Такой высокой чести я не ожидал. Спасибо локатору и вере в технический прогресс.

* * *

В Доме Офицеров я трижды пролистал подшивку газеты «Флаг Родины» и только на четвертый раз — обнаружил заметку за своей подписью. В четырехсантиметровом квадратике сообщалось, что хорошо руководит БЧ-3 на боевой службе каплей Врубель, а будет — еще лучше, когда закончит академию, куда его направляют командование и партийная организация. Ни хрена себе — статейка, подумал я, осторожно выдергивая газету из подшивки. Тем не менее, победителей не судят. Пари я, несомненно, выиграл, что и подтвердилось соответствующей расплатой на эсминце между участниками и свидетелями пари. Пили вшестером несколько дней в свободное от отдыха и службы время.

* * *

После похода командира перевели на берег каким-то полномочным руководителем по боевой подготовке. Встретил я его однажды на двенадцатом причале в мрачном состоянии духа. На мой вопрос:

— Не стала ли причиной ухода дурная примета — женщина на корабле?

Он невесело рассмеялся и сказал:

— Я знал, что ухожу и мог себе кое-что позволить. А жене — привет.

Как дорогую реликвию, храню я корешок почтового перевода на сумму один рубль четыре копейки от редакции флотской газеты. Это — мой гонорар за заметку о Михаиле Врубеле. Выполняя наш хитроумный план, он поступил в академию, что косвенно указывает на правильность выбранной стратегии. Помог ли мой военморкоровский труд? Не знаю. Но, уж точно, не повредил.

Официальный визит

В порту Алжир, столице одноименного государства, мне пришлось побывать в качестве пассажира эсминца «К-вый» в середине семидесятых. Любой, другой на моем месте считал бы, что ему повезло, а я до сих пор непроизвольно вздрагиваю, когда слышу название этого города.

Пассажиром я стал из-за необходимости срочно прибыть в Севастополь, распрощавшись со службой на Средиземноморской эскадре. Меня в очередной раз куда-то переназначили, и я, совершенно неожиданно, с получасовым лимитом на сборы был пересажен со штабного крейсера на эту достойную посудину, следующую в главную базу ЧФ. Подселили меня в каюту к командиру одной из боевых частей, который согласился потесниться только в предположении, что через пять-шесть дней походу придет конец. А в море ничего предполагать и уверенно планировать — нельзя.

Заняться мне было нечем. Поэтому, пользуясь редкой возможностью расслабиться, я второй день валялся голышом на ракетной площадке, загорая в группе себе подобных младших офицеров и мичманов, положивших нечто интимное на эту такую-растакую утомительную службу. Все давно устали. Поход эсминца продолжался уже шестой месяц без заходов в порты. Загорающие, находившиеся на площадке, попадали в оптически мертвую зону, не наблюдаясь даже с крыла мостика. В тот день над нами, грубо попирая все международные каноны, раз восемь очень низко прошелся «Фантом» с американского авианосца, маневрировавшего милях в шести по правому борту. Нас даже обдало какой-то горячей гарью из факелов его двигателей.

— Засветить бы в него картофелиной, — пробурчал мичман Крестинский, стыдливо прикрываясь одеждой, — какого хрена ему надо?

— Не иначе, как нашего Бальданова фотографирует, — предположил кто-то, невидимый из-за солнечной засветки.

Старлей Витька Бальданов слыл носителем выдающихся вторичных половых признаков и был мишенью завистливых шуточек.

— Бросьте вы, баламуты, — вяло огрызнулся тот, натягивая, однако, голубые форменные шорты, — к дождю это, или еще к какой-нибудь аномалии. Видите, как низко гад летает, замполит ему в бок?

Примета подтвердилась. К ужину пришла директива о включении нашего эсминца в состав группы кораблей, следующих в Алжир с официальным визитом. С одной стороны — это было хорошо, потому что экипаж мог получить инвалюту за поход, но с другой стороны — начинался мандраж по вылизыванию парохода и откладывалось возвращение на Родину. Группу возглавил сам командир эскадры. А это значит, что вокруг него будет вертеться вся свита, готовая растерзать любого за малейшие нарушения и недостатки в ходе визита. За полгода странствий корабль покрылся ржой, исправно замазываемой суриком. Такое пятнистое чудо и с рабочим визитом посылать было бы стыдно. А тут — официальный. Весь корабль превратился в малярный цех, а за бортом свисало полдюжины люлек с художниками шарового колера. За трое суток все, вплоть до старпома, перемазались как поросята, но эскадренный миноносец преобразился. У аллергиков, в том числе и у меня, от ядовитых запахов полились слезы и покраснели носы. Хотел сходить к доктору за таблетками, но передумал. Оказалось, что корабельный врач на «К-вом», капитан медицинской службы Оленев был человеком на редкость неприятным. Иначе как «Козлов» (пусть не обижаются настоящие Козловы), он в экипаже не именовался. Я всегда с докторами на кораблях дружил, уважая их приближенность к одной из редких флотских радостей — шилу (спирту) и гуманность профессии. Люди эти, почти всегда обаятельные, иногда чуть циничные, но — душевные и человечные. Среди них у меня много друзей. Однако Козлова хотелось избегать. Он называл всех только на «вы» и по званию, противно чмокал губами и каждого собеседника сканировал взглядом, как возможный объект вивисекции. Было совершенно очевидно, что его интересовал только ваш ливер. Согласитесь, как-то настораживает. Капитан, однако, сам меня посетил.

— А Вам, товарищ старший лейтенант, особое приглашение требуется, что ли? — спросил он, заглянув в каюту и просветив взглядом мои внутренние органы, — идите делать прививки.

Дело в том, что военные медики установили порядок, при котором весь плавсостав периодически подвергался этим процедурам, якобы препятствующим развитию десятка опаснейших заболеваний. Я попытался объяснить доктору, что три недели назад получил полный комплекс такой дряни перед заходом штабного корабля в Сирию. А на прививки эти — аллергия у меня обалденная. Капитан был непреклонен.

— Мне приказано сегодня доложить на эскадру о поголовной вакцинации перед заходом в Алжир, — гордо произнес он.

Как относительное большинство шпаков, случайно оказавшихся на военной службе, Козлов старался быть очень военным и в слово «приказ» вкладывал какой-то особо торжественный смысл. Пришлось послать его подальше, но он пошел с докладом к командиру. Командир, замученный глобальными задачами по подготовке к визиту, пожаловался мне, что причиной его гибели станут политрабочие, особисты, медики и финансисты. По его словам, они же погубят и страну. Наверное, он был тогда прав. Командир тактично попросил привиться и не создавать ему новых проблем, а я, по глупости, согласился. Командир, все-таки, просил.

Когда после прививок я добрался до каюты дыхалка начала давать сбои, волосы вставали дыбом от достоверности иллюзии собственного пребывания внутри муравейника. Аллергия, не иначе, — подумал я и заглянул в зеркало над умывальником. Ужас сковал меня. Вся физиономия бугрилась разноцветными наростами, красные глаза слезились, а шея напоминала шланг от противогаза. Хорошо, что нижнюю полусферу прикрывала одежда, не позволяя наблюдать нечто ужасное. Тогда еще не было нынешних фильмов, иначе я узнал бы в себе инопланетянина из космических сериалов. В надежде на помощь, я выполз из каюты и столкнулся с Бальдановым. Тот, видя меня, оцепенел. Я хотел что-то сказать, но объем языка уже превышал размеры ротовой полости. Удалось только прорычать нечто, похожее на ДРРР... ДРОЛЛЛ..., что должно было означать лекарство — «димедрол», которое, как я справедливо подозревал, могло мне помочь. Виктор состроил дурацкую мину, ничего не понимая. Я повторил свое рычание, сопровождая его общепринятыми жестами, показывающими в какое место и каким способом надлежит ввести лекарственное средство...

