В море, на суше и выше...

Вадим Федотов родился в богом забытом Прикаспии в 1952 году (в этом году родилась масса замечательных людей, Покровский, например).

Как и Литовкин, безуспешно учил местные языки в школах Советской Прибалтики (в бывшем Пиллау). Вместе с Акиндиновым оказался на 1-й флотилии СФ (Ара-губа), где и служил. Потом продолжал это дело на командных должностях ЧФ, который после дележа оставил без особого сожаления. Считает себя североморцем.

Первый блин

Добравшись со своим крокодиловым чемоданом до пятиэтажки, где размещались экипажи атомных подлодок, увязших в среднем ремонте, свежеиспеченный лейтенант медслужбы огляделся и перевел дух.

Итак, Полярный, Дивизион ремонтирующихся кораблей, должность целого начальника медицинской службы подводного крейсера, который через полгода должен вернуться в боевое ядро Северного Флота — все пока складывалось неплохо.

По приказанию командира, как раз покидавшего расположение части, размещен он был с маститым механиком парохода — капитаном 2 ранга, который сейчас находился с семьей. По словам дежурного, это тоже было удачей, т.к. все офицеры, включая «старых майоров» (врач понятия не имел, кто они такие), были размещены в помещениях, именуемых каютами, по 4 человека, независимо от звания и должности. Исключением были жилищные условия командира, замполита и старпома, проживавших в одиночку, и механика, делившего до недавнего времени кров с прежним майором медицинской службы, наконец-то убывшим к новому месту службы.

Напялив первый раз в жизни военно-морской китель с девственными лейтенантскими погонами, мягкими шагами любознательного котенка близорукий начмед начал свое самостоятельное движение по коридору.

Двери всех кают были прикрыты за исключением одной, ярко освещенной и выбрасывающей излишек света в сумрак коридора. Остановившись в дверном проеме, врач смутно различил сидящую за письменным столом фигуру, с желтым блином лица, излучающего, как и положено блину безграничное добродушие и приглашение к более близкому контакту. Желая ответить на этот посыл, врач, широко улыбаясь предстоящему неформальному знакомству, вкрадчиво шагнул за порог.

Вблизи блин превратился в тщедушную головенку с зачесом редких волос, уткнувшуюся в какую-то сразу видно ненужную писанину.

Возникла пауза, выдержав которую, застольная фигура вдруг заскрипела голоском повзрослевшей деревянной куклы, выкрикивавшей скороговоркой следующие суровые слова:

«Вы что, не знаете, как нужно нормальным образом входить в кабинет старшего, е-бить, начальника?? Вы кто вообще?? Выйдете и нормально зайдите как положено»... Отверещав, головенка уткнулась в ненужную писанину, вновь превращаясь по мере удаления от нее в знакомый желтый, но уже неприветливый блин, а на двери вдруг прочиталась отчеканенная на медном листе и ранее не замеченная поясняющая надпись: «Николай Павлович Ариненко — старший помощник командира».

«Вот тебе и Добрый Блин», — подумал лейтенант, после чего, вновь нормально зайдя и представившись, отправился к себе и принялся безмятежно сочинять бравое письмо родне — самое первое письмо с Краснознаменного Северного флота.

Часы

Старший брат с первой офицерской получки часы мне подарил. Красивые, серебристые. Очень мне они нравились. Я свой воинский долг тогда на Северном флоте на сырую околачивал, и они мое безрадостное существование очень здорово скрашивали.

И тут назначают нам на дивизию нового замкомдива по боевой подготовке. О нем говорили, что он «моряк до безобразия», волевик, грамотный, попадал во время пожара под «дачу ЛОХ в отсек», но остался единственный в живых, и еще, понизив голос, говорили, что в одной из автономок он морячка расстрелял в гальюне десятого отсека за невыполнение чего-то или неподчинение чему-то.

Огромный, с виду орел, свирепый взором, грудь расправлена, взгляд за горизонтом.

И вот я как-то бодро топал на ПКЗ, совершенно отрешенный, и, спускаясь по плавпирсу, вдруг увидел впереди замкомдива с сопровождающими в «шапках с ручками», наддал и решил их обогнать с этаким молодецким «отданием чести в движении». Но чего-то не рассчитал и при обгоне упал, поскользнувшись на металле, рожей, продолжая «отдавать».

Замкомдива безразлично перешагнул через меня и дальше проследовал с сопровождающими, ни ругать, ни наказывать не стал.

Тем моя любовь к нему и кончилась.

А часы я тогда о морозный металл расшиб.

Напрочь.

Лежат сейчас где-то, как память о былом.

Волчий хер и ливерная колбаса

Лодка заканчивала многолетний средний ремонт и старых майоров на ней было как тараканов.

Капитан 3 ранга Инварцев был племянником связиста, служившего на «К-21» у Лунина (эпохальная атака на фашистский супер-линкор «Тирпиц»), и сам тоже возглавлял героическую боевую часть связи атомной «ревущей коровы», с которой уже не чаял как смыться. Был он рыхловатым, добродушным и лысеющим товарищем, слегка похожим на популярного актера Феклистова.

«Король говна и пара» — капитан 3 ранга Федоряко Александр Васильевич по кличке «Шарошка» — являл ему полную противоположность: был ни на что не похожим низкорослым жилистым существом сорока лет с широкоскулой монголоидной физиономией, покрытой шрамами и почти лишенной штатной растительности. Волосы его скальпа напоминали тонкую, но жесткую проволоку цвета «соль-с-перцем», а ногти выглядели неразвитыми узкими противными пластинками... — да, можно сказать, они почти что отсутствовали.

Темперамент он имел суворовский, нрав не злой, но вздорный, интеллект нулевой. Жили все на 4 этаже дивизиона ремонтирующихся кораблей, над экипажем Суворова (еще одна тень генералиссимуса), которой позже утонет на Дальнем Востоке и будет командовать «выходом личного состава из затонувшей ПЛ через торпедный аппарат».

А в санузле комсостава были выгорожены дощатыми кабинами «чаши «Генуя».

Инварцев со страдальческим выражением лица по великой нужде брел туда через день, по-стариковски волоча ноги и постанывая еще в коридоре. Потом, уже тщательно запершись, продолжал причитать, охать, кряхтеть и печалиться, чтобы, наконец, жалобно пискнув, затихнуть в изнеможении.

После него в корзине появлялось много скомканных мягких бумажных салфеток.

А вот Александр Васильевич, свирепо сверкая мятыми брюками, целеустремленно пер к дучке, не запирая, с грохотом захлопывал дверь, которая тут же открывалась, и с диким криком совершал все моментально! И вся чаша («Генуя») и подступы к ней были забрызганы обильно кровью.

А салфеток вообще никогда не наблюдалось.

Севастопольские рассказы

Крым. Холмы. Воздух топленный. Он поднимается от земли и от чего придется нежными струйками. Степь дрожит и меняет свои вертикальные очертания. Кое-где у небес от жары разорвался подол, а у офицеров — забег.

В черных брюках, кремовых рубашках, черных туфлях и фуражках.

Не совсем трезвый начальник физической подготовки и спорта встречает всех на финише вместе с врачом и полуистлевшей машиной УАЗик.

Бегут по растрескавшейся бетонке, утекающей за холмы. Вылетают из-за них и, широко дыша, устремляются к финишу. Многие уже добрались и теперь поджидают отстающих, утирая лицо.

Вот показывается последняя группа, и вот уже добегает и она.

А потом тишина.

А потом томление ожидания, взоры на дорогу, крики «кого нет то?», предложения «проверить по спискам» и «осмотреться». Наконец, обнаружили кого нет: не хватает Багрова Александра Эмилевича.

Еще мгновенье — а вот и он: из-за холма появляется нечто, бегущее странной, вымученной рысью. Зад при беге куда-то заносит, и для его исправления на ходу крениться корпус, вытягивается шея и голова, и при этом, приостанавливаясь; наотмашь срывается с головы фуражка и вытирается потная лысина какой-то ветошью, после чего фуражка — на голову, и бег возобновляется.

Все внимание приковано к нему, и вдруг, когда до финиша остается каких-нибудь пятьдесят метров, фигура резко разворачивается и начинает гораздо более стремительный и безостановочный бег назад, к вершине холма.

После краткого, но выразительного оцепенения группа встречи срывается с места и бросается в погоню за бегуном. Заводится даже искалеченный УАЗик, на котором, стоя, азартно чем-то размахивает и орет начальник физической подготовки и спорта.

Догоняют беднягу практически сразу. Куча мала: навалились, некоторые пытаются его вязать, или дать в морду, другие требуют объяснений, а врач что-то бормочет про тепловой удар. В общем, хватают героя за лицо, а герой, вывернув прелую рожу из чьих-то цепких, потных лап, отчаянно, продолжая вырываться, орет: «Заначку! Заначку из фуражки выронил!»

И все. Всех словно разобрали.

Меланхолия

Опять казарма (а что прикажете делать?)

Исполняющий обязанности (ИО) помощника командира по кличке Казик, старлей — ракетчик Петров и лейтенант с соседнего экипажа, чье имя память не сохранила, отдыхали в конце изнурительного парково-хозяйственного дня.

Имеющие право схода давно разлагались в местных рассадниках офицерского досуга «Ягодке» и «Сугробе», а наши герои изображали «обеспечивающую группу» и потому отдыхали рядом с любимым личным составом.

Уже две бомбы «Алазанской долины» были успешно опустошены, и уже гость с Петровым исполнили под аккомпанемент обернутой в бумагу расчески «Мой Фантом в тумане мглистом», когда в дверном проеме возникла коренастая фигура капитан-лейтенанта Юрия Байдакова, занимающего в неофициальной табели лодочных типажей почетное место «живой легенды».

«Легенда», обряженная в неуставное пальто толстого шинельного сукна и держащая на отлете раскрывшийся портфель с каким-то хламом, поколбасившись на пороге, ввалилась в комнату и бухнулась задом на казенную коечку Петрова столь мощно, что от этого сотрясения висящая на стене копия гравюры Дюрера «MELENCOLIA» с легким стуком исчезла за кроватью, а сидевшая на затылке цигейковая шапка наехала вечному командиру группы «КИП и Автоматика» на красный курносый нос.

После этого сразу раздался исполинский храп.

— Вот сволочь, задвижку выломал, — в сердцах промолвил Петров, осматривая дверь, — и еще развалился тут, ракло.

При этом он замахнулся и осторожно пнул вытянутую байдаковскую ногу.

И зря!

Неуставное пальто задвигалось и из-под по-прежнему надвинутого на нос головного убора хрипло и повелительно прозвучало: «Ну-ка «шила» мне, живо!»

