В море, на суше и выше...

Мягков Алексей Николаевич. Родился в 1952г. в г. Ленинграде в семье офицера флота, которого вскоре перевели в Порккалла-Удд (советская военно-морская база на территории Финляндии). Детского сада там не было и командир базы, чтобы облегчить жизнь офицерских жен, приказал выделить для пригляда за малышами какого-нибудь матроса-сверхсрочника трезвого поведения и доброго нрава. И вот каждое утро пожилой старшина 2-й статьи Сенько обходил наши домики, собирал детей и целый день с ними возился.

В детстве для меня все люди делились на моряков (офицеров, старшин, матросов) и женщин. Первое, что поразило, когда мы вернулись в Ленинград — мужчины не носят формы!

В 1969г. окончил среднюю школу и собрался поступать в Гидрометеорологический институт, океанология тогда была в большой моде. Однако, муж моей учительницы, кап. 1 ранга С.Я.Генералов — выпускник ВАМУ выразился категорично: «Не валяй дурака! Ступай в "Макаровку", станешь гидрографом и человеком!» Я послушался и гидрографом стал, а по второму пункту высказываться на стану. ЛВИМУ им. адм. С.О.Макарова было гражданским заведением, однако его строгостям могли позавидовать и военные поселения. Распределили меня в Гидрографическую службу ВМФ, и начались дальние походы по всем океанам и морям. Продолжительность от 3 до 9 месяцев. Сначала я эти походы считал, а потом сбился, но полагаю, их было примерно 25. Позже я понял, что при всех глупостях и трудностях плавали, мы по сравнению с моряками боевого флота в условиях курортных.

Писать начал сравнительно поздно и первые рассказы прочитал В. В. Конецкому. Викторыч был человеком резким, но доброжелательным. Он сказал так: «Все, что я услышал — полная чушь! Но писать вы можете и будете, если поймете, о чем нужно писать.» Каюсь, так и не понял, но писать продолжаю. Вот уже много лет участвую в работе Литературного объединения при Доме ученых, печатался в периодических изданиях, альманахах, выпустил книгу «7 футов над килем», принят в Клуб русских писателей Нью-Йорка. Живу в С-Петербурге.

Неофициальный визит

Русским боевым кораблям иногда давались имена мифологические — «Аврора», «Диана», «Венус», иногда богоугодные — «Двенадцать апостолов», «Богоявление», иногда исторические — «Александр Невский», «Князь Потемкин-Таврический». Очень мне нравится название плавучей батареи — «Не тронь меня». Отсюда один шаг до еще более решительного «А пошел ты на...» После революции корабли стали переименовывать по моде того беспокойного времени, и появились «Карл Маркс», «Ленин» и «Сталин». С развитием класса эскадренных миноносцев стали называть именами прилагательными — «Дерзкий», «Гневный», «Пылкий» — подчеркивались решимость, мощь, страсть. Это я к тому, что название корабля зачастую отражает его характер. С людьми сложнее. Если твой прапрадед назывался Трусов (может, и не без оснований), так и ты, сколько не геройствуй, будешь Трусовым, если, конечно, не сменишь фамилию на Смелов, что будет отдавать неуважением к памяти предков. Но случаются и счастливые совпадения...

Капитан 3-го ранга Безмятежный служил в должности командира дизельной подводной лодки и в чинах продвигался медленно, однако, никто не помнил, чтобы его, как других за что-нибудь наказывали. Весь его облик являл невозмутимую уверенность, и это спокойствие невольно передавалось строгим начальникам... Конечно, и на лодке Безмятежного случались нарушения и даже происшествия, но в обстоятельных докладах командира оказывались уже не безобразными отступлениями от Устава, а обычными проявлениями жизненного разнообразия, преследовать за которые глупо и неловко.

К Безмятежному на зависть другим командирам просились и офицеры, и мичмана, и матросы. В его экипаже никогда не бывало склок, интриг, а шла нормальная, по возможности, жизнь и нормальная же, по возможности, служба. Не было «годковщины», то есть жесткого угнетения новичков старослужащими. Причем сам Безмятежный не только ничего не предпринимал для создания столь благоприятной обстановки, но, вроде, вовсе и не замечал ее. Невообразимая идиллия дополнялась тем, что командир не любил командных слов и употреблял их лишь по необходимости, в присутствии проверяющих, а в остальных случаях обходился выражениями нормальными, человечьими. Например, вместо того, чтобы проорать: «По местам стоять, со швартовов сниматься!», он спокойно объявлял: «Отвязываемся!», и все понимали, что именно следует делать.

Некоторые высказывания Безмятежного давно уже стали на флоте поговорками — «Пребывание на берегу — уже служба», «Ездить по морю нужно спокойно и обстоятельно, а под — тем более!», «Сколько не кричи на дурного матроса, он от этого не поумнеет!» — и прочие. Прозвища Безмятежный не имел, да оно при его фамилии и не требовалось. Сам же клички давать любил. Штурмана он окрестил Буратино — и действительно, молодой офицер обладал острым, длинным носом, ртом до ушей, а физиономия его всегда светилась лукавством. Старпома он поименовал Плюшкиным за привычку тащить на борт все, что попадалось на глаза.

— Во, боцман, — говорил старпом, протягивая какую-нибудь ржавую железяку, — это я по дороге нашел. Может, сгодится в нашем хозяйстве?

— О! Это очень полезная вещь! — радовался боцман и, когда старпом уходил, тут же выбрасывал полезную вещь за борт.

Форму одежды Безмятежный в разумных пределах соблюдал и просил остальных поступать так же. Для себя же сделал одно исключение — завел фуражку с таким огромным козырьком, что позолоченные дубовые листья пришлось заказывать специально. Некоторые недоброжелатели утверждали, что неимоверный козырек нужен командиру, чтобы прятать под ним маленькие, близко посаженные глаза, но это, конечно, глупости. Глазенки Безмятежного, удивительно идущие к простодушному картофельному носу, лучились таким собачьим добродушием, что прятать их не было никакой нужды. Тело Безмятежный имел плотное и широкое, хоть и не толстое, передвигался медленно, без суеты, руками в разговоре не размахивал и любил вздремнуть после обеда.

— Всякое тело в природе стремится занять положение с наименьшей потенциальной энергией, — объяснял он и добавлял: — Для человека это — горизонтальное положение.

Невозможно поверить, но крысы на лодке Безмятежного не кусались и не носились как ошпаренные по отсекам, а деликатно уступали дорогу. Если на хвост корабельному животному наступал какой-нибудь задумчивый матрос, то на лице его изображалось глубокое, искреннее раскаяние.

По флотским понятиям Безмятежный был малопьющим, то есть следовал мудрому правилу — «Выпил 500 граммов — оглядись! Потом еще 300 — и хватит!» В маленькой его каютке на переборке была укреплена емкость с краником и мерной трубкой. В емкости хранился спирт, и Безмятежный порою подносил стаканчик, другой, своим офицерам, не забывая сопроводить подношение каким-нибудь полезным для службы напутствием. Однажды он заметил, что расход спирта превышает количество поучений. Безмятежный обследовал емкость и обнаружил, что в задней ее стенке просверлено отверстие, вставлена резиновая трубочка и выведена через переборку в соседнюю каюту. Сначала он, было, рассердился, но потом вспомнил, что сам же и рассказывал о подобном фокусе, который проделал еще в лейтенантстве. Он приказал заварить отверстие и перевесить емкость на другую переборку. Однако, после этого спирт стал убывать еще быстрее, ибо и за этой переборкой жили нормальные офицеры. И пришлось спрятать емкость в кладовую, а дверь опечатать.

— Олухи вы! — сказал Безмятежный в кают-компании. — Я, когда этим делом занимался, так не нагличал и спирт замещал водичкой.

Несообразительные офицеры пристыжено промолчали.

При своем благодушном нраве Безмятежный вовсе не отличался робостью, бывал упорным до занудства и умел настоять на своем.

В Средиземном море, где лодка периодически несла боевую службу, особенности характера командира проявились в полной мере. Однажды он умудрился заправиться топливом с американского военного танкера. Поступил он так не из хамства и не по лихости, а просто у него кончилась солярка, наше судно запаздывало, американец же торчал неподалеку на якоре. Безмятежный подошел к борту, подал швартовы, а затем и топливные шланги. Объяснялся он жестами и улыбками. Так и не ясно, то ли американцы приняли лодку за свою, то ли решили, что если русские действуют столь уверенно, значит, есть распоряжение. Кто знает, может эта ржавая посудина участвует в какой-нибудь совместной акции?

Безмятежный заполнил половину топливных цистерн, пока американцы не пришли в себя и не прогнали его. Вообще, он доставлял массу хлопот Шестому флоту США. Что делают боевые корабли в мирное время? Правильно, производят покраску. Но кроме того они еще отрабатывают всяческие боевые задачи. Это значит, подлодки выслеживают надводные корабли, а те, в свою очередь, гоняются за подлодками. Так вот, Безмятежный вносил в эту боевую жизнь затейливый артистизм. Получив приказ наблюдать за чужим транспортом, находчивый подводник обнаружил его и спрятался под корпусом. Правда, американцы быстро догадались, что под ними, как рыба-прилипала, болтается лодка. Будь это на войне, Безмятежного утопили бы в пять минут. А в мирное время что с таким гадом поделаешь? Не бросать же в него кирпичами! Да и кирпичей на кораблях нет. Однако, судно, под которым Безмятежный ходил, как на привязи, пыталось из самолюбия оторваться и тут командир показал свое искусство, повторяя все маневры противника. Неизвестно, сколь долго продолжалось бы это единоборство, но тут доложили, что обнаружилась некая досадная неисправность, и ход придется уменьшить.

— Нехорошие вы люди! — упрекнул Безмятежный электромехаников. — А если бы мы на войне были?

— Тогда бы давно рыб кормили! — резонно ответили ему.