Очнулся я только через пару часов. Бальданов, оказывается, сразу после моей отключки, с помощью двух матросов доставил тело в амбулаторию, где под угрозой жестокой морской казни вынудил доктора выполнить завещанную мной процедуру. Думаю, это меня спасло. Заглянув в зеркало, я не нашел и следа прежних кошмарных изменений. Чудо, да и только. После этого я проспал почти сутки.

А Алжир — он и есть Алжир. Я один раз, когда полегчало, все-таки сошел на берег с навязанной мне в нагрузку группой из пяти матросов. Устал от прогулки как собака. Правда, попил хорошего кофе в маленькой забегаловке на бульваре, истратив на это почти всю свою инвалюту. Какой-то арабченок пытался утащить у меня карманные часы-луковицу, дернув за свисавшую с пояса цепочку. Цепочка, дореволюционного изготовления, выдержала атаку, а я успел подвесить убегающему парнишке легкий щелбан по лбу. Один мой моряк рванул было за ним, но я его удержал во избежание международных конфликтов. Визит-то был официальный.

Бычок

Какой бы ерундовиной мы систематически ни занимались — всегда пытаемся придать ей глубокий, а иногда и мистический смысл, вырабатывая определенную систему и последовательность манипуляций, окружая процесс мелкими деталями и формируя традиции. Так, например, обстоит дело с совершенно дурацкой, как я теперь считаю, привычкой — курением. Я азартно дымил и коптил больше тридцати лет, что позволяет мне довольно квалифицированно судить о предмете. Не рискнул бы писать об этом, если б не развязался с табаком на грани столетий. Еще круче звучит — «в прошлом тысячелетии». Короче, держусь уже несколько месяцев. До этого было несколько тренировочных попыток. Хорошо помню, как в самый первый раз собрался всерьез бросить курить.

Выходил я в море в семьдесят каком-то году на кораблике вспомогательного флота с военной командой. Строился он немцами в пятидесятых годах как рыболовецкий траулер, но служил на Черноморском флоте посыльным судном. По плану на этой посудине я с кучей аппаратуры должен был следовать до одной из точек якорных стоянок в Средиземном море, а там перебраться на эсминец «Л-вый». На нем-то и надлежало развернуть приборы для проверки их работоспособности в наиболее неблагоприятных условиях бурливой в это время года восточной Атлантике. За сутки до убытия удалось смотаться в тупиковую зону вокзала, где, разыскав вагон-ресторан ленинградского поезда, я скупил с незначительной переплатой все буфетные запасы «Беломора» знаменитой фабрики имени Урицкого. Набралось без малого сто шестьдесят пачек, чего должно было хватить для имитации дыма Отечества на полгода, даже с учетом стрелков среднего калибра. Пачка противного табака «Моряк» с ширпотребовской курительной трубкой и блок болгарской роскоши «Стюардесса» дополнили мое богатство и придавали чувство уверенности в личной независимости. Многое стерлось из памяти с предыдущего похода. Но ощущение собственной неполноценности, возникающее при попытках, как правило неудачных, стрельнуть хотя б окурок на корабле, где уже месяц, как закончились все запасы, незабываемо.

Определили меня на временное жительство в каюту, уже несколько дней как заселенную вторым временным постояльцем — флагманским спецом, «флажком» одной из бригад, следовавшим в распоряжение эскадры. Андрей (так звали флажка) недавно завершил бракоразводный процесс, и друзья устроили ему морскую прогулку подальше от политработников, азартно терзавших эту жертву бытового неустройства только уже за сам факт развода. Семилетние скитания по частным углам и многомесячные морские походы уморили советскую семью, как химические отходы рыбу в типовом рукотворном водохранилище. По различным политорганам и партсобраниям мужика таскали уже месяца три, что привело к совершенно неожиданному результату. Неокрепшая психика начинающего холостяка вытолкнула его на скользкую дорожку. Многочисленные публичные унижения требовали компенсации и самоутверждения личности в одной из областей человеческой деятельности. По иронии судьбы, свою дееспособность он начал проявлять в сексуальной сфере, доказывая всем и каждому, что прозрачные намеки бывшей жены носили клеветнический характер. Упущенное ранее Андрей наверстывал такими темпами, что опасения друзей за его физическое и душевное здоровье имели под собой вполне реальную почву. Будучи человеком общительным и доброжелательным, он в первый же вечер нашего знакомства поволок меня в ресторан на праздник жизни.

Не успели мы выпить и по рюмке коньячку, как к нашему столику слетелся квартет из говорливых девиц, не скрывающих весьма близкого знакомства с моим товарищем. Обладая широкой русской душой, тот активно знакомил меня со всеми своими приятельницами, подмигивая и делая не допускающие альтернативного толкования намеки. Да! А еще полгода назад считался образцовым семьянином. Учитывая возможные нюансы и варианты развития подобных знакомств, я предпочел допить уже налитое мне спиртное и ретироваться, взяв с товарища слово не пропадать насовсем. Завтра с утра предстоял выход корабля в море. На всякий случай, предполагая возможность вероятного поиска Андрея, я записал несколько номеров телефонов, охотно продиктованных его подружками. Не исключено, что мой интерес был понят превратно. Одна из девушек попыталась нарисовать номер фломастером мне на ладони, считая это место для записи существенно более надежным, чем сигаретная пачка.

Флажок не пропал. Он явился около семи утра и со стуком бросил в рундук столовый нож с ресторанной гравировкой на ручке. На мой вопрос о происхождении и назначении оного, Андрей вытащил еще несколько подобных клинков, ранее служивших предметами сервировки в местах общепита славного Севастополя, свидетельством чему были соответствующие насечки и надписи. По его, несколько путаным, объяснениям, выяснилось, что в период завершения обычных кабацких посиделок, как правило, происходит какой-нибудь конфликт с другими гостями ресторана.

Виноваты, естественно, они - эти недоделанные «посе-...си-..сти-...тели». Последнее слово ему удалось произнести в три приема, но зато с неподдельным сарказмом. Очевидно, что изыскание оружия в целях возможной самообороны являлось мерой вполне оправданной. Предполагалось, что приборы изымаются для временного пользования с последующим обязательным возвратом. Применять ножики в деле, к счастью, не требовалось, но показывать, якобы, приходилось, и не раз.

— Ежели такое дело, надо с собой кортик все время таскать, — предположил я.

— Что я бандит, что ли? — обиделся Андрей, с грохотом высыпая свои трофеи обратно в рундук. Его тело напоминало поле битвы после полного взаимного уничтожения противоборствующих сторон. Прощание с берегом было бурным. Падение в койку и первые звуки пронзительного храпа случились одновременно.

Сыграли боевую тревогу, но я, будучи пассажиром, а не членом экипажа, ее проигнорировал и, не вылезая из койки, обреченно загибал пальцы, уточняя перечень незавершенных на берегу дел и невыполненных обязательств. Когда серия характерных звуков, стуков и сигналов позволила предположить, что контакт с сушей успешно разорван, я решил прекратить самоистязание в несомненной уверенности в том, что море все спишет.

Разбудил меня троекратный стук, сопровождавший появление в каютном пространстве нового лица — старлея медицинской службы с портфелем в руках, одетого, как ни странно, в тропическую форму.

— День добрый. Меня в соседнюю каюту разместили. Зашел познакомиться — сообщил он, доброжелательно улыбнувшись и представившись Борисом.

— А чего так вырядился? Еще и Босфора не прошли, а ты уже — весь в голубом, — спросил я, вылезая из койки и пожимая руку новому знакомому.

— Тут дело такое: ничего другого не выдали. Призвали на сборы в качестве офицера запаса и отчего-то решили отправить на пару недель на эскадру для борьбы с кариесом. Я-то ведь стоматолог по специальности, кандидат от медицины. Отбивался, конечно, как мог. У меня куча проблем на работе в институте, поездка на носу по обмену стажерами в Венгрию и раковина на кухне течет. Никто ничего не слушает. Сказали: или в море, или на губу на тот же срок.

