Токарев Максим Юрьевич. Родился в 1971 году в Днепропетровске, в семье, как водится, советского офицера. Учился — военно-морское училище в Калининграде. Связист. Но училище - это одно, а флот... В результате общения с ВМФ в Балтийске сильно захотелось поберечь душевное здоровье. Поэтому летом 1993 года попал в лейтенанты морчастей Погранвойск.
Сейчас — капитан-лейтенант запаса. Посмеиваясь, живет в Минске.
Литературная традиция требует обращения к читателю.
Здравствуйте, Читатель. Надеюсь, у Вас все хорошо, и после рассказиков будет лучше. Я старался.
А еще литературная традиция требует посвящения — пожалуйста. Посвящается людям из морчастей Погранвойск, как бы их не обзывали в будущем. Здесь все неправда про них, но они сами — правда. Надеюсь, кто-нибудь еще напишет об этих людях, и получится гораздо лучше. Они того достойны.
Ну и, конечно, литературная традиция желает, чтобы я не нес никакой ответственности за содержание рассказов. Что ж, можно и так: это не мои тексты. Я нашел их...в окопе. Поверили? Вот и правильно. На самом деле они были засунуты в папку с техописанием на корабельный передатчик.
«Служить в морчастях погранвойск, — говорил мне часто древний мичман Витя, — значит постоянно общаться с кучей командиров из вышеползущих пехотных штабов. Сапог — это такой организм, который изначально ждет от моряка подлянку. Так вот, когда от тебя будут прилюдно ожидать подлянку, обязательно сделай простое лицо. У них так принято. И если лицо будет достаточно простое, обязательно появится повод поржать. Уж поверь».
Действительно, очень скоро я, лейтенант, столкнулся в коридоре штаба с очередным проверяющим из округа, и был сей голубь о генеральских погонах главным округлым замполитом. Я сделал простое лицо.
— Эт хто? — тыкнув в меня пальцем, вопросил «хенерал» у бригадного зама, услужливо изогнутого с утра в позу бегущего ебиптянина.
— Эт, — грамотно подстроился родимый затейник, — помощник флагманского связиста.
— Ах-га-а, — обрадовался зеленый комиссар, — литинант, у тебя сопли! Сопли!!! Да я тя щас уволю в запас!!! (Душа из пяток: Хаааааааа!Уррррааааааа!) Па-а вссси-му штабу сопли-и-и-и!
— Да-а! — заорал вторым голосом бригадный, — кто за приборку штаба отвечает?! А?! Узел связи!!! Тебе личный состав пох...! Сморкаются во время приборки на объектах! Убирать должны! При-би-рать! А они сморкаются! Шмыргают! Со-пли па-а всему штабу-у!!!
— Постой, — встал вдруг на паузу генерал, — как сморкаются? Зачем?
— Так ведь, товарищ генерал, сморкаются везде... здесь, в штабе... — навострил уши бригадный.
— Где?!
— Да вот, везде...
— Хм, — сказал генерал, — ты, литинант, пройдись вокруг здания штаба, посмотри — между окнами провода какие-то висят. Провисают! Сопли разные!!! Пожаробезопасность! Взрыво! Сопли подтянуть! Штоб параллельно и перпендикулярно почве!! Да-ла-жить!!!
И уже ни к кому конкретно не обращаясь, генерал закричал громко:
— На-чаль-ни-ка-уз-ла-свя-зи-ка-мне-ни-мед-линнн-на-а-а!!! И-и-й-а и-и-му вы-дам на-са-вы-й-е-е плат-ки-и-и!!! Полну-йу-у жо-пу-у-у!!! (Свистящий вдох) Урро-ды-ы! Смаркаться-а! Ф штабе! Насссрите еще-о-о-о!!! У-у-бью-у-у!!!
Было время, когда балтийские границы охраняли катера типа МО — «мошки», спроектированные еще в годы войны. Тяготы и лишения тогда были обычным делом, и на «мохах» не хватало очень многого, без чего сейчас в море люди не ходят вообще. На маленьких крылатых копиях таких катеров не было даже гальюнов.
И еще на «мошках» не пекли хлеб. О продуктах и вообще питании тогда заботились по принципу «лишь бы не было голодного бунта». Это на больших кораблях и лодках есть возможность хлеб печь, или замораживать и потом отогревать, или хавать спиртованный (редкая гадость). А «мошки» брали хлеб на полную автономность — дней на десять — в базе, да так и хрумкали всю службу.
Морской погранец, как и ОВРовец, ведь как обижен — стоишь в дозорной позиции почти рядом с домом, пока погода хорошая. А когда штормит, надо укрываться. И, естественно, укрываться разрешат где угодно, только не в базе. Нефиг баловать. Государственные интересы. И еще одна вещь роднит погранцов с ОВРой — корабли маленькие, «кладбища старлеев», командиры — майоры. И если флотский офицер при некоторой пронырливости может перевестись на берег — флот большой, то куда деваться погранцу? Особенно если он уже каптри и командир. Вот и сидели замшелые мамонты в майорских погонах по триста лет на своих командирских креслах. И нормально.
Вот один такой командир «мошки» на службе, получив штормовое, почесал репу, удобно сел в свое кресло на ГКП, и сказал экипажу:
— Экипаж, укрываться не пойдем. Будем оморячиваться, тля. По местам стоять, на якорь становиться. Всем добро блевать в шпигаты...
И заснул в своем командирском кресле, как в колыбельке.
Так и поползли мимо штормующей «мошки» на якоре длинные пограничные сутки. В море, естественно, больше никого. Сделали ужин, кок нарезал хлеб. Сели бойцы питаться, и смотрят — снаружи нормальный хлеб, буханка как буханка, а внутри все заплесневело.
А годки, они так устроены, что обязательно имеют свое мнение по любому поводу. Если разобраться, то больше ничего у годка и нет, кроме его мнения. Оно ему заменяет все остальное. И появилось годково мнение, что этот хлеб команда есть не будет. Посовещались годки, числом четыре, еще, и постановили — идти к командиру с ультиматумом. Идти там метров восемь. Послали самого безрассудного.
Заглядывает Безрассудный в люк ГКП и говорит нагло так:
— Прошу добро на вход!
Командир спит. Безрассудный потоптался и:
— Товарищ командир, прошу разрешения!
Штурман, пару часов до этого с интересом разглядывавший качающийся микрофон «каштана» неохотно отвлекся и зашипел на Безрассудного:
— Ты, рыло, совсем опух по приказу? Че ревешь? Чего ты здесь забыл, а?
Безрассудный ему:
— Тщщ старшлейнт, рште отицца кмандиру?!
Командир разлепил веки и медленно повернул голову.
Много, много где уже написано про такие вот мгновения, когда кто-то главный медленно, с достоинством передвигает точку прицеливания на возмутителя спокойствия. Безрассудный под таким взглядом поежился, но решил идти до конца
— Слышь, Безрассудный, — говорит командир, — ты что это? Надо же, годок пришел к командиру. Можно сказать, ногой дверь открыл. Тебя, может, обидел кто? А может, тебе заняться нечем, а, Безрассудненький?
А тот и выдает:
— Тщщ командир, хлеб есть невозможно, заплесневел, и (он же — Безрассудный) команда осталась голодной! (А дальше, сами знаете, «Потемкин», офицеров за борт и бегом в нейтральный порт...)
Штурман аж взвился:
— Ты, рыло, да я тебе! Я тебя! Убью! СУКА! Метрист! Буди помощника! (Тот сменился с якорной и спит в каюте).
В люке ГКП появляется боцман, без которого, как известно, вода не святится.
И вдруг командир спокойно говорит:
— Стоп, стоп. Боцман, кока на ГКП.
Появляется кок:
— Вызывали?
— Да, дорогой, спустись-ка вниз, принеси сюда разделочную доску, нож и целую буханку... Давай... (кок исчезает).
— Ты вот, Безрассудный, — продолжает все так же тихо и спокойно командир, — смотри сейчас только на меня, мне в глаза, моргнешь — поедешь в дисбат за неуставняк. Обещаю!
Вновь по трапу грохочут гады — кок с заказом. Медленно, не мигая, безотрывно глядя на Безрассудного, командир положил доску на колено. Отрезал горбушки. Потом снял корку до середины буханки. Положил нож, взял рукой зеленеющую сердцевину — самую плесень.
Плавным, артистичным движением поднес кусок ко рту, откусил и начал жевать. Море билось в железное дно «мошки», как в пустую бочку, тарахтел где-то далеко, в другой галактике, ДГР, клацала командирская вставная челюсть и шумно, ручьями, потел Безрассудный. Земля летела в космосе и легонько терлась о него атмосферой.
Время остановилось.
Командир засунул в рот последний кусочек, покрытый веселеньким зеленым налетом.
Взял микрофон. Включил все цепи трансляции.
— Это, — пронеслось над заливом, — не плесень.
— Это (и все это время, не мигая, только глаза в глаза, Безрассудный совершенно мокр), это — ПЕНИЦИЛЛИН!
— Ты, сука, знаешь, сколько он в войну людей от смерти спас?!!
Ну и, конечно, дикий рев:
- И ВООБЩЕ! КОМАНДИР ЖРЕТ! И ВЫ НЕ ПОДОХНИТЕ! ПШЕЛ НА X...! В ТРЮМА-А-А! СГНОЮ-У-У-У!
Занавес.
С началом бардака в стране военный люд сначала потерялся. А так как русских людей всегда заносит, многие в ауте и по сей день. Самые просекающие (замы в первую очередь) сразу свалили на гражданку, чтобы успеть поделить шмотье из большого красного баула, выпавшего из арбы мировой цивилизации на крутом вираже истории. А многочисленная прослойка, что посередине, стала приспосабливаться.
Приспосабливаются воины в основном трояко:
а) Переводятся в крупные города и начинают по ночам охранять кабаки или разгружать всякую хрень;
в) Стараются занять хоть какие-то должности на складах и в тыловых службах, а также в кадровых и строевых отделах, и потом запускают конечности в огромные закрома и карманы желающих поступить по вариантам «а» и «с»;
с) Переходят в другие военные ведомства, где, как им кажется, лучше.
Вот этот последний вариант выбирают многие. Меняется только цвет мундира и обязанности, а это для нашего военного сословия — ерунда. Танкист — это же готовый милиционер, разве не ясно?
В погранистические войска, учитывая их былую элитность, народ из ВС повалил косяками. Сухопутные погранцы даже придумали название для перебежчиков — «арбузы», внутри красный — бронетанкоголовое прошлое, снаружи зеленый — пограничное настоящее. Морские погранцы, наблюдая этот цирк, веселились, конечно, от души.
Но скоро полилось к самим.
Первыми прибыли ребята из аэродромных служб сокращенного полка морской авиации. Неплохие, душевные люди, но абсолютно нулевые в предстоящей службе.
«Куда же их девать?» — подумали кадры в штабе округа и вдруг вспомнили про бригаду сторожевых корабликов. Мерзко ухмыляясь, кадры позвонили комбригу и сказали:
— Эта, вроде у вас там замов некомплект?
Комбриг тактично объяснил в трубку, что замов действительно некомплект, но нужны реально только киевские, от которых в море есть прок ввиду их хорошей штурманской подготовки. И он, комбриг, молчит про штурманов и тем более помов, а посему он лично, комбриг, не возражал бы, если бы они, кадры, провели соответствующую их задачам работу в частях и соединениях ВМФ, и обеспечили бы, мля, штатную комплектацию соединения специалистами, а (пи-ик)доболов здесь и так хватает.
Ну, кадры в ответ прохрюкали, что пусть, нах, берет, кого дают, и спасибо, нах, скажет, что вот они лично, кадры, до сих пор сидят в этом сраном округе, вместо того, чтобы каждый день жрать икру ложками в столице, и учитывая все это, нах, они направляют морских летчиков замполитами на пограничные корабли.