— Может, и так! — честно подумал Безмятежный и скомандовал: «Тормози!».

Лодка уменьшила ход и американцы, вздохнув с облегчением, умотали по своим делам.

— Штурман! — запросил Безмятежный. — А вот интересно знать, где мы сейчас находимся?

Вопрос был не праздным и своевременным, пока лодка шарахалась вместе с транспортом, меняя курсы и хода, точное место, естественно, было потеряно. Впрочем, Безмятежного это не слишком волновало, он был уверен, что его подводный корабль за это время не проскочил через Дарданеллы и Босфор в Черное море и не вылез через Гибралтарский пролив в Атлантику. А большего ему на первое время и не требовалось. Штурман довольно долго пыхтел над картой, сверяясь с черновыми записями, при этом энергично работая резинкой. Наконец он разогнулся и, ткнув карандашом, объявил: «Вот наше место!» и добавил: «Счислимое». Безмятежный приблизился к столу, полюбовался на прокладку и, ничего не сказав, отошел.

— Надо бы подвсплыть под перископ, — извиняющимся тоном посоветовал штурман, — я бы хоть по солнышку определился.

— Нельзя, Буратино! — напомнил командир. — Сам знаешь, до темноты нельзя. Приказ! Кстати! — обернулся он к вахтенному офицеру. — Пусть ушастые доложат, как и что!

— Акустики! — скомандовал вахтенный. — Послушать горизонт!

Поступил доклад о нескольких надводных целях.

— Вот видишь, деревянный человечек! — Безмятежный укоризненно поглядел на штурмана. — А ты — «всплывать, всплывать!»

— То-то они нас не видели, не слышали и знать не знают, где мы есть! — проворчал Буратино, избалованный простотой обращения.

Старпом покосился на Безмятежного, даст он взбучку вконец обнаглевшему кормчему или спустит и на этот раз? Командир же, немного подумав, снял с головы черную пилотку и молча поклонился штурману. В центральном посту замерли, не зная, как воспринимать этот неожиданный жест.

— Разглядел, Буратино? — спросил Безмятежный, водворяя пилотку на прежнее место. — Лысину видел? Нет лысины! Седину видел? Нет седины! А почему, Пиноккио, нет у меня ни лысины, ни седины? А потому, что еще с курсантских годков осознал я, что самый идиотский приказ может содержать в себе потаенное золотое зерно флотской мудрости. Искать ее, эту мудрость, не обязательно, однако верить в нее полезно для офицерского организма и для службы. — И добавил: — Поехали в свой район, да пусть, если готовы, раскрутят машину пошибче!

— Полный ход! — скомандовал старпом и лодка, плавно ускорив движение, устремилась в квадрат, который покинула, болтаясь под транспортом. Прошло два часа, в центральном посту привычно жужжали приборы, штурман терся тощим животом о край прокладочного стола, Безмятежный, сидя в своем кресле, читал прошлогоднюю газету, время от времени удивленно поднимая брови. Свежие газеты он не жаловал.

— Новости меня слишком волнуют, — объяснял он, — совсем другое дело, когда узнаешь о чем-то, что уже давно стряслось.

— Пересекли границу района! — доложил штурман.

— Вот и хорошо, — отозвался командир, — давайте-ка на тридцать! — И ткнул пальцем вверх.

— Рули на всплытие! — скомандовал старпом. — Держать дифферент десять на корму!

Лодка чуть задралась нос, поднимаясь к поверхности.

— Глубина тридцать метров! — доложили Безмятежному.

— Продуемся, да так и поедем потихоньку, — решил командир.

Все необходимые команды были тотчас отданы, и лодка пошла на малой глубине, как и предписывалось вести себя в районе. Безмятежный мысленно признал, что скрытности в таком движении немного, но тут же вспомнил про таинственную военно-морскую мудрость.

— А, может, так и надо? — утешил он себя. — Может, мы себя выдаем и тем отвлекаем внимание от других кораблей? Конечно, так оно и есть!

И, повеселев, приблизился к штурманскому столу, взглянуть на карту. Буратино указал место и опять напомнил, что оно всего лишь счислимое.

— Это я понимаю, — согласился Безмятежный, — а как иначе после таких кренделей? Но счисление-то, надеюсь, ты нормально вел? Давай-ка я проверю на всякий случай.

В этот момент послышался какой-то странный звук — не то шелест, не то свист, причем всем показалось, что это звук издает сам корпус. Одновременно поступил доклад об уменьшении глубины и скорости. Произошла мгновенная перебранка с электромеханиками, которые клялись, что обороты держат, как приказано. Рули глубины также оставались в прежнем положении.

— Интересно, что это под нами скребется, и почему мы всплываем? — поинтересовался Безмятежный.

— В океане еще много непознанного, — осторожно заметил штурман, и в этот момент лодка замерла.

— Глубина? — запросил командир.

— Нет глубины! — честно ответили ему.

— Тогда глуши! — распорядился Безмятежный и минуты две вглядывался в карту. — Ладно! — наконец решил он. — Трубу наверх! — И когда перископ был поднят, привычно повис локтем на левой рукоятке, правую крепко ухватил в кулак и прильнул к окулярам. Находившиеся в центральном посту не видели его глаз, но заметили, как по спине пробежала легкая, трепетная волна. Безмятежный долго топтался, держась за рукоятки, поворачиваясь и громко сопя. Потом оторвался и кивнул старпому: «Погляди-ка, Плюшкин, на эти чудеса!» Старпом, привычно расставив ноги, ткнулся в окуляры, и тут же ЦП огласил громкий матерный вопль, а старпом отпрыгнул от перископа, словно его шибануло током.

— Вот такие дела, моряки, — удостоверил Безмятежный. — Ну пошли наверх.

— Отдраить рубочный люк! — машинально скомандовал старпом и двинулся вслед за командиром.

Поднявшись наверх, Безмятежный первым делом закурил папиросу и только потом отворил глаза. Вечернее, но все еще жаркое Солнце ударило по зрачкам, но постепенно пейзаж начал прорисовываться. Лодка стояла на ровном киле, и палуба местами уже покрылась сухими пятнами.

— Пора бы покраситься, — машинально отметил Безмятежный, оглядывая потеки ржавчины, и поднял бинокль.

Сильная оптика приблизила горы, поросшие низкой зеленью, красивый белый город невдалеке, желтый пляж и загорелые тела. Часть тел уже застыла, с изумлением разглядывая вылезший из пучины грозный корабль, а другие еще только начинали шевелиться, встревоженные окружающим волнением.

— Давай сюда штурмана! — Безмятежный передал бинокль старпому, снял пилотку и пригладил волосы.

— Штурмана наверх! — заорал старпом таким голосом, что присевшая, было, на палубу чайка от страха нагадила.

— Ну, флотоводец, — спросил Безмятежный вмиг появившегося Буратино, — и куда же ты нас привез, Сусанин гребаный?

— По моим расчетам, начал объяснять штурман и тут же замолк, увидев берег.

— Бинокль возьми, посоветовал Безмятежный.

Штурман вооружился линзами и, ткнув пальцем, воскликнул:

— Там что-то написано!

— Что именно? — В голосе Безмятежного проскользнули нотки любознательного туриста.

— Не разберу, — покраснел штурман.

— Дай-ка! — командир отобрал у него бинокль, навел на пляж и вслух прочитал: «Welcome to Cyprus!», — а прочитав, посмотрел на штурмана долгим, изучающим взглядом.

— Ну? — промямлил тот.

— Баранки гну! — вдруг заорал Безмятежный. — Послать бы тебя к папе Карло! Пусть бы дострогал до ума! Тебе зачем азбуку с цветными картинками купили? А? Чтобы ты учился, деревяшка! А ты ее прогулял, в балагане заложил! Учиться надо, штурман, учиться! В том числе и языкам, тогда сможешь определяться методом чтения вывесок, если по-другому не умеешь! — И, привычно остывая и смягчаясь, добавил уже спокойно: — Мы на Кипре! Что ты там, давеча, говорил про непознанные тайны океана?

Старпом непроизвольно сжал кулаки и поднес их к лицу штурмана, однако, поймав неодобрительный взгляд командира, кулаки разжал и руки опустил.

Штурман взвизгнул и вдруг завыл, раскачиваясь:

и замолк, поперхнувшись.

— Что это было? — с дрожью в голосе спросил старпом.

— А это, Плюша, отрывок из «Одиссеи» Гомера, — объяснил Безмятежный. — Был такой поэт в Древней Греции. Кстати, неплохо разбирался в морском деле. Я бы его с удовольствием сменял на нашего Буратино. Грек, хоть и вовсе слепой был, но так задешево нас на Кипр не высадил бы. Обвинение в необразованности пока не снимается, — повернулся он к штурману... — Может, кроме Гомера, еще чего знаешь?

— Остров в восточной части Средиземного моря, — забубнил штурман. — Берега преимущественно низменные, изрезаны слабо, на севере — крутые, скалистые. Преобладает гористый рельеф. Разделен на греческую и турецкую части. Климат субтропический, средиземноморский, в древности один из центров Микенской культуры.

— Пожить бы здесь, — неожиданно выдохнул Плюшкин.

— Живи, где родился! — строго указал ему командир. — Тем более, что здесь ржавое железо на пирсах не валяется, быстро соскучишься. Штурман! Вон, видишь, маячок и вершинка приметная. Возьми-ка пеленг, покуда нас отсюда не поперли.

Буратино вздохнул и занялся своим делом.

— К нам катер идет! — доложил старпом.

— А вот это уже лишнее! — нахмурился Безмятежный. — Пошли вниз!

— Экстренное погружение? — уточнил старпом, проваливаясь за ним в люк.

— Какое уж там погружение, — махнул рукой командир, — поехали назад. Отползаем потихоньку.

И отползли. Катер береговой охраны покрутился некоторое время на взбаламученной воде и вернулся к берегу.