— Да, ясно. Наверно у адмирала зуб разболелся, он зубного врача и заказал на эскадру, а ты вовремя подвернулся под руку. Плохо, дантист, твое дело. Не хочу пугать, но застрянешь, не иначе, в штабе до прихода замены месяцев на несколько. У всех моряков зубья — ни к черту. Консервное питание и вода из опреснителей, понимаешь? Сверлить тебе — не пересверлить. Наберешь статистики на докторскую диссертацию.

Настроение у Бориса упало ниже ватерлинии. Чтоб его хоть немного утешить я предложил допить слегка початую бутылку шампанского, доставленную утром Андреем из мест неизвестных, но сомнительных. Попытка привлечь самого флажка к дегустации оказалась безуспешной. При виде эмблем — зловещих змей, намотанных на рюмки, на погончиках Бориса, полупроснувшийся Андрей простонал, — Доктор, скажите, я буду жить?! — и, не дожидаясь ответа, снова отключился. Шампанское оказалось сладким и почти без пузырьков. Выдохлось, как и наш флажок.

На опустошенную бутылку я сделал аккуратную наклейку «Для бычков и недокурков» и пояснил, вопросительно хмыкнувшему доктору, что в один из дней (трудно назвать его прекрасным) многие душу готовы будут заложить за пару затяжек. После этого я засунул еще дымящийся окурок в бутылку и сразу закупорил ее, положив тем самым начало созданию табачного резерва «черного дня». Закуривая предложенную мной сигарету, доктор поежился, косясь на законсервированный бычок. Через темное бутылочное стекло он в самом деле смотрелся очень непрезентабельно.

— Да! — воскликнул Борис, — я чуть было не забыл про это, — он открыл портфель и вытащил нечто объемное, завернутое в газету. «Это» оказалось трехлитровой пластиковой канистрой, по самую пробку заполненной медицинским спиртом. Решив, что после ужина встречаемся для полноценной беседы в нашей каюте, мы, хорошенько запрятав канистру, разошлись по делам. Я, например, намеревался проверить состояние своего груза и установить контакты с местным народом. Нам ведь, небось, около недели здесь крутиться и кормиться.

Когда я, облазив почти все судно и проторчав пару часов на мостике с командиром, вернулся в каюту, флажок с дантистом были уже хороши. Из канистры оказалась освоена изрядная доля «шила», а по помещению струились и циркулировали потоки табачного дыма, смертельной для любой биомассы концентрации. Смолили, естественно, мой «Беломор», поскольку позаботиться о создании табачных запасов на поход не сподобились. Они сидели, обнимая друг друга за плечи и обмениваясь какими-то междометиями и обрывками фраз, свидетельствующими о полном взаимопонимании и глубоком перекрестном сочувствии. Я открыл иллюминатор для проветривания помещения и прислушался к беседе. Далеко не сразу, но удалось понять, что доктор, как и Андрей, недавно пережил развод и все связанные с ним коллизии. Из словообмена следовало, что и в семейной жизни собутыльников было очень много схожих моментов, как правило, негативного свойства. Одним словом, складывалось впечатление, что они оба последовательно (а скорее всего — одновременно, что кажется противоестественным) состояли в законном браке с одной и той же мегерой, хитро притворявшейся обычной и, более того, привлекательной молодой женщиной.

Вся эта обстановка подействовала на меня угнетающе, тем более, что попытки вклиниться в разговор и перевести его на другие рельсы оказались тщетны. Я охотно бы обсудил особенности противоположного пола совершенно в другом, более радостном и оптимистичном ключе. Хлебнув немножко шильца, я попытался закурить, но закашлялся и, забросив с отвращением бычок в бутылку, ушел прогуляться по верхней палубе. В эту ночь мне снились малосимпатичные ведьмы, рассекающие воздушное пространство верхом на дымящихся папиросах типа «Беломорканал». Пробуждение было еще кошмарнее. В середине незавершенного сюжета в сон вклинился пронзительный победный клич:

— Ага! Попалась!

Выскочив из каюты с отвратительным предчувствием встречи со знакомой по сновидению дамой, я столкнулся, однако, с командиром, радостно размахивающим над головой подвешенной на леске крысой. Оказалось, что тот уже давно расставил в качестве капканов петли-удавки по трубопроводам у себя в гальюне и душевой, а теперь, наконец, торжествовал победу над злейшим врагом, сожравшим его шлепанцы, кобуру и конспект первоисточников по политучебе.

В течение последующих нескольких дней, пока наше суденышко продвигалось через проливы в зону восточного Средиземноморья, картина в каюте оставалась неизменной. Дантист и флажок в клубах густого дыма под легким алкогольным и мощным табачным дурманом снова и снова переживали и пережевывали минувшие события, обстоятельства и эмоции. Все это мне ужасно опротивело, надоело и действовало на нервы, причем отрицательное отношение распространилось и на табачный дым, и на сам процесс курения. Более того, даже к выпивке я совершенно охладел. Про женщин уже молчу, но их на судне, к счастью, не было. С удивлением обнаружилось, что закуривать мне стало неприятно и даже противно. Хотел обсудить это с дантистом и флажком, но им было не до меня: они еще не исчерпали богатую тематику своих бесед. По судну прошел слух, что кое-где можно разжиться на халяву хорошим табачком, и народ ко мне потянулся. Никого популярнее меня в тот период на этой суверенной территории СССР не было. Я решил, что можно и бросить курить, раз не слишком хочется. Спасибо товарищам, траванувшим меня моим же табаком и своими постбрачными мемуарами.

В N-й точке якорной стоянки неподалеку от Крита состоялась встреча с плавбазой, где в это время пребывал штаб эскадры. Мы бросили якорь и застыли в ожидании ценных указаний. Полученные известия не радовали. Случилось так, что эсминец, на который я должен был перебраться со своей техникой, уже убыл на смену какому-то десантному кораблю к атлантическому африканскому побережью. Там, для поддержки одного из свободолюбивых народов социалистической ориентации требовалось постоянное присутствие нашего боевого корабля в непосредственной близости от береговой черты. Удаление корабля за пределы видимости или появление плотного, скрывающего его, тумана грозили очередным военным переворотом. ТАСС, как раз успело уже заявить об отсутствии наших военных плавсредств в указанной географической зоне. Это противоречило данным космического и авиационного наблюдения вероятного, в тот период, противника, но внушало оптимизм на будущее.

С плавбазы прибыл баркас за дантистом, почтой и каким-то грузом в брезентовых мешках и фанерных ящиках оранжевого цвета. Отдельно, с особой осторожностью, перегрузили сияющий и пугающий хромом сверлильно-стоматологический агрегат. Распрощались мы с Борисом, как с родным — тепло и сочувственно. Андрей скорбел о потере родственной души и понимающего собеседника. Нам же было приказано ждать дополнительных распоряжений, что мы и делали неторопливо последующие несколько суток. Оказалось, что у некурящего и малопьющего человека, каким я вдруг стал, масса свободного времени. Оно было использовано на рыбную ловлю и общение с членами экипажа. У меня прорезался зверский аппетит, что, говорят, частенько бывает при отказе от курева, и я собрался наладить живой контакт с боевым расчетом кают-компании. В него входили два матроса — кавказцы. Готовили они очень хорошо, остро и изобретательно. Фамилия одного из них была Гаридзе, а другого, кажется, Пертахия. Приближаясь к месту приложения их талантов, я услышал возбужденные голоса. Разговор шел по-русски и был посвящен тонким кулинарным вопросам. Иногда что-то громко падало и гремело. Последняя услышанная мной фраза звучала так:

— Я — князь, а ты, вообще, и не грузин даже!

При моем появлении оба замолчали, подчеркнуто не замечая присутствия друг друга. Вручив каждому по несколько пачек курева, я приобрел право беспрепятственного питания в любое время по мере желания и настроения, чем не преминул сразу воспользоваться. Последующие несколько дней они не обменялись ни словом. В дальнейшем иногда опять наблюдалась гордая молчаливость наших кормильцев, что, однако, совершенно не препятствовало производству вкуснейших блюд при минимуме исходных продуктов.