— Летчиков?!! — заорал комбриг, — Давай! Ты же знаешь, у меня здесь на границу каждый день толпами ходят неукомплектованные авианосцы! Ядерные! С боеголовками! А я сам — главком НАТО в зоне... проливов! Отливов! И задних, тля, проходов, ногу через забор к позвоночнику!!! У меня здесь стра-те-ги-чес-ки-е интересы! У меня здесь свой Донбасс-с! И Байконур! Так что остро нуждаюсь еще в ШАХТЕРАХ! И КОСМОНАВТАХ!
Бригадный зам, хихикая, потом говорил, что комбриг после этой тирады улыбнулся в усы и медленно, мягко положил трубочку на штатное место.
А дневальный по штабу матрос, идиот, рассказывал всем, что многие осколочки той самой трубки весело разбежались по обширному кабинету и долго потом скакали по углам, звеня и подпрыгивая.
— Однако, — говорил Виктор, — попадались и засранцы. Помню, пришел помом флагманского связиста один лейтенант. Пришел он к флагману и говорит:
— А у вас на кораблях есть спутниковая связь?
— Нет.
— А мощные передатчики?
— Тоже нет. А на кой?
— А-а, тогда у вас неинтересно. Меня готовили как ха-арошего специалиста, так что буду я переводиться на флот.
И наструячил рапорт. В тот же день. Прошу, мол, перевести меня в распоряжение ВМФ. А это, граждане, даже не межвидовой перевод, а межведомственный. Проще на Луну слетать. Вот только на кой?
— А на кой? — спросил НШ у флагмана, когда тот протянул ему лейтенантский рапорт.
— Он, говорит, хочет сполна применить полученные в училище знания и умения. Всесторонне.
— Да? Веди-ка этого отличника, сейчас я от него производное получать буду.
Лейтенанта отловили, отодрали, представили пред ясные очи НШ.
— Лейтенант, вы отличник?
— Так точно!
— То есть вы знаете устный счет и таблицу умножения?
— Так...точно...
— Вот и отлично. Надо обойти все жилые и служебные помещения береговой базы и посчитать, сколько огнетушителей нам там надо держать, исходя из вот этих норм на единицу площади. Длину на ширину. В столбик. Что? Планы помещений? Проекты зданий? Нету. Сгорели. По ошибке. Как секретные документы. Рулетка? Складной метр? Лейтенант, вы меня сейчас рассвирепеете! Вы что, дитя малое? Сделайте шаг. Вперед! Замрите! (Дневальному:) Померяй у него между ног... Расстояние, дурак, расстояние от пятки левой до носка правой... Спичечным коробком! Сколько? Восемьдесят три сэмэ? Вам ясно, лейтенант? Идите и меряйте! Шагами! Да!!! ДА!!! И поточнее! Я уже послал мичмана, вы его не знаете, и если результаты не совпадут, будете перемеривать!!!
Через три дня ходьбы циркулем лейтенант приплелся к флажку и рухнул на стул:
— Из-з... миня-а... сделали... посмешище...(хлюп) я... так... гордость... и честь офицерская-а-а...(шмыг).
— Дурачок ты еще, — ласково сказал флагман, — у нас люди растут по службе только потому, что шкура становится толще, и вот такие запилы становятся пофигу. Ты вообще зачем в училище шел, а? Зорко смотреть из-под козырька? Чтоб девки пачками, да? Романтика, правда? Это пройдет. В «гадах» изящно не танцуют. И первый шаг ты уже сделал. Ровно восемьдесят три сэмэ... Знания! И умения! Ты школу тоже с медалью?
— Да...
— Вот скажи: не взяли бы тебя на любимую твою связь в училище, ты что сделал бы? Другой факультет? Другое училище?
— Да...наверное...
— В общем, все равно научился бы с отличным результатом какому-нибудь тупорылому военному делу, да?
— Наверно...
— Вот и учись. Философии деревьев! Исключительно полезная в войске вещь, — флагман достал два стакана и набулькал но половинке шильца, — С почином... и в добрый путь по навозной круче служебной реальности...
И это сработало. Лейтенант получил старшего, потом куда-то перевелся. Затем все же уволился... А после просился обратно (на кой?), но его не взяли, начинались сокращения. И в конце концов пропал. Работает где-то, наверно, дворником. Отличная специальность. И все — честно.
В школьных учебниках истории древнего мира написано, что кроманьонец, в отличие от неандертальца, научился пользоваться дымящим костром как сигнальным средством. И никаких больше данных о герое.
Исправим историческую несправедливость: это был старший мичман Витька. Он и всех остальных научил. И с тех самых пор и по сей день служит Виктор связистом в бригаде кораблей МЧПВ (Мы Чтим Печень Выносливую). Вообще, у связистов всех времен и народов возникали очень трогательные взаимоотношения. В частности, эти люди первыми научились, находясь на разных континентах, не только посылать друг друга на хер в реальном времени, но и так, чтобы это слышала вся планета.
Вот и мы, морские погранцы, живем со своими зелеными собратьями мирно и дружно, основываясь на натурально-спиртовых отношениях. Это, дорогие, совсем не то же самое, что товарно-денежные. Это — гораздо эффективнее. Здесь нет дефолтов и неплатежей. Нет инфляции и дефицита бюджета. Здесь нет культа денег. Здесь есть культ веселой красной морды. Поэтому, когда прапора-связисты из сопредельного погранотряда просят к телефону Викториуса, они сначала спрашивают, не нужно ли ему чего? И только потом сами просят... И, сами понимаете, когда кто-нибудь из отряда приезжает за выпрошенным, он обязан принять деятельное участие в переговорном процессе, у которого есть одно отличие от бизнес-понимания такового.
Бизнес-переговоры могут закончиться неизвестно когда, а вот наши, военно-связные — неизвестно где. Обычно, конечно, в кабаке. Однако, случается получать и секреты, и тогда переговорщики, сами понимаете, переползают к кому-нибудь домой. Сразу предупреждаю — эту хохму мне Витька не рассказывал. Эту — показывал, так как он сам был ее непосредственным участником. Ну, поэтому ему было не так смешно.
В среду днем приехал к нам из отряда прапорщик Петро. Он из первых Витькиных учеников по разжиганию дымного костра, поэтому переговоры начались немедленно. А получал он всякую очень секретную хрень, поэтому приехал с пистолетом на брюхе. Пистолет был настояш-ший. Для обороны этой секретной хрени от, например, троцкистов, или скажем, зиновьевцев, которые могут захотеть эту хрень похитить и передать потом иностранным разведкам. И все плавное течение переговорного процесса этот пистолет сопровождал Петра, весело поскрипывая изнутри складками кобуры.
Однако не договорились. Посему, обнявшись и громко крича каждому встречному «Опыт не пропьешь!!!», кроманьонцы поплелись домой к Виктуару. Утречком в четверг бледненькие друзья вдвоем молча погрузили засекреченное барахло в «уазик», тепло простились, и Петро уехал. Ну и ладно. Возвращаюсь я с обеда и вижу: все постовские сейфы распахнуты настежь, на полу груды бумаг, в которых весело, как дети в песочнице, роются мои мичманы — болеющий еще Витюша и компания. Время от времени Виктор хватает телефонную трубку и орет:
— На какую полку-то, помнишь?! А?! Самый большой?! Маленькое отделение внутри?! Щас... — оторвался от трубки, глаза в потолок, — самый большой, с отделениями, у нас в подвале!!!
— Да не ходили вы в подвал, — говорят мужики
— Мы скока съели-то? Можно и забыть. Говорит, в самый большой сейф положил, на полу который стоял, а он не приседал даже... — бормочет Витька
— Чего положил-то? — спрашиваю у моего ошалелого войска.
— Да пи-сто-лет, блин, будь он не ладен. Выложил, говорит, в сейф, чтоб не потерять... На хрена он его тащил??!! Кому его ЗАСкорузлая фигня нужна??!!
А Петро из трубки на всю комнату:
— А-астави-и-л Ф сейф-ф-ф....Думал, как лю-у-ди-и.... Ищщщи-и-те-е-и-и!!!
— Да ты не ссы! — уговаривает его Виктор, — мы те в Питере другой купим. Сбросимся, и купим. Номер набьем, что и был. Новый пистолет! (Поворачивается и подмигивает) С глу-ши-те-лем!!! (Из трубки слышен рев раненого слона).
Искали целый день. Вечер уже. Телефонный звонок. Витькина жена. Голос такой встревоженный, заикается:
— Ви-и... Ви-тю-тю... мож-ж..
— Витька берет трубку:
— Да! Да.... Что случилось?! Ты что!!! Где?! Ничего не трогай!!! — и улетел.
Вот говорят, не бывает. Большой такой, с дверцей... Ржали потом год. Только Петро приедет — все хлоп на спинку и хохотать, до колик. А жена Витьке устроила сцену из фильма «Бриллиантовая рука»:
— Это чье?
— Мае...
— Полезла... — и давай ржать, аж слезы разлетаются, воздуха не хватает.
— Полезла, ха-ха, я, значит, ха-ха-хо, за мясом, хо-хр-р-ха-ххх-ха, В МА-(ох!) РА-(ух!) ЗИЛ-(хрр!) КУ!!!
— По широкой глади моря....
— Ты что несешь??
— Хм... По широкой гла....
— Опять?!
— Да-а! Ну, скажи литературнее! Скажи!
— И скажу! Пиши!!!
Заливом он называется только потому, что воды здесь ровно столько, сколько нужно, чтобы прикрыть земельку. Если бы был такой спорт — подводный альпинизм — то здесь как раз подходящее место для начинающих. И как раз, блин, здесь, блин, по воде, блин, змеясь меж туевой кучи островов, островков, островочков, островочечков, э-э (словарный запас исчерпан)... и торчащих из воды миллионов камней, камушков, камушечков... (опять) и так далее, ползет по замкнутому где-то далеко контуру Расейская окраинная линия. Государственная граница. Во как. В самой же середке этого треклятого залива, в котором штурманские работники всех времен, наций, рангов и возрастов громко и отчетливо матерятся до дрожи толстых стекол ходовых мостиков и рубок, обходя все эти природные подарки, стоит на якоре измученный пограничный кораблик (Торпедный катер по понятиям. По флотским).
Славный боевой костяк данного плавсредства составляют:
1. Командир — 3-го ранга, зубы с напылением, спец по вистам, позеленевший краб на пилотке, давление, пенсия, дочь на выданье, «Жигули», засаленный спортивный костюм;
2. Замполит — каплей, пробор, киевский аристократ, английский язык, камни в почках, стихи по ночам, внимание: не жополиз (!), поэтому натянутые отношения с замом бригадным, красивая стерва-жена, курительная трубка, относительно новый камуфляж;
3. Механик — старлей, оттопыренные уши, крестьянский сын, но: герань и аквариум в каюте, мать-перемать, гастрит, внимание: белая (!) рубашка с галстуком, чистый (!) комбез;
4. Штурман — лейтенант, молодой олень, два ларька на Белградском и доля в автосервисе на Чугунке, зачем-то подписал контракт (???); ежик, огнестрельное ранение в ногу, байка, гавайские шорты.
5. Этой компании по штату положен был еще и помощник, он же командир почти всех не указанных выше боевых частей и служб, весельчак и разгвоздяй, надзиратель и палач, в общем, Универсальный Солдат. Но он этой самой ночью, находясь в отпуске, усердно выпивал с кадровиками УВД его родного города, и ему уже обещали хлебное место, хлопали по плечам и дарили сорванные с себя ментовские погоны. Посему его служебные обязанности добросовестно размазаны на всех остальных.
Заму не везет больше всех — он командир осмотровой группы, начальник трех замызганных оболтусов и водителя командирской радости, бензинового катера «Нырок», пришедшего уже в состояние кучи хлама и металлолома, но незаменимого по причине отсутствия денег в государстве. Вечер закончился рядовым приключением: береговая застава запасла малую цель, быстро уходящую в проливы. Что там такого, в этих проливах, никто не знает, но почему-то при культе личности их закрыли для плавания всего невоенного. А потом, наверно, просто забыли открыть. Мало ли.