Затем суконная фигура приняла сидячее положение и, устремив в сторону друзей правый рукав, оканчивающийся черной перчаткой с оттопыренным указательным пальцем, изрекла:

— Лейтенант, за «шилом!»

— Это — гость, — ответил ИО помощника Казик.

— Тогда — ты, — рукав «слепца» указал на Петрова.

В принципе ничего страшного не происходило: хотя Байдак был крепким мужичком, парням ничего не стоило отлупить его, да еще и связать для верности — такие случаи уже бывали. Но!

Во-первых, он был «легендой» всей дивизии атомоходов, и среди аборигенов своего парохода старше его возрастом был лишь «король говна и пара» капитан 3 ранга Федоряко (командир ПЛ и механик в сравнение не брались, так как были людьми пришлыми).

Во-вторых, он действительно был неплохим кадром, а в-третьих, всем как-то хотелось «продолжения банкета».

Недавно назначенный на лодку врач еще не имел в городке боевой подруги, а потому ночевал в казарменной комнате (каюте), которую он делил с маститым механиком. Ракетчик Петров без особых церемоний попросил врача об одолжении, а врач легко откликнулся на просьбу и нацедил в извлеченную из стенного шкафа пыльную бутылку темного стекла вполне приличный объем гидролизного спирта из хранящейся у механика 20-литровой канистры.

Праздник был продолжен.

Во время 3-го тоста Байдак, обнаруживший в своем стакане несколько дохлых тараканов, заявил, что должен немедленно уехать к семье на побережье и готов взять с собой двух человек. Ехать предстояло на его «К-750-М» — мощном отечественном мотоцикле с коляской.

Желающих куда-то переться в мороз естественно не нашлось, и матерый каплей, проклиная малодушных собутыльников, стал утеплять себя перед неизбежной схваткой с заполярной стихией: вниз — нательное шерстяное белье подводника, затем — водолазное белье из верблюжьей шерсти, а сверху — резиновый КЗИ. При этом он совершал топтательно-круговые движения на свободном пространстве комнатки, чем вызывал у наблюдающих этот медвежий танец шалопаев дерзкие смешки и ядовитые реплики. Стремясь набросить на свои плечи верхнюю часть резинового комбеза, Байдак странным образом запутался руками в его складках, согнулся в древнерусском поясном поклоне и с заломленными назад верхними конечностями уткнулся головой в стену над знакомой коечкой.

А, уткнувшись, начал медленно сползать. Однако, сползши до какого-то уровня, резким движением кряжистого тела оторвался от стены, но не удержал равновесия и вновь уткнулся... и вновь начал сползать. Так повторилось несколько раз.

Наконец тело ночного мотоциклиста неподвижно застыло в прежнем «Г-образном» положении.

— Может он сдох? — спросил гость-лейтенант.

— Да нет, спит собака, — по-доброму ответил Казик, — пусть спит, а то уже всех задолбал.

Некоторое время сидели молча.

— А это что за «фигура умолчания»? — весело спросил ввалившийся с ночного мороза 36-летний балагур-штурман — красивый поджарый брюнет с ассирийской бородой.

— А это — полярный исследователь Пири, — в тон ему устало пошутил Казик.

— О! Тю-тю, Юрочка! — заглянув в лицо спящему воскликнул штурман и, обхватив руками его бедра, сделал несколько нескромных движений тазом. — Не снял никого! — объяснил он окружающим свою игривость, — вот и пришлось переться в казарму.

— А, кстати, почему это Байдак не падает? — озадачился навигатор и, вновь подойдя к «фигуре умолчания», принялся ее рассматривать.

Оказалось, что действительно спящий Юра, сползая по стене, всякий раз цеплялся скальпом за вбитый без шляпки гвоздок, на котором висела милая сердцу Петрова «Меланхолия» — три маленькие кровавые дорожки теперь уже проявились на беленой стене. Дорожки располагались строго параллельно и столь же параллельно им свисала тонкая нить слюны из приоткрытого рта «человека-легенды».

Вновь потревоженный лекарь не нашел у снятого с гвоздя и продолжающего дрыхнуть Байдака ничего страшного, вылил ему на башку остатки спирта с тараканьими останками и, чертыхаясь, ушел спать.

А бойцы закурили и, рассевшись вокруг так и не рассупоненного капитан-лейтенанта Байдакова Ю.С., затянули в сопровождении обернутой в бумажку расчески:

Средиземка

«Средиземное ночью... Впервые.

Лицо покрыто пепельной маской соли, царапины на руках напоминают о себе легкими укусами, мокрая одежда пахнет незнакомо, но по-простому приятно... и все это при каком-то особенном, восторженном смятении души. Зачарованный разум не слышит привычных буднично-трезвых сентенций, жадно впитывая теплый, треплющий волосы и стегающий лица солью средиземноморский ветер.

И как в религиозном экстазе, напряженно смотришь на непривычно яркие южные звезды, гладишь пальцами влажную сталь рубки, стараясь как можно полнее впитать в себя торжество темно-звездного мерцающего безмолвия и могуче-бескрайней красоты сказочного теплого моря!»

Лейтенант-штурманенок поставил восклицательный знак и, упав головой в ворох исчерканных им бумаг, моментально заснул.

Лодка который час шла в кильватерной колонне кораблей средиземноморской эскадры, и ее экипаж все это время имел редкое счастье наслаждаться «Готовностью два, НАДВОДНАЯ», а проще говоря, дышать свежим морским воздухом, свободно гуляющим по отсекам.

Грузный седеющий штурман сполз с «моста» и, втиснувшись в рубку, первым делом глянул на прямую линию курса, а затем автоматически прочел каракули штурманенка.

Перечитал, удивленно поглядел на спящего, хмыкнул и, буркнув: «Надышался, салага», проследовал в кают-компанию, куда уже потянулись «принимать пищу» офицеры его смены.

Заглянувший вслед за ним в рубку и попытавшийся из любопытства тоже прочитать написанное, не по годам шаловливый комдив-3 сразу же запутался в малознакомых словах и совсем незнакомых словосочетаниях, а потому, треснув спящего по башке, убежал в кают-компанию, откуда вскоре донесся его дежурный вопль: «Картошки и мослов!»

Лейтенант от шлепка обалдело подскочил и несколько секунд смотрел перед собой, ничего не соображая, затем, придя в себя, выглянул в «центральный», после чего неторопливо изорвал и выбросил в корзину черновики, а чистовик аккуратно сложил и спрятал в нагрудном кармане.

Через два часа лодка вновь погрузилась.

А всплыла через полтора месяца уже за Полярным кругом.

«Чистыми руками» (сюита)

Гальюн второго отсека был недоступен всякой корабельной шушере — в отсеке были расположены каюты командиров боевых частей и начальников служб атомного подводного крейсера. Упомянутое заведение, являясь на корабле символом домашнего уюта, способствующим поддержанию высокого морального духа комсостава, находилось под особо пристальным контролем лодочного замполита. И горе было простому бойцу, застуканному здесь бдительным замом: гневные обличительные речи по всем правилам военно-морского ораторского искусства водопадом обрушивались на незадачливого посетителя до тех пор, пока тот, мокрый от нервной перегрузки и красный от стыда, не был готов признать себя преступником и вообще тайным агентом мирового капитала.

Действительно оберегать было что: за неброской, окрашенной «слоновкой» металлической дверью в тесной выгородке возвышался, подобно предмету культа какой-то экзотической религии, блистающий золотом воронкообразный унитаз, увенчанный, отшлифованным поколениями офицерских задниц, деревянным кольцом. У впервые попавшего в святилище возникали невнятные мысли о некоем полным тайного смысла «приобщении и священнодействии».

И лишь один человек, допущенный в капище, никаких чувств восторга и благоговения не испытывал. Этим человеком был гидроакустик старшина 2 статьи Саша Скоморохин — невысокий тонкошеий мальчик со спокойными серыми глазами и застенчивой улыбкой. Из всего личного состава, расписанного по приборкам в этом отсеке, Саша до недавнего времени был самым молодым, а потому отсечный гальюн являлся объектом его заботы.

Среди нехитрых навыков заурядной приборки умение «продуть гальюн» стояло особняком: в отличие от всем известного сортирного устройства, используемого на железных дорогах МПС, в нашем случае содержимое блистающей медной чаши проваливалось в баллон-накопитель, откуда воздухом «среднего давления» через заранее открытый кингстон с шумом извергалось в окружающий лодку таинственный и манящий подводный мир. И не приведи господь нажать на педаль, если баллон с его содержимым находится под давлением.

Вышеупомянутый Саша и с чисткой медного «изделия», и с продуванием баллона-накопителя справлялся вполне успешно, однако, в последнее время настроение его отравлялось появлением в отсеке нового штатного лица — молодого электрика Сереги Веселкина, слегка прыщавого, сонного паренька. Тонкие Сашины намеки, а затем и прямое обращение к командиру отсека с предложением передачи постылого заведования в новые руки успеха не имели, и это рождало у старшины 2 статьи мрачные мысли о человеческой неблагодарности, несправедливости и вообще бессмысленности службы.

Своими печалями черт дернул его поделиться на вечернем перекуре со своим земляком — присланным откуда-то на перевоспитание лупоглазым трюмным специалистом. Выведенный в люди дедушкой-алкоголиком штрафник, сыпля нецензурными поговорками, вник в трудности кореша и заверил последнего, что берется устроить все быстро и надежно, а на робкую просьбу раскрыть суть замысла, несущего чудесное избавление, цинично отрезал: «Не сцы, карась, прорвемся, все будет АБГЕМАХТ!»

Докуривая сигаретку, Сашок увидел бойко двигавшегося по пирсу командира своей боевой части — похожий на певца Пенкина капитан-лейтенант Процентюк семенил на борт атомохода своей знаменитой походкой, дающей местному злопыхателю капитану 3 ранга Виталию Кувшинко повод постоянно утверждать, что, передвигаясь таким образом, вышеупомянутый офицер регулярно проносит на лодку через разного рода КПП сжимаемую ягодицами бутылку водки. И хотя все это было гнуснейшим враньем, и в штанах начальника связи ничего сверхштатного не было, Процентюка в этот поздний час с нетерпением ожидала на борту небольшая группа товарищей. Но об этом — чуть позже.

«Пикантность» несения ночных вахт дежурным электриком второго отсека состояла в том, что для отправления даже самой малой нужды он должен был бежать через весь пароход к месту проживания родного электротехнического дивизиона, ибо многонациональные коллективы отсеков, имеющих гальюны, чужаков не жаловали, а молодых и подавно туда не допускали. Только это и заставляло дежурного электрика, нарушая строгое «табу» замполита, под видом осмотра систем периодически заскакивать в заветную выгородку... и затем с легкой душой продолжать нести вахту.