* * *

Утро четвертого дня нахождения в N-й точке застало меня, Андрея и командира на мостике за чтением полученной директивы. Мягко говоря, мы все обалдели. Указания сводились к тому, что испытания техники, которую я сопровождал, надлежало проводить здесь же на посыльном судне. Командиру судна было приказано оказывать мне всестороннюю помощь, а флажку — принять организационные меры для обеспечения успеха операции. Нас, трех каплеев на мостике, это вовсе не радовало. Мы заговорили, не слушая друг друга, каждый о своем, но все вместе о том, что задача невыполнима.

У меня моторесурс кончается через неделю, запасов только на обратный путь и жена в роддоме, — жаловался командир.

— Где все раскрепить, куда подключиться, чем заземлиться? Откель взять операторов? — задавался я вопросами и отчаивался, не находя ответов.

— А я, вообще, не причем, не по моей это специальности и провались оно в тартарары, — ругался флажок и был совершенно прав.

Немного остыв, мы быстро изложили восемнадцать причин, препятствующих выполнению задачи, и командир уже было направился в рубку на УКВ связь с руководством, но Андрей задержал его.

— А если нас не послушают и пошлют подальше далекого? Давайте попробуем рассмотреть худший вариант и дернем хоть что-нибудь с эскадры для поддержки штанов, поторгуемся, — предложил он. Покумекав еще минут десять, мы были готовы уже ко всем вариантам. Дальнейшие события подтвердили дальновидность флажка. Отбиться не удалось, но временный статус особого исследовательского корабля с правом получения в течение полутора месяцев автономного пайка, включающего вино, воблу, шоколадки и массу других дефицитов, мы получили. Директива пришла на редкость быстро — через три дня. Мою инициативу о временном переименовании ПС (посыльное судно) в ПИС (поисково-исследовательское судно) было, однако, отвергнуто, видимо, по причине неблагозвучия. Я удовлетворился собственной ролью начальника экспедиции, которая в дальнейшем периодически оспаривалась Андреем. Несколько дней мы с ним активно суетились, преодолевая трудности и собственную бестолковость, но развернули всю технику, и работа, к всеобщему удивлению, пошла. Командир нам ни в чем не отказывал, дал мичмана и трех наиболее сообразительных матросов, но старался держаться от железа подальше. Это его поведение и удивительно обильный и богатый корм, вдруг появившийся на камбузе, натолкнули кое-кого на мысль, что техника наша или сама радиоактивна, или излучает что-то непотребное. Так кормить, решили матросы, могут только в условиях повышенного или смертельного риска. Слух распространился мгновенно, благодаря чему нашей работе никто не мешал, и все проходы по судну при нашем передвижении стремительно освобождались.

Кстати, о командире. Не стану приводить его звания, имени и фамилии, ибо это вторично и значения не имеет. На корабле, особенно за пределами тервод, он — правительство, суд, ЗАГС и генеральный секретарь. Мы с Андреем, правда, обращались к нему на «ты», пользуясь нашим особым положением на судне. Кроме того, мы были одного возраста. Командовал он уже пару лет и был, кажется, на своем месте. Единственное, чего он опасался — это периодически возникающих слухов о планируемой передаче судна гражданской команде. Месяца четыре назад он выклянчил, выписал и установил на надстройке скорострельный пулемет в качестве дополнительного аргумента для противодействия интригам. Штатскому капитану не полагалось по действующим правилам командовать столь вооруженным пароходом. Судно приобрело очень военный вид. Командир похвастался, что оборудовал артпогреб для хранения боезапаса пулемета и пары допотопных пистолетов ТТ. Иногда он любовно называл это помещение арсеналом.

На судне должности старпома не было, но был помощник — лейтенант, отвечавший на все обращения к нему и вопросы следующим образом:

— Простите, я трехгодичник, будьте любезны обратиться к боцману.

Командир этого лейтенанта получил в качестве нагрузки — неизбежного приложения к пулемету, и собирался со временем им заняться в спокойной, не наталкивающей на дурные мысли, обстановке.

* * *

В результате активной работы аппаратуры за месяц с гаком накопилась огромная гора всяких распечаток и графиков, которые я начал систематизировать и готовить для отчета. Это потребовало определенной сосредоточенности, достичь которой никак не удавалось. Случайно я наткнулся на курительную трубку, разгребая свое барахло. К моему удивлению, сохранилась и пачка «Моряка». Видать, я забыл про нее, раздавая свои запасы. Негативные воспоминания притупились, и я с удовольствием подымил трубкой, найдя решение одной из проблем, как мне тогда представлялось, под влиянием никотина. На запах явился флажок, потребовавший поделиться дымом. Табачные запасы у корабельных курильщиков подходили к концу.

В ходе очередной заправки водой и топливом нам перекинули мешок с почтой, но табака нашлось всего ничего. Оказалось, в почте письмишко и для меня. Послание было от старого приятеля и сослуживца каплея Дениса Силина. Начиналось письмо просто и элегантно: «Привет! Не злись». Из дальнейшего повествования следовало, что после возвращения из своей очередной экспедиции Денис не досчитался одного изделия под индексом «00-2700-у-ЭЗ».

«Наверняка мичмана в гараж уперли, — сообщал он, и ставил меня в совершенно дурацкое положение. — Я включил уже эту хренотень в перечень вывезенной тобой аппаратуры. Поставил росчерк за тебя очень похоже. Прости. Постарайся как-нибудь ее списать на шторм и прочее. Иначе, раздадут кучу фитилей сверху донизу. Изделие на матучете. С меня — банкет. Мысленно с тобой. Сид».

После троекратного прочтения письма осталось много вопросов. Во-первых, что это за изделие с таким хитрым зашифрованным названием? Ничего подобного вспомнить не удавалось. Во-вторых, какая польза от него мичманам в гаражах? В-третьих, где взять шторм? Мы уже больше месяца искали бури для штормовых испытаний приборов, но, как назло, вокруг покой и штиль.

— Не нравятся мне эти нули в начале индекса, — сказал флажок, прочитав текст, — похоже, что штука шибко секретная. Случись чего — по головке не погладят. Такую глюковину мало волной за борт скинуть, надо вообще по ветру пепел ее развеять.

Я попытался уверить Андрея, что ничего секретного Денису доверить не могли по причине его природного разгильдяйства. Сам я, однако, в этом был не слишком уверен.

После длительных размышлений и обсуждений мы решили, что выписка из вахтенного журнала должна свидетельствовать о полной деформации, сорванного с креплений в штормовой обстановке, изделия. В обязательном порядке надлежало сделать запись о его разрушении и разрыве на отдельные части с затоплением бесформенных обломков в забортном пространстве на километровой глубине.

— Все бы Вам в мой журнал какую-нибудь белиберду записывать, — произнес командир, не слишком высоко оценив наше творчество, — вон, в прошлом году отвозил я с эскадры группу ответственных работников из промышленности, кажется — из Минсудпрома. Вот у них, как в моем журнале справедливо зафиксировано, волна пять комплектов мехового обмундирования смыла. Гляньте, а! Мне теперь в любую погоду не страшно на крыло выходить. — Командир потряс перед нами кожаной курткой-канадкой с овчинной подстежкой.

— Ты нас с ними не ровняй, — обиделся флажок, — не ожидал я от своего брата-офицера таких слов. Не зря, видать, у тебя в каюте крыса повесилась. Мы за наваром не гонимся, а Родине служим. Шкуру бы спасти, и слава Богу. Все пропьем, но Флот не опозорим!

— Ну, вот вам и шторм, — хитро перевел командир тему разговора в другую область, рассматривая свежеполученную сводку погоды, — глядите, шесть часов хода на юго-запад и море — пять баллов, а ветер, тот и того шибче. Вполне хватит на испытания и прочие ваши глупости.