А вот оперативный, видите ли, хотел, чтоб корабль дернулся, полетел, понесся, опознал, остановил, осмотрел, задержал и сопроводил. Чтоб флаги развевались, зеленые огни, ракеты и предупредительная стрельба. Чтоб дырочку для ордена. А лицо, простите, вареньицем? Прямо на якоре, даже не играя тревогу, сбросили на воду «Нырок» с громко матерящимся замом и четырьмя оболтусами. Катер, против ожидания, сразу завелся, так что зам напрягался авансом. Почапали на перехват. Естественно, не рассчитали и пришлось догонять. Повыть слегка сиреной и помигать прожектором. Остановили токаря-судоремонтника 6-го разряда, который на своей моторке поставил волговский движок. Токарь ехал на рыбалку, имел крайне смутное представление о лоции, навигации и госгранице и был сильно пьян, а потому выражался крайне непочтительно. Ну, что с ним делать? Пожурили слегка, слили бензин и даже весла в уключины вставили. Вежливый зам показал рукой направление на бухточку. Заставским сообщили, что погреб, родимый, к ним. Пожелали счастливого плавания... Но бензин-то перекачали к себе. Механик говорил потом, что это не горючее, а ослиная моча, и непонятно как это работало у токаря. Короче, через кабельтов хода с довольными мордами моторчик зачихал, закашлял и остановился. Намертво. Из темноты за кормой долетал злорадный мат мстительного многостаночника. Но чинить разборки на веслах, согласитесь, несолидно. Саламин двадцатого века... Плюнули и погребли к кораблю. Раскладными алюминиевыми веслами (ты бы еще вилки взял...). Под килем — ровно три метра. Наша переносная пограничная связь, посмотрев на это дело, тоже захандрила и начала работать только в одну сторону. Зам орет командиру, что мол, двигатель вышел из строя, гребем, тля, а тот ему отвечает прожектором. Добро. Длинный, два коротких. Что же я, мол, могу еще сделать? Глубина... Через часик галерства зам понял, что течение сильнее его викингов. И взмолился последними электрончиками из батареек рации, помогите, мол, не выгребем. И командир, бегло прикинув финансовые последствия энэсэса (на другие ему давно было наплевать), снялся-таки с якоря и одной машиной пошел выручать свою скорлупку, чиркая кромками лопастей по граниту материкового щита...
— Чтоб я еще раз дернулся ?! — сказал командир потом в тесненькой кают-компании, — да хрен им всем в ...!!! И так все хорошо видно. А еще и регата, яхты эти уродские... Яхты — это жизнь!!! Для кого?! Может, и Джек Лондон хороший писатель?! (Ну, это явный плагиат...) Яхты, мать их!!! Какой там осматривать?! Их бы сосчитать все... — и тихо, чуть погодя, добавил заму, — Я скоро срать совсем перестану. Очко — иголку не просунешь...
Летними ночами над этим заливом в воздухе вьется куча какой-то мелкой насекомой шушеры, вахтенный сигнальщик лениво отмахивается от нее руками. Прямо под ним, на ГКП, тащит якорную вахту молодой современный штурман — спит, гад, в командирском кресле. Ему снится, как его училищный однокурсник на далеком Севере, высунув язык, старательно выводит на трафарете свою новую кличку — «кэнг», и штурман улыбается во сне. Затем ему сниться мягкий кожаный салон BMW-736, и штурман бесстыдно роняет слюни на зеленый экран РЛС, по которому бегает веселый лучик, моргая сполохами на островах, островках, островочках... (см. выше). Здесь же дремлет молодой вахтенный метрист, которому назначены контрольный пеленг и дистанция, время плановой побудки штурмана и условие неплановой — если кто-то поползет по трапу на ГКП... На палубу ниже механик дремлет в каюте, принюхиваясь к корабельным запахам. Командир и зам играют в кают-компании в гусарский преф. Игру, естественно, опошлили — играют на сигареты. Кому в море нужны деньги? А еще ниже вахтенный радист играет в другую интересную игру: «очко Пиночета». Играет с семью коллегами и мичманом Пиночетом, начальником приемного центра, который сидит на берегу и отвечает в бригаде за радиодисциплину. Смысл игры состоит в том, что двое радистов, используя индо-монголо-цыганский язык, прыгают по частотным каналам, разрешенным, запрещенным, запрещенным строго и строго-настрого, затаиваясь на тех, куда за ними прибегает злобный чилийский диктатор. Так скачут четыре пары. Стоит только Пиночету объявиться на каком-либо из каналов, чтобы наказать нарушителей, его немедленно посылают поочередно страшными голосами в очко, сразу вслед за этим ныряя на заранее договоренную нычку. Но можно и нарваться на Пиночета в засаде. Поэтому не угадаешь. Годки просто чувствуют напряженное мичманское ухо на новой частоте. И вдруг начинают здесь работать по всем правилам, бегло отрываясь по второй радиостанции. «От курвеныши», — бормочет Пиночет, ухмыляется, и снова ищет негодяев ручкой настройки. Главное — как можно чаще посылать мичмана, но так, чтобы тебя не узнали. Какие там позывные... Между прочим, для радистов, которые месяц шесть через шесть, это — единственный способ не заснуть на вахте.
Чуть дальше в корму мирно тарахтит дизель-генератор, и вахтенные бойцы БЧ-5 играют на пульте в дурня, на щелбаны. Нет, положительно, офицер по-прежнему морально на высоте.... А еще дальше, в своей каюте, упираясь жопами в транец, двое старшин-срочников жарят яичницу в большой сковороде на ТЭНах. Чуть позже сюда неожиданно нагрянет чуткий мех и утащит, мать-перемать, уже готовую яичницу в кают-компанию. Бакланству — бой.
Что там еще ниже? Водичка плещется. Ну, не линкор, блин, у нас...
Вы когда-нибудь видели веселую пьяную толпу, бредущую под утро с шумной свадьбы? Знаете, с гармошкой и песнями... Вот примерно так же и тащится по заливу куча яхт очередной юбилейной регаты. Пьяненькими разрозненными группками, обползая острова и мели, по заранее определенному маршруту. Вползают в наши воды, покрутятся, и — обратно. Днем и ночью. Энтузиасты... И пограничный экипаж, причитая и постанывая, снова снимается с якоря, чтобы носиться без отдыха узкими и мелкими межостровными проливами, чтобы опознавать, считать, орать, докладывать, осматривать, помогать, объяснять и морячить, морячить, морячить...
— На яхте!!! Спустить паруса, лечь в дрейф!!! — орет зам по трансляции верхней палубы, — поднимите руку, если поняли!!! Поняли...
Кораблик малым подходит к отбившемуся от стада круизеру, зам один спрыгивает на яхту. На борту пятеро немцев, один восточный, потому и поняли. Вернее, догадались... Документы в порядке, но разряжены аккумуляторы. Ни света, ни связи, и дизелек только место занимает. Пока мех, мать-перемать, запускает Гансам движок, зам оттачивает знание английского. Он просит закурить. И ивен не закурить, плиз, а покурить. Всей, сорри, кают-компанией. Немцы радостно соглашаются, и предлагают три сорта сигар, блок легкого «Мальборо», упаковку черного трубочного и даже пачку жевательного. Обалдевший зам кричит командиру, что не знает, что и выбрать....
— Итс олл зе сэйм!!! — орет сверху командир, перекрывая грохот главных, — Уже од-но-х...-ствен-но!!! Ик...с..къ-юз-ми-и!!! Монопенисуально!!! Все бери, пока даю-у-у-т!!!
Зам с мехом и со смехом залазят обратно, а повеселевший круизер, подергивая одновинтовой задницей, бросается догонять своих. Беги, беги.... Жизнь, понимаете ли...
Эту историю мне рассказал старший старый (наоборот) мичман Витя. Его байки выстроены примерно по одной схеме (он же военный), но зато они обо всем. «Думаешь, я завидую офицерам? — сказал он мне при знакомстве, — чтобы срать из-за каждой железки на погонах? — и протянул руку, — Витя».
Так как полностью передать на письме все интонационные и смысловые издевательства этого человека над собеседником нет ну никакой возможности, в тексте иногда встречаются его оригинальные вставки, которые являются неотъемлемой частью истории...
Сирень. У нас на Питере она распускается в начале лета, так как вторая столица все-таки столица северная. Ранним летом над Балтикой полыхают белые ночи. И вот однажды кропотливая трудовая пятница, кончаясь такой вот белой, прозрачной ночью, плавно перетекла в субботу (ничего, конечно, удивительного), а суббота эта в бригаде (весь флот почему-то говорит «на бригаде», хотя это по-нерусски, но у флота много веселого за душой) пограничных кораблей МЧПВ (Мы Часто Пьем Водку), была рабочая.
Прислуживающие, служащие, служивые и разгвоздяйствующие в таком именно порядке лениво тянулись на службу, пропихивая свои тела через узкое горлышко КПП и, хочешь-не хочешь, попадали прямо на кромку строевого плаца бригады — по-другому, сам понимаешь, не пройти.
Там, в левом верхнем углу плаца, нависал над муравьиной струйкой заспанных военных не кто иной, как начальник штаба Хохлов (да нет у хохлов такого штаба, это просто фамилия). Капитан 2 ранга. Он проверял.
Вот так сразу на вопрос: «Что проверял?» — не ответишь. Самый полный вариант — «Все». Проверял все. Но что интересно — отодрав того за форму одежды, этому вставлялся чоп (Как это куда? Куда человеку можно вставить? Чоп?) допустим, за вчерашний суточный план, выкраденный для НШ минувшей ночью с корабля специально подосланным офицером. Следующий выслушивал пространное восклицательное предложение относительно подчиненного личного состава. То есть НШ, как любой хороший поэт, не повторялся.
Так и тянулся людской поток, приходя после встречи с Хохлом в соответствующее рабочее состояние и забывая про погубленный выходной. Некоторые даже были благодарны ему за подъем жизненного тонуса, так как за давностью лет на службе потеряли вкус к другим методам личностного оживления. Часть штабных по пути отсеивалась в курилку. Хохлов косился на них, но при плавсоставе дрючить не стал.
И был, как всегда, один человек, которому НШ сильно мешал. Так всегда бывает. Инженер электромеханической службы («масленок», вроде и невелика птица, есть еще начальник службы и его зам, но — офицер управления и может построить любого бэчепятого) дико страдал только-только начавшимся похмельем, в котором кроме самого состояния еще есть намек на желание просто продолжить.
Самым паскудным являлось то, что БЫЛО. Но «масленок» был офицером плотным и черные форменные брюки, давно выслужившие свои сроки, облипали его со всех сторон, как проверенное электроникой изделие № 2. Так что с огромным трудом засунутый в карман фанфурик выделялся на бедре так отчетливо, что через ткань вполне читалась этикетка. А тут — НШ...
Инженер, собственно, начал сбавлять обороты еще метров за двадцать до КПП, когда услышал песнь о достоинствах ДВС роты обеспечения, но был уже в боковом поле зрения начштаба и знал, что шутить с ним не стоит. Медленно переставляя ноги, резко обернулся, мол, позвал кто-то. И счастье! Позади тоскливо плелась мамзель из секретки с пышным букетом благоухающей сирени.
— Тамара Петровна, а сирень-то у тебя завянет сразу же, — заголосил инженер.
— Это почему? — оторопела секретчица.
— Э-э и запаха нет! Разве это сирень? Это, прости, дорогая, веник! Где наломала? Алексеич подарил? Каз-зел он после этого! Слушай, дай сюда это убожество, ты же посмотри, ни одного пятилопастного (механик!) цветка нет. Не могу я это издевательство выносить!.. Жди в обед, Петровна, меня с настоящей сиренью! Белой! Кам-па-зицию увидишь! Икебану! Вот увидите, на что способны офицеры из трюмов!
Слегка окосевшая Петровна ослабила хватку, и «масленок» радостно рванул куст на себя.
Знаешь шотландских гвардейцев? Ну, в Англии дворцы охраняют? И ружья еще так на руке вертят, что туристы паром ссут? Так вот, по сравнению с инженер-механиками, они — закаканые пацаны.
Во всяком случае, ни Петровна, ни дежурный по КПП не заметили, как пузырь нырнул в самый центр композиции из растопыренных листьев и затих там под раскидистыми душистыми гроздьями.