Так вот, бойкий лупоглазый штрафник, отнюдь не лишенный чувства юмора, замыслил в ночное дежурство Веселкина «надуть» вышеописанный баллон-накопитель, чтобы после неизбежно разразившегося скандала и ликвидации его последствий «заведование» автоматически перешло в руки молодого электрика.

Отсек спал: тонкие носовые рулады выводил в своей каюте замполит, отчего-то хныкал во сне престарелый начальник химслужбы по кличке СуслО, уверенно храпел старпом, носящий грозную фамилию одного из членов сталинского Политбюро, и только в рубке гидроакустиков без шума и треска обсуждала итоги прошедшего периода обучения группа партийцев в составе:

— самого командира боевой части связи,

— минного офицера по фамилии Приютто — голубоглазого литовца с ранними залысинами и сломанным в курсантские времена носом,

— вечно заспанного, похожего на непропеченного колобка в очках, врача Карлушкина

— и примкнувшего к ним кандидата в члены КПСС — тонкого эстета — штурмана Невалякина.

Совещание близилось к концу: штурман, вяло жестикулируя, обстоятельно докладывал торопливо пожиравшему остатки консервированной тушенки начмеду тактико-технические данные французской дизельной лодки «Сюркуф»,

Процентюк, крепко сомкнув усталые веки, периодически всхрапывая, размышлял о чем-то возвышенном, а Приютто, прилипнув левой половиной лица к экрану и навалившись всем телом на приборную панель, казалось, сосредоточенно вслушивался в звуки, исходящие из нутра обесточенной гидроакустической станции. Было слегка душновато.

«Творянская морта», — неожиданно отчетливо проговорил Приютто, с усилием оторвав всклоченную голову от экрана. «Молчи, быдло», — парировал тощий штурман, не прерывая основного доклада. Очнувшийся Процентюк, распахнув глаза и неуверенно держась за окружающие его предметы, незаметно для окружающих покинул тесное помещение рубки.

Все происходящее ни для кого не являлось неожиданностью: по заезженному сценарию в финале каждого «совещания» минер предлагал кому-нибудь померяться с ним силой рук. «Тавай сюда лаппу, и ты пожалеешь о своей турацкой полтовне», — обращаясь к штурману, зловеще проговорил жилистый Приютто, закатывая правый рукав своей репсовой куртки.

Штурман действительно имел слабость иногда приврать о своем якобы благородном происхождении. Кодекс чести, который он сам для себя выдумал и заложником которого являлся, заставил бледного навигатора, вместо того, чтобы послать минера куда подальше, отважно шагнуть тому навстречу и, протянув худую десницу, охваченную крахмальной манжетой с аляповатым фальшивым бриллиантом, схватиться в рукопожатии.

С плотоядной ухмылкой минный офицер начал свой знаменитый чудовищный жим, от которого штурман, с искаженным судорогой боли лицом начал, извиваясь, садиться на палубу. «Ты у меня встанешь на колени, творянское отродье», — беззлобно, но сосредоточенно приговаривал Приютто, внимательно вглядываясь в лицо Невалякина. «Никогда! Никогда невалякины не стояли на коленях», — елозя уже спиной по грязному линолеуму рубки, но так и не приняв требуемого жестоким минером положения, патетически хрипел штурман.

Переживать за бойцов вовсе не стоило — и этот неравный поединок традиционно закончился бы самым мирным исходом, как заканчивались все предыдущие. Однако, на этот раз финал схватки был неожиданно смазан приглушенным хлопком и последовавшим за ним нечеловеческим ревом.

Ревел высунувшийся из гальюна окруженный облаком едкого коричневого тумана Серега Процентюк...и узнать его можно было только по голосу.

Заниматься изучением обстоятельств этого грязного происшествия никто на пароходе конечно не стал. Результатом же доморощенного расследования, проведенного замполитом, явилась тайная сделка, в результате которой старшина 2 статьи Скоморохин неожиданно для всех заявил о своем горячем стремлении влиться в ряды Коммунистической партии, а за гальюном второго отсека был закреплен новый (беспартийный) приборщик.

Игра в карты (блеф)

Полярное лето. Погожим субботним днем лодка мирно стояла у пирса, загружая какие-то запасы, часть офицеров и мичманов без напряжения служила, остальные были отпущены по домам, так как выход ожидался лишь через пару дней.

Штурман атомохода был официально откомандирован старшим помощником командира в гидрографию для получения карт района предстоящих учений.

Полученное приказание о немедленном выходе никого особенно не взбудоражило: было проиграно оповещение, и защитники Родины группами и поодиночке заспешили на пароход.

События развивались вполне пристойно: представители штаба соединения были на борту, сосредоточенный кэп грузными шагами привычно мерил пирс, а рыжий старпом напряженно вглядывался с помощью корабельной оптики в две тесно прильнувшие друг к другу фигуры, продвигавшиеся по пустынной дороге, ведущей в базу, каким-то странным манером.

Вскоре и невооруженным глазом стадо видно, что в данном случае первый инженер-управленец ЯЭУ (ядерной энергетической установки), Боб Бобцов, обеспечивает движение штурмана, а также доставку на ПЛ опечатанного тубуса с навигационными картами. К большому неудовольствию старпома, продолжавшего наблюдение за сомнительными поклонниками венского вальса, командир штурманской боевой части, преодолев КПП, окончательно потерял способность к самостоятельному передвижению.

После легкого переполоха, вызванного удалением с верхней палубы мирно куривших ненужных свидетелей, бравый офицер был спущен в лодку через верхний рубочный люк с помощью талей. Первый же управленец Боб Бобцов, оскорбившись справедливыми упреками старпома, «спускаться» на талях категорически отказался и самостоятельно свалился вниз, ободравшись где только можно и прервав этим глубокий послеобеденный сон унылого двадцатипятилетнего корабельного врача.

Никто из присутствовавших не предполагал, что только что загруженное на борт тощее военно-морское тело было, говоря метафорически, «бомбой замедленного действия в мягкой оболочке», способной взорвать самую благополучную ситуацию и в самый неожиданный момент.

Поставленный лекарем каким-то варварским способом на ноги, но так и не пришедший в себя навигатор поднялся в центральный пост под укоризненные и сочувствующие взгляды сослуживцев, однако, после беглого осмотра старпомом и последующего пинка сполз вниз и надолго успокоился в гиропосту.

А лодка, недавно вернувшаяся в линию после многолетнего среднего ремонта, беззаботно бежала под водой в назначенный ей район встречи с эскадрой. Пока еще беззаботно...

К исходу вторых суток этого действительно безоблачного движения на пороге каюты-амбулатории возник невысокий суетливый человек с лицом, излучающим дружелюбие и головой неправильной формы — это был корабельный замполит, который, пряча бойкие глаза, задушевно поинтересовался у заспанного эскулапа, не обладает ли последний какими-либо картами (!?) С трудом уразумев, о каких примерно картах идет речь, врач лениво протянул заму малоформатный «Атлас мира», и тот, осторожно освободив руки от складного иконостаса с моложавыми ликами кремлевских старцев, молча и глубокомысленно стал его изучать. После ухода заместителя, так и не объяснившего своего неожиданного картографического интереса, отсечная тишина вновь легко усыпила начмеда.

И лишь спустя два часа, поедая с помощником командира неучтенные котлеты, врач узнал, что вышеупомянутая «бомба» сработала — ШТУРМАН ЗАБЫЛ в гидрографии КАРТЫ района!!!

Тут же помощник совершенно конфиденциально сообщил, что кэп уже провел обсуждение ситуации в узком кругу посвященных, где ему довелось как младшему из присутствующих озвучить свой великолепный замысел нестись на всех порах в район предполагаемого нахождения эскадры, всплывать и, вертя лопатой радиолокатора, определяться более конкретно... Как ему показалось, идея командиру понравилась, а вот предложение замполита, всплывать среди болтающихся наверху рыбаков и одалживать у них требуемые карты, похоже, вогнало его в состояние шока, и выслушать предложения рыжего старпома в тот момент не удалось никому.

Можно только догадываться о душевном состоянии командира: ведь если после доморощенного «военного совета в Филях», с нелепыми и вздорными предложениями подчиненных, ему стало ясно, что рассчитывать приходится только на себя самого, то после углубленной, с глазу на глаз беседы с представителем штаба соединения капитаном 2 ранга Глебом Мальковым, надежда на чудо стала его единственной надеждой.

А лодка продолжала свой бег, и ломаная линия ее курса неотвратимо приближалась к кромке ПОСЛЕДНЕЙ КАРТЫ.

На пароходе установилась тревожная атмосфера ожидания. Ожидания чуда. И, наконец, чудо, сопровождаемое аварийной трелью звонков, произошло!!!

Отбеседовав с командиром лодки, капитан 2 ранга Мальков направился в корму, и вскоре в реакторный отсек в результате разрыва трубопровода начала поступать забортная вода. После объявления аварийной тревоги, записи в вахтенный журнал и всплытия в центр «улетела» шифровка о разрыве трубопровода 4-го контура. Упоминание слова «контур» ускорило принятие Центром решения о возвращении лодки в базу в надводном положении.

Назад бежали уже не беззаботно: командный состав был напряжен и сосредоточен, упомянутый представитель штаба, сидя в луже собственной мочи у кормовой переборки второго отсека, грозно разговаривал с женой по громоздкому телефону внутрилодочной связи, вахтенные опасливо его перешагивали.

По возвращении первыми с борта соскочили старпом со штурманом и, подобно известным героям О'Генри, дробно стуча ботинками флотского образца, пронеслись по уже упоминавшейся дороге в направлении, о котором читатель проницательный уже, без сомнения, догадался.

И для всех без исключения читателей добавим, что решением командира дивизии капитану 2 ранга Малькову было дозволено приобрести автомобиль марки ВАЗ-2106 вне существующей в соединении очереди.

В то славное время все было по спискам.

Заснеженная гавань

Командир дивизиона ремонтирующихся кораблей был Поэтом, а его начальник штаба (НШ) — пьяницей и сквернословом — оба были в высоких чинах капитанов 1 ранга. Вдали они были неотличимы — оба худощавые и мелкорослые — а вот вблизи очень разными. Поэт — аккуратен, благообразен и сдержан, а НШ — краснолиц, нервозен и суетлив. Фамилия у первого была возвышенно-парящая, а у второго — приземленно-профессиональная.