На всякий случай я подготовил муляж, который должен был оказаться за бортом после штормового воздействия. Старый матрац, завернутый в брезент, был привязан гнилой бечевкой к основанию одной из антенн на надстройке, имитируя злополучное изделие под таинственным индексом. Я решил разыграть все по принципам соцреализма. Свидетели будут настоящие.

За штормом мы гонялись еще около суток, но без толку. По данным метеосводки мы находились в центре возмущений, а вокруг — только тишь, да гладь.

— Ладно, — сказал командир, — возьму грех на душу, запишу волнение моря, как захотите. А сколько, кстати, Вам надо?

Пока флажок торговался с командиром, накручивая баллы, я полез к антенне отрывать веревку для отправки за борт муляжика. Надежда, что он сам, наконец, свалится уже растаяла. Когда я надрезал бечевку, собираясь отпустить «липу» в свободное плаванье, пришла Большая Волна. Она была настолько велика, что закрыла сначала собой весь горизонт и, казалось, застыла над нами, неторопливо заслоняя и заполняя все огромное безоблачное голубое небо. Стало тихо, словно и звук оказался поглощен волной. Потом, она свалилась на нас.

— Ой!!! — мелькнула короткая мысль.

Обнаружил я себя, сидящим на палубе, метрах в пятнадцати от исходной точки, мокрым и здорово помятым. Руки, вывернутые в неудобное положение, крепко сжимали леерную стойку.

Разжать пальцы я не мог. Не помог и подоспевший через четверть часа Андрей с помощниками. Освободился я от стойки только после приема внутрь универсального релаксирующего средства типа «шило». Надо сказать, что и нашли меня около кормового ограждения не сразу. Вообще-то и не искали, а случайно натолкнулись. Вахтенный клялся, что видел своими глазами, как я взлетел на гребень волны и исчез из зоны обзора. Еле удалось его убедить, что это было пресловутое изделие с двумя нулями, а вовсе не мое тело. Увидев меня, он потыркал пальцем в мой живот, проверяя плотность иллюзий, и осенил всех окружающих крестным знамением. В вахтенный журнал записали ранее подготовленную легенду об утрате изделия. Как ни странно, этим, да еще перебитой посудой на камбузе, ущерб от удара волны ограничился. Общее количество ушибов у членов команды не дотянуло и до дюжины, включая четыре моих синяка. Наша аппаратура испытания выдержала.

После этих будоражащих событий я снова начал курить, хотя курево, собственно, у всех на судне уже почти совсем закончилось.

В один из дней, когда мы получили добро на возвращение в базу, мне не досталось ни одной затяжки. Уши распухли. Я уже в который раз все перерыл в поисках бутылки с бычками, но ничего не обнаружил. Куда она могла исчезнуть? Неожиданно из памяти выскочила картинка:

«В самом начале похода я лежу на койке в каюте и закуриваю сигарету. Неожиданно раздается стук в дверь. Вестовой приглашает меня к командиру. Я тушу сигарету, почему-то, не найдя более подходящего места, запихиваю ее в щелку между двумя листами декоративной обшивки и спешу на мостик».

Чем глубже я погружался в свои воспоминания, тем крупнее мне казался засунутый за обшивку окурок. Когда я взялся за отвертку, чтоб до него добраться, он, в моей памяти, еще немного подрос, превышая по длине целую сигарету раза в полтора. Вывернул я ровным счетом пятьдесят два шурупа, что позволило сиять панель каютной обшивки и проникнуть в пространство, заполненное трубопроводами, кабелями, коробами и прочей начинкой. С каждым новым вывернутым шурупом надежда на предстоящий перекур росла и переходила в уверенность. Крах иллюзий был почти катастрофичен. Ничего похожего на сигарету, ни табачинки. А вот следы крысиной жизнедеятельности имелись в наличии и весьма обильные. Точно, решил я. Крысы, эти гнусные твари, сожрали мой окурок. С мыслями о страшной мести грызунам я отправился в кают-компанию, где видел в буфете коробку с крысиной отравой. Там мне повезло. Я застал грузинских кулинаров за вскрытием небольшой деревянной коробочки, содержимое которой составляла дюжина толстенных сигар. Это был подарок кубинских моряков — соратников по борьбе с империализмом, запрятанный горцами еще с позапрошлого похода, памятного братанием с экипажем корабля — посланца Острова Свободы. В обмен на страшную клятву о неразглашении тайны, я получил три здоровенные сигары и, забыв вздорные мысли о ядах, поспешил в свою каюту. Когда я, периодически надрываясь от кашля, с сигарой в зубах закручивал шурупы, восстанавливая обшивку, моя нога скользнула в проем за стенку рундука. Раздался стук и оттуда выкатилась бутылка из-под шампанского, содержащая пару десятков весьма ароматных бычков. Я был счастлив. До возвращения в базу оставалось только пройти проливы и Черное море наискосок.

* * *

Собираясь после похода в отпуск, я быстренько сдал все отчеты и аппаратуру, совсем было забыв про изделие под индексом «00-2700-у-ЭЗ». Но мне про него напомнил наш техник-комплектатор.

— А где рельса? — спросил он, просматривая расписки, акты и упаковки приборов.

— Какая рельса? — задал я встречный вопрос и тут до меня дошло. Рельсой мы называли огромный стальной профиль-станину, предназначенный для установки и крепления на нем всяких объективов, линз, прицелов и прочего добра для измерений высокой точности. По весу, размерам и внешнему виду эта штука мало отличалась от железнодорожного рельса. В начале индекса были вовсе не угрожающие нули, а две буквы «О». Теперь, я мог расшифровать таинственную аббревиатуру: «Оптическая ось — длина 2700 миллиметров — усиленного типа — производство экспериментального завода». Стало понятно подозрение Сида о возможном применении мичманами этого изделия в гараже. Действительно, чем не перекрытие над воротами под укладку бетонных плит? Я достал из-за пазухи выписку из вахтенного журнала, перечитал ее и мне стало неуютно. Невозможно было себе представить силу, способную так истерзать и изорвать трехметровую железяку, разве что ядерный взрыв, и то, — только в эпицентре.

— Волной смыло, — сказал я, отдавая бумажку и постукивая по колену потухшей трубкой, — штормило.

Техник, прочитав текст, испуганно попытался поймать мой взгляд. Я сосредоточился и с выражением лица побитого судьбой, по живучего и еще грозного пирата произнес:

— На Флоте бабочек не ловят!

Изделие под индексом «00-2700-у-ЭЗ» успешно списали с материального учета. Возможно, что никто не вникал в существо доставленной мной бумаги. Печати и подписи были на месте и сомнений не вызывали. Была и еще одна причина не слишком-то копаться в тонкостях. Как мне по секрету сообщили, при изготовлении рельсины на нашем заводике на нее ошибочно или злокозненно записали трудозатраты, достаточные для строительства небольшого корабля. Изделие по учету числилось если не золотым, то, уж точно, серебряным. Все были рады спрятать концы в воду, особенно — в морскую.

* * *

С тех пор прошло двадцать лет, и я решительно бросил курить. Всерьез.