— Можно сказать, на Кипре побывали! — удостоверил не терявший бодрости духа командир. — Ты, штурман, хоть сейчас-то место нанеси по-человечески, а то здесь и другие острова имеются.

И лодка Безмятежного продолжала суровую боевую работу. Командир не стал спешить с докладом о незапланированном визите, справедливо рассудив, что и без него будет кому наябедничать, а со временем, глядишь, и рассосется. Так и случилось. Пока ломали головы, какую кару избрать для невозмутимого командира, островитяне, обиженные военным вторжением, устроили скандал на весь мир, обвинив одно из арабских государств, которому Россия в свое время поставила несколько однотипных лодок в обмен на обещание ускорить строительство социализма. Лодки взяли, а со строительством начали волынить. Наши, понятное дело, обиделись, а тут как раз и подоспел Безмятежный, и очень это оказалось кстати. Газеты кричали, что, мол, эти арабы нахапали себе боевых кораблей, а плавать на них так и не научились, болтаются по морю и забредают, куда ни попадя. Уж, если русские дарят им подводные лодки, так пусть бы заодно научили, как ими пользоваться! После такого резонанса наказывать Безмятежного стало совершенно невозможно.

Пытливые умы

Еще как рождает! Российская земля хронически брюхата Платонами и Невтонами. Плодятся, как дрозофилы, и регулярно ошарашивают мир необычными идеями и поступками. При этом они честолюбивы и желают признания.

Старые люди еще помнят, как в конце сороковых годов разразилась в нашей стране битва за приоритеты. И оказалось, что все великие открытия сделаны именно русскими. Иностранцы же либо открыто воровали наши достижения, либо не давали им ходу. Поминать среди изобретателей радио Маркони было неприлично и опасно, вольтметр собирались переименовывать в «напряжеметр», ходила шутка о том, что «Россия — родина слонов». Я сам читал статью, в которой утверждалось, что Васко де Гама на самом деле был сибирским казаком Васькой Дагамовым. Каким-то манером этот хлопец оказался в Португалии, очаровал своими познаниями короля, принял командование над отрядом кораблей и проторил морской путь в Индию. Желание казаться лучше свойственно как людям, так и народам. На окраине Щецина располагались в свое время две войсковые части — польская и советская. Называлось это — братство по оружию. Так вот, жолжнежи, маршируя вдоль нашего забора, обязательно запевали:

Один умный приятель объяснил, что, когда говоришь: «Мой народ — хороший народ» — ты патриот. Если утверждаешь: «Мой народ — самый хороший!» — ты националист. А если кричишь: «Мой народ — самый хороший, а остальные дерьмо!» — ты шовинист.

Однако, правда и то, что многие наши первооткрыватели остались непризнанными. Взять хотя бы капитан-лейтенанта Сипунова. Он придумал штуку, которая могла бы изменить всю последующую историю, а кто об этом помнит?

Началось все в ресторане на Литейном. Сипунов встретил двух однокашников, у которых тоже заканчивались сроки отпусков. Решили слегка расслабиться, хотя в кошельках ощущалась тоскливая пустота. Однако, наскребли кое-как деньжат, договорившись сэкономить на закуске. За дружеской беседою выкушали один графинчик, потом другой. Народу в зале было немного, оркестр тихонько наигрывал, в общем, был хороший, душевный вечер. Службу и жизнь свою бывшие курсанты, как водится, ругали единообразно. При этом не забывали пить за флот и клясться ему в пожизненной верности.

— Очень мне, ребята, хочется, стать капитаном третьего ранга, — признался Сипупов.

— А мне — сразу адмиралом! — хихикнул Черноморец. — Да, что-то никак не выходит!

Черноморец был щеголем — форма сшита на заказ по флотской моде, звездочки на погонах — с высокими гранями и покрыты золотом. Даже пуговицы на тужурке — тяжелые, литые и тоже позолоченные.

Фуражка с невообразимо острыми полями, впереди возвышалась над козырьком гордым утесом, а сзади ровной чернотой простиралась далеко за спину. Кокарда — не металлическая, а искусно сшитая и в меру потемневшая, как и требует хороший тон.

— Хочется мне, — Сипунов пропустил иронию мимо ушей, — носить на козырьке дубовые листья каждый день, а не только по праздникам. Потому, как это есть зримое доказательство признанной карьерной умственности офицера, — и вздохнул мечтательно.

— А чего еще хочется? — спросил Североморец.

В отличие от Черноморца форму он носил с уверенной, продуманной небрежностью.

— Скажу, — Сипунов прикусил веточку петрушки, — только, чур, не смеяться. Хочется мне увидеть парад, но не простой, а генеральско-адмиральский. Собрать всех крупнозвездных. Тех, кто в отставке или в запасе поставить в оцепление. И вот, представьте, солнечное утро над Москвой, Красная площадь надраена с мылом. Бьют часы на Спасской башне и звучит ликующий командный голос: «Парад! Смир-р-р-но! К церемониальному маршу! Побатальонно! Дистанция на одного линейного! Ша-а-а-гом! Марш!» И вздрогнула площадь. Просела брусчатка, когда вступили на нее тысячи генеральских и адмиральских башмаков. Вот они! Все в золоте, нашивках, шевронах. Полощутся на ветру штаны с лампасами и без. Лупят по коленкам кортики, трясутся прижатые к толстым ляжкам ладошки. Гремит многоголосое «Ура-а-а!» Идут маршалы, генералы и адмиралы, неиссякаем их грозный поток. Плечом к плечу! Животом к животу! Идут наши защитники, наши полководцы и стратеги! Иностранные военные атташе судорожно щелкают затворами фотоаппаратов и в растерянности восклицают: «О-о-о-о!»

— Это ты от закомплексованности такую пошлую гадость придумал, — укорил его Черноморец, — знаешь, что уж тебе-то в подобном параде не участвовать. Был у нас офицер непутевый, вроде тебя. Все жаловался, что карьеру могут сделать только адмиральские сынки. Скулил он, скулил, а тут и родители его померли. Начальник штаба флота прослышал про жалобы своего подчиненного, да и усыновил его. А чтобы не упрекали в потворстве родственнику, услал его подальше, к черту на куличики, в бригаду ОВРа. Через месяц офицер этот сошел с ума.

— Лучше бы он просто взял фамилию какого-нибудь адмирала, — заметил Сипунов, — если проныра, ему бы и одного звучания хватило. Только это звучание должно быть именно адмиральским. У нас на эсминце мичман служит, и фамилия его — Биздюк. Сколько лет уламывают его: «Смени фамилию! А то, когда по трансляции тебя вызывают, весь рейд хохочет!» — «Нет! — отвечает. — Не фамилия красит человека. Дед мой был Биздюком, отец был Биздюком, сам я природный Биздюк и дети мои такими же будут!» Очень гордый.

— Фамилия большое значение имеет, — Североморец взялся за графинчик. — К нам на корабль явился лейтенант, прямо после выпуска. Докладывает командиру: «Лейтенант Прикипайло прибыл для дальнейшего прохождения службы!» Командир пригляделся и спрашивает: «Скажи, паренек, а бывший начальник нашего политотдела не родственник тебе?» Лейтюха кивнул и от удовольствия, аж, зарделся, вот как его фамилия известна!

Но видит, что командир никакой радости не проявляет, а наоборот, побелел глазами и шарит ручками по столу, ищет что-нибудь тяжелое. И уже нащупал массивную морскую пепельницу полную окурков. Все тут понял юный лейт, затрясся и прокричал: «Сын за отца не отвечает!» Кстати, оказался неплохим парнем.

— Я глупых баб, то есть дур противных, определяю по ногам! — вдруг заявил Сипунов.

— По кривизне что ли? — спросил Черноморец, ничуть не удивившись резкости перехода. — Так это откуда посмотреть, сбоку-то все ноги очень даже хороши!

— Бестолковый ты! — укорил Сипунов. — Кривизна, она понимающему человеку не в убыток. Иная так тебя обхватит, как прямыми век не сотворить. Я, братцы, о другом толкую — у дурных баб есть в ногах что-то такое... настораживающее, что-то такое... подозрительное, оно не от ног идет, а из души... Не могу этого объяснить, однако всегда чую, избегаю и предохраняюсь.

— Это ты-то избегаешь? — поразился Североморец. — да ты...

— Всяко бывает, — признался Сипунов, — однако мой завет насчет дурных ног сохраните, друзья, в своих нетрезвых сердцах.

— Что тут сохранять? — рассердился Черноморец. — ты же, гад, ничего толком не объяснил. Вот выйдем на улицу и попробуй по ногам отличить дуру от...

— Да, это не всякому дано, — вздохнул Североморец, — я вот, сейчас оторвусь от стула и сниму первую, до которой добреду. Причем, сниму по любви. А ты мне потом толково объяснишь про ноги и прочие органы женских чувств.

— По любви не получится, — охолодил его Сипунов. — Здесь день бесплатной любви — четверг, сегодня — вторник. А на продажную любовь у нас денег нет.

— Ладно, — Черноморец примирительно помахал рукой. — Хватит спорить. Вот, если ты, Сипунов, такой знаток, растолкуй все же, чем дура, которую ты снял в кабаке отличается от умной из того же кабака?

— В рассуждении последствий, — Сипунов принял значительный вид.

— Ну, не знаю! — развел руками Североморец. — Бывало и от умных наматывали, и от глупых, и от толстых, и от тонких, и от холостых, и от замужних, и от...

— Стой! — прервал его Сипунов. — Я же не о медицинских последствиях толкую, а об отношениях чувств.

На это приятели ничего не сказали, ибо не знали, что сказать.

— Все женщины делятся на две категории, — продолжал вещать Сипунов, ободренный молчанием. — Это «спокушки» и «вертлявки». Причем, заметьте, речь идет не о темпераменте наружном, ибо он обманчив, а о нраве в широком смысле.

— А как в смысле экстерьера? — полюбопытствовал Черноморец.