Оба находились в финале своей служебной карьеры.

Служба была непыльная: приходящие в ремонт экипажи атомоходов попадали во временное и достаточно условное подчинение дивизиону, корабли переставали называться лодками, а обзывались «заказами» с присвоением трехзначного номера, большие проблемы решались начальством, оставшимся на побережье, а малые чаще всего рассасывались сами собой.

Нельзя сказать, что упомянутые личности были бездельниками и баловнями фортуны, напротив, они прошли суровую офицерскую школу мужества на дизелях, заслуженно попали на атомоходы и теперь исправно, но без надрыва исполняли свои предпенсионные должности.

Одинаково без надрыва и одинаково исправно, а то, что выглядели при этом по-разному — так что тут поделаешь...

Командир дивизиона сидел за своим обшарпанным столом и, безучастно слушая доносящиеся из-за тонкой стенки вопли своего НШ, меланхолически созерцал в окне картину пуржистой заполярной осени.

У него никак не складывался финал очередного стихотворения — не хватало вдохновения, мобилизация всех навыков и приемов ремесла тоже пока результата не давала. Из мутного потока воинственных криков начштаба ничего нового извлечь не удавалось, а условно литературные «серпом по яйцам», «засажу по самые помидоры» и «карасиные морды», уже давно стали заштампованной и серой продукцией, и в дело не годились.

Настойчиво зазвонил местный телефон — телефонистка сообщила, что его «домогается» начальник судоремонтного завода — тоже капитан 1 ранга и давний-давний знакомый. «Какие-то проблемы», — подумал комдив и изрек в трубу, что он весь внимание.

— Привет, Аркадий! Помнишь меня еще?

— Здорово, Игорек! Куда ж от тебя денешься... Какую-нибудь мне гадость приготовил?

— Смотри, почти угадал. Но не напрягайся — это несерьезно. А ты что грустный? Командующий что ли с утречка уестествил-взбудоражил?

— Ну, взбудоражил, взбудоражил, в общем и целом. А сейчас его начштаба моего Штукатурова взбудораживает, но уже в деталях — от матюгов уши вянут — тебе не слышно?

— Ну, я думаю, Штукатур твой переживет — они с адмиралом одного поля ягоды. «Бронированные ягоды» — здорово я загнул? Запиши себе в блокнот... А вообще-то что случилось?

— Да старлей один, вроде с какого-то атомохода, вчера по пьяни нарвался на коменданта, и тот самолично его на губу определил. А там запарка, так как по случаю выходного народу отловлено много, и служба естественно буксует...

— Аркадий, только давай короче излагай, а то так мы до моего вопроса никогда не доберемся.

— Ну, а короче — так: старлей на этой «губе» сам не раз службой руководил, поэтому, когда слегка протрезвел, то предложил такому же балбесу с повязкой помочь регистрировать поток поступающих. А когда тот с радостью согласился и допустил до журналов, то «наш» прохиндей все упоминания о себе любимом грамотно повырывал, а, выйдя на крыльцо под видом перекура (офицер все-таки), испарился.

— Молодец! Гигант! И от тебя теперь требуют его найти и обезвредить?

— Ну да, Командующий требует построить всех старлеев, чтобы этот козел-комендант его опознал. Так что я сейчас весь в организации этого важного мероприятия.

— Все понял. Еще раз: молодец, старлей! А у меня для тебя как раз обратный случай. Ты меня внимательно слушаешь?

Вопрос начальника завода был не лишним, потому что комдив уже отвлекся от беседы и почти «улетел», пытаясь как-то все же завершить поэтический сумбур, клубящийся в его голове. Однако, достойного завершения не получалось: «гавань, березки, долг, честь, нелегкая доля подводника» и пр. — уже были зарифмованы, а вот концовка так и не приходила.

— Да я слушаю, слушаю, но ты тоже давай покороче, а?

— Вот у меня рапорт начальника ВОХР о задержании его стрелком, то есть попросту — «мухобойкой», двух злоумышленников, которые проникли на территорию СРЗ около 23-х часов. Злодеев определили — это два упитанных капитана 3-го ранга с «114-го заказа».

— С «Хиросимы» что ли?

— Ага, с Нагасаки... Я смотрю, ты совсем на службу забил и даже номеров заказов не знаешь, Аркаша ты мой северный. Запомни, «Хиросима» — это «117-й заказ», а «114-й» — это неделю как пришедшая из Нерпичьей «Ревущая по волнам». Усек?! Герои твои вначале отмалчивались, но девки их быстро вычислили: «Лощеные, — говорят, — мужички — в отличие от наших обдергаев. Сразу видно, что недавно в ремонте».

— Понятно, это — дятлы со «132-й». Да я, дурак, и сам мог догадаться, что «хиросимские» уж давно все входы-выходы в твоем хозяйстве знают, как, впрочем, и мухобоек твоих. Ладно, Игорь, все что ли у тебя?

— Заканчиваю. Их вообще-то «холеных-лощеных» трое было, но третий — кстати, тоже каптри — не побоялся нагана, а перевалился через забор и исчез. В пурге...

— Ясно, мне уже совсем смешно. Что ты предлагаешь — всех капитанов 3 ранга построить?

— Да успокойся ты, ничего я не предлагаю. Официальный рапорт — передо мной, реагировать на него я должен — вот я и реагирую. Ясно, что третьего своего собутыльника они не назовут. Хочешь — воспитывай их старпома, хочешь — пусть его твой Штукатур вразумляет. А хочешь — так и вовсе забудь. Ты мне друг или портянка?!

— Лады, Игорь, спасибо. Я решу. Звони.

— Пока, Аркаша, не печалься. И это пройдет...

За разговором с начальником СРЗ Журавский пропустил финал «общения» адмирала со Штукатуровым и сейчас слышал уже вопли последнего по выполнению указаний, полученных свыше: «Суки! Суки! — орал начштаба кому-то. — Кто как хочет — так и дрочит... Какие каплей?! ...Твоя инициатива?... Да я на нее клал с прибором... Всех старлеев — к 12 часам, я сказал... Быстро! Ты меня понял?!... Чтоб яйца в пене!» — и так далее, и тому подобное...

— С прибором — с пробором... яйца в пене — яйца в пене, — бездумно повторял Журавский и вдруг радостно подскочил. — Вот оно! Сложилось! Наконец-то оно сложилось.

Концовка получилась вполне достойной:

Он почувствовал знакомое чувство умиротворения.

А за тонкой перегородкой как-то тоже стало тихо, и в этой тиши вдруг аккуратно звякнула железная дверца сейфа, и послышалось негромкое бульканье.

Наступил «адмиральский час».

«Голова негра»

Роста — судоремонтный завод на окраине славного Мурманска.

Подлодка — в доке, экипаж — на плавказарме. Заканчивался зимний воскресный день.

Залив парил и странно пах арбузной мякотью, когда во время осмотра моряков, вернувшихся из увольнения, у одного из них была обнаружена бутылка ямайского рома «Голова негра».

И обнаружен ром был опять у матроса Сапожникова — малограмотного девятнадцатилетнего «шарикова» оказавшегося в результате какого-то кадрового недоразумения в рядах радиотехнической службы подводного ракетоносца. Уже два раза он приводил себя в нетрезвое состояние одеколоном, бузил и пел матерные частушки, за что был наказан по строевой линии (чихал он на эту линию), а по инициативе замполита заслушан на комсомольском собрании парохода (чихал он на это собрание — в ВЛКСМ он никогда в жизни не состоял). И в этот, очередной раз прихваченный своим непосредственным начальником при проносе на борт алкоголя замухрышистый малорослый морячок был представлен пред светлые очи самого Старшего Помощника Командира (СПК) вместе с вещественным доказательством преступного умысла.

СПК Николай Палыч Ариненко считался людоведом и в области воспитания личного состава слыл большим докой. Статью и внешностью чем-то был схож с нынешним президентом страны, в службе косил под волевого руководителя, а близорукость свою от окружающих всячески скрывал.

Старпом начал ошеломляюще: отлив в где-то найденную мятую алюминиевую кружку полбутылки экзотического напитка, воспитатель, импровизируя на тему несовместимости алкоголя и боеготовности, доверия и неблагодарности, размахивая руками и щедро уснащая свои тирады присказкой «е-бить, пымаешь», начал совать в морду Сапога посуду и требовать, чтобы тот незамедлительно засосал злосчастный напиток, на что последний, вместо того, чтобы воспользоваться моментом и резко проглотить содержимое кружки, подобно капризному животному, упрямо воротил рыло от ароматного пойла. Считая, что воспитательный процесс достиг кульминации, а также не без оснований опасаясь, что матрос наконец-то исполнит предложенное, старпом гневно вылил содержимое алюминиевой тары на стриженую башку Сапога.

И грозный старпомовский вопль: «Вон отсюда!» ознаменовал блестящее завершение воспитательного акта.

Блестящее завершение. Просто блестящее... Так, наверное, воскликнет думающий читатель. «Николай Павлович!» — и нам хочется крикнуть, аплодируя, — Ах, Николай Павлович! Как хорошо, как красиво, доходчиво и убедительно Вы отыграли этот воспитательный эпизод, сохранив оставшийся ром для следующего педагогического раза! Какое это счастье: служить рядом с Вами, засыпать рядом и вместе с Вами встречать утро следующего дня!»

Утро следующего рабочего дня просто не могло не начаться с традиционного утреннего доклада. Но, тем не менее, с него оно не началось. Дверь старпомовской каюты с выбивающейся снизу полоской света была заперта, хотя за ней и слышалась какая-то неясная возня. Потолкавшись у двери и не получив возможности отбубнить свое дежурное, что, мол, во вверенном подразделении замечаний нет, помятые после бурно проведенных выходных начальники вываливались на палубу — кто за глотком утреннего морозного воздуха, кто за глотком сигаретного дыма, где и натыкались на разоряющегося помощника командира по кличке «Драгун» — красивого, рослого и ужасно перспективного капитан-лейтенанта, с которого, опять же, по традиции и начинался каждый утренний доклад.

Довольно быстро становилось понятным, что он разоряется давно, и с каждым новым слушателем вынужден по новой крутить рукоять шарманки своего большого негодования. Негодования, адресованного лично и конкретно старшему помощнику командира.

«Нет, вы подумайте, какая сука, — делал вид, что никак не может успокоиться Драгун, — облевать прямо в моих руках суточный план части, и это вместо того, чтобы просто утвердить его! Прекрасный продуманный и взвешенный план, который он должен был утвердить — просто вот так взять и облевать! Нет, я не стану его переделывать! Какая гадость — взять и облевать!» Немногочисленные слушатели, заценив сообщение, разбредались по теплым каютам, вяло обсуждая возможные причины только что обнародованного конфуза.