Фотограф

Заболел фотограф. Не смертельно, но довольно тяжело. Если б это случилось в фотоателье на Приморском или Большой Морской, тогда нечего было бы и рассказывать. Но это был не рядовой кустарь, а военно-морской ас экстракласса в звании мичмана, правда, самоучка, как, впрочем, и множество других небесполезных для флота специалистов. Долбануло его буквально в бок. Аппендицит. Вроде, не проблема: вырезать да зашить. Однако, произошло это на гидрографическом судне в западном Средиземноморье. Судно следовало через Гибралтар для выполнения задания, главным действующим лицом которого и был, как раз, этот мичман. Требовалось засечь, подкрасться и сфотографировать во всех видах новую американскую атомную подводную лодку, ныне, по всем данным, пересекающую Атлантику по пути в Испанию в подводном, естественно, положении. Америкосы фотографироваться не очень любили и всплывали только почти у самого побережья, что препятствовало получению приемлемых снимков. Если, конечно, не впереться по нахалке в чужие терводы с приближением к объекту на дистанцию фотозалпа. Можно было, наверно, и чуток подождать, когда в зарубежных журналах появятся качественные изображения лодки на стапелях, на ходу и у причалов. Обычно, больших задержек с этим в семидесятые годы прошлого века не было. Налогоплательщикам исправно демонстрировали этих монстров, сжиравших их трудовые доллары в лихорадочных попытках запугать «красных», то есть — нас, а заодно и своих — «синих», наверно, или «голубых». Мы их такими цветами рисовали на своих оперативных картах. Руководство, однако, потребовало изображения новой супостатской подлодки безотлагательно, со сроком готовности — вчера и до обеда, что обсуждению не подлежало. Потому-то и был послан специалист по фотосъемкам с двумя ящиками уникальной техники, хитрыми объективами и многими километрами пленок. И на тебе — заболел.

Корабельный доктор на гидрографе, старлей Веня, был врач толковый, но вовсе не хирург, а дерматолог по призванию и основной специальности. Диагноз он поставил дня через два, пощипав кожную складку на пузе мичмана, пролистав стопочку своих справочников и переговорив в телеграфном режиме с флагманским медиком эскадры, тертым и опытным, как старая повитуха. Тот сообщил, не мудрствуя лукаво, что по собранной им за многие годы статистике, у моряков в этом месте может быть только один дефективный элемент — аппендикс. Дети, женщины, алкаши, слесаря, бухгалтера, администраторы и прочие штатские типы с такими симптомами способны страдать десятком заболеваний, что моряку — ни к лицу, ни к заднице. Поэтому, надо без сомнений и раздумий удалять лишний отросток, пока тот не рванул, как старая якорная мина, сорванная штормом с вечной привязи и выброшенная к причалам.

На живом человеке Вениамин раньше ничего более серьезного, чем волосы, ногти и прыщи, не терзал. Оперировать в одиночку он отказался категорически и потребовал себе в ассистенты хотя бы такого же пытливого медика, каким был сам. И надо же было случиться, что поблизости, в суточном переходе, оказался только один советский корабль — эсминец, на котором служили добрый доктор Леня и я.

Леня тоже не был хирургом, а имел прекрасную специальность анестезиолога, что позволяло ему безапелляционно заявлять о своей способности вырубить кого угодно по мере необходимости. Иногда, когда доктор был обижен или слишком возбужден, он обещал вырубить всех без исключения. Звучало это несколько самоуверенно, учитывая его небольшой рост и худощавое телосложение. Вместе с тем, он смело применял на нас все имеющиеся знания и заблуждения, а в прошлом месяце произвел уже вторую за этот поход операцию по удалению аппендикса. Его жертвой на сей раз оказался мичман Мизин, старшина команды БЧ-2, известный своей прижимистостью. На корабле с недоверием отнеслись к известию, что тот дал у себя что-то вырезать. Ассистентами в ходе данного действа были кок Слава и я. Кок был выбран, естественно, благодаря своему опыту работы с соответствующими продуктами животного происхождения на камбузе. Вторым подручным я оказался случайно, пытаясь выпросить у доктора стакан спирта для празднования Дня Парижской Коммуны. Он пообещал выделить даже больше запрошенного, но при условии моей встречной поддержки в ходе предстоящей операции. Добровольцев не было. А на прошлом аппендиците штатный санитар отключился, увидев первый неглубокий, но кровавый разрез, и чуть было не упал головой в операционное поле. Была небольшая качка и, к счастью, его отшатнуло в сторону. Я нерешительно колебался с ответом, но Леня подкупил меня тогда заявлением об ограниченности перечня лиц достойных доверия. По его мнению, в этот круг, кроме нас с ним, могли войти еще человека два-три, которые отсутствовали ныне в ближайшем и отдаленном окружении. Операция и праздник Коммуны прошли успешно.

Я был на вахте во время получения указания с эскадры встретиться с гидрографом и рубануть общими силами по отростку фотографа. У меня засосало под ложечкой и появилось нехорошее предчувствие, что без меня здесь не обойдется. С прошлого раза осталось тошнотворное впечатление от кровавых пятен, слепящего света и панического напряжения поиска куда-то пропавшего объекта удаления, а потом моточка ниток и, наконец, после завершения манипуляций, зажима с тампоном. Предположения подтвердились с избытком. Оказалось, что кроме работы ассистентом, мне предстоит еще одна особо ответственная миссия.

Дело в том, что прибытие лодки ожидалось в течение последующих двух-трех дней. Трудно было рассчитывать на эффективную работу фотографа сразу после операции и в ближайшую неделю. Его должен был кто-то заменить, желательно, знающий толк в технологии получения волшебных картинок. Об этом тоже было указание с эскадры, чему я значения почему-то не придал. Командир нашего эсминца, которому был поручен выбор фотомастера, назначил, однако, меня. Решение его было основано на одной несуразности, возникшей еще несколько месяцев назад при проходе Босфора на пути в Средиземку. Меня засек особист за киносъемкой чудесного моста через пролив. Я тогда прозевал появление нашего домашнего контрразведчика, рассматривая в видоискатель полуметровой толщины тросы подвески моста и красоты побережья. Кинокамеру отобрали на основании правил хранения подобного имущества на военных кораблях и заперли в старпомовский сейф. Через пару дней я погорел уже с фотоаппаратом, но успел его припрятать от экспроприатора. С тех пор я частенько выполнял групповые и индивидуальные съемки, выставляя дозор и оцепление, скрывая свой «Зенит» от неприятеля. Тот, однако, открыл на меня охоту и даже провел два обыска в каюте и на боевом посту, но безуспешно. Возможно, как мне тогда показалось, ему не очень-то и хотелось меня ловить, но долг, как он его понимал, был выше всего и требовал жертв. История эта стала широко известна, благодаря чему рядом со словом «фотография» мгновенно возникало мое подозрительное имя. Отбрехаться не удалось.

План был прост и легко выполним, а поэтому вызывал сомнения. Нам с Леней надлежало перебраться на гидрограф, который полным ходом аж в двенадцать узлов следовал к району предполагаемого всплытия лодки. Далее следующее: режем и откачиваем фотографа, ловим в прицел подлодку и делаем снимки, возвращаемся на гидрографе в Гибралтарскую зону, пересаживаемся назад к себе на эсминец, принимаем поздравления и грамм по сто с лишним, далее — по плану. Все довольны и радостны.

Проблемы начались уже на начальном этапе. Погода была, что называется, свежая. Гидрограф вышел в точку встречи с задержкой на десять часов и подскакивал на волне, как мячик. Доктор взял с собой небольшой чемоданчик с хирургическими штучками, медицинскими шпаргалками и роскошным атласом внутренней компоновки человеческих органов. Я же прихватил почти все свое имущество, включая съестные, табачные и алкогольные запасы в двух парусиновых сумках. Нацепил даже на себя шинель, которая не влезла в поклажу, но старпом, сделав несколько издевательских и едких замечаний, принудил оставить ее в каюте, о чем я потом жалел. Флотский опыт учил тому, что, перебравшись с корабля на корабль ты, вроде как, заново открываешь свой личный вахтенный журнал, делая первый ход. Каким будет ход ответный и куда тебя занесет — зависит уже от моря, корабля, звезд на небе и суммарного количества везенья у членов экипажа. Сменил борт — сменил судьбу.

Посадка на баркас и высадка из него прошли почти без происшествий и потерь, если не считать пилотки Лени, унесенной свежим атлантическим ветром, и трехлитровой банки консервированных огурчиков, разбитой вдребезги внутри одной из моих емких сумок при подходе к борту гидрографа. Кому-то пришло в голову использовать багаж вместо причального кранца. Запах ароматного маринада, мгновенно окутавший нас в тот момент, до сих пор ассоциируется у меня с безвозвратными утратами и незаслуженными обидами.