— Кто умер? — прогрохотало над ухом, — или опять что-то с календарем?
— Так ведь лето, Владимир Иваныч, природа радуется, а у нас в водолазном все резиной провоняло (и спиртом), так это, чтобы по-человечески было...
Хохлов, удивительное дело, даже помягчел лицом:
— Да, лето на дворе, — пробормотал он и пару раз задумчиво кивнул, мол, бежит время, да, а мы стареем и не замечаем этого...
И на такой вот человеческой ноте, воскликнув: «Ой, мне еще на стоянку надо!», масленок бодренько поскакал через плац по диагонали, помахивая кустом и по инерции бормоча что-то жизнеутверждающее, мечтая скрыться за углом классов, и уже почти достиг цели, как вдруг обратил внимание на вопиющую тишину, повисшую над бригадой.
Но что-либо еще подумать по этому поводу он уже не успел.
— А-лек-санр-Се-ме-но-вич! — раскатился в легком летнем воздухе над пустым плацем мощный, проникающий во все закоулки голос НШ — Я так водку носил, когда был курсантом! Ко мне в кабинет через полчаса вместе с НЭМСом!
P.S. Штабные в курилке попадали, говорят, с мелкими травмами...
Комбриг встречал адмирала. Хороший, в общем-то, мужик пытался напялить на лицо маску подобострастия. Маска не налазила, комбриг был не так давно из тех краев, где служат много и напряженно, с Кривого моря (Ах, Амур, река пограничная?) Витька сидел у приоткрытого окошка секретки на солнышке и общался с разомлевшими военными, заскочившими сюда с начальственных глаз долой:
— Адмирал — это не звание. Это счастье. Подмечено давно и верно. Вам случалось когда-либо наблюдать хорошо поевшую ленивую свинью в луже теплым летним днем? Согласитесь, в сущности, это тоже счастье.
Адмиралы, конечно, бывают разные. Например, флотские и пограничные. Выглядят они совершенно одинаково. И вообще, у них много общего — мимика, например. Свита там, всякая флагманская шушера и жирные мичмана с крысиными глазами. Они одинаково двигаются, сидят, стоят. У них одинаковые разлапистые дубы на козырьках. Совсем хрестоматийный пример — они оба не знают, как, например, запрягать оленя.
Но есть и отличия. Пограничный адмирал не отличает прочный корпус от легкого и не знает, что крылатые ракеты и баллистические — это разные вещи. А флотский не может себе представить, что капитана либерийского танкера с закрытой границей на якоре у приемного буя Северной столицы можно отодрать просто за то, что он есть на свете.
Конечно, в последние годы многие адмиральствующие представители славного флота расейского перескочили в приграничное болото (срочное погружение пограничному сторожевому катеру), но общего соотношения это не изменило. Главное отличие — в морчастях адмиралов мало, не то что на флоте, где они ездят на службу трамваями, и почти каждый считанный пограничный адмирал аккуратно вписывается в социальную роль мелкопоместного феодала.
Наш пограничный адмирал выражался исключительно матом. «Я, — говорил он, — хамло». За что конкретно он получил свою кличку, должны знать бабаклавцы. Но их разогнали по всей стране или поувольняли. Кличка была незатейлива и понятна всем — Скотина. Контр-адмирал Скотина. Нам сначала тоже было интересно, за что, а как увидели — так сразу все вопросы и отвалились. Как риторические. А что? Живет, жует, пользу приносит. Мычит на всех. Хлев ему чистят. И никаких серьезных вопросов не решает. Хорошо!
Скотина обожал комфорт. И когда за ним тащились упитанные окружные флагмана его штаба, и без них, Скотину всегда сопровождал «уазик» и банным веником, тапками, ящиком «Распутина» и простолицым мичманом на посылках.
А Скотинины выходы в море превращались в полный гоп со смыком для всей бригады. Сперва назначался обреченный корабль, как правило, под Скотинину жопу готовили новые пароходики, светлячки. И лица у экипажа сразу делались такими недобрыми. Дробь на сход. С вечера ставили раком помощника и боцмана, и те хватали матросов и начинали ими красить и прибирать до утра. Ночью грузили выпить и закусить. Непосредственно в кают-компанию. Выпивать и закусывать должен был Скотина со своим штабом. Средней семье тех харчей хватило бы на год. Потом тщательно продумывали свои действия на все случаи Скотининых вводных, заправлялись, чистили документацию, мыли и переодевали бойцов. К утру были злые, как сволочи. Для экипажа этот выход означает еще и беспросветное кукование на своих постах независимо от готовности, и жратву урывками там же, так как во всех немногочисленных каютах пограничного кораблика, включая командирскую, непременно будут зависать потные окружные флагмана и под шильцо вспоминать о своих лейтенантских годах, а кают-компанию плотно оккупирует сам Скотина с ближайшими, и потом, какой же высший штаб ходит в море без низшего? Когда выдрать некого? Поэтому в море автоматически прется и комбриг со штабом бригады. Вот и считайте: на кораблик в полста метров длиной с майором-командиром и экипажем в тридцать с хвостиком душ заползают один адмирал и с ним человек двадцать офицеров. И вся эта толпа будет шляться, жрать, срать и давить на психику измордованному заранее экипажу.
Уф... оставим эту шушваль на время. Поговорим об израсходованных офицерах. Есть на свете такие звери. Знаете, что такое амортизация? В бухгалтерском смысле? Это когда нечто работающее в поте лица медленно подыхает от трудов своих праведных, и считается, что свои жизненные соки это нечто перекачивает в объект приложения своих усилий. То есть дело вытягивает из человека жизнь. Поэтому, если я назову офицера, отдавшего все свои силы и долгие годы служению стране, самортизированным, вы не удивитесь. От самортизированных офицеров стремятся избавиться, по достижению предела возраста или предела состояния здоровья. Такой офицер никого и ничего не боится. Такой офицер похож на погибшего лейкоцита. Кого может бояться мертвый лейкоцит?
Но тогда по закону слить офицера, не дав ему квартиру, было нельзя. Квартиру давали, чтоб офицер мог разложить все свои натруженные десятилетиями члены по углам с тараканами и отдыхал бы там, всеми забытый. Ну, а с квартирами, вы знаете, было плохо всегда. Из хрестоматии известно, что на флоте «Ботики Петра» иногда дослуживались до второго ранга. В морчастях — только до каплеев. И сидели, как старики на динамите в «Белом солнце», по пятнадцать лет на своих должностях. Пятнадцатилетние капитаны.
Вот одного такого, штурмана, как раз и перевели с корабля на должность бригадного флагмана, чтоб дать третьего ранга и тут же уволить в запас. Перевели как раз под зимний отстой, когда залив во льдах и кораблики на границу не ходят, а значит, флагманский штурман округа в бригаду ездить не будет и, соответственно, избежит встречи с бригадным флагманом и, конечно же, не будет отправлен им немедленно на буквы. Три. И вот как раз тогда, по морозцу, когда лед уже стал и кораблики добросовестно в него вмерзли, нахлобучили на мачты снежные шапки и задремали до весны, в бригаду приехал Скотина. Один. Попариться в баньке и заодно выдрать штаб бригады за подготовку к осенне-зимнему периоду. Ситуация осложнялась тем, что комбриг был в отпуске.
— А-а-а-а, — орал НШ в телефон, — А-аперативны-ый-й! Фсех афицерав уп-рав-ле-ния на пирс!!! Па-астраение черес три минуты-ы-ы!
Только что назначенный на флагманского штурмана, маленький и худой каплей-птеродактиль оказался в строю как раз за долговязым лейтенантом - помощником флагманского связиста. Сам связист, почуяв неладное, день назад свалил в госпиталь, на обследование. Такое положение в строю давало штурманскому динозавру отличную возможность бубнить вполголоса, доводя до плотно сбившихся на морозе штабных свое личное видение обстановки и создавая коварную оппозицию Скотине, который, не жалея глотки и русского языка, старался безраздельно завладеть вниманием подчиненных.
— Эф-два, мать!!! — орал Скотина, — У тибя, сука, мать-мать, пачиму брезент на пушках разного цвета? А?!! Ф пятнах?!! Ты ссыш, мать, на него, да, мать-мать-мать?!! Может, мать-мать, ты и на пушки свои, мать-мать, ссыш?!! И на миня ссышь, да, мать (17 раз)?!!
— Ты, урод, — бубнил штурман, — ты когда видел корабль изнутри последний раз, а? Педрила!!! Сколько у тебя слюны внутри! Или это моча? Или говно такое старческое? Адмирал! Орел! Красноречивый какой... А когда тебя спросили, какие действия твой штаб совершил, чтоб бригада топливо своевременно получала, ты что сделал, а? Достал свой конец и немедленно запихнул его себе в рот! Так и стоял потом! У-убблюдок!!!
— Минер, падла!!! Румын-н, мать!!! Ты заешь, мать-мать, что ба-айцы, мать, у тибя, мать, в аппаратах, мать-мать, водку прячут??!! Прячут, мать, я точно, мать, знаю!!! Расчехлить аппараты нимедлин-на, мать-мать-мать-мать-мать!!! На фсех, мать! Караблях, мать! Пра-ви-рять буду!!!
— Как же, будешь. Ты же на трап лишний раз не ступишь. А зачехлять, уродина, дашь добро, уже сев в «уазик»? Каз-зел!!!
— Связист! Где этот кусок гав-вна?! Нету?! Ли-ти-нан-та, мать, и-му, мать, дали? Вот это-то-го? Ли-ти-нант, мать-мать-мать!!! У ти-ибя пра-жек-тар ни за-чих-лен! Этот? - ка-сорок-пятый-мать! Што-о? За-чих-лен?! Эт-та фуй-ня, а ни чи-хол!!! Штер-том, мать-мать-мать, не при... принай... прихвачен, ух, мать-мать-мать!!!
— Во-во? мастер изящной словесности! Щегол... Как так получается, ребята, что академия Генштаба делает для нас одних недоносков? Вот абсолютно всех наших адмиралов. Из одного и того же говна!
— Штурман, мать!!! Радуешься, сука, что у тибя снаружи ничего ни торчит, мать-мать-мать?!! Мать-мать! Щас я у тибя, мать, найду снаружи!!! Вси-го наружу выви-ирнуууу!!!
— Тщ адмирал, разрешите вопрос! — рявкнул вдруг маленький штурман так зло и страшно, что Скотина вздрогнул и зашатался. Мертвая тишина. Ветерок с поземкой только так шур-шур по льду, по лицам, шинелям и раскоряченным адмиральским звездам.
— Тщ адмирал, а для чего в каюте командира пограничного корабля 3-го ранга верхняя шконка? Командир-то один. А койки в каюте — две, — неожиданно зычно для своих размеров заговорил штурман с дико горящими глазами, оттолкнув длинного связиста и подавшись грудью вперед. По-прежнему, молчание.
— Давайте я отвечу сам, — мощь голоса штурмана росла и росла, — ВТОРАЯ Шконка Там Для Вас!!! Чтобы Было Где Кости Бросить!!! Чтобы В Море Выходить Наравне С Офицерами!!! И Жрать То Дерьмо, Что Продслужба Выдала!!! Без Водяры И Свиты!!! И На Полную Автономность, Не Вынимая!!! Хоть Раз В Навигацию!!! Чтоб Помнилось Постоянно, Что Адмирал — Пусть Высший, Но Офицер!!! Со Своей Офицерской Честью!!! Матом Орать На Офицера Может И Пьяный Годок!!! А Адмирал Должен В Море Ходить!!! В Декабре!!! Голова-Ноги!!! Чтоб Знал, С Кем Служишь!!! Орлы На Погонах — Это Ответственность!!! Отвечать Надо За Свои Слова!!! И Дела!!!
И, махнув рукой, развернулся и пошагал прочь.
Скотина, очнувшись минут через пять в мертвой тишине рядом с окаменевшим штабом, дернул головой, прокашлялся и потрусил к КПП. Сел в «уазик» и уехал.— Ну вот, — пробормотал НШ, — никогда, капитан, ты не станешь майором...