А Драгун, даже оставшись в гордом одиночестве, продолжал страдать и сотрясать пространство ритмичными вспархиваниями кончиков своих нафабренных иссиня-черных усов, которые, подобно «небесным ласточкам», безуспешно рвались полетать над парящим заливом, который опять странно пах арбузной мякотью.

Оборотень

Худощавый мужчина затрапезной наружности неуверенно вошел в винно-водочный отдел.

Его изможденное лицо, изборожденное ранними морщинами, синева вокруг печальных глаз и седая суточная щетина наводили на мысль о принадлежности их обладателя к религиозной секте, практикующей аскетизм.

В простом сером плащишке и спортивных штанах, с клеенчатой хозяйственной сумкой в руках мужчина ничем не выделялся среди публики, толкавшейся у прилавка.

«Алканавт», — наметанным взглядом сразу определила для себя социальный статус нового посетителя матерая продавщица, обслуживая короткую, но нескончаемую очередь.

Аскет, между тем, был начальником политического отдела дивизии атомоходов, заявившимся в магазин по случаю выходного дня «по гражданке».

С присущей ему партийной скромностью он дождался своей очереди, положил деньги на прилавок и, тыча пальцем в сторону какого-то крепленого пойла, робко поинтересовался у труженицы прилавка крепостью этого солнечного нектара.

Краснорожая толстуха сначала не поняла, а когда до нее дошел смысл вопроса странного доходяги, почему-то подпрыгнула и с криком «Да бери — НАЖРЕШЬСЯ!!!» грохнула перед покупателем требуемую бутылку.

«А начпо?!» — ехидно спросите вы...

А начпо, мгновенно оценив ситуацию, вдруг странно скукожился, громко просипел: «Прости, сестренка!» — и шаркающей походкой записного алкоголика вышел из магазина.

Леопольд

Из-за поломки подъемного крана погрузка ракет на подводный крейсер остановилась, и настал неожиданный перерыв, для заполнения которого офицерский состав атомохода собрали в кают-компании.

То, что никто не знал причины сбора, было делом обычным, и потому каждый стал заниматься своим делом: кто-то пытался дремать, кто-то беседовал, один «старый майор» колотил кулаками по столу и дурашливо орал: «Картошки и мослов!», другой — виртуозно дудел в воображаемый саксофон и т. п.

Наконец объявился старпом и сообщил, что сейчас замполит приведет представителя политотдела, который «ответит на вопросы». Какие такие вопросы? Вопросов ни у кого не было, — и все почему-то опять зашумели.

Командир БЧ-5 встал и, яростно выдохнув: «А не пошел бы я на ...!?», покинул кают-компанию. Старпом, побаивающийся взрывного и авторитетного механика, возражать не решился, но других, пожелавших смыться следом за ним, решительно осадил.

Впрочем, бурчали недолго, т.к. вскоре в сопровождении лодочного зама в кают-компанию втиснулся персонаж, обряженный в синее «РБ» без опознавательной бирки на нагрудном кармане. Это был инструктор политотдела капитан 3 ранга Леопольд Пендайкин, тут же объявивший публике, что прибыл на пароход по приказу начпо «осветить текущий момент и ответить на вопросы».

Внешностью инструктор напоминал безвредного мучного червя, покрытого белесыми волосами и украшенного очками в тонкой золотой оправе. Вне разговора он имел привычку, прикрыв глаза, складывать губы трубочкой и вытягивать их вперед на манер чернокожих служителей африканского культа «Вуду» (правда, злобный лодочный лекарь утверждал, что это движение характерно для периода внутриутробного развития плода, а у Пендайкина это сохранилось в силу какого-то природного недоразумения), а во время разговора — многозначительно бормотать загадочное слово «dirigere».

Его нечастые появления перед массами всегда сопровождались яркими словесными новациями, которые с восторгом впитывались слушателями, а затем разносились по миру.

Безучастно отбубнив о «необходимости донести грозные ракеты до точки залпа» и «неизбежной победе передовой системы в противоборстве двух антагонистических мировых систем», Пендайкии, не оправдав ожиданий почтенной публики закончил «текущий момент» и попросил задавать вопросы.

Возникла небольшая пауза, но старпом в считанные секунды с помощью непристойной жестикуляции поручил задавать вопрос командиру турбинной группы старшему лейтенанту Зеленскому, третий год проживающему с женой и двумя детьми в комнате коммунальной квартиры и уже задолбавшему командование и политотдел своими слезными обращениями по поводу улучшения условий проживания. Исправный Зеленский встал и около 10 минут гладко и доходчиво излагал свой вопрос, умеренно размахивая руками и приседая при упоминании о своей не совсем здоровой жене и не совсем взрослых детях.

Пендайкин слушал внимательно, периодически делая пометки в записной книжке.

Наконец, воплем «Доколе терпеть?!» турбинист закончил свой вопрос и с облегчением исчез в ветвях.

Настала очередь Леопольда. «Спасибо! Все понял. Я доложу Ваш вопрос начальнику политотдела. Но у меня к Вам тоже есть вопрос, - Пендайкин сделал эффектную паузу, - Вы ЖЕНАТ?!»

...

Всех разорвало, скорчило, скрючило, разбросало по переборкам.

Всех, кроме спящих и старых майоров — те «не въехали».

Это был момент истины. Это было то, чего все ждали от Леопольда все время.

После описанного случая фраза «Вы... женат?!» прочно вошла в экипажный лексикон и особо часто использовалась в общении с любимым личным составом.

Пендайкин вскоре демобилизовался. Взяли его на буксир матросом, и там все были с ним на «ты». Но его это не тяготило. Вне разговора он по-прежнему демонстрировал наличие «хоботкового рефлекса», а в разговоре — многозначительно проборматывал загадочное немецкое слово «Dirigere»...

Мать-командирша

Все те же северные края.

Известное сегодня всему миру Видяево с еще новыми тогда пятиэтажками, вознесенными военными строителями, светлая картина первого дня лета.

Отмечали мы у штурмана отъезд его семьи в Питер, да и решили жену командира поздравить — у нее как раз день рождения случился. Она тетка была кобылистая, крупная, под стать супругу, гульливая и любящая выпить. А лицом — пригожа и с роскошной золотой косой, часто уложенной в корону, с голубыми задорными глазами и румяными щеками в свекольных прожилках — короче, та еще славянская душа. Где-то в архангельских краях командир ее надыбал (впрочем, говорили, что «ни он ее, ни она, а само как-то получилось — в поезде вместе очнулись»). Одним словом, визит был допустим!

Завалились вчетвером: кроме Бобцова и штурмана еще Юра Боровков на хвост присел — вот уж чего никогда не бывало — жадный и прижимистый был Юрок, в склонности к компанейству не замечен, жену заставлял в Заполярье на инженерскую получку средней полосы существовать, хотя сам был ленинградец, выпускник Дзержинки и внешность к тому же имел обманчивую: нежная кожа щек с девичьим румянцем, бледные губы, светло-русые александровские полубачки, холеные руки и каплейский чин.

Встретили радушно, усадили за стол среди других гостей, Юрок-подлиза с мамой Зоей за столом как-то рядом оказался. Магнитофон «Чингисхана» воспроизводит, мама — в подпитии — что-то Юру спрашивает, и тот ей что-то тихо поясняет. Все расслаблены.

Вдруг она резко отшатывается от него, единолично выдвигается на выделенное у стола танцевальное пространство и, стараясь попасть в такт музыке, начинает, колебаться, пританцовывая, и в жанре народного плача вскрикивать-приговаривать пока еще негромко: «Ах, вот как... Вот, значит, вы как... Так вы, значит... Родину мою род-ну-ю... Роди-ну мою лю-биму-ю!!!??» — и еще примерно это же.

А тут как раз негры на кассете (а может, и не негры вовсе) к припеву забойному подошли: «Moscow, Moscow! Там-тарам-тарам-там-там, там-тарам-тарам-там-там»... И мать-командирша, выбрасывая вперед согнутую слегка в локте левую руку, а правую приложив поперек ее (в известном жесте), двигаясь на удивление в такт, громко, не попадая в ноты, вдруг как выдаст под музыку: «Вот вам! Вот вам! Вот-вам-всем-сто-..уев, там-парам-парам-пам-пам ...100 (Сто) хуев в мешок!!!!!!!!!!!!»

Потом она Юрка в тихом углу прижала и требовала у него интимной встречи, но тот — бздиловатый и вообще не по тем делам — очень уж неловко как-то от этого предложения отказался, и она законно взбеленилась — просто взяла и выгнала нас. Почти взашей. Но обидно не было.

Юрок — гнида ленинградская — уже в подъезде признался, что она его за столом-то спрашивала, о чем это папуасы собственно поют, а он ей, не подумав, брякнул-ответил, что, мол, не папуасы они, а самые натуральные немцы и Родину нашу они, гады, по-прежнему ненавидят, и «Moscow» — славную столицу Страны Советов, разбомбить хотят (!)

Макаршак (полярная фантасмагория)

Макаршак — это не предмет, а существо одушевленное. Но и с литератором Маршаком путать не следует, так как что там какой-то литератор — этот был начальником тыла флотилии подводных челнов, по словам разбитных гарнизонных женщин обладал определенным чувством юмора, а погоны носил аж первого ранга (хотя, по правде говоря, фигурой был неказист: малоросл и щупловат, а ликом черен. Но это я потом увижу, когда флагманский мне навяжет тому посылочку передать в славный город Питер, на улицу Ракова).

Мы тогда Ара-губу осваивали, казарм на берегу не было, часть лодок еще в Нерпичьей оставалась, так что экипажи на двух плавказармах поместились. Нам посчастливилось на новеньком ПКЗ финской постройки устроиться, палубой ниже штаба дивизии.

А я у приятеля туфли купил классные (все тот же флагманский — питерский франт, косящий под Розенбаума, потом остро завидовал и все выспрашивал: «Витольд Венедиктович, а у Вас они итальянские или югославские? А где купили? А скольки стоят?») и решил в них чуток пройтись для души. Поднялся из палубы прямо у рубки дежурного по соединению, — а там никого: ни дежурного, ни помощника... и телефон звонит, — ну я автоматически и взял трубку. А в ней — резким волевым голосом и дословно: «Это первого ранга Макаршак, здравствуйте!» — «Здравствуйте», — вежливо по-доброму так отвечаю...