— Учитывается, — заверил Сипунов. — Здесь две основные подгруппы — это «пучки» и «сюськи». Ну, это объяснять не нужно...

— Кажется, понимаю! — обрадовался Сервероморец. — Значит, могут быть спокушные сюськи и, например, вертлявые пучки, верно? И наоборот!

— Молодец! — одобрил Сипунов, — теперь вы понимаете, что все огромное разнообразие женских характеров и внешностей может быть описано простой комбинацией этих понятий! И нрав, и интеллект, и внешность, и уровень отдачливости, и степень стервозности — все!

— Гениально! — сказал Черноморец. — А, вот хорошо у нас в Севастополе. Выйдешь на Б. Морскую и никаких проблем.

— Что означает литер «Б»? — полюбопытствовал Североморец.

— Это значит, Большая. И на этой Б. Морской по вечерам все женщины, женщины, женщины! И у всех мужья в море!

— Откуда известно, что в море? — недоверчиво протянул Североморец.

— По глазам. Когда у женщины муж в море, глаза у нее какими-то особенными делаются. Однако, разговоры эти меня возбуждают, а попусту возбуждаться обидно. Давайте сменим тему. Слушай! Помнишь, как ты загипнотизировал офицеров крейсера «Адмирал Хрыч»? Усовершенствовал с тех пор свое искусство?

— Кое-что еще могу, — скромно признался капитан-лейтенант.

— А покажи! — потребовали приятели.

— Могу усыпить, — предложил Сипунов, но офицеры сказали, сто спать еще рано.

— Надо, чтобы было эффектно, — вслух размышлял Сипунов, — а то вы не поверите. Вой! Давайте я вас обоих сейчас сделаю абсолютно трезвыми, а?

— Болтаешь! — не поверили друзья. — Мы, конечно, не пьяные, но все же два графина... Нет, это хвастаешь!

— Ах так? — Сипунов поднялся. — Ну, смотрите! Только сидите смирно и закройте глаза!

Он встряхнул руками и, закусив от напряжения губу, стал делать плавные пассы над головами товарищей. Те иронично улыбались и украдкой переглядывались.

— Все, — сказал экстрасенс, вытирая салфеткой вспотевшие ладони. — Можете очнуться!

— Ничего себе! — ошарашено протянул Черноморец. — И, правда, ни в одном глазу!

— У меня тоже, — покрутил головой Североморец. — Ну, ты молодец! Здорово! Тебе бы в цирке выступать. А теперь, давай, возвращай нас скорее в исходное.

— Не могу! — Сипунов развел руками. — Этому еще не научился.

— Как так?! — с трезвым негодованием вскричал Североморец. — Это, значит, мы, выходит, зря пили, зря, получается, деньги только истратили? Возвращай, тебе говорят!

— Да не могу, братцы! — Сипунов только сейчас понял, что свалял дурака. — Честное слово, не могу. Я бы вам с чистой душой еще водки купил, да денег нет!

— А сам-то ты как? — Черноморец с надеждой пригляделся к Сипунову. — Смотри, он как был поддатый, так и сидит, гипнотизер хренов!

— А ну-ка, выйдем! — Североморец взял Сипунова за рукав. — Пошли, поговорим на свежем воздухе!

Разговор вышел настолько бурным, что привлек внимание проходившего мимо патруля во главе с майором трубопроводных войск. Быстро разобравшись в ситуации, он предложил нетрезвому Сипунову следовать за ним. Тот попросил разрешения высказаться. Майор оказался человеком спокойным и с любопытством выслушал сообщение, что все офицеры трубопроводных войск — мутанты, ибо были зачаты противоестественным способом, с применением запорной арматуры, посредством... Еще он выразил опасение, что мутация трубопроводных офицеров носит генетический характер, а значит будет отражаться на потомстве, которое тоже пойдет служить в сантехнические войска и станет задерживать ни за что бедных моряков.

— Вот за что я вашего брата люблю, так это за бойкость, — оценил его речь майор. — Вы оба свободны, а вас, — улыбнулся он Сипунову, — отпустить никак не могу. Мечтаю продолжить ученую беседу с вами в соответствующем месте, а именно — в комендатуре. Поверьте, редко случается встретить офицера столь красноречивого, да к тому же способного выражаться образно и возвышенно. Прошу следовать за мной и не надо пытаться бежать, мои бойцы живо вас поймают.

— Пошли! — сдался Сипунов. — Прощайте, братцы! Простите, что отрезвил вас, не рассказывайте знакомым. Это я не со зла. Увидимся! — И пошел почти твердым шагом впереди патруля.

— Едрена кочерыжка! Сколько лет, сколь зим? — заорал начальник гауптвахты, помнивший Сипунова еще курсантом. — Дорогому гостю — почет! Рассказывай, как живешь, где служишь?

Понятно, что после такого душевного приема содержание под арестом оказалось для капитана-лейтенанта не слишком тягостным. Компания подобралась веселая, интересная. К слову сказать, скучные, занудные люди попадают на гауптвахту чрезвычайно редко. И ничего удивительного. Для того, чтобы совершить нарушение, необходимо обладать определенной широтой взглядов, раскованностью и даже артистизмом. Досиживая остаток отпуска, Сипунов, в свободное от арестантских забав время, предавался глубоким размышлениям о своей жизни и судьбе России. Думы породили вывод простой и банальный до неприличия — во всех бедах виновата водка, изобретенная зловредными генуэзцами и распространившаяся на просторах отечества. Подобное грустное озарение рано или поздно посещает каждого. Сколько отважных умов это открытие повергло в ужас и бессильную тоску! Но не таков был капитан-лейтенант Сипунов! Он вдруг почувствовал, что со дна живота поднялось неведомое прежде светлое чувство, заполнило грудь, окрасилось решимостью и выплеснулось в радостном восклицании: «Водка — гадость!» Офицеры-арестанты побросали карты и принялись лупить в дверь, крича, чтобы немедленно позвали врача.

Отсидев на гауптвахте и возвратившись в базу, Сипунов эсминца своего не обнаружил. В штабе ему сообщили, что корабль переведен в одну из бухт Полуострова.

— Зачем? — не по-военному удивился офицер.

— Для освоения пункта маневренного базирования! — наорали на него. — Отправляйся! — и добавили уже мягче:

— Не переживай! Там городишко небольшой имеется, а в нем ресторан, все же — цивилизация. А к зиме назад вернем.

Сипунов, меняя виды транспорта, пустился в путь и наконец-то воссоединился со своей ратной семьей. Гражданская же семья, а именно, жена, осталась в Ленинграде у родителей. Надоело жить на краю земли и в мороз бегать по нужде в деревянную будку во дворе.

Добравшись до эсминца, Сипунов устроил по обычаю холостяцкую пирушку, не поскупился на угощение, но за весь вечер даже не пригубил спиртного. Сначала над ним посмеивались, потом стали бранить и, наконец, перестали обращать внимание.

Но прошло время, и сообразили, что дело-то серьезное! И вот что удивительно — бросил человек пить, — так порадоваться бы за него, а тут наоборот возникала тревога, появились сомнения в годности к дальнейшей службе.

Нахлынувшая внезапно тревога изменила и выражение лица капитан-лейтенанта. Оно утратило привычную нахальную живость и сделалось задумчивым. Казалось, поселился под офицерской фуражкой некий мучительный вопрос важности чрезвычайной. Внезапные физиономические трансформации сами по себе внушают опасения, но были признаки еще более пугающие, например, посещения читального зала. Если бы друзья заглянули в библиотечный формуляр, то, конечно, тут же бросились бы спасать Сипунова. Задумчивый моряк штудировал книги по химии, истории, ботанике и уже добрался до философии. Чтение, похоже, не дало ответа на проклятый вопрос, и выражение лица капитан-лейтенанта оставалось неудовлетворенным.

Постепенно привыкли к его новому облику, а начальство даже ставило в пример, хоть и неискренне, поскольку не верило в добровольную абстинентную аскезу. Служба катилась по-прежнему, словно тяжелый шар, пущенный рукой шаловливого творца по бесконечному извилистому желобу.

Сипунов обнаружил в себе склонность к уединению и полюбил прогулки в окрестностях городка. Однажды, лазая по прибрежным сопкам недалеко от пирамиды светящегося навигационного знака, он заметил дым, поднимавшийся из распадка. Дым был ярко-желтого цвета. Сипунов принюхался и услышал явственный спиртной дух.

— Самогон варят! — догадался капитан-лейтенант. — Однако же, почему дым желтый?

Приминая влажный мох, он приблизился к склону и увидел внизу приземистую избушку, сложенную из толстых черных бревен. Пока Сипунов разглядывал строение, дым из трубы внезапно приобрел изумрудный оттенок. Стараясь не поскользнуться, путник спустился в распадок и двинулся к покосившемуся крыльцу. Из трухлявой будки вылез огромный, лохматый пес таинственной породы, хромая подошел к Сипунову и недобро улыбнулся, показав первобытные клыки.

— Хорошая, хорошая собачка! — Сипунов застыл.

Пес гавкнул низким, тяжелым басом и тут же явился тигровой масти кот. Изогнув хребет, он потянулся, обошел вокруг офицера, обнюхал его ботинки и успокаивающе кивнул псу. Тот зевнул и забрался назад в будку, а кот повел Сипунова на крыльцо и оставил у дощатой, щелистой двери. На стук никто не ответил, и капитан-лейтенант, потянув за обрывок веревки, переступил порог. Пройдя темные сени, он отворил еще одну дверь и очутился в сумрачном помещении, освещенном пламенем очага. Над огнем висел медный котел с бурлящей зеленой жижей. Худощавый мужичок, с белыми узорами на физиономии, не обращая внимания на вошедшего, надел на голову убор из перьев, бросил в котел щепотку порошка и воздел руки к закопченному потолку. Жижа хлюпнула и, перевалившись через край, окрасила огонь в ярко голубой цвет. Мужичок в сердцах топнул мокасином, тихо выругался, обернулся к Сипунову и горько молвил:

— Не в том беда, что люди пьют. Беда в том, что они от этого пьянеют!