Ан нет. Представление-то уже ушло. А приказы о назначении подписывает командующий пограничным округом генерал, и согласовывать их со своим подчиненным адмиралом он не обязан. А Скотину он вообще не переваривал. Так вот и стал старый дерзкий штурман капитаном третьего ранга. Ровно на три месяца и пять дней. Живет сейчас с женой и тремя детьми в отдельной квартире. «Рафик» купил, такой же древний. Яблоки по рынкам развозит. А форму он свою всю-всю отдал, до шнурков. Контрактникам. На фига, говорит, мне дома столько спецодежды.
Нет-нет, дорогие мои, здесь не будет страшных лиц и вспотевших подмышек. Не боевик.
Два «кондора» возвращаются с границы. Да вы их видели, в советском кино их регулярно выдавали за вражеские. Пограничный катер «кондор» — это примерно сорок тонн АМГ, дизелей, пулеметов, соляры, замызганных бойцов, один крохотный гальюн, два горластых мичмана и, если повезет, командир — старший лейтенант. Везет немногим, и поэтому командует обычно один из двух штатных мичманов - такой профессиональный воин в пилотке поперек. Это наш универсальный солдат. Ближайший флотский аналог — командир торпедолова, и близко не валялся (хотя, может, и валялся — на День флота). Командир пограничного катера — высший взлет тщеславия плавсоставного мичмана. На берегу есть маленькие узлы связи, учебные классы и, конечно же, СКЛАДЫ, но это — от мудрости. От честолюбия же — рубка пограничного катера, из уважения к статусу и наличию пулемета гордо прозванная — ГКП.
Но! Не стоит забывать, что мичман, как любое дитя природы, резв и непредсказуем. Это не офицер с его комплексом какой-то там чести и желанием карьерного роста. Мичман растет корнями из срочной службы. То есть он сначала, куда ни целуй, везде задница. А потом сразу профессиональный военный. Гусеница и бабочка. Яйцо и курица. Мичман и личный состав. Все это шутки. Лучшие люди народа — всегда из народа. Демонстрируем:
Два «кондора» идут домой. Позади десять дней беготни по камушкам. Тридцать два узла. Знаете ли вы, что такое тридцать два узла? На крейсере на такой скорости можно спокойно играть в кают-компании в бильярд, поглаживая пальцем шары (на столе!) и согревая в ладони бокал мадеры. Или хе-ре-са. А в бокале вольготно плещется, например, таракан, и лицо такое холеное и невозмутимое. И у таракана тоже. Но это крейсер. Кто их в нашенские времена в море видел? Так, сутки — другие...
Тридцать два узла на катере — это совсем по-другому.
Это суровая песнь о желудке наизнанку. Это нарисованные на истыканной морской карте два современных русских рубля при попытке поставить карандашную точку. Это, наконец, азартная рожа мичмана-командира, который хочет пройти лоцманскую станцию первым. Дальше все равно надо сбавлять, так как оперативный иногда не спит. Но от Круглого мыса до лоцманского островка традиционное возвращение в базу происходит по стандарту «формулы-1». Только шуба заворачивается.
Свою УКВ занимать рискованно и мичманюги сидят на 16-м, веселя всех желающих. Собственно, орет только Лысый, потому что Квелый прикусил на вибрации язык и затих. Брызги там и сям...
Потом Лысый расскажет, что у Квелого катер на две тонны легче, команда у него жрет больше и на границе был меньше, значит, живности на брюхе меньше наросло, и так далее. Не-а. Дело в том, что Лысый ссыт. Боится смыть лоцманов, рассмотрев там у них довольно богатую по здешним меркам яхту.
А вот Квелому плевать. Он стар, пенсионер, с квартирой. И в море больше идти некому. Так что по фигу ему лоцмана. Пусть купаются. А потом свой «пайлот» на ручках обратно на воду сносят. Семеня ножками. Жалобку настрочат... Пусть. Зато он — первый.
Ошвартовались. НШ бригады звонит в дивизион, там дивизионный штурман.
— Приехали твои сундуки-то?
— Так точно!
— Ну... и кто первый?
— Мягков...
— Передай комдиву: пусть немедленно берет этого старого козла, мою машину, краски, шила сколько поднимет и дует к лоцманам — там яхтой какого-то бургомистра каких-то земель снесло волнолом. Он у них, понимаешь, полностью бетонный. Был. Не уладит — пусть оставляет им Квелого. В рабство! Чтоб сам, гад, яхту и восстанавливал. Шумахер хренов!
Так-то вот. Думается мне, что командиры атомных крейсеров в ВМФ в основном не из матросов. И это хорошо. Подставьте в рассказанную историю вместо катеров «Петра» и «Нахимова» — и прощай, Североморск. А все-таки, тридцать два узла — это классно!
И понаехало к нам людей...
— Это — не люди.
— А?
— Людей флот не отдаст. Эти флоту не нужны. Это — балласт, от которого флот опорожнился. Прямо нам на маковку, с огромным вздохом облегчения...
Два флагмана — артиллерист и минер, представляющие в данной экспозиции штаб бригады МЧПВ (Морское Чудо Просит Выпить), сидели в припаркованной у КПП бригады «копейке» ствола и мрачно разглядывали огромную по здешним меркам толпу офицеров несметного количества вышестоящих управленческих органов, возжелавших поковыряться в системе охраны границы на море и заодно в нервной системе командира бригады по причине начала стратегических командно-штабных учений — действа, известного лишь небольшому числу погранцов по военно-морской академии.
Огромное большинство этих скорбных птиц перелетели с флота из-за сокращения, еще носили флотские погоны и имели в головах вероятным противником почему-то эсминцы УРО типа «Льютенс» ВМС ФРГ. Им, вероятно, снилось, как в темени ночи злобные стаи эсминцев УРО под командованием самого старика Гюнтера окружали государственную границу Российской Федерации на море и, глотая слюну, кровожадно глядели на молодую рассейскую демократию. И ужасающе светились в ночи яркие глаза лазерных дальномеров... Среди ночи подскакивали капразы и капдвазы, и громко произносили перепуганным женам строки из детской книжки «Командные слова» наизусть. Меня как-то поймали два таких капраза и сказали: «Та-ва-рищ старший лейтенант, вы кто?». «Кто в пальто, конь? — подумал я, — или, например, член?» Тем более, что и то, и другое где-то соответствовало истине, и я действительно был в пальто, как и капразы.
Неправда, что военный что думает, то и говорит. У него просто эти два процесса никак не связаны. Они параллельны и, по школьному определению, не пересекаются. Поэтому бывает, что офицер что-то думает, и в то же самое время что-то говорит, и по теории вероятности содержание может совпасть. А если учесть, что темы и для того и для другого всего-то — служба и женщины, то совпадает часто, и очень часто нас неправильно понимают. И дабы пресечь позорную традицию я сказал: «Я — офицер Федеральной Пограничной Службы Российской Федерации, срок действия контракта по пункту «А» истекает через два месяца и пять дней, старший лейтенант Одуванчиков И.М.». Громко и отчетливо. «Наглец, — сказали капразы, — но так как услать тебя на службу в Дальние Санкт-Епенищи мы тебя до конца контракта не успеем, доложи-ка нам состав и возможности вооружения эсминца УРО ВМС ФРГ типа «Льютенс».
Когда говоришь с капразами, даже если видишь их впервые в жизни, главное — остановленный взгляд и твердый голос. Оч-чень четко я рассказал капразам, что сейчас главное в море — это ПВО, а ПВО указанного корытца в мирное и военное время обеспечивает полк истребителей типа МиГ-29, который был позорно брошен отступившей Красной Армией непосредственно в самой Германии и мне, как грамотному офицеру и истинному гражданину, интересно, как фрицы теперь будут их там латать и подмандячивать. «Мы не знаем, — сказали капразы, — мы ведь не летчики. А вероятного противника надо знать всесторонне, хорошо, что вы интересуетесь авиацией. Будете внесены в приказ о поощрении». И ведь будет, будет там какой-то старлей Одуванчиков И.М. Интересно посчитать всех Пупкиных в разнообразных военных документах. Сделать, так сказать, перепись населения.
Ну, и что я придумал нового? Ни-че-го. Тыщи лет люди так вот отвечают на разного рода глупые вопросы. Это я к тому, что у военных тоже есть мозги, и они тоже работают. Надо только понять, как.
Ну ладно. Если честно, никто из нас, погранцов, не питает никакого уважения к такому мероприятию, как «учение». Усердно учились мы только сдавать курсовые задачи, и говорили друг другу: вот, типа — флот, учения-приведения-готовности-отработки, а нам границу охранять надо. Какие там, на хрен, учения... И пусть штаб бригады всякие бывшие флотоводцы за такое отсутствие понимания политики партии натягивали с завидной регулярностью, их правое дело не двигалось — чему командир подводной лодки, пять лет перед переводом в МЧПВ простоявший в заводе, может научить командира пограничного корабля (сторожевого катера, а то и просто морского буксира), если общее для этих плавсредств оборудование представлено исключительно типовыми пепельницами военно-морского образца? К тому же через посредника — измочаленного и изорванного в клочья бригадного флажка.
И вот прет вперед пограничный корабль, отрабатывая вводные этого долбанного СКШУ, тяжело неся на крохотном ЗКП с десяток капразов и штук тридцать вспомогательного калибра, всех умных, классно и академично образованных.
А два матроса-комендора, матерясь, заводили тем временем боезапас за подающий палец... Я что-то не то сказал? Палец? Нет, нет, они... Ну, скажем, заряжали пушки. Извините. Пушек там две в носу да две в корме, все по тридцать миллиметров. Крайне красиво наблюдать, как разлетаются чайки с бакланами, когда эти пушки трах-тах-тах. Впечатляют там не пушки, а бакланы.
Исключительно грациозная птица, когда перепугана. А пушки — они даже не шестиствольные. Неэффектные, в общем. АК-230.
И вот в разгар борьбы и с огнем, и с водой в результате попадания в кораблик трех «томагавков» и пяти «гарпунов» (шестой и седьмой тоже попали, но не взорвались), трех торпед, тридцати семи пятидюймовых снарядов, подрыва на двух донных и одной якорной мине, и (я сам считал по плану вводных и, уверяю вас, на свой страх и риск исключил воздействие авиации, так как с ним общий вес попавших боеприпасов уже примерно соответствовал массе кораблика) детонации собственных глубинных бомб в корме, и все это в условиях подавленной помехами связи и всякого другого великолепия вследствие прогремевшего только что прямо над ГКП тактического ядерного взрыва, Главный Капраз гордо поворачивается к командиру, по ушам которого стекает зелеными радиоактивными каплями предыдущая вводная.
Поворачивается капраз и командует:
— По пеленгу... в дистанции... обнаружен (ну, кто? что? Правильно-о-о-о!) эскадренный миноносец УРО типа «Льютенс» ВМС ФРГ. Приказываю уничтожить цель артиллерийским огнем!
А еще на борту главный флагманский артиллерист имеется, и он хочет посмотреть, как его опосредованно подчиненный личный состав справляется с тяготами и лишениями. И он громко кричит:
— Командир! Новая вводная! Носовая артустановка выведена из строя ...ударом камикадзе!
И вы знаете, что в тех конкретных текущих условиях сделала чудом уцелевшая кормовая? Ну, конечно! Прямо на рейде! Она открыла огонь на поражение! Эскадренного миноносца УРО! Еще одного! Еще! На всей доступной обзору акватории Мирового океана шли на дно ненавистные гансы, и казалось, что осатаневший помощник, он же командир БЧ-2, замыслил стереть с лица планеты все, что хоть в каком-то приближении могло напомнить его взорванным мозгам эсминец УРО.
Короче, все, кто имел в тот день случай наблюдать сей славный бриг с кормовых курсовых углов, незапланированно облегчились, а два сейнера и один БГК незамедлительно встали на средний ремонт.
А капразы с челядью, как только полетели грациозно в разные стороны бакланы — конечно! — упали все прямо на палубу ЗКП. Большой, сплоченной группой, с невозможным доселе единодушием, и место же нашлось. А когда пошел рикошет от дебаркадера, в котором озверевший пом узрел очередную жертву, на ЗКП настало самое время играть химическую тревогу, с обязательным обеззараживанием. Просто удивительно, как иногда пахнут офицеры руководящего состава.