Как взорвалось в трубке — визг—рев—рык: «Выы.... Должныыы ...мнеее ...отвечать «Здравия желаю!!!!» Вы там что??? Сгною!!! Представьтесь немед...»

Нет-нет, я трубку не бросил, а аккуратно так молча положил, вот, думаю, тварь — актерская душонка, огляделся — вокруг вроде никого — провернулся на каблучках (все-таки классные туфельки!) и опять вниз сошел — как вроде и задумывал.

А когда через минут двадцать вылез полюбопытствовать, то в рубке дежурного увидел полулежащего незнакомого мне истерзанного старшего лейтенанта с повязкой помощника, который, видимо, посылал всем последнее «Прости» в занюханную амбарную книгу с грифом «Совершенно секретно», а рядом — вздрагивающего потерявшего сознание впечатлительного дежурного по дивизии в перепачканной шинели.

Больше я этих военных не видел. Ходили слухи, что той же ночью они были осуждены военным трибуналом и, после отказа совершить ритуальное самоубийство на манер японских самураев, были утоплены в студеных водах залива.

Но вы в это не верьте.

Чайная церемония для главкома

При высоких посещениях Адмирала Флота Советского Союза Горшкова на флотилии (или флоте?) формировали бригаду из холуев — как правило это были мичмана-снабженцы — которые должны были поддерживать высокого гостя в привычных ему «кондициях». Одним из таких холуев был интендант с соседней атомной «коровы» — презренная воровская личность, с определенным высокомерием взиравшая на окружающих. Чего мог украсть интендант на атомной ПЛ и в ее окрестностях, всем и так ясно, но вот когда он «не добирал», то делал себе командировочное предписание и занимался извозом по Мурманску и оттуда на побережье, взимая помногу и потом хвастаясь этим.

Так вот, его в бригаду холуев ВСЕГДА брали в качестве подавальщика-официанта, парильщика, может и еще кого... Адмирал Флота Советского Союза требовал, чтобы чай был очень горячим и проверял эту самую «очень горячесть» прикосновением к тонкостенному стакану в подстаканнике, а если температура была недостаточной, то гневался. У холуя был свой «ноу-хау»: он кипятил стаканы в кастрюле, доставал их перед самой заливкой, и главком на него никогда не гневался, но хвалил и давал руку поцеловать. А потом холуи дружно и с восторгом доедали и допивали за высоким гостем, а что не успевали на месте уничтожить, то домой уносили. В другой раз холуй прибрал роскошную махровую финскую простыню, в которую державный старичок в сауне заворачивался: просто забрал из предбанника и вынес себе. А когда подлетел в поисках с высунутым языком и большим вопросом помощник командира ПКЗ, он, не моргнув глазом, заявил убогому, что главкому простыня понравилась, и адъютант ее забрал — к нему и все вопросы(!)

Вдруг вспомнилось: холуя фамилия была Гневачев (их в дивизии два брата-акробата было, но другой был боцманом и ничем, кроме как извозом и обычным воровством по боцманской части, не запомнился).

Сенатор

Как-то в незапамятные времена Министр Обороны СССР, очутившись за Полярным кругом посетил один из стратегических «Азов» гаджиевской дивизии (вот уж все вокруг трепетали, изворачивались и об колени терлись — куда там Дедушке-Главкому с его «чайной церемонией»), где, узнав, что командир крейсера, распоряжающийся под водой аж 16-ю баллистическими ракетами, всего лишь капитан 1 ранга (по-армейски — полковник), очень этому удивился — в Армии ракетами с ядерной головой только генералы командовали, на секунду задумался, вперив орлиный взгляд в кого-то из свиты, и вдруг, взмахнув маршальским жезлом, повелел в резко наступившей тишине: «Быть этому славному моряку генерал-майором!»

Никто и не пикнул — слава аллаху, что он про остальные атомоходы не вспомнил — начштаба этой славной дивизии в звании опять же кап.1 ранга и вообще-то прямой начальник везунчика, — сцепив зубы написал на него представление к высокому званию «контр-адмирал», командир дивизии — сам всего-то контр-адмирал, — скрепя сердце, подписал (ну, а что делать!?) это самое представление и отправил его «наверх».

А мощный политотдел тоже с великим почином вылез — «выдвинул» того перца аж в депутаты Верховного Совета СССР.

И что вы думаете?

Правильно! Так все и сбылось, как в кошмар..., вернее, сказочном сне.

Сшил он себе фуражку здоровенную из хорошего черного материала, получил в народе кликуху «Сенатор», а на начальников «болт забил». В памяти народной не сохранилось, куда он дальше делся.

Историйку эту вполне можно было бы назвать «Обыкновенное чудо», да так уж и быть — пусть остается как названа.

Торпедные катера

Да, у Сенатора на пароходе служили почти сплошь блатные и особо одна парочка выделялась.

О них — совсем просто: два симпатичных разгильдяя средней руки, два тощих старлея: один — сын начальника Управления кадров Северного Флота, другой — начальника Управления кадров ВМФ.

Первый был командиром штурманской боевой части, а второй — командиром боевой части связи.

Второй, когда напивался, делался злым и задиристым, первый — никаким.

Отдыхая и раздевая в этом состоянии доверчивых официанток, почему-то любили друзья говорить нараспев:

«Североморск... ТОРПЕДНЫЕ КАТЕРА... » Их за глаза так «торпедными катерами» и называли.

Старпом (тоже из блатных) с трудом их терпел и все колебался, все колебался.

В чем? Не в чем, а между чем: колебался между двойным убийством их и самоубийством.

Однажды «катера» были на сходе в Североморске и пропали в праздники (но перед тем оставили на всякий случай телефоны, где могут отдыхать). Их долго ждали и почти начали искать, когда старпом сообразил позвонить.

По первому телефону не отвечали, а по второму — степенная жена Командующего Северным флотом вполне вежливо попросила не беспокоить, т.к. мальчики отдыхают.

Стрелка старпомовых колебаний резко замерла и напряженно затрепетала в строго определенном положении.

Партактив (триптих)

«А-А-А!!!», — разносится по казарме, — это старпом народ на партактив отправляет (зам, сучара, куда-то подевался).

— Вы что тут толчетесь, что вы тут телитесь?! Вам что не ясно? Транспорт ждет, а вы — все тут?!!

— Я на скотовозе не поеду!

— Что-о-о!?

— Я сказал нормально — на скотовозе не поеду!!!

— Нет, поедете... поедете. А иначе — нормально поедете мимо своего очередного высокого звания — на херу боком (?!) восемь раз! Так...а вы тут что?! Почему — здесь? Почему в кителе? Форма одежды на партактив — тужурка, белая рубашка!

— Я не знал, тащ 3-го ранга, я — только с лодки... Да и я вообще еще — в комсомоле!!!!!!

— В каком еще комсомоле — не колышет ни разу!!! Сказано — на партактив, значит нормально: жопу — в горсть и скачками... скачками!!!!!!! Транспорт ждать не будет!

Яркий электрический свет. Духота. Сидящие в центре на последнем ряду — абсолютно беззащитны перед президиумом, с которым их соединяет крытый ковровой дорожкой центральный проход. Те, кто в рядах, как-то еще могут, спрятав головы за спины впереди сидящих или затолкав их куда-нибудь вниз, кратко вздремнуть.

А «центровым» бедолагам — никак!

Так и сидят, напряженно растопырив локти, клюя носом поодиночке или вместе и периодически резко вздрагивая.

А за столом президиума величаво сидит начпо флотилии подводных челнов (но называть его надо только «ЧВС» — член военного совета, значит), украшенный благообразной сединой и церковно-прикладной фамилией.

Он все прекрасно видит:

Треть зала стыдливо спит, а эти, на «камчатке», все вздрагивают.

Движением бровей к ним посылается шестерка-пропагандист, Согнувшись, как на киносеансе, и, добежав, каплей делает возмущенные глаза и шипит: «Вы что куняете, товарищи офицеры?! Член Военного Совета на вас нормально смотрит, а вы тут куняете!».

Отшипев, убегает.

Вдруг впереди — грохот и лязг: это из ряда в проход выпадает заснувший старлей, одетый почему-то в парадный мундир и при кортике, который, выскочив из ножен, отлетает в сторону.

Старлей, невозмутимо подобрав холодное оружие моряка, возвращается на место, а церковно-прикладной начпо опять делает движение бровями, и от президиума к задним рядам, волнообразно перекатываясь и нарастая, несется шепот:

«С какой дивизии?... С какой дивизии?... С какой дивизии?» — а после отражения уносится, ослабевая, назад к президиуму: «С 33-й дивизии...С 33-й дивизии...С 33-й дивизии...»

Честь мундира

Однажды, утомившись барахтаться вместе с офицерами-слушателями в скучной теме, касающейся какого-то «мобилизационного развертывания», заслуженный преподаватель позволил себе передохнуть и чуть-чуть отклониться от нее.

А, отклонившись, поведал окружающим, как в незапамятные времена в ряды офицеров флота был призван гражданин, который по прошествии некоторого времени, облачившись в парадную форму старшего лейтенанта, совершил попытку самоубийства. Его спасли, а в ходе последующего расследования выяснилось, что в результате возмутительнейшей халатности, допущенной специалистами ВВК из запаса призвали личность мужского пола... с отсутствующим половым членом.

И вот тут-то слушатель Командного факультета парторг и отличник major Zaozersky, дидактически подняв указательный палец правой руки и многозначительно сведя глаза к кончику носа произнес свою, ставшую исторической, фразу:

— Офицер не может быть не укомплектован!

А на требование объяснений, легко и непринужденно объяснил, что упомянутый персонаж, живя-поживая в статусе гражданского лица, был вполне самодостаточной личностью, но с переходом в статус офицерский столкнулся с внутренним конфликтом огромной разрушительной силы, результатом которого и явилась попытка суицида.

Калининградский эпизод

Офицеры, заканчивающие Командно-Медицинское Отделение Академии, освежали свои связи и заручались поддержкой флотских авторитетов, наивно веря в то, что «по-правильному» после Тихоокеанского и Северного Флота посылают продолжать делать карьеру на Балтику или Черноморский флот, а служившие в «теплых» местах после факультета будут в свою очередь пахать в удаленных флотских районах ради звезд на погонах и «славы, осененной знаменами», как говорил генерал де Голль.

Финальным аккордом беспечного двухлетнего существования вдали от суровых реалий «войскового звена» должна была стать командно-штабная стажировка на Балтике. На служебное совещание кафедры, посвященное итогам учебного года были приглашены и офицеры, заканчивающие свое обучение.