От внезапного просветления Сипунов покачнулся и брякнулся на грубо сколоченный, некрашеный табурет.

Хозяин меж тем достал с полки бутыль и плеснул в алюминиевую кружку жидкости того же цвета, что бурлила в котле, после чего, сделав руками какие-то индейские, видимо, приветственные жесты, протянул кружку Сипунову.

— Спиртное не принимаю, — извинился капитан-лейтенант.

— А зачем тогда пришел? — В голосе хозяина прозвучало удивление.

— На дым. На запах, — пояснил Сипунов.

— Это я понимаю, — кивнул индеец. — А все же, зачем, если не пьешь?

— За истиной! — выпалил Сипунов.

— В-о-о-он как! — удивился самогонщик. — Тяжелый случай. По себе знаю. Как зовут?

— Капитан-лейтенант Сипунов! — офицер, не вставая, щелкнул каблуками.

— А я — Жора, — хозяин протянул руку.

— Имя, вроде, не индейское? — Сипунов снял фуражку и положил на колени.

— По индейски я — вождь Нуль Глубин, — признался Жора и вдруг спросил: — Что есть человек?

— Венец природы, — неуверенно пробормотал Сипунов.

— Глупости! — индеец покрутил в руках пузатую колбу н рассказал свою историю.

Родителей он не знал и воспитывался в семье тетки, которая про мать еще кое-что рассказывала, а про отца то ли сама знала немного, то ли не хотела говорить. Закончив школу, приемыш поехал в Ленинград поступать в училище им. Адмирала Макарова. Жора хотел стать штурманом, но в очереди на подачу документов познакомился с бойким земляком, и тот уговорил его подать заявление на гидрографическое отделение, красиво расписав престижность морских наук. Советчик этот недобрал на экзаменах баллов и вернулся домой, Жора последующие шесть лет носил грубые суконные штаны с клапаном вместо ширинки. В то время считалось, что гидрограф должен быть моряком универсально образованным, и в программу обучения включалось огромное множество предметов, начиная с навигации и кончая силовыми установками. Среди них был и такой, как «Средства навигационного ограждения», то есть описание маяков, знаков и прочих устройств без которых не обходились еще древние финикийцы. Все знают, что такое маяк, но не всем известно, что источник света помещается в специальный выпукло-ребристый фонарь, называемый линзой Френеля. Фонарь замечателен тем, что свет выходит из него параллельными пучками с наименьшей аберрацией. Впервые увидев линзу, Жора испытал внезапное волнение. Он любовался маячным фонарем, оценивал стройную логичность оптических формул, но при этом смутно подозревал, что в простом и полезном устройстве есть какая-то мистическая тайна, унесенная в могилу его создателем. Со временем другие заботы отвлекли курсанта Жору, но внутренняя перемена уже произошла и на комиссии по распределению он попросил определить его в организацию, занимающуюся установкой и обслуживанием навигационного оборудования. Это считалось делом куда менее престижным, чем экспедиции в теплые банановые моря, и комиссия, несколько удивившись, просьбу исполнила. Отправили Жору в буквальном смысле слова на край земли. И вот на этом самом краю Жора много лет занимался тем, что таскал на горбу по галечным и песчаным береговым откосам аккумуляторы и баллоны с ацетиленом, катал бочки с горючим, носил тяжеленные ящики с аппаратурой. Иногда приходила ему в голову мысль, а нужно ли было учиться шесть лет, чтобы заниматься этим? Но с другой стороны, где, как не здесь, имелся шанс раскрыть, наконец, тайну линзы Френеля?

Так продолжал он жить в трудах и размышлениях, постепенно освобождаясь от груза невостребованных знаний. На третий год обнаружил, что забыл таблицу умножения, но не слишком огорчился и даже испытал стыдливое облегчение. Он вообще стал рассматривать свою жизнь, как цепь неизбежных, закономерных явлений и каждое новое событие воспринимал с интересом, но без удивления.

Однажды в порт пожаловало с визитом американское гидрографическое судно, и Жора отправился поглазеть на заморских коллег. Взойдя на борт в числе прочих посетителей, он обратил внимание на широкоскулого офицера с лицом бронзового оттенка.

Офицер также уставился на Жору, причем с неприличным любопытством. Пока группа осматривала судно, широкоскулый шел следом, не упуская Жору из виду. Когда же экскурсия закончилась, он приблизился, представился на ломаном русском и пригласил к себе. Жора не стал отказываться. В каюте офицер снял фуражку, водрузил на голову убор из перьев, другой такой же нахлобучил на гостя и проделал несколько жестов, знакомых Жоре по фильмам. Жесты были неторопливы, сдержаны и благородны.

— Рад познакомиться, — ответил Жора.

— Я — вождь! — торжественно провозгласил американец. — И ты — вождь! Мы должны заключить союз!

— Я не вождь, — растерялся Жора, — я — гидрограф!

Услышав это, индеец издал гортанный возглас ликования, сорвал форменный галстук, расстегнул верхнюю пуговицу, вытащил блестящую золотую пластинку на тонком кожаном ремешке и передал Жоре. На пластинке был вырезан какой-то рисунок.

— Так хотят боги! — Американец закатил глаза. — Великий день для нашего народа!

— Псих! И как такого на службе держат? — Подумал Жора, но пластинку взял, чтобы не обижать больного.

А индеец, уловив недоверчивое сомнение, притушил недостойную горячность, предложил сесть и, коверкая слова, пустился в объяснения. Он оказался тлинкитом, то есть потомком обитателей крайнего американского Севера. Племя позаботилось, чтобы он получил хорошее образование, и парень после окончания колледжа поступил в военно-морское заведение. Вообще-то говоря, в моряки он не собирался, но тут выяснилось, что среди морских офицеров слишком мало индейцев, а гидрографов и вовсе — раз, два и обчелся. Администрация США, испугавшись, что ее упрекнут в расизме, предприняла решительные меры, и молодец очутился в Аннаполисе, штат Мериленд, где его стали нашпиговывать знаниями, от которых не так давно избавился Жора. Связи с племенем он не терял, им гордились и после окончания учебы избрали почетным вождем. Имя он себе выбрал соответственно занятиям и звучало оно, как Дирекционный Луч. Этого, конечно, индеец по-русски объяснить не смог, а просто сделал на бумаге набросок и Жора догадался, как зовут нового знакомого.

Представившись таким образом, вождь торжественно объявил, что Жора тоже тлинкит, а раз он еще и гидрограф, так это не иначе милость богов. Индеец подвел гостя к зеркалу. Тот поглядел на знакомую физиономию и впервые по-иному оценил широкие, выступающие скулы, нос с широким переносьем, прямые черные волосы. Жоре частенько намекали на его не русскую породу, однако сам себя он определить не мог, а спросить было не у кого. Теперь все разъяснилось. Дирекционный Луч меж тем продолжал торжественную речь. Он поведал, что раньше их с Жорой народ был могуч, славен и владел землями на обоих континентах. Теперь же о племени почти забыли. Жора с этим согласился. Он, действительно, ни черта о тлинкитах не знал, хотя слово это ему как-то встречалось в кроссворде. Казалось бы, новость об индейском происхождении должна была ошеломить. Однако Жора сохранил спокойствие, поскольку искренне считал, что национальность есть вопрос убеждения, а не происхождения. А Дирекционный Луч, обрадованный встрече с единоплеменником, поведал Жоре, что подобно тлинкитам гидрографы также были славным народом, придерживались странных для непосвященных обычаев и передавали по наследству герметические знания. У них был оригинальный устный фольклор и приметы, по которым они узнавали друг друга. В процессе эволюции гидрографы расширили ареал обитания на всю планету, но при этом оставались разобщенными и лишь иногда собирались в Монако на многодневные бдения, которые именовались конгрессами. Но, вообще, были вымирающей популяцией.

Идея Дирекционного Луча состояла в том, чтобы объединить два реликтовых племени в надгосударственный союз, к которому впоследствии неизбежно примкнут прочие народы, соблазнившись нестерпимым благополучием. То есть задумано было создание всемирного братства, свободного от пороков и предрассудков цивилизации. Земляне должны будут жить в миролюбивой справедливости и трезвости. Дирекционный Луч, помаявшись, признался, что последний пункт представляет особую сложность. Как известно, тлинкиты и гидрографы выпивали.

Эта застарелая дурная привычка не позволяла славным племенам занять лидирующее место среди прочих народов. Дирекционный Луч выразил глубокое убеждение, что если бы удалось отвратить братьев от порока, то дело возрождения пошло бы вперед семимильными шагами, потом испытующе посмотрел на Жору и спросил, изучал ли тот «способ наименьших квадратов»?

— Как же! Способ отыскания наиболее вероятного значения величины, — Жора изумился, что еще помнит эти слова.

— Многие так думают, — Дирекционный Луч сложил губы в мудрой усмешке, — Смотри! — он изобразил на листке квадрат и внутри нарисовал квадрат поменьше, а внутри того еще один. — Видишь? В каждый квадрат можно вписать другой квадрат меньшего размера. Это зашифрованный путь в бесконечность через тоннель квадратного сечения. — Впрочем, — он опомнился, — это тебе еще рано понимать. Главное...

Прозвучавшая по трансляции команда заставила его вскочить и сменить перьевой убор на фуражку. Решив, видно, что дело обращения в тлинкитство можно считать завершенным, он торопливо нацарапал на листке несложный чертеж и сказал, что не знает, как обозвать это по-русски, но Жора сам догадается, о чем речь.

— Теперь ты тоже будешь вождем Евро-Азии, а это будет твоим именем! — заявил индеец. — Поклянись исполнить великое предназначение!

— Ну, ладно, раз так! — растерянно пробормотал Жора, и на этом историческая встреча закончилась.