Механик. Он лез из самой машины по трапам и пробивал заторы из капразов последовательно в двух проходах. Капразы не хотели пробиваться, и механик, каплей, молотил их огнетушителем. Он и оторвал пома от ВК.
В тот же день мичман Санька Барбоскин пробирался прибрежными дебрями в свое неврологическое отделение военно-морского госпиталя, где он неделю уже лечил свою головушку.
Голова, говорят, предмет темный. Санькина же башка была идеально круглой и белобрысой, и всем своим видом внушала умиление. Что очень подходило к статусу, так как в свободное от разгвоздяйства и возлияний время он служил боцманом на ракетном катере, который, говорят, авианосец утопить может, если повезет, конечно.
Вот стоял Санька солнечным утречком неделю назад на баке своего катера и учил молодых бойцов рубить леера. На флоте иногда надо рубить леера. И в то утро Санька ощущал себя надсмотрщиком на плантациях, и был он одет в свободный плащ и мягкие сандалии, а в руке была массивная плеть... Набиравшее силу солнце золотило гладкие воды Нила и согнутые спины рабов...
А народец катерный как раз потихоньку провертывался. Пришел рыжий комбат, сплюнул за борт, дал по уху какому-то матросу и залез в свою трехдюймовку. Пушка за Санькиной спиной была как раз развернута на правый траверз, уставлена в зенит, и совсем ему не мешала. Сашка стоял, широко расставив, ноги, и диаметральная плоскость корабля делила его на две симметричные половинки, а солнце било прямо в него и ничего, как справедливо было замечено ранее, не могло с ним поделать.
А в посту РТС два практикующихся курсанта уныло крутили всякие железки и пластмасски, тщетно пытаясь сопоставить цветастые училищные стенды с суровой флотской реальностью. А помнились в основном научные азы, из которых следовало, что радиолокационная станция MP-123, как, собственно, и все остальные, умеет показывать, чего вокруг, только при наличии высокого напряжения.
Курсанты — народ любопытный и изобретательный. Они подали высокое.
Эти скотские системы так устроены, что при подаче высокого на стрельбовую станцию руководимая ею пушка автоматически приводится в диаметраль...
В общем, тихонько провыли привода, и трехдюймовый ствол с широкого размаха врезал Саньке сзади справа, чуть повыше уха, отправив его в глубокий нокаут на недорубленные карасями леера левого борта.
Обычно это убивает.
Когда Саньку грузили в «скорую», он открыл ясные глаза и пробормотал что-то о новом учителе плавания для дочери фараона, прикованном длинной цепью к бортику дворцового бассейна.
— Ой-ой, — сказал доктор, и стал требовать от командира двух больших матросов для сопровождения...
Так вот и попал мичман Барбоскин в психоневрологическое отделение госпиталя.
Там ему просветили со всех сторон башку, но кроме огромной шишки над правым ухом, не нашли никаких отклонений. И после этого начальник отделения, старый веселый полковник-психиатр, официально вставил эпиграфом к своему докторскому диссеру бессмертную фразу санитарки Фроси: «Совершенно, господа, невозможно в природе сотрясти то, что абсолютно отсутствует».
Но это былое. А сегодня, напомню, Санька перелазил госпиталев забор в состоянии среднего подпития в компании с двумя пузырями настоящего немецкого шнапса, которым его по старой памяти угостили кореша из десантуры, только что пришедшие с очередной «Кильской недели». Причем фанфурики были предусмотрительно завернуты в большой цветной плакат с фотографией какого-то корабля и красивой надписью «Бундесмарине» на обороте.
В палате Саньку ждали отставной каптри, прапорщик-баклан и банка помидоров. Четвертая койка пустовала.
Прошмыгнув на веранду через открытое окно, Санька прокрался мимо ординаторской, из которой доносились громкие крики и стоны явно терзаемого здоровенными санитарами новичка.
— Буйный! — оскаблившись, пробормотал Санька и сиганул в свою палату.
— Еп-тать, — всплеснул руками запасной каптри Трофимыч. — Да ты косой уже! Принес?!!
— Да принес, принес, — пропел Санька, разворачивая плакат, — во, и стол застелим...
— Ну зачем же, такую красоту, — просипел перебинтованный баклан Миша, — это надо на стенку, вот здесь, — и полез в тумбочку за пластырем.
И только сели трое больных на голову военных выпить шнапса под большим цветным плакатом, как в коридоре послышались голоса, шаги и возня. Средоточие жизни отделения выскреблось из ординаторской и покатилось по длинному коридору отделения, гомоня и шевеля конечностями.
Опыт не пропьешь. Палата была приведена в исходное в аккурат к распахиванию двери. Начальник отделения, дюжий санитар, старшая медсестра с ошалевшими глазами... врач пограничной санчасти и еще один санитар, волокущий на себе кого-то завернутого в смирительную рубашку.
— Так-то, милок, — широко улыбаясь, проворковал полковник, — вот тут мы тебя и разместим. Ты кто по должности-то? А, помощник... А здесь мы тебе поможем. Отдохнешь от своих пограничных дел. Народ, смотри, боевой, орлы, чисто, свежо, цветочки... Да, смотри ты, плакатик какой повесили... Кораблик!
Запасной Трофимыч, прогибаясь, прищурился и прочитал подпись под фото на плакате:
— Лью-тенс. Это немецкий эсминец УРО. «Льютенс»
Входивший в этот момент в палату начмед госпиталя на всю жизнь запомнил стремительно вытянувшиеся в грациозном прыжке все восемьдесят пять килограммов капитан-лейтенанта МЧПВ вместе со вставными зубами и смирительной рубашкой, уходящие строго головой в плакат на стене, прямо над столом, и все это резко, на фоне большого окна.
Стены между палатами в психоневрологических отделениях обычно толще остальных. Три матроса из обслуги, которые на следующий день таскали в отделение кирпичи и цемент, очень удивлялись...
Говорят, что немцы вроде выводят из состава флота эсминцы типа «Льютенс». По выслуге лет разрезая их на иголки, мол, старые уже корабли-то.
Но мы-то знаем, почему. Нет ведь никакой возможности защитить от массовой гибели корабли, которые стали так ненавистны простому капитану-погранцу почти сопредельного государства.
Служил-был на пограничном корабле командир БЧ-4, связист. Шла его лейтенантская весна, и корабли, встряхнувшись от зимней спячки, опять начинали ходить на службу.
А лейтенант этот считал себя несправедливо обманутым человеком. И вот почему. Флагманский связист бригады прошлым летом, вяло отмахнувшись от бодрого лейтенантского представления, сразу спросил:
- Ты, надеюсь, не отличник?
А лейтенант был как раз отличником, и его отличная сущность этим гордилась, как английский лорд своими лошадками, и поэтому лейтенант тупо молчал. Флагман поднял бровь и сказал:
— Правда? Ой как тебе не повезло... Здесь есть одна КВ-радиосеть. И одна УКВ. Вот из них двоих ты и будешь лепить свою профессиональную состоятельность. Начинай!
И началось. Две несчастные пехотные сети были разделены на дальнюю оперативную и оперативно-тактическую, из них вытащены функциональные каналы и расчет антенн под земную волну, все это было солидно приправлено отработкой взаимодействия с флотом и дикими усилиями по обучению личного состава.
Результат преподнесся флагману.
— Слышь, лейтенант... Тебя узловские еще не посылают? Пошлют... Ты пойми: люди не будут ползать там, где можно ходить. Учти, начальники всех степеней к связи относятся, как к эрекции: как только ее нет, начинается паника. А пока есть — ну и хорошо. Есть хоть какая-то связь с кораблями? Ну и хорошо. А ты — каналы, радиотрассы... остынь. Подумай о себе.
Но лейтенант не хотел остывать и надрывался по-прежнему. Он всех достал настолько, что от него бегали. Бывают такие люди, дурни с инициативой.
И вот однажды его прикомандировали на пароход, который с хозяйственными целями уходил в другую бригаду, повинуясь, видимо, закону сохранения материальных средств, которые изначально неправильно поделили при бегстве из Прибалтики. И пароходик отвозил соседям неправомерно хапнутое...
Флагман сказал:
— Ты, это, слушай... есть там пара частот, на которых и тебя и нас будет отлично слышно... Да нет их в радиоданных, нет. На них ты и работай...проверено, — и чирканул цифирь на сигаретной пачке.
Частоты, само собой, были запрещенные. Для русских водоплавающих частоты обычно разрешают такие, что проще докричаться в голос. Так что лейтенант решил блеснуть эрудицией и использовать на переходе связь через ВМФ, Минрыбхоз и Минморфлот. Рисануться решил. Зашел в секретку и выгреб все, что касалось документов по организации связи министерств и ведомств. Начальник секретки хотел сказать, что там половина давным-давно отменена, а вторая сто лет не корректировалась, но лейтенант не слушал.
Сигаретную пачку со спасительными частотами он выбросил в мусорную корзину в каюте.
И вот далеко за пределами тервод, когда на бригадных частотах уже переливались качественная немецкая дикция и песни Надежды Бабкиной, лейтенант решил, что настал его звездный час.
Поставив матроса рулить передатчиком, он сел за ДКМ.
И полилась песня. Сначала лейтенант звал ближние флотские узлы. Боец на «Окуне» крутил баранки, как дрессированный хомяк. Узлы не отвечали, так как вместо них на этих частотах уже полгода трудились геологи Зимбабве.
Потом лейтенант звал отдаленные узлы. Узлы его слышали, но по позывным лейтенант опознавался как пункт управления какого-то полка химслужбы центрального подчинения в ближнем Подмосковье. В полк позвонили и выдрали какого нашли дежурного, который сказал «есть» и лег спать дальше. Узлы и успокоились.
Затем озадаченный, но по-боевому настроенный лейтенант начал плакаться зональникам. Скучающий командир в это время привлекся отчаянным писком морзянки и забрел в радиорубку:
— Ну что, — спросил командир, которому связь была на хрен не нужна до самого поста рейдовой службы порта назначения, — есть связь-то?
— Устанавливаем! — бодро ответствовал лейтенант. — С Кубой сегодня плохое прохождение.
— С кем - с кем? — слегка опешив, спросил командир
— С Кубой.
— А-а.. — протянул командир, подумав, что это какой-то флотский позывной...
Hо холодной и неприступной осталась гордячка Куба, и потом знойная Ангола, и сидящий на рисовой диете Вьетнам, и даже почти родной Кыргызстан. Тихо паникующий лейтенант перешел на рыбачьи частоты, потом на трансфлот, совался в сети ПВО... И только суровое потрескивание радиопомех и какие-то далекие чужие голоса строго судили профессионализм лейтенанта и сводили его с ума.
В отчаянии лейтенант перешел в телефонию и стал звать на помощь всех, кто его слышит, мешая русские устные слова с английскими, всеми, которые он знал. Потом вернулся к родной бригадной сети. Без толку. Стрелки на морских часах неумолимо двигались, отсчитывая время безвозвратно потерянного управления. И глядя на эти часы, лейтенант подумал о необходимости прослушивать частоты 500 и 2182 кГц, и звать, звать хоть кого-то... И только единожды разогнанная стенаниями завеса мирового радиомолчания приподнялась, и на 2182 лейтенант услышал далекий и родной русский женский голос, который сообщил ему, чтобы он не заходил из Балтики в какой-то район юго-востока Тихого океана, так как там работает китобой. И все.
Прошла ночь, и чистое, умытое весеннее утро увидело сверху ползущий зюйдовым курсом морской буксир Морских Частей Погранвойск, совершенно без какой бы то ни было связи с внешним миром. Как во времена Колумба.
Всклокоченный лейтенант, глотая слезы, рвал на себе все, что отрывалось, и вспоминал сигаретную пачку. Пачку искали всю ночь и не нашли.