* * *

Фотограф, хоть и страдал от острых болей, не переставал давать мне инструктивные указания по фотоделу, пока не отрубился на столе в кают-компании под действием анестезии, сотворенной доктором Леней с высоким искусством и даже некоторой элегантностью. Врачи, Веня с Леней, вступили в препирательство относительно направления и длины необходимого разреза, периодически подкрашивая пузо мичмана йодом. Я же никак не мог вникнуть в суть длинной заключительной фразы фотографа, в которой единственными знакомыми словами были — «диафрагма» и «убью!». После завершения этой речи, как раз на последнем слове, он и отключился, изобразив на лице полное блаженство. Решив, что все это относится к наркотическому бреду, я раздраженно высказался,

— Ну режьте же, наконец!

Оказалось, что военной медицине не хватало именно этой команды. Пошла-поехала хирургическая страда, нарушить порядок которой не смогли даже мои неквалифицированные ассистентские действия и бездействия, волнение моря и выход судна в зону ожидания.

Все завершилось, как и хотелось — успешно. Пациент был отправлен в спецотгородку амбулатории с жесткими рекомендациями о полном и длительном покое, а я с фоторужьем наперевес залег в каюте в сладкую дрему, ожидая в любой момент вызова на мостик. Все кассеты заряжены мичманом и распределены по карманам куртки вместе с двумя экземплярами подробных его же указаний, предназначенных для полного профана, то есть — для меня.

Неплохо отоспавшись я заглянул в амбулаторию, где застал врачебный консилиум у постели спящего неестественным сном пациента. Консилиум был немножко навеселе. Предложили и мне отметить успешное окончание операции.

— Моя главная операция еще впереди, — ответил я с героическими нотками в голосе и сглотнул слюну, — нужен верный глаз, твердая рука и холодный ум.

При этом, пронзительно себя жалея, я потряс над головой тяжелым фотобластером, поймав восхищение во взгляде Вениамина. Леонида моя речь и отказ от выпивки удивили до потери голоса. Он просто покрутил пальцем у своего виска и пожал плечами. Следующий тост был за меня, но без меня. Уходя, я услышал, как Леня, обретя уже дар речи, что-то прозлопыхал по поводу охлажденного разума.

— Погоди, — подумал я, поднимаясь на мостик и перебирая варианты возможной мести доктору за оскорбление. Ход жестоких безжалостных мыслей был прерван окликом командира — Пал Иваныча, по кличке «Поляныч». Кликуха эта получилась из смеси звучания имени-отчества с образом круглой полянкообразиой лысины, украшавшей голову этого еще пока молодого морского волка.

— Хорошо, что ты подошел, а то уже вызывать тебя собирался. Глянь-ка, — командир подвинулся, уступая место у ВЦУСА — огромного бинокуляра, установленного на градуированной по курсовым углам турели, — левее, левее.

— Не иначе — она, давайте-ка поближе, — подтвердил я уверенным голосом. Мне никогда ранее в море атомные лодки не встречались, но ошибки быть не могло. В двух милях по правому борту из воды вырастало нечто невообразимо огромное, стремительное. Все, что поднималось над поверхностью было распятнено черно-белыми кляксами, сливающимися с бликами морской поверхности. Буруна за кормой видно не было, но перемещение относительно береговых ориентиров чувствовалось существенное.

Поляныч что-то сказал вахтенному и наша посудина, задрожав от напряжения, рванула наперерез супостатской подлодке. Сыграли боевую тревогу.

— До берега миль пять будет, — сказал командир, — Эй! Штурман! Когда к трехмильной зоне подгребем — доложишь. А ты, давай, щелкай, не зевай, — обратился он уже ко мне.

— Понимаю, что надо поближе, но, боюсь не успеть, — продолжал он. — В терводы входить опасно. Мне строго-настрого запретили ближе семнадцати миль к берегу лезть. Штурман так и ведет по прокладке и журналу, что мы, дескать, миль за двадцать отсель. Там ты, правда, только нас с замполитом заснять сможешь. Хорошо, кстати, что его здесь нет. Появляется обычно в самое неудобное время и вопросы задает. Много вопросов.

Нам повезло, в том числе и с командиром, который удачно выбрал точку ожидания, и мы сблизились с лодкой на достаточное для съемки расстояние. Только-только я отбил первые сорок кадров, как прибежал механик и заорал Полянычу, что машина рассыпается и требуется срочно сбросить ход, иначе он не ручается за дальнейшую возможность самостоятельного передвижения.

— Товарищ командир, входим в терводы, — дуэтом пропели штурман и вахтенный.

— Товарищ командир, слева тридцать — надводная цель, пеленг не меняется, — прозвучал очередной доклад, а вслед ему: — Цель опознана — эсминец тип «Гиринг».

— Тьфу, - сказал Поляныч. — Право на борт! Сматываемся!

Я лихорадочно отстреливал последние кадры на своих трех фотоустановках. Поймав в очередной раз рубку лодки в видоискатель, я увидел человек шесть американцев, размахивающих над головами своими кепочками. Видимо, прощались, заметив наш отходной маневр. Сделав им вслед последнюю полусотню экспозиций, я обнаружил с другого борта быстро приближающийся эсминец, по которому отстрелял заключительные кадры.

— Кто это? — задал вопрос командир, ни к кому и не обращаясь.

— Испанский эсминец, название из двух слов, первое — «Хорхе», — доложил вахтенный, листая справочник бортовых номеров.

— А второе слово?

— Второе невозможно прочитать.

— Что, опять на справочнике селедку кромсали?

— Нет. Тут дырка в бумаге. Прожгли чем-то, может пеплом, а может так просто, прогорело. Мы, когда эту книжку из штаба уперли, то дырок уже хватало.

— Ну-ну. Хорхе, значит. По-нашему — Георгий. Жорик. Кто видел замполита? Сюда его.

Вскоре появился замполит, снаряженный по полной форме.

— Это правильно, что ты, Юра, с противогазом, — сказал ему командир. — Кто знает, что враг-то удумал. Сейчас иди в радиорубку и крути по нижней трансляции «Варяга», «Не плачь, девчонка» и тому подобное, воодушевляющее. И приготовься уничтожать шифры, таблицы всякие кодовые со связистом. Но это — только по команде, после выстрелов и взрывов.

Замполит бодро, но с дрожью в голосе ответил: «Есть!» и попытался бегом начать выполнение задания, но был остановлен Полянычем.

— Только смотри, не перепутай. Готовься уничтожать бумаги с участием связиста, а не его самого. Его не трогать. А то я тут вдруг подумал, что не очень четко тебе задачу поставил. Связист все знает, он инструктаж получил. Ну, давай.

После ухода на негнущихся ногах замполита командир облегченно вздохнул и раздал дальнейшие указания. Весь личный состав был отправлен в низа, а присутствующие на мостике сняли куртки с погонами и приготовились изображать отдыхающих в морском круизе. Хотели было притвориться рыбаками, но обнаружили на карте запрет на рыболовство в этой зоне. Никто толком не знал, как выглядят отдыхающие круизники. Решили убрать с физиономий озабоченность борьбой с империализмом и загорать, имитируя игры в баскетбол и бадминтон. Так и сделали. Спрятав телеобъективы, я продолжал фотолетопись нашего похода.

Приближающийся корабль замигал светом

— Просит показать флаг, — доложил полуобнаженный сигнальщик с теннисной ракеткой.

— Фиг ему, — сказал командир, — набери что-нибудь трехфлажником.

— Набрал.

— Что?

— «Ваш курс ведет к опасности!»

— Молодец. То, что надо. Поднимай. Штурман, мы где?

— Из тервод вышли, товарищ командир. Минут пять — семь, как вышли.

Вскоре нагнавший нас эсминец снизил ход и приблизился к нашему правому борту. По громкой связи донеслось несколько коротких фраз, нам помахали рукой с мостика и эсминец лег на обратный курс.