В краткой речи, носившей характер почти отеческого напутствия, седовласый начальник кафедры в звании генерала предостерег слушателей от каких-либо эксцессов при следовании на стажировку и во время ее, а затем, надувшись и одновременно сморщившись, страдальчески поведал офицерам о том, как некий подполковник позапрошлого выпуска «позволил себе явиться к поезду выпивши» (можно поаплодировать деликатности генеральской формулировки, представив себе того невесть-кем-ведомого подполковника), чем наложил пятно на безупречную репутацию славной кафедры и этим же пятном замарал высокое имя выпускника КМО ВМФ etc.

Вслед за генеральским «спичем» вниманию присутствующих был представлен руководитель предстоящей стажировки — статный сорокатрехлетний кафедральный Щелкунчик — склонный к интригам белокурый преподаватель, с собачьим прикусом и пучками безобразных колосьев под носом, лишь привлекающих чужое внимание к растущим как попало передним зубам.

Затем на минуту приподняли старшего группы — очень перспективного слушателя — немолодого полнотелого майора, с гладким лицом чеканного профиля, украшенного иконостасом многочисленных наград за выслугу лет и какие-то округлые юбилеи. Пригладив грибоедовский кок, венчающий его редеющую уставную шевелюру, тот со всей партийно-политической ответственностью кратко заверил аудиторию, что, говоря сегодняшним языком, все, типа того... будет в ажуре...

Провожать бойцов в далекую Неметчину кроме нескольких жен прибыл и руководитель стажировки, который порадовал отъезжающих известием, что решил добираться к месту командировки на личной автомашине «ГАЗ-21», пожелал счастливого пути и пообещал встретить всех на перроне знаменитого крытого кенигсбергского Bahnhof'a.

И скорый поезд, лязгнув своими тамбурными площадками, отвалил от Варшавского вокзала, сопровождаемый раскатами какой-то бравурной музыки.

Все было впереди,

все еще только должно было случиться...

После того, как стол одного из занимаемых слушателями купе был сервирован всякой домашней вкуснятиной, из раздувшегося портфеля предводителя этой короткой экспедиции, начали как по волшебству самостоятельно выскакивать одна за другой бутылки — всем предстояло отметить день его рождения!!! И понеслось...

Вскоре для большинства участников торжества события, происходящие вокруг них, потеряли стройность и последовательность, предметы вокруг — осязаемость, а собственные поступки и поступки окружающих — всякую осмысленность и, как ловко заметил кто-то: «Распалась связь времен» ...

Для кого-то окружающая обстановка застыла в виде наблюдаемого из купе пульсирующего фрагмента залитой солнцем заплеванной привокзальной площади неведомого города с пыльными хилыми деревьями и замызганным киоском, для кого-то вдруг завертелась дьявольским калейдоскопом, в котором бешеная чечетка железнодорожных шпал, сосредоточенно наблюдаемая через диафрагму сортирного очка, перебивалась жуткими перемещениями фрагментов нелепо раскрашенной женской физиономии в железнодорожной тужурке и черном галстуке под сбившимся воротником и, сменяемая то космами чьих-то седых волос, то вампирическими образами каких-то до боли знакомых бледных людей в кремовых рубахах без погон, безразлично глядящих навстречу из-за грязного окна вагон-ресторана, вдруг великодушно обрывалась медленно гаснущим стоп-кадром: одинокая скамейка на пустынном ночном перроне, мертвая луна и неподвижный плохо освещенный транспарант «Резекне-II».

И теперь ничто уже не мешало остальным гражданам пассажирам без ажиотажа наслаждаться беседами с чайком из стаканов с подстаканниками на фоне мелькающих фонарных сполохов, картишками и прочими прелестями короткого купейного существования.

Правда, несколько раз летящий в ночи и медленно засыпающий вагон наполнялся вдруг бессвязными выкриками, яростным сопением и беспомощными звуками, отдаленно похожими на борьбу — это шарахались по составу успевшие за очень короткое время подружиться и упиться военнослужащие срочной службы — украшенные знаками воинской доблести ефрейтор ракетно-артиллерийских войск и флотский из студентов старшина 2 статьи, следовавшие в заслуженный отпуск в город Калининград к своим близким.

Летним утром скорый поезд плавно вкатился под знаменитую кровлю. Вывалившись на перрон вместе с остальными немногочисленными пассажирами и обменявшись рукопожатиями с встречавшим их руководителем стажировки, слушатели привычно образовали подобие шеренги.

Вполне довольный до сих пор жизнью кафедрал, не дождавшись доклада, осмотрел прибывших, пересчитал их, затем пересчитал еще раз, затем резко вдруг понял, что доклада не будет, что «ИХ» только шестеро и что старший группы отсутствует. Возможно также, что в тот момент он еще не прочувствовал скрытой угрозы случившегося. Выбрав самого свежего (а «свежим» был тот, который, проблевавшись и отрубившись ранее всех, полноценно выспался и теперь неплохо выглядел на общем фоне), Щелкунчик вкрадчиво попросил у него объяснений, но, получив какой-то чудовищный по лицемерию и безразличию ответ, вздрогнул и, вдруг ощутил явные признаки нестабильной работы кишечника. С трудом сдерживая позыв и облизывая враз пересохшие губы, увидел он внутренним взором заседание Высокой Парткомиссии, безжалостные глаза начальника Академии, злобное барственное лицо главного политического авторитета и частокол единодушно голосующих рук — и.... прощай, Питер.

Кратко опрошенная проводница, узнав о таинственном исчезновении, тут же перешла на конфиденциальный шепот и высказала твердую уверенность, что имеет место уголовное преступление, и причастна к нему, без сомнения, вагоноресторанная бригада. «Там все — мерзавцы! Его сбросили с поезда эти злодеи!» — безапелляционно заявила она и без того поникшим слушателям.

Эту версию и начала отрабатывать следственная группа, обследуя вместе с однокашниками пропавшего отогнанный в тупик состав, однако, после того, как в тамбуре вагона-ресторана были найдены обрывки отпускного билета какого-то ефрейтора, а в сортирной луже смежного вагона — раскисший военный билет старшины 2-й статьи, на свет появилась другая версия — героическая, согласно которой исчезнувший старший офицер, пытаясь сберечь мирный сон советских граждан, изъял у дебоширов документы, чтобы на ближайшей станции сдать последних в военную комендатуру, однако, сделать этого не успел, так как подлость, коварство и нежелание отвечать по Уставу, толкнули негодяев на страшное воинское преступление.

Следственная машина была запущена, Академия, уже извещенная о чрезвычайном происшествии, зловеще безмолвствовала, а прибывшие на стажировку слушатели разместились в ведомственной гостинице в центре города, где не без оснований стали ожидать телеграмму от своего загадочно пропавшего предводителя. И на вторые сутки после описываемых событий телеграмма, состоящая всего из одного слова, поступила: «СЛЕДУЮКУРСОМШМИДТ».

Еще через сутки немногочисленные привокзальные обитатели могли с удивлением наблюдать, как радостно встреченный группой майоров неопрятный мужчина в отвисших на коленях трико, грязной офицерской рубахе и пыльных военно-морских ботинках на толстой микропоре, небрежно помахивая букетиком тюльпанов, вальяжно проследовал в сторону гарнизонной гостиницы.

В его по-военному кратком докладе были упомянуты неприятное пробуждение на пустом перроне некоего латышского местечка с утренним толканием на привокзальной площади в поисках бесплатной оказии в сторону славного города К., поиски мелочи на телеграмму верным товарищам, вынужденная необходимость выдавать себя за работника судостроительной промышленности, отставшего от поезда и даже уволакиваемые куда-то военным патрулем двое сомнительных молодых оборванцев в остатках казенной одежды, судя по всему отставшие от этого же поезда. В пути следования очень удивило нашего странника неудовлетворительное содержание материальной части подвижного состава МПС, на которой ему удалось все-таки достичь цели. А доски, брошенные в проходах тепловоза для преодоления машинистами соляро-масляных луж, просто поразили его закаленное военно-морское воображение.

По окончании стажировки все распределились соответственно своим намерениям и усилиям. Все, кроме нашего героя. Как все уже догадались, поехал он продолжать свою службу туда, откуда прибыл на учебу — на самый океанский флот, дорос на Камчатке до полковника, а сейчас, наверное, живет себе, выйдя на пенсию в славном городе на Неве.

P.S. Но в памяти своих прошлых товарищей, разбросанных ныне жизнью по градам и весям необъятной Отчизны, так и запечатлелся он тем, моложавым, загоревшим и неунывающим, с осунувшимся, но веселым лицом медального профиля и упрямым грибоедовским коком редеющих немытых волос.

Прыжок на заре

В середине 80-х годов группа флагманских специалистов одной из бригад черноморского подплава возвращалась домой из Средиземки на вертолетоносце «Москва». Во время утреннего прохождения Босфора, появившийся на палубе крейсера флагманский штурман прыгнул с многометровой высоты во враждебные воды живописной бухты «Золотой Рог», уцелел и изо всех сил поплыл в сторону прогулочного пассажирского катера, пересекавшего бухту.

На катере отреагировали и подняли ныряльщика на борт, где тот и попросил политического убежища. На крейсере тоже отреагировали — подняли сигнал «Человек за бортом». Советская сторона на всякий случай потребовала у турок вернуть «случайно оказавшегося за бортом» человека, но получила отлуп. Дальше «Москва» следовала, имея на одного пассажира меньше, чем было и на одно чрезвычайное происшествие больше (чем было).

Особисты долго и нудно трясли вислоносых флагманских собутыльников беглеца, на предмет отсутствия оперативной информации о злом намерении штурмана, пытаясь пришить им сначала «преступный сговор и пособничество в совершении воинского преступлении», затем «преступную утрату бдительности», потом что-то еще...

А когда ничего путного добиться не удалось, точку в этом деле поставили ухватистые севастопольские замполиты, организовавшие отдельным пассивным участникам прискорбного инцидента «фитиль» по партийной линии.

Штурман (объявленный трибуналом предателем Родины и на Родине же приговоренный к четвертованию) по прошествии некоторого времени проявился в Балтиморе в должности капитана портового буксира, через добрых людей прислал жене гостевое приглашение в Штаты и вскоре воссоединился с семьей.

Прошли годы...

Можно только догадываться, как он сегодня тоскует по Родине.

Флотский характер

Плавные повороты залитой солнцем оживленной севастопольской улицы. Поток машин. Мягкий асфальт. Неожиданно впереди идущие легковушки ударяют по тормозам — кто-то юзит, кто-то уходит в занос, но в целом, терпимо — никто ни на кого не навалился.