А потом позвонил штурман. Штурман позвонил и сказал, что на связь на 16-м канале вышел корабль шведской береговой охраны и предложил всяческую помощь, в том числе и медицинскую для вахтенного радиооператора. Лейтенант поднялся на ГКП.
В ярком блеске штилевого моря справа на траверзе параллельным курсом шел радующий глаз бело-сине-оранжевый кораблик с бородатыми добродушными викингами на борту, которые были готовы на все, лишь бы только упомянутый радиооператор больше не выходил в эфир.
— Ну что, как связь-то, — улыбаясь, спросил подошедший сзади командир
— Не-ту-у связи, товарищ командир, — всхлипнул убиенный горем лейтенант, предчувствую оценку своих знаний и умений.
И тут шведы опять повторили свое предложение. На достаточно понятном русском языке.
— Ну вот, — сказал командир, а ты говоришь, нет связи... — и вытащил из зажимов трубку «Рейда»:
— This is the commanding officer. Can I use your «INMARSAT» with the help of this VHF? (Эта, типа, командир. Дайте звякнуть по космосу, чтоб я с этой трубочки говорил, а? (англ.))
И шведы радостно согласились. Командир позвонил жене, родителям, родственникам и однокашникам, сказал «Ах, да», и попросил шведов в очередной раз набрать городской номер. Оперативного дежурного своей бригады. Которым оказался флагманский связист.
— Я от шведов. Почему связи-то нет? — переспросил командир и покосился на лейтенанта, — так ведь антенны мне все оборвало. Штормом. Это у вас не было, а здесь был. Лейтенант всю ночь временные антенны натягивал... - эта, и штыревые...втыкал!
А радостный лейтенант, благодарно глядя на командира, потом взял трубочку и выклянчил у флагмана те две несчастные частоты. Мол, потерял бумажку, борясь со стихией...
Так что в порт входили с гордо задранными носами. Связь была.
По возвращении лейтенант получил старшего. И засунул свой красный диплом. Ага, туда-туда.
Нет, не зря все-таки Петр так шведов гонял...
Первым впечатлением от Мурманска был железнодорожный вокзал. М-да... Вторым — кабачок «69 параллель», у входа в который двое местных как-то вяло и без энтузиазма били третьего. И жизнерадостные торговцы сигаретами на Пяти углах.
Первым впечатлением от Гаджиево была дорога на Гаджиево... Сизый шофер сказал (сверясь с состоянием резины), что, может быть, доедем, если заведемся... За два с лишним часа сидения не заднике «ЛАЗа» у меня полностью высохли носки. Белые, естественно.... И я заснул на жестком плече друга. На широком плече курсанта пятого курса, отправленного на стажировку...
Нас было восемь. Все остальные молчали и попали на стратеги, и только я у флагмана флотилии спросил «а в море сходить», — и попал на велосипед. Правда, велосипед был совсем новым. Начинался 199... год...
Первым впечатлением от весьма популярного нынче 971 проекта была труба рубочного люка, в самом конце рубки, там, где она сужалась, и человек заглядывал в эту трубу из положения в три и более погибелей. Над открытым люком плавало неявное таинственное сияние, как у входа в другое измерение. В сущности, там, на другом конце этой трубы, в которую мой чемодан входил только винтом по диагонали, действительно существовала совсем другая реальность... И, хотя подобный путь есть абсолютно на каждой лодке, на стратегах, как я узнал потом, он был не таким удручающим, и даже тайно попахивал паломничеством, так как там тоже перед спуском вниз сначала надо было подняться наверх. Ерунда, конечно, но из-за нее бомбовоз воспринимался изнутри почти как пассажирский самолет. Кто-то говорил, что подводник обязан быть тупым и не понимать, что над ним километры воды. Хотя в реальности, на эсминцах, например, тупых гораздо больше.
И еще была бортовая электросеть. Она в каютах офицеров — 127 вольт. И кофе в моей походной скороварке варился три с половиной часа. И не сварился, зато я поссорился с замом. Его звали ПК РЛС. Пэка эрэлэс. Вслушайтесь — Эр Эл Эс. Локатор, вращается и показывает картинку. Кто понимает...
Мне сказали: «Тебя срочно требует пэка эрэлэс». Я сказал: «Я связист». Мне сказали «А?» Я повторил. Мне снова сказали «Че?» Я поднял палец, условно обозначая антенну. И чтоб понятно было, я еще сказал: «Я — не РТС (эртээс)». И слегка покрутил пальцем. Вопрос, говорю, не по ВУСу.
Пэка эрэлэсу сказали: «Там курсант тебя на х... послал. Знаешь, как в кино, типа «фак ю». Изрек, что в гробу видал всю твою деятельность с потрохами и личным составом. Он, мол, приехал сюда на стажировку по специальности, и не хрен всякому уроду отвлекать будущего офицера от дум о радиосетях. И радионаправлениях».
Все это сказали пэка эрэлэсу. Я так и не узнал, кто. Да, неважно... Зам прилетел ко мне в каюту и сразу заорал про трюма, говно и мое брюхо. И про свое брюхо, так как он будет неотрывно контролировать. И убежал. Прибежал опять и принес бланк «Боевого листка». Пришлось написать ему оду. Ода удалась. Зам липко пожал мою руку и оставил свой домашний адрес. От первого «А?» прошло минут пятнадцать. Хм...
Все мои в экипаже, связисты, то есть, были какими-то никакими. Можно сказать, что их не было. Во всяком случае, в абсолютно необслуживаемом посту приемников-передатчиков мне понравилось больше, чем в тесном КПСе с задумчивыми и неприметными «радистами».
Однако жизнь — это общение. Тенеобразные братья по разуму, липкий зам и больно умный курсант-минер из Ленкома, писавший весь стаж свой диплом... ирония горька, но именно по «толстой» торпеде. Ну, может, еще сотни три тараканов.
Короче, через пару дней мне захотелось на волю и я, пересекшись с корешами на бомбовозах, влился в шумный водопад лейтенантской жизни...
Совершенно незаметно прошуршал месяц. Я зачем-то съездил к тогдашней жене.
А в Гадюкино единственной досадой был визит в комендатуру, оказалось, что и старлеи в патрулях бывают козлами. Меня успокоили, сказав, что этот — козел по жизни...
А потом, в магазине на Вертолетке, я увидел ее.
Супруга ее я знал уже пятый год. Год назад попал он космонавтом на бомбовоз.
Месяц назад бомбовоз вернулся из автономки с пробитым легким корпусом, а Коля — с воспаленными глазами в черных-черных кругах на белом-белом лице. Да... и опять ушуршал в море, прикомандированным. Спокойный и немногословный, каким и был в училище.
А вдвоем мы оказались совершенно неожиданно и как-то непонятно, толпа рассосалась по комнатам, а мы с ней сидели и курили не кухне. Калининградка, неоконченный технологический... довольно высокая шатенка. Серые глаза.
Сколько есть женских историй, в каждой — своя трагедия. Когда скрытая, чаще — на поверхности. По любой можно ставить спектакль. Будет интересно. А здесь...
Место трагедии занимала надежда. Так ее и звали. Надежда.
Она затягивалась как-то ненастояще, то есть Надя отдельно, а все, что курит — отдельно. Какая-то неассимилированная получалась роль. То есть, могла бы, наверно, не курить вообще...
Я-то, конечно, распрягал. Про лодки, море и ни в жисть не приехать сюда служить. И вообще не получать погоны. А сюда приехал посмотреть. Просто посмотреть.
— Ну и как, насмотрелся? — спросила она, взглянув сквозь дым.
— Да нормально, — я слегка сипел из-за постоянных вечерних отдыхновений, — только кореша-то все на бомбовозах, так что день можно из жизни вычеркивать. Остается только вечер... понимаешь, Надь, здесь, по-моему, можно жить только семейному человеку, бобылю рехнуться можно.
— Да... — протянула она, выпустив дым тонкой струйкой под стол, внимательно посмотрела на меня и вдруг, выпалила, вспыхнув глазами:
— А хочешь, я нарисую тебе БДРМ?
И все. Вот, бывает, говоришь чего-то, несешь чушь, видишь, как дама киснет, и хочется совершенно в духе Райнова плюнуть и отмочить что-то вроде, может, хватит играться, зачем тянуть время? Вы привлекательны, я — чертовски... Ну и тому подобное. И сразу, как ляпнешь, становится проще. Или никак. Но все лучше...
А здесь — БДРМ.
— Смотри, вот здесь, на хвосте, трубка — шахта антенны ГАС, «пеламида», по-моему...
— А БДР — точно такой же, только весь дырявый, клинкеты — вот здесь, и ТПЛ другой формы... — и тетрадный листочек быстро покрылся еще одной лодочной тушкой...
— А это — бэдэшка, у нее хвост гладкий, — хрясь, еще листочек, — и морда совсем другая... букаха — вот такая, но они все в Гремихе, ну, азуха совсем простая, смотри, горба почти нет. Любят ее, почему-то, особенно...
Вот скажут — тьфу, бред, а я был очарован. Работал мастер. Профессионал, влюбленный в свое дело. Ткнув окурок в пивную крышку, она закусила губу и задумалась, прищурив глаз. А-я достал еще пива. Что мне оставалось делать?
— На, держи. Будет, что вспомнить о Северах... — она протянула мне листочки и опять закурила.
И улыбнулась, неожиданно абсолютно по-детски. И сразу стало просто, как-то по-другому, но... Через открытую форточку уплывал сигаретный дым, и над нами в воздухе воспарила легкость. Я задрал голову, прислушался, и услышал — легкость. Мы были одни. Мы говорили обо всем. Ржали с бородатых анекдотов и училищно-северных приколов. Пили пиво. Нашли под холодильником банку шпротов.... Не то, чтобы мне не хотелось поближе... Отнюдь. Просто мы остро ощущали, что нам есть что делать друг с другом и до этого. И вместо этого... И было ясное понимание того, что со скрипом пружин этому остальному — кранты. Немедленно. В самом начале процесса... А так — не хотелось.
Я не помню никаких мыслей. Без них было легко и счастливо. И — не было времени. Просто не было.
Мы протрепались всю ночь. Сказка. Ни до, ни после со мной ничего такого не случалось. Сварили кофе. И перед тем, как скорбно потащиться на подъем флага, я просто пожал ей руку. Галантно. Мы снова расхохотались. Она не сразу разжала ладонь.
— Спасибо тебе. Я что-то такого вообще не припомню. Да... знаешь, почему мы не комячили простыни? Носки...
В мою голову стрелами вонзились две звуковых дорожки: песенка «Сектора Газа» и параллельно «Билли Джин» Майкла Джексона. Я аккуратно приподнял штанины и посмотрел на свои носки. Те же самые застиранные и перештопанные белые носки. Но чистые и стильные. Хрен его знает, зачем я их надел.... Видимо, вид у меня был такой глупый, что она опять захохотала до дрожи в комнатных стеклах.
— Да нет, ох, нет, не эти.. — она отдышалась и снова стала серьезной, — Понимаешь, Коля, когда их стукнули америкосы, мне рассказывал, что прибежал в пост как был, в разухе и шлепанцах. И — с носками в руке. Рухнул за «Цунами» и думает — надевать их, или уже не надо, и так опознают... Одел. В мертвой тишине. И тут же начали экстренное. В общем, он после этого очень трепетно к носкам относится. Ну и я, как твои увидела... белые... Да и вообще. Извини, старик, здесь лучше держаться до последнего. За грубые общечеловеческие ценности. А все-таки — весело с тобой. Заходи...
Но уже не получилось. Получилось только попрощаться. Пару, ну, может, пяток минут. Сказал только:
— Когда я найду такую, как ты, обязательно женюсь ...
Она по-своему прищурилась:
— Развод, дружок, штука длинная и неприятная... Дети, опять-таки...
— Да, — туповато пробормотал я, — значит, просто помечтаю....
И пошел. А потом и поехал, в обратном порядке — автобус, поезд... Тундра.
Больше мы не встречались.
Дальше — смешно. Я действительно поменял подход к женщинам. Потом была служба, дембель, ой-ой, развод и всякое такое. Жизнь, видимо, решила показать мне все свои грани, и неудобно ворочалась во времени и пространстве.