— Что он сказал? — командир обратился на сей раз ко мне.

Признали они нас. «Советико», «камрады» говорили и «водка». Я четко слышал.

— Ага, и я слышал. А еще пару раз что-то, похожее на «трахать» или «траву хавать». А?

— Это у них значит — работа — «трабаха». Работайте, дескать. Не бойтесь.

— Откуда знаешь?

— Разучивал как-то с кубинцами русские пословицы. Они у нас на бригаде стажировались. Ну, там: «Работа не волк...», «Без труда и рыбку.... из пруда...» и все такое. Они выучили, и я запомнил.

Командир от воодушевления помотал над головой кулаком и прокричал — «НО ПАССАРАН!», однако на эсминце его услышать уже не могли. И Слава Богу.

— Наверно они америкосов не сильно любят, — сказал штурман. — Те их послали прикрыть прибытие лодки, а они из кожи вон не лезут. Хорошие ребята.

Мы все дружно согласились, что испанцы ребята хорошие, моряки отличные, а их «Жорик» — прекрасный корабль.

— Ну, — сказал Поляныч, — курс на Гибралтар! И ошибся.

* * *

Механик объявил, что машина устала и требуется три дня для профилактики. Еще пара часов ходу и машину уже никто восстановить не сможет. Нечего будет восстанавливать. Поляныч знал давно, что требуется сделать ТО, но было не до того. Всегда мягкий и тактичный механик, заняв жесткую позицию, сильно удивил командира, и он предпочел застопорить ход и отдать якорь.

Надо сказать, что в обычных обстоятельствах командир выбрал бы более удобное место для якорной стоянки. Здесь же и течение было неприятное, и ветер продувной, и, что самое противное, ужасное дно, устланное кусками огромных плит, как говорят — обломками строений древней Атлантиды.

За эти три дня я рассортировал все пленки, сделал на них наклейки с легендами и точными данными хронометров, совмещенных с фоторужьями. Хотел даже заняться проявкой, но вспомнил последнее слово мичмана перед операцией и решил не торопиться. Фотограф уже немного оклемался и требовал встречи со мной для обсуждения результатов съемки. Консилиум же, не приходя в трезвое состояние, решил, что ему необходим полный покой еще на пару суток, что и было достигнуто очередной инъекцией, в чем Леня знал толк, как никто.

В качестве тяглового устройства для выбирания якорной цепи на гидрографе был установлен брашпиль — горизонтально расположенная катушка с электроприводом. Когда-то, очень давно в этот комплект входил и автоматический выключатель, препятствующий излишнему натяжению цепи. Он щелкал всегда не вовремя и очень мешал работе боцманской команды. Кто-то его утащил и жалеть об этом не стали. Сегодня, как и всегда, пожилой мичман — старшина боцманов Василий Степаныч опытным взглядов взвешивал натяг цепи и руководил работой брашпиля, вытягивавшего цепь при съемке с якоря. Трудно теперь объяснить случившееся, но факт остается фактом — цепь лопнула. Корма гидрографа при этом чуть задралась и с плюханьем шлепнулась о воду. Вторым чудом было то, что никого при этом не убило. Мичман бросился в сторону клюза, свесился за борт и застыл, пронзая взглядом толщу воды. Возможно, что он видел дно и наш якорь, зацепившийся за монолитный постамент. Понимая, какое горе испытывает боцман, командир, сдержав собственный гнев, подошел к нему и, тихонько похлопав по плечу, произнес:

— Брось, Вася. Не жди. Не всплывет.

Мичман горько всхлипнул, но продолжал находиться в оцепенении до тех пор, пока его под руки не препроводили в лазарет. Поляныч дал указание отпоить его валерьянкой, но к вечеру от боцмана сильно несло спиртом, и он активно озвучивал версию о мстительных духах Атлантиды, которые, слава Богу, удовлетворились железякой в полтонны в качестве отступного, и только-то.

* * *

Еще до прохода Гибралтарского пролива стало известно, что наш эсминец, нас не дождавшийся, был отправлен в зону Суэца для обеспечения чего-то очень ответственного, но не подлежащего разглашению. Нам же с Леней было предложено оставаться пока на месте, перемещаясь вместе с гидрографическим судном в сторону Дарданелл и далее в Главную Базу.

— Ага, — сказал я себе, — а там, небось, зима.

А я без шинели, не говоря уже о Леониде. Ладно, на корабле не пропадем, Поляныч выручит. Это точно.

Вот уже несколько дней боцманская команда и несколько талантов, к ней примкнувших, ваяли деревянный якорь. По судну были собраны всевозможные древесные материалы, ставшие элементами муляжа. К концу творческой экспансии на баке было выставлено два одинаковых черно-битумных изделия. Только очень внимательный и въедливый наблюдатель был способен отличить деревяшку от железяки с расстояния в несколько метров. Необходимость этой работы диктовалась двумя важными причинами. Во-первых, утрата якоря для любого корабля — дело позорное и пакостное, ибо может стать поводом для издевок и острот недоброжелателей. Говорят, что для одного из командиров такой казус стал неодолимой преградой для карьерного роста. Про него говорили: «А! Это тот, что якорь в море посеял». Можно было сказать о нем много хорошего, но помнилось только это. Во-вторых, требования международных регламентов по проходу Черноморских проливов, не допускали отсутствия существенных элементов якорного оборудования на кораблях. Пойманный же на нарушении правил платил штрафы, сравнимые по величине с мечтой любого нормального человека о полном финансовом блаженстве. Муляж, достойный восхищения, был аккуратно и прочно размещен в клюзе и служил предметом тихой гордости боцмана.

Уже через неделю после операции мы с фотографом проявили почти все пленки и сделали пробные отпечатки. Лодка вышла превосходно. Все детали и оборудование четко просматривались на снимках. Были видны лица членов экипажа на рубке и надписи на кепках. Теперь уже я опухал от гордости. Однако, меня настораживало поведение фотографа. Если до операции он придавал нашей работе огромное значение и считал ее чуть ли не важнейшим делом своей жизни, то, лишившись аппендикса, утратил и интерес к фотографии. Теперь главным в его беседах были не ракурс, диафрагма и экспозиция, а чувство единства природы и сознания, почерпнутое им в постоперационном периоде под действием наркоза. Он утверждал, что видел свет, которого нет в этом темном мире. Я попытался осмеять его измышления, но натолкнулся только на скорбь в его всепрощающем взоре. «Извиняю тебя, неразумного», — говорили его глаза.

Допрос, который я учинил Лене и Вениамину успеха не принес. Оба, ссылаясь на усталость и алкогольно-абстинентный синдром, утверждали, что не помнят количество и комбинации болеутоляющих и снотворных средств, введенных пациенту. Дорога в верхний ярус осталась неизвестной.

— Пить надо меньше, — сказал я медикам, — такое открытие профукали. Хотя, может мы к нему и не готовы. Без Атлантиды здесь явно не обошлось.

Оба согласились, но долго еще расспрашивали фотографа о его видениях, пытаясь привести в систему собственные заблуждения.

* * *

Командир подгадал прибытие на внешний рейд Главной Базы к вечеру, когда боновые заграждения уже закрылись. Боцман на баркасе с запасом спирта и консервов был отправлен к морскому причалу судостроительного завода. К утру у нас оба якоря оказались металлическими, а деревянный муляж исчез в бездонных боцманских закромах. Вдруг еще пригодится. В Севастополь утром мы вошли победителями.

После этого похода я очень увлекся фотографией и достиг неплохих результатов. Думается, что помогло общение с профессионалом высокого класса. Фотограф же оставил службу и, говорят, удалился от мирских забот, принял сан духовный. Кто-то встречался с ним, якобы, в местах близких. Иные видели его в землях отдаленных. Все, однако, уверяли, что эта встреча доставила им радость. Мне бы, наверно, тоже.

Загрузка...