Сойдя с трапа, Жора развернул листок, вгляделся в схему, начерченную вождем и сообразил, что теперь его индейское имя — Нуль Глубин. Рисунок же на подаренной пластинке оказался стилизованным изображением линзы Френеля.

С этого дня жизнь одинокого вождя пошла путем извилистым и странным. Жора рассудил, что в его теперешнем положении Евро-Азиатского вождя выполнять прежние служебные обязанности обременительно и не по чину. Требовалась свобода, досуг и уединение. Он устроился смотрителем небольшого маяка и поселился в избушке, что стояла неподалеку. Жора был человеком последовательным и дело всемирного объединения определил, как задачу завтрашнего дня, решив для начала целиком сосредоточиться на борьбе с пьянственным недугом. Проанализировав историю вопроса, он пришел к неутешительному выводу: что с людьми не делай, — они все равно пьют. Значит, нужно измыслить напиток, который по всем показателям будет удовлетворять потребителей, не смущая при этом рассудок. Требовалось исходное сырье для опытов и Нуль Глубин соорудил аппарат оригинальной конструкции. Скоро избушка маячника сделалась местом притяжения обитателей полуострова. Жору несколько смущало, что он использует людей в качестве подопытного материала, но утешал себя тем, что они идут на это добровольно и при этом отчасти приобщаются к тлинкитско-гидрографическим таинствам. К тому же благодарные приходимцы доставляли все необходимое для научной работы — химическую посуду, необходимые ингредиенты, продовольствие, дрова и ограждали от посягательств невежественных властей. Постепенно Жоре удалось довести напиток по органолептическим показателям до параметров казенной водки. Но главная задача оставалась нерешенной — эликсир, как называл свое изделие Нуль Глубин, приводил-таки к опьянению.

Сипунов спустился в распадок как раз в момент острого научного кризиса и сумел вдохнуть в Жору новую надежду. Они быстро подружились и разделили обязанности. Нуль глубин ставил опыты, а капитан-лейтенант штудировал специальную литературу и намечал новые направления поиска. Посетители вскоре привыкли к тому, что кроме тронутого самогонщика в избушке частенько сиживает задумчивый морской офицер. Однако все труды оказывались тщетными, водка меняла вкус, цвет, вязкость, но продолжала шибать в голову. Любой экспериментатор упал бы духом, и Нуль Глубин в тоске стал сам прикладываться к реторте, ибо поселилось в его беспокойной тлинкитской душе пагубное сомнение в способности усовершенствовать мир. Сипунов, также ощутивший спад пассионарности, все чаще подумывал, не бросить ли эту затею и не вернуться ли к безнадежной ясности скептицизма?

Однажды Нуль Глубин изготовил очередную порцию эликсира, отведал, залил в банку и со вздохом надел на голову перья. Сипунов придвинулся к очагу, хорошо зная, что будет дальше. Вождь измазал краской лицо, напялил черную морскую плащ-палатку, расписанную кабалистическими знаками и ударил в бубен.

— Локсодромия! Ортиодромия! — орал он, прыгая вокруг банки и стуча в бубен. — Референц элипсоид! Первый вертикал!

— Здорово его шарахнуло в этой самой «Макаровке»! — с жалостью подумал Сипунов. — Ишь, корежит как!

Вождь, помянув напоследок проекцию Гаусса, еще раз пригубил напиток и дал попробовать Сипунову. Тот нехотя отхлебнул. Вождь закурил длинную трубку и уселся, пуская дым, покачиваясь и продолжая что-то бормотать.

— Нет! — Сипунов поднялся, — опять ни черта не вышло. Он протянул руку и, не глядя, взял с алюминиевой тарелки соленый огурец. — Иди-ка ты, прогуляйся по бережку, проветри свои индейские мозги.

Вождь вздохнул, вытащил из-под кожаной рубахи амулет с изображением таинственной линзы Френеля, поглядел на него, в сердцах рванул шнурок и забросил амулет в угол. Потом влез в резиновые сапоги и толкнул дверь. В дом ворвалась дождливая ветреная ночь.

— Не свернул бы себе шею, — подумал Сипунов. — Однако, что же нам делать?

Он покосился на чучело крокодила, на связки сушеных летучих мышей, гирлянды трав и сушеных грибов. Все уже было испробовано. На дворе послышался ленивый лай, потом в дверь постучали, она приоткрылась, и в избушку проскользнул кот, а за ним в проем вдвинулся блин зеленой пограничной фуражки, и широкоплечая фигура в мокром плаще, пригнувшись, грохнула тяжелыми сапогами.

— Приветствую тебя, о Нуль Глубин! Мой вождь — отважный майор Глюкин, защитник рубежей, послал меня, своего воина за волшебным эликсиром... — монотонно забубнил вошедший, — в дар же тебе наш великий майор посылает канистру бензина, — при этом солдат поклонился, автомат, висевший на плече соскользнул и, ударившись об пол, выпустил очередь, едва не прикончившую кота.

— Придурок! — заорал Сипунов. — На предохранитель нужно ставить!

— Ой! — испугался гость. — Виноват, товарищ капитан! У него, когда зацепишь, спуск клинит. А где вождь?

— Ушел на тропу войны! — огрызнулся Сипунов, пытаясь успокоить мелко дрожавшего кота. — В башке у тебя клинит!

— Виноват, товарищ капитан! — повторил солдат. — А только великий майор Глюкин приказал, чтобы я без эликсира не возвращался. Сказал, если не принесу, отдаст меня на съедение этим... как их... диким койотам. Он, ведь, товарищ моряк, такой, он отдаст...

— Слушай, — спросил Сипунов, — а ты, что, тоже индеец?

— Наверное, теперь так, — равнодушно предположил пограничник, — раньше-то великий майор Глюкин простыми словами нас обзывал. А как с вождем спознался, — солдат кивнул на сушеного крокодила, — так стали мы все этими... красножоп..., не краснорож...

— Краснокожими! — подсказал Сипунов.

— Точно! — подтвердил воин. — Так как насчет эликсира? Великий майор Глюкин...

— Все! Все! — замахал руками Сипунов. — Я уже понял! Возьми вон там бутыль и топай отсюда. Канистру оставь у сарая.

— Великий майор Глюкин просил синего эликсира, — ворчливо заметил порученец, — великий майор Глюкин...

— Кончился синий! — заорал взбешенный Сипунов. — забирай, что есть, пока не передумал!

Воин пограничной стражи, недовольно сопя, спрятал бутыль под накидку и задом выбрался вон. Сипунов поглядел ему вслед и затосковал. Ветер бросал в окно пригоршни дождя, шумел близкий прибой и довольно сопел пригревшийся у очага кот. Сипунов взял банку зеленого эликсира, поглядел сквозь нее на остывающие угли, поставил на стол и, чиркнув спичкой, зажег над горлышком колеблющееся, прозрачное пламя. Потом, сам не зная для чего, снял с широкого подоконника линзу Френеля и накрыл ею банку. Тут же изба озарилась диковинным, волшебным светом, блики побежали по стенам и потолку. Зелень в банка начала светлеть. Сипунову почудилось даже, что зазвучала какая-то странная тревожная мелодия. Но тут снова отворилась дверь, и порыв холодного ветра колыхнул пламя над линзой. Вместе с холодом в избу ввалился мужик в ярко-желтом непромокаемом рыбацком костюме. Вошедший повозился на пороге и захлопнул дверь ударом пятки, руки его были заняты двумя большущими рыбинами, которых он крепко держал за хвосты.

— Во! — желтый ткнул пальцем в линзу Френеля.

— Угу! — кивнул Сипунов.

Косолапо ступая, рыбак подошел, полюбовался на спиртовое свечение, наклонился и фукнул в линзу. Пламя погасло, а немногословный гость достал банку, закрыл крышкой и двинулся к двери. Отворив ее, он обернулся и, кивнув Сипунову, проговорил:

— Ага!

— Эге! — приветливо улыбнулся капитан-лейтенант и подумал, что язык тлинкитов, оказывается, не так уж и труден.

Сипунов убрал линзу, выгнал во двор подбиравшегося к рыбе кота. Зажег старую керосиновую лампу и стал читать какое-то ветхое руководство по черной магии. Вскоре явился мокрый, унылый Нуль Глубин. Сипунов рассказал ему о визитерах. Вождь некоторое время бродил по избе, оставляя грязные следы, потом уперся лбом в холодное стекло и выразил намерение прекратить опыты.

Сипунов не стал возражать, более того ему захотелось малодушно оставить впавшего в депрессию вождя, но тут послышалось псиное гавканье. Дверь распахнулась и перед ними явился пошатывающийся желтый рыбак с банкой в руке. Эликсира в банке оставалось на треть.

— Обман! — Рыбак со стуком поставил посудину на стол. — Пахнет! Горит! А все равно — обман! Пьешь его, пьешь, а все трезвый, как последняя сволочь! По ногам бьет! Глаза косеют! По голове не бьет!

Взмахнув резиновыми рукавами, он развернулся и вышел, захватив по дороге подаренных рыбин.

Сипунов и Нуль Глубин уставились друг на друга. Потом вождь взял банку, понюхал, залпом залил в себя изрядную порцию прозрачного, как слеза, эликсира и передал емкость Сипунову. Тот принял банку и допил остаток.

Следующие полчаса прошли в молчаливом волнении. Вдруг вождь стал и нетвердо проговорил:

— Получилось! Хвала предкам! Расскажи, брат, как ты добился этого?

Сипунов не только рассказал, но и показал. Нуль Глубин воодушевился и, следуя указаниям, изготовил и с помощью линзы преобразовал изрядное количество эликсира. Далее, как истинные подвижники, они принялись испытывать продукт на себе. Результат оказался ошеломляющим — напиток горел, при поступлении в организм усваивался чрезвычайно быстро, приводил к нарушению координации, речи и зрения. Но при этом голова оставалась ясной, свежей, способной к размышлениям. Чудо свершилось! Было наконец получено действенное средство, призванное объединить тлинкитов, гидрографов, а потом и все прочие народы! Заплетающимся языком Нуль Глубин восторженно излагал проекты промышленного производства эликсира, создания специальных заведений, где будут употреблять только этот напиток. И много бы еще всякого наплел окосевший, но при этом трезвый вождь, да Сипунову пришло время отправляться восвояси.