Авария впереди — всего в полутора десятках метров: БТР морской пехоты «соприкоснулся» с легковушкой. Тяжелый случай — левая сторона желтой «троечки» отсутствует, выскочившие из своих тачек водилы заканчивают извлечение из груды металла пострадавшего. Подбегаю, подхватываю, помогая аккуратней перенести на тротуар. Незнакомец в погонах капитана 1 ранга — без сознания, изо рта при дыхании — кровавые пузыри, запаха алкоголя нет, правое бедро подозрительно искривлено. Неожиданно быстро появляется «скорая», очевидно вызванная кем-то по мобильнику. После краткого осмотра врачом укладываем каперанга на носилки и волочем к машине.

В это время пострадавший приходит в сознание и, беспокойно двигая глазами, пытается что-то сказать, продолжая пускать кровавые пузыри.

«Молчи, молчи, тебе нельзя говорить!» Но он непреклонен и, растопырив руки в дверном проеме «скорой», продолжает что-то возбужденно хрипеть. Наклоняюсь ниже, чтобы разобрать слова.

«В бардачке — водка...забери — выпьешь с ребятами...!»

С тем и отъехал.

Парад планет

Вообще-то «Парад планет» — это явление из области астрономии, и чтобы его наблюдать, нужно всего-то иметь телескоп и знать точную дату события. Фантазии тут вовсе никакой не требуется.

А вот для нашей истории без фантазии, наверное, не обойтись.

Итак, если смотреть на феодосийский залив сверху, с возвышенности, то нафантазировать можно много всего. Например,

остатки стен генуэзской крепости над Карантинной бухтой мысленно восстановить, вооружить старинной артиллерией (бомбардами), а у бойниц расставить живописных солдат в кованых панцирях и строгих шлемах, наблюдающих в красках умопомрачительного заката за венецианским парусником, прибывшим в Кафу из стран Леванта;

или,

оторвавшись от берега и вперив свой блистающий взор в даль переменчивого и вероломного моря, представить себя адмиралом от живописи Айвазяном, засасывающим из пустоты Пространства и Времени бешеный коктейль романтических сюжетов, выплевываемых впоследствии на холсты своих помпезных картин;

или,

совершив изрядный скачок во времени и переведя взор от Карантина влево, рассмотреть свирепый десант, выброшенный на причальные стенки морского порта и под яростную ружейно-пулеметную стрельбу, сопровождаемую буханьем корабельной артиллерии, растекающийся по припортовым улочкам Феодосии.

Но все это можно, если смотреть сверху, прерывисто дыша и непрестанно фантазируя.

А внизу — труднее: парение духа улетучивается, дыхание восстанавливается, а состояние восторга съеживается, когда, миновав каштановую аллею, взгляд упирается в пыльную кирпичную ограду, окружающую территорию упомянутого морского порта, занятую знаменитой на флоте бригадой кораблей охраны водного района (ОВРа).

Очень специфическая эта бригада: в ее составе — Особый дивизион, состоящий из разнокалиберных судов, суденышек, уродин-пароходин и просто состарившихся и вышедших в тираж боевых кораблей флота. Но в этой разнокалиберности таится огромный военно-морской смысл, о котором, наверное, даже сегодня нельзя говорить открыто. А вот то, что в описываемые дни возглавлялось все это плавсборище малоперспективными бедолагами-командирами, никакой тайны никогда не составляло и приходилось лишь констатировать печальный факт, что карьерным ростом в каютах командиров не пахло, а попахивало чаще всего винно-спиртовым перегарчиком, вчерашней закусью да несвежим холостяцким бельем.

Переведенный с Севера по состоянию здоровья комбриг отложил в сторону брошюру с макиавеллиевским «Государем», которую он, занятый своими невеселыми мыслями, бездумно рассматривал долгое время.

Позавчера умер очередной генсек, а сейчас требовалось проститься с ним на всесоюзном уровне. Где-то в Москве, видимо, помнили, что необходимым элементом прощания страны с выдающимся государственным мужем является всеобщее гудение, и в славной Феодосии на совместном совещании гражданских и военных властей высокое право первого гудка, по которому будут равняться все остальные городские гудящие, уже предоставлено знакомой нам бригаде, разношерстные корыта которой оснащены самыми разнообразными средствами дудения: мощными гудками, пронзительными сиренами и визгливыми свистками. Береговая котельная тоже могла неслабо гуднуть.

В связи с нехваткой времени вечером был проведен инструктаж, под запись доведено до ответственных лиц время Всесоюзного гудка, а вместе с рассветом наступил день «Д».

Хотя комбриг и не является героем этого повествования, можно, походя, уделить ему несколько строк. С соответствующей поправкой на 42-х летний возраст он до странности являл собой почти полное подобие примелькавшегося на российском телеэкране спикера парламента Крыма Леонида Грача, был человеком рослым, очень начитанным и слегка романтичным, ностальгировал по своему заполярному прошлому, а нынешних подчиненных, за редким исключением, презирал.

По случаю выходного дня комбриг принял решение обойтись без офицеров своего штаба, начальник же политотдела (начпо) — напротив, собрал всю свою занюханную братию и внезапно выступил с инициативой проведения митинга и прощального парада, против которой комбриг возражать не мог.

Митинг сляпать особого труда не представляло («Фас!» — и побежали шнурки политотдельские по дремлющим и не подозревающим о такой подлянке пароходам, грозя и мобилизуя), а вот с прощальным прохождением войск предполагались определенные трудности.

По случаю выходного дня и некоторой забывчивости начпо траурного антуража для прощальной церемонии под рукой не оказалось, подведомственный политотделу оркестр отсутствовал, а его руководитель — мичман-герой Ворошилов — лечил фурункул носа в лазарете береговой базы. Начпо принял молниеносное решение выдернуть бедолагу-трубача из койки и усилить прощальное соло ударами большого барабана. А траурный антураж — изготовить! И опять бежали политотдельцы, обеспечивая исполнение высокой воли своего лихого предводителя.

Нацепив маску свирепого зверя-начальника, затянутый в сбрую мрачный комбриг шагнул на плац и монументально двинулся в сторону причальной стенки с привязанными к ней плавсредствами. Казалось, что сотрясается земля.

По ритуалу, вбиваемому им в незадачливые головы командиров, шаги командора вдоль причальной стенки следовало расценивать как событие чрезвычайной важности: вахтенные у трапов должны были звонками и воплями вызывать дежурных по кораблям и трепетать вместе с ними от усердия, особо напрягаясь к моменту, когда комбриг окажется рядом с их посудиной.

До начала всесоюзного рева оставалось 12 минут, с отсутствующим взором погруженного в себя государственного мужа комбриг продолжал свое движение вдоль плавсредств, на которых служивые исправно трепетали и демонстрировали готовность к немедленному, прямо сиюминутному, дудению.

И тут кто-то неубедительно гуднул. Видимо, перетрепетав... или задремав на пусковом устройстве гудка.

Секунда оцепенения, и соревнуясь в ретивости, в дело включился весь плавсостав. Следом тяжелым басом ударил гудок котельной, ему ответил грузовой порт, завывания каких-то сирен послышались со стороны города. Рев проглотил все, и в этом реве продолжалось уже «немое кино».

Командор, сбросив окаменелость, бесшумно метался по пирсу с широко разинутым ртом и грозил кому-то кулаками, бесшумно металась вахта, бесшумно надрывались от хохота собранные в траурное каре военные моряки. Наконец рев стих.

Бледный от унижения комбриг прошел прямо через расступившееся перед ним каре и, бросив начальнику политотдела фразу «примешь парад!», скрылся за дверями штаба.

Когда через несколько минут действительно пришло время, такого мощного и воодушевленного дудения уже не случилась, так как по словам флагманского механика «весь пар был истрачен». Парад пошел.

И запершийся в кабинете комбриг видел из окна, как под завывания волшебной трубы мичмана-героя Ворошилова, сопровождаемые уханьем большого барабана, старательно топая вразнобой позади боевых дивизионов и пуча глаза в сторону обшарпанного стула со стоящим на нем портретом, украшенным скорбным бантом, вырезанным из ватмана и наскоро измазанным черной тушью, проплывали мимо кучки политрабочих нестройные коробки Особого дивизиона — все эти разнокалиберные «орионы», «венеры», «сириусы» и «антаресы».

...

Какая-то желчная ассоциация попыталась родиться в начальственной голове комбрига, но этому помешало лицезрение совершенно неожиданной фигуры — во главе «космического воинства» пытался печатать шаг не ко времени оказавшийся в бригаде флагманский врач — тучный малорослый офицер преклонного возраста, в коротковатых брюках и постоянно сползающих с носа больших немодных очках.

Карикатура

Когда-то еще в выпускном классе средней школы попалась мне в руки очень занятная книжка: «Английская классическая карикатура XVIII-XIX веков».

Среди множества забавных рисунков были там и карикатуры на наших соотечественников — Суворова, Потемкина, императора Александра II и других.

Но более всех мне запомнилась карикатура, изображающая какого-то несуразного урода. Это был полукарлик, с физиономией, изуродованной жуткими шрамами, обряженный в мундир и украшенный устрашающего вида саблей, длиной в его собственный рост.

«Всякий годен в офицеры! — гласила подпись под этим лихим рисунком. Ниже помещалась еще дополнительная подпись, поясняющая тем, «давним» читателям смысл изображенного: «Падение нравственных основ общества достигло такого уровня, что любой человек может купить себе патент на высокое звание офицера. Ранг зависит лишь от величины суммы».

От души посмеявшись над карикатурой, я, уже выбравший для себя «флотскую» линию жизни, помнится, подумал тогда, что возможно в армии и могут прикупить патент такие вот уроды, но флоту любой страны это не угрожает. Потому, что офицерский состав флота — это каста...

В «Моонзунде» Пикуля один из героев романа изрекает: «Война свирепо подкосила нашу касту...»

Последующая служба показала, что в советском флоте такой касты не было, да и не могло быть (а так хотелось побыть в касте).

Флот — часть общества: были «сынки» и были «пасынки», «майор-вихри» и «старые майоры», везунчики и трудяги и т.п.

Как везде.

А потом пришло время перемен, «завалившее» престиж офицерского звания ниже некуда.

И лихая карикатура давно истлевшего художника вместе с сопровождающей ее подписью вдруг демонстрирует нам сегодня совершенно другое содержание. Вдумайтесь: «Всякий годен в офицеры!»

Похоже на то...

Сменилась только поясняющая надпись: «Бесплатно!»

P.S. Правда, в душе я надеюсь, что конкурсы в училища подплава продолжают иметь место.