По прибытии на корабль столкнулся он со старпомом и получил выговор за пьяный вид. Сипунов начал, было, оправдываться, но в ответ прозвучала грубость.

— От вас же пахнет! — горячился старпом. — Значит, выпивали!

— Вы тоже не фиалками благоухаете! — дерзко ответил капитан-лейтенант. — Однако же я не утверждаю, что вы ели говно! Разрешите идти?

— Не покачивается, — рассеянно подумал старпом, глядя ему в спину, — а запах есть! Причем тут говно и фиалки? Глупый он все же!

В каюте Сипунов достал из кармана шинели захваченную склянку с эликсиром, поставил перед собой и подпер щеку рукой. Тут заявился его приятель-минер.

— Что это? — он ткнул в банку. — Спирт?

Сипунов пожал плечами.

— Нет, это не спирт! — удостоверился минер, понюхав склянку. — Эта, пожалуй, водка. Ты зачем водку в банке держишь?

— Где же ее держать? — меланхолично осведомился капитан-лейтенант.

— А еще вообще держать не нужно! — разгорячился минер. — Не для того она делается, чтобы ее держать!

— Понимаешь, это не совсем водка, — Сипунов отвел руку приятеля.

— Поддельная, что ли? — упрямый минер все же дотянулся до сосуда и вторично обнюхал склянку.

Пришлось пуститься в объяснения. На протяжении длительного доклада, включавшего собственные, невнятные соображения о судьбе человечества, а также отдельные повествования об участи тлинкитов и гидрографов, друг-минер то впадал в задумчивость, то вставал и нервно перемещался по маленькой каюте, то грязно ругался, а единожды забормотал не то молитву, не то статью из Корабельного устава.

— Теперь ты все знаешь, — закончил Сипунов, — можешь пить, если все еще охота.

— Охота! — ответил не до конца поверивший минер и, скорчив рожу, несколько раз от души хлебнул. — Ох! — он подергался телом. — Правильный эликсир! Врешь ты, как обычно! Ну, ладно, спасибо! И угостил, и распотешил! Тебе бы книжки писать! Я чуток оставил. Пойду, утром увидимся.

Но увиделись они раньше. Минер явился с окосевшими глазами, сел на диванчик, закурил и некоторое время переводил мутный взгляд с банки на Сипунова и обратно.

— Значит, кайфа не будет? — с трудом выговорил приятель.

— Я же тебя предупреждал! — поморщился Сипунов. — А прочие ощущения соответствуют?

— Соответствуют, — подтвердил минер, вылил остатки эликсира на голову Сипунову и убыл, не прощаясь.

Капитан-лейтенант вытер голову полотенцем, грустно сказал: «Нет пророка в своем отечестве!» и решил некоторое время не навещать вождя.

В тот же вечер старпом, сидя в каюте замполита, за чаем, нажаловался на появление Сипунова в нетрезвом виде.

— Как так? — удивился политработник. — Я его уже два месяца ставлю в пример. Он и раньше-то особо не злоупотреблял, а в последнее время...

— То-то и оно! — старпом звякнул стаканом. — Я почему волнуюсь? Когда человек пьющий, тут все понятно. Когда непьющий — оно, конечно, странно, хотя тоже случается. А, вот, когда малопьющий становится совсем непьющим, а потом опять возвращается в исходное, вот это уже тревожно! В такой, мать его, ситуации не знаешь, чего от него ждать.

— Да, — согласился замполит, — я всегда говорил, что постоянство есть залог спокойствия.

— Ну и что делать будем? — старпом со всхлипом втянул в себя чай. — Ждать, пока он чего-нибудь выкинет?

— А мы его в командировку ушлем! — придумал замполит. — Вырвем на время из нашей среды. А там видно будет. Сегодня как раз пришло указание укрепить воинскую дружбу кораблей и береговых частей. Пошлем Сипунова, пусть укрепляет.

— В процессе укрепления и святого можно споить до синевы! — резонно возразил старпом.

— А мы его пошлем на остров Проклятый, — нашелся комиссар, — говорят, жуткое место, водку завозят редко и даже брагу ставить не на чем. И потом — все будет подальше от глаз.

— Ну, что же, — старпом пожевал правый ус, — давай попробуем. Командир, я думаю, возражать не станет.

Вопрос решился мгновенно, и уже через день Сипунов обнаружил себя на клочке суши, окруженной со всех сторон соленой водой. Встретили его со всем возможным гостеприимством и, несмотря на помянутые замполитом трудности, расстарались изготовить для гостя праздничный напиток из каких-то подручных средств. Сипунов, которому после индейского эликсира уже все было нипочем, не стал кочевряжиться, и вечер прошел весело и, что удивительно, весьма пристойно. Однако на утро капитан-лейтенант, сославшись на слабость почек, вежливо, но твердо от предложения отказался. Пытались уломать гостя, но тщетно. На третий день отступились от странного моряка и предоставили Сипунову заниматься чем заблагорассудится. Две недели командированный охотился, ловил рыбу, читал старые журналы, вел себя просто, доброжелательно и всем полюбился. Провожали его с искренним сожалением.

А пока Сипунов крепил боевую дружбу, на материке произошли события важные и удивительные. Всякое благо должно проникать в мир постепенно, украдкой и обязательно с оглядкой. Украдка и оглядка позволяют своевременно притормозить, а то и прекратить внедрение блага, если при ближайшем рассмотрении оно оказывается пакостью. А Нуль Глубин за время своего затворничества трансформировался в личность романтическую, следовательно, безответственную. Впрочем, ошибка была совершена в самом начале.

Следовало бы прежде задаться вопросом — а для чего люди вообще пьют ее, проклятую? Если нравится вкус, то следовало создать напиток только вкусом и схожий. Если приятен запах, так на нем и сконцентрируй поиск. Тем, кого забавляет раздвоение в глазах или обретаемая легкость походки тоже можно было бы помочь. А если объект пьет для веселья, так нужно было не экспериментировать с первачом, а вовлечь такого человека в художественную самодеятельность, да выдать ему турецкий барабан. Почему же из всех возможных направлений цивилизаторской деятельности было выбрано самое сложное и непредсказуемое по последствиям? А потому, что все перечисленные решения оказались бы частными, учитывающими индивидуальные склонности. Мы же — люди широкие. Мы, если приглядеться, внутри себя гораздо больше, чем кажемся снаружи, а потому от природы тяготеем к глобальному. Как пелось в одной хорошей песне — «Если радость на всех одна, на всех и беда одна». Значит, рецепт счастья должен быть простым и подходящим абсолютно каждому. Если вместо счастья выйдет горе, так тоже одно на всех, а в компании, известное дело, веселее. Гидрограф-тлинкит по-своему верно определил вектор неблагополучия — беда в том, что люди пьянеют. И тут же на борьбу с этим следствием был брошен огромный духовный и умственный потенциал. А ну, как задуматься, может люди оттого и пьют, что им нравится быть пьяными? Если так, проблема становится неразрешимой. Значит, нужно плюнуть и заняться чем-нибудь иным. Но такая простая мысль может прийти в голову людям простым, не отягощенным избытком любви к человечеству. Что поделаешь, в истории планеты появилась еще одна страница, на которой большими печатными буквами начертано: «Хуже нет дурака, чем дурак с благородными намерениями!» Беда в том, что не нашлось мудрого человека, который объяснил бы доброхотам, что феномен русского пьянства так же непознаваем, как сущность Троицы. Однако, что ни говори, открытие состоялось, хотя, в отсутствие Сипунова и оказалось в руках восторженного фанатика.

Срок двухнедельной командировки закончился, Сипунов сердечно распрощался с островитянами и с опаской влез в старенький, бренчавший вертолет. С высоты океанская поверхность напоминала простыню после пьяной групповухи, а сопки, с вершин которых стекали белые снежные полосы, наводили на мысль, что человеку вовсе не следует селиться где попало.

Миновав КПП военного аэропорта, Сипунов к своему удивлению обнаружил такси. Офицер уселся на переднее сиденье и с грохотом захлопнул дверцу.

— Поосторожнее! — воскликнул всклокоченный шофер и, обернувшись, обдал Сипунова облаком спиртных паров.

— Друг, да ты никак пьян? — удивился капитан-лейтенант.

— Так, самую малость, — икнул водитель.

— Через два километра — пост, — напомнил Сипунов.

— Ерунда! — отмахнулся лохматый. — Меня сегодня уже два раза проверяли, да я сказал, что пил «сипуновку», ну они и отвязались.

— Чего пил? — Сипунов мгновенно покрылся испариной.

— А-а-а! Ты еще не знаешь? — обрадовался водитель. — Тут у нас какой-то умник придумал новую водку! Пахнет, горит, косеешь от нее, — ну все, как положено. А голова нормальная! Понял? И любая экспертиза показывает, что ты трезвый! Понял? А главное, каждый может ее сам приготовить. Хочешь из настоящей водки, хочешь из первача. Все годится! Нужно только засунуть в маячный фонарь и подогреть чуток. Здорово, да?

— А почему называется «сипуновка»?

— Наверное, по имени изобретателя, — предположил разговорчивый шофер.

«А это уже минер, сволочь, проболтался», — мысленно удостоверил Сипунов. — Слушай, — попросил он водителя, — ты бы приоткрыл свое окошко. Пусть сквозит. Не знаю, что ты пил, но дух от тебя, как от недельного покойника!

— Это я лучком с рыбкой закусывал, — охотно признался лохматый и опустил стекло.

Милиционеры на посту, завидев за рулем знакомую физиономию, лишь махнули полосатыми палками: «Проезжай!» Лица инспекторов были злыми и обиженными.

— А если все же на экспертизу? — Сипунов покачнулся на повороте.

— Так лаборатория теперь отказывается такие анализы делать, — хохотнул шофер. — Люди, ведь, не дураки. Я тоже с утра на всякий случай действительно «сипуновки» принял. Пусть бы проверяли! Я тебе так скажу, большое облегчение для нашего брата этот напиток. Раньше, бывало, заявишься домой — жена сразу орать начинает: «Опять нажрался!» А теперь — кукиш! Пил «сипуновку» и весь ответ! Значит, трезвый. Поди проверь! Ее теперь даже в ресторанах подают. Так и спрашивают: «Вам нормальную или безалкогольную?» Начальство, конечно, бесится, теперь человека взять за жопу — ногти обломаешь!

— Так можно ее запретить, — предположил Сипунов.

— А за что ее запрещать? — дивился шофер. — Она же безалкогольная, это что кисель запретить. Нет такого закона, чтобы кисель запрещать! На всех светящих знаках уже фонари посворачивали и к маякам подбираются, там стекла большущие! Представляешь, какая производительность?

Сипунов попытался сопоставить эту самую производительность с ожидающими его неприятностями, но не смог. Правда, как и всякий флотский человек, он всегда помнил, что мера возмездия никогда не превышает уровень опасности для самого наказуемого. Например, хочется ли вам сварить кого-нибудь в кипятке. За дело, конечно. Отчего бы и не сварить. Но, если для этого вам придется забраться в котел, то вы призадумаетесь, а может, применить чего попроще? Сипунов почувствовал, что нехитрое соображение может оказаться для него спасительным и поднялся по трапу своего корабля с достоинством на лице. Вахтенный офицер долго обнимал возвращенца, с восторгом заглядывая в глаза и заливался жизнерадостным смехом. Отцепившись от него, Сипунов отправился прямо к родному командиру.

— Прошу разрешения? — Он прикрыл за собой дверь, отдал честь и бодро отчеканил: — Товарищ капитан второго ранга! Капитан-лейтенант Сипунов из командировки прибыл! Задание командования выполнено! Боевая дружба укреплена! — Потом опустил руку и с наивозможнейшей интонационной горечью добавил: — Виноват. Знаю. Хотел, как лучше. Готов понести самое суровое наказание!

И рассказал все честно и подробно.

Почему, спрашивается, было не свалить вину на тлинкита-гидрографа? Да потому что Сипунов, на беду свою, при живости нрава отличался застенчивой порядочностью. К тому же поздно выкручиваться, когда изобретение получило твое имя. И еще он понимал, что командиру глубоко наплевать на всех индейцев и гидрографов вместе взятых, что бы там они не натворили, но Сипунов был его подчиненным. Капитан второго ранга выслушал подчиненного, не вставая из-за стола.

— Садись! — велел он. — Скажу тебе, Сипунов, как на духу, каждый раз, когда ты покидаешь корабль, я надеюсь, что ты не вернешься.

— Что я, дезертир, что ли? — обиделся капитан-лейтенант.

— Наоборот! Ты у нас герой! И есть у меня давняя мечта. Чтобы ты пал поскорее смертью храбрых. Это не со зла. Никакого зла у меня, Сипунов, к тебе не осталось. Просто психологические возможности человека ограничены. И ты меня, Сипунов, каждый раз подводишь к пределу этих возможностей. Но дело не только в этом. Ты, Сипунов, посягнул на самые основы российского миропорядка. Ты смешал критерии оценки добра и зла, трезвости и пьяности. Да, таких как ты в добрые старые времена сжигали на кострах!

— Поверьте! — Сипунов понимающе понурил голову. — Я вас очень уважаю, как офицера, командира и даже просто человека. И мне больно сознавать, что своим необдуманным поведением я накликал эту самую комиссию.

— Какую еще комиссию? — командир невольно привстал. — Откуда комиссия?

— Из Москвы, — шепотом проговорил Сипунов, — из Министерства обороны.

— Откуда информация? — взволновался командир. — В штабе ничего не известно!

— Так. Поговаривают, — Сипунов смирно сложил ручки на коленях, — а что командование еще не в курсе?..

— Будут, значит, с тобой разбираться? — командир злорадно потер ладони.

— Я же сказал, что готов понести... заслуженное... Только я — человек маленький. Для столичных адмиралов какого-то капитан-лейтенанта с дерьмом смешать — никакого удовольствия. Другое дело, скажем, капитан второго ранга...

— Заткнись, пожалуйста! — попросил командир и на некоторое время задумался. Верить Сипунову, конечно, было нельзя. А не поверить...

— Есть, заткнуться! — согласился капитан-лейтенант. — А только, если действительно проверка сюда летит, так лучше бы меня отправить отсюда куда подалее. В отпуск, например.

— По тебе не отпуск, по тебе гауптвахта плачет — твой дом родной! — машинально отреагировал командир, продолжая размышлять. — Ладно! Проверим! Пока можешь быть свободным.

В коридоре Сипунова караулил минер. Капитан-лейтенант хотел, отвернувшись, пройти мимо, но приятель схватил его за рукав и виновато зашептал:

— Ну, виноват я! Виноват! Прости, что облил тебя тогда, сразу не сообразил, что к чему. Зато теперь, будь уверен, всем рассказываю, с каким великим человеком служу!

— Ага! — процедил Сипунов. — Спасибо тебе за такую славу!

— Так это ж разве я? — искренне удивился минер. — Это народная молва! Гордиться должен! Кстати, за твое возвращение по рюмке безалкогольной? Ну, как хочешь! Пойдем ко мне, чайку сварганим. Я тебе еще не все рассказал, — погрустнев добавил он. — Тут наведался к твоему вождю, хотел кое-какую дополнительную информацию получить. Ну, пойдем, в каюте доложу.

И рассказал, что домик индейца-гидрографа нашел он сгоревшим дотла. Накануне пожара тлинкит отдал пса и кота пограничникам.

Видели, как шел он в сопки с перьями на голове, держа в одной руке бубен, а в другой линзу Френеля. В ту же ночь в той стороне, куда он удалился, случилось извержение вулкана. Видно, сжалились тлинкитские боги и забрали к себе беспокойную душу.

И никому, похоже, не принесло счастья преждевременное открытие — ни бедному Нулю Глубин, ни Сипунову, ни индейцам, ни гидрографам. Ходили, правда, слухи, что «сипуновку» пытались использовать в качестве топлива для новых ракет и поначалу, вроде бы, получалось. Но потом, как водится, стали нарушать технологию приготовления, и ракеты взяли манеру возвращаться к месту старта. Также поговаривают, что одна из могущественных сект продолжает использовать «сипуновку» в своих изуверских ритуалах. Так что, ежели встретится вам крепко окосевший, нетвердо шагающий человек с явственной спиртовой аурой, утверждающий, что он абсолютно трезв, то... Лучше не связывайтесь с ним, вдруг он как раз из такой секты? И уж, совершенно достоверно известно, что «сипуновку» занесли в один из районов Африки. Там и по сей день бушует межплеменная война.

— А это тебе, — минер протянул пластинку с изображением волшебной линзы. — Нашел, как говорится, на пепелище.

— Раз так! — опечалился капитан-лейтенант. — Давай помянем. Как положено. Эх, судьба наша бестолковая!

На другой день Сипунова вызвал командир.

— Вот что! — он постучал костяшками пальцев по столу, — сведения о комиссии не подтверждены, но и не опровергнуты. А раз так, действительно лучше тебя отсюда на время убрать.

— В отпуск? — обрадовался Сипунов.

— Отпуск тебе не положен, — командир поглядел исподлобья. — Решено отправить тебя в Ленинград на учебу в высших офицерских классах. — Ты, конечно, этого не достоин, но другого выхода нет. Может, после окончания тебя куда-нибудь в другое место переведут, — с надеждой добавил он.

Послышался гудок и над бухтой заорал взволнованный голос, усиленный динамиками. Ему ответил другой. Командир «Непросыхающего» подошел к открытому иллюминатору.

— Разрешите доложить? — начал было Сипунов, но капитан второго ранга жестом остановил его.

Рыболовецкий траулер, только что отваливший от стенки, пытался разминуться со сторожевым кораблем. Места было достаточно, командир и капитан действовали по правилам, но посудины упрямо пытались воткнуться друг в друга.

— Куда прешь? — кричал командир сторожевика, грозя кулаком. — Прими вправо, зелень подкильная!

— Придурок вооруженный! — отвечал ему капитан траулера. — Дай мне выйти отсюда! А потом засунь микрофон себе в задницу!

— Так выходи, вонючка селедочная! — негодовал командир. — Ты же не выходишь! Ты же крутишься, как вошь на гребешке!

Командир «Непросыхающего», сам нередко бывавший в сходных ситуациях, злорадно усмехнулся. Траулер прибавил обороты и решительно устремился в борт сторожевика. Тот, однако, увернулся, и рыбак, оцарапав левый борт о серый транец, выскользнул из бухты.

— Ушел-таки! — посетовал капитан второго ранга. — Бойся пьяного рыбака и военного дурака! Что-то я хотел тебе, Сипунов, сказать на дорожку... Ага! Если все до тебя в Питере доберутся, то про индейцев и все эти обряды помалкивай! А то припаяют кроме самогоноварения пропаганду шаманизма. Про тлинкитов своих вообще забудь. Они же с Аляски, скажут, что потворствовал ползучей агрессии американского империализма. Ступай!

Сипунов козырнул, повернулся через левое плечо и заметил краем глаза, как блеснула под вешалкой из-под шинели небольшая линза Френеля.

В ленинградском аэропорту Сипунов, утомленный долгим перелетом зашел в кафе и попросил налить рюмку водки.

Буфетчица, оценивающе оглядела офицера, оглянулась по сторонам и шепнула:

— Вам простой или «сипуновки»?