А потом одна юная леди научила меня танцевать быстрый фокстрот. Сейчас вот я стучу по клавишам, а она укладывает дочку. Мужской шовинизм налицо... Как-то мы гуляли с ней по красивому большому городу в центре континента. Кончалось лето, и вечера охватывали людей какой-то необъяснимой первобытной ностальгией по всему на свете.
Возвышенной, так сказать, грустью...
В гранитную набережную несильно, с ленцой, стучались темные речные волны. Женщины — люди практичные. Глядя на эти волны, моя спутница сказала мне:
— Слушай, я никогда не понимала, как люди могут жить на воде. А тем более, под водой. Это же масло кругом, соляра, перепачканные морды, а еще и света белого не видно. И потом — одни мужики... В том смысле, что я представляю себе, какие там у них, например, ну, носки... Возможно, я пойму кайф погружений и всплытий, это похоже на взлет и посадку, но вот носки?
Я смотрел на едва различимый в сумерках купол церкви. Долго смотрел. Под нами великая река, родившаяся из крохотных, трудолюбивых и неунывающих ручейков, тащила послания их первозданных душ к большому морю. Как минимум, несколько тысяч лет. С одинаковым отношением к снулым толстолобикам и человеческим инженерным сооружениям, таскающимся в толще вод над величественными безднами и потухшими вулканами. И была в этом отношении своя правда...
— Дурочка ты моя, — произнес я, повернувшись, — хочешь, я нарисую тебе БДРМ?
Один милиционер не верил в инстинкты. Милиционер — он ведь что? Он с людьмями работает. Наш-то по службе вообще ни за что конкретно не отвечал. Он в ОВИРе сидел, бумаги перекладывал, иногда подписывал что-то, обедать ходил строго по часам, и домой — строго. В 17.30 встал, оделся и пошел. Не волновали его многодетные переселенцы и цыганские лица без гражданства. И миграция. И безработица. А если возникал какой-то спорный вопрос, наш милиционер, вздохнув, доставал из сейфа толстенную папку, профессионально находил необходимую бумагу и тыкал больно любопытного носом непосредственно в параграф. Брал при этом нежно за затылочек и слегка придавливая, водил несчастного носиком по сухим государственным строчкам. А что? Зато запоминалось. Это он не сам придумал. Это ему когда-то давно в его ментовской школе показали. Ученик он был прилежный. Главное, чтоб наглядно было.
Дома у милиционера была жена и дети. Жена была обязана ежедневно записывать доходы и расходы в толстенный гроссбух, а дети каждый вечер предъявляли дневники на проверку. При этом суммы расходов и оценки милиционера совершенно не волновали. Говорю вам, не было у человека эмоций. Главное — установленный порядок. Вот учительница, ставя сыну два шара по математике, не расписалась непосредственно за оценкой. А ведь там графа специальная есть. И написала снизу, что хочет, мол, видеть родителей. Ну, милиционер и пошел. С дневником.
Зашел в учительскую, поздоровался, открыл дневник и вежливо поинтересовался, что это за недобросовестность? Училка, не просекая ситуацию, сунулась в дневник и сказала, что это действительно недобросовестность — не учить уроки всю четверть. Милиционер терпеливо повторил вопрос. Училка спустилась на уровень ниже и объяснила, что данная конкретная оценка получена за действия с десятичными дробями, которых его сын абсолютно избегает. Милиционер смущенным голосом повторил вопрос еще раз. Несколько опешившая преподавательница, внимательно оглядев на собеседника и обнаружив наконец форменные серые брюки и ботинки, сообразительно сбросила еще года три среднего образования и сказала, что дети в школу ходят учиться разным полезным в жизни вещам. При этом днем они должны внимательно слушать учителей, а на вечер им задают домашние задания по пройденным днем темам, и выполнение этих заданий проверяется на следующий день. Так что, если родители хотят, чтобы их дети далеко пошли, они должны проверять выполнение домашних заданий, хотя бы чтоб знать, что отпрыски сейчас изучают.
Милиционер все терпеливо выслушал, приложил указательный палец к каллиграфически выписанной двойке в дневнике и вежливо попросив учительницу «сатреть суда», повторил свой вопрос в четвертый раз. Мадам близоруко уткнулась в дневник, окончательно замешалась и замолчала. Милиционер, порывшись в обширном, но весьма однообразном жизненном опыте, решил, что, пожалуй, самое время. Он осторожненько взял училку за затылок и, несильно прижав ее носом к бумаге чуть правее пальца, проникновенно сообщил, что в графе «роспись», которая находится у нее перед глазами черным по синему и расположена непосредственно за графой «оценка», отсутствует роспись как таковая. Вот в соседней строке, сказал он, нет оценки, поэтому и нет никакой необходимости в росписи.
А раз есть оценка, извольте, пожалуйста, учинить и роспись, чтобы не нарушались вопиющим образом правила делопроизводства. И слегка повозил носом.
Как вы думаете, что было потом? Оскорбленная таким наглым действием мадам открыла рот, чтобы громко позвать на помощь от хулиганских посягательств. А кого у нас обычно зовут на помощь? Конечно же. Вот поэтому, учитывая реалии происходящего, так и осталась она с открытым ртом.
На счастье, в учительскую засунул нос завуч, плюгавенький ботаник без возраста, подленький и мстительный, и посему весьма нелюбимый и школьниками, и учителями. Поэтому единственным утешением несчастной математички в тот вечер стало наблюдение за полным (до мелочей) повторением носовозящего действа над непосредственным начальником. И так далее... Словом, милиционер не ушел из школы, пока ему не поставили злосчастную подпись. Сделала это уборщица из гардероба, которая сразу поняла, что к чему. И довольный страж государственных интересов, скромно извинившись за беспокойство, пошел домой. Все?
Ну, нет. Самое интересное только начинается...
Дома милиционер остался в рваной под мышками майке и спортивных штанах, которые зимой снимал только в туалете. Сгреб с плиты сковороду с заботливо пожаренной картошкой и уселся, чавкая, смотреть телевизор. Жена уложила детей, постирала, прибралась и затихла в спальне. Досмотрев хоккей, милиционер икнул, уронив сковороду на пол, щелкнул резинкой трико и пошел спать.
И приснился ему сон.
В страшной пляске огненного вихря спустилась с небес рыжеволосая (простите, Михаил Афанасьевич, но это — архетип) дева в коротеньком белом халатике верхом на огромном и злом драконе. Непосредственно в спальню. Как всегда, в критический момент, жены под рукой не оказалось. Дракон облизнулся и немедленно наступил тяжеленной лапой на милиционерову грудь, а дева, эротично перебросив ножку через драконьи рога, выхватила из ниоткуда огромный том «Жизни животных» господина Брэма.
— Здравия желаю, товарищ капитан, — бойко затараторила дива, — сегодня назначена арттерапия. А именно — литературные чтения. Она наугад развернула том посередине:
— А-га, свиньи... Южная Америка.... О-о! Бабирусса!
— Статус совпадает, — повествовательно произнес дракон.
— Ну, тьфу-тьфу... Разряд! — скомандовала дева сама себе и с широкого размаху, развернув томину в воздухе текстом вниз, грохнула ее на милиционерово рыло.
Он, бедный, чувствуя, как холодеют конечности, успел увидеть реактивно увеличивающуюся в размерах цветную иллюстрацию южноамериканской болотной хавроньи. В маленьких глазках у нее был ужас. И когда сельва поглотила его, милиционер издал один-единственный всхлип, который не получился, а получилось громкое «хрюк!», что и разбудило супругу. Милиционер, хрюкая и мотая головой, метался по кровати, с каждым движением последовательно приближаясь головой к массивному деревянному подлокотнику стоящего рядом кресла. «Бум» — сказало, наконец, кресло — и милиционер со словами: «Ой, тля!!!», вскочил с кровати. Проснулся. И тут же рухнул без чувств.
Пока жена будила соседей, пока те измеряли давление, пока заливали нашатырь, пока звонили в «Скорую», пока то да се, милиционер лежал, вытянувшись, на диване, стонал, и не хотел умирать. Чтоб снизить давление, ему дали соседского кота, так как кто-то слышал, что коты снижают давление, и милиционер сразу же потащил бешено упирающееся животное ко рту, но тут ему сказали, что кота надо просто гладить, и вот он лежал, вцепившись в ополоумевшего зверя, и ждал Судьбу.
И что вы думаете? Она пришла. В такие моменты эта дама всегда появляется эффектно. С треском распахнулась дверь, и вслед за цоканьем каблучков собравшиеся услышали экспрессивное и виртуозное исполнение лаконичной матерной партии красивым контральто. Ветер-предвестник ворвался в спальню, принося с собой запах незакушенно чистого медицинского спирта, и появилась Медсестра.
Она была очень похожа на наездницу дракона, только шатенка. И выпимши была. Сильно. Она вошла и, тщательно сохраняя равновесие, остановилась над больным, одновременно мрачно и деятельно глядя на страдающего и сбившихся в кучку домашних.
Милиционер приоткрыл глаза и увидел, что тонкие черные резиночки чулок на стройных медицинских ножках начинаются там, где кончается халатик, увидел это так близко от себя, что жить захотелось совсем нестерпимо.
— Живой еще? — произнесла медсестра, покачнувшись, — ты, голубь, наверное, военный?
— Да мент он, мент! — возбужденно заголосила соседка, — милиционер, то есть...
— А-ах, ми-ли-ци-о-нер... Помирать собрался! Ик! Ну, п-приступим, — и котяра полетел в угол, смачно шмякнувшись там о батарею.
— Давление у него, — наглым голосом опытной стервозы вещала пьяная спасительница, сидя над мучеником и жмякая резиновую грушу, — ментяра! Сколько безвинных пострадали сегодня от деяний твоих, сволочь? Отвечай, гад!
— Т-трое... — пролепетало что-то внутри милиционера, и ему вдруг стало чуть легче.
— Жопу подставляй! Жопу! Тройную дозу! Это тебе за всех. Жаль, скипидара нету! — посетовала спасительница и всадила иглу в толстую милиционерову задницу.
— Помирать! Ты еще здесь за все ответишь! Голову лечи! — она распрямилась, поймав при этом для устойчивости кого-то за воротник, что-то чирканула в карточке и вдруг, на инерции обратного движения сильно размахнувшись, звонко припечатала бумагу к медленно розовеющему милицейскому фейсу.
— Читай! По-бук-вам! Нев-рал-ги-я! Понял?! Не хрен людей по ночам дергать! — закрыла свой саквояжик и держась за косяк, шатаясь, поднялась.
— Ну пока, лютик. Еще раз вызовешь, я таки найду скипидар. И аминазин! — и исчезла, цокая высокими шпильками по темной лестнице.
Через минуту с уровня второго этажа раздался грохот катящегося по крутым ступенькам тела с последующей по-подъездному гулкой серенадой с многократным упоминанием Министерства Внутренних дел, больного и его родственников, уродского текущего дежурства и вообще ублюдочной этой работы, скотского освещения и много чего неразборчиво.
А не службе его потом не узнали. То есть он по-прежнему любил документы, но к затылкам больше не прикасался. Проняло. Вы спросите, при чем здесь морские погранцы? Да ни при чем. Бардак весь этот охраняли в ту ночь, как всегда. Что им сделается?
Реликтовый уоррент-афисэр последнего класса Виктуар, который еще молоденьким матросиком морпогранохраны стоял в почетном карауле на похоронах Рамзеса Второго (помню, говорит, жарко было, пирамиды тень-то не отбрасывают, зато я, говорит, чуть лапти не отбросил...), так вот, фейсом своим крайне похож на Главного Российско-белорусского Пассажира кампании «Swiss Air» Петр-Петровича.
И я вот часто думаю, что, если бы по взаимной договоренности Витюша слетал бы в Женевку вместо него на уик-энд и рассказал бы там господину Д. Дефо, Робинзону и Пятнице сказку, например, про десант, данные господа меж нечетким выговариванием франкоязычных идиом «На-ha-ha» («Ха-ха-ха») и «Yo-ho-ho» («Йо-хо-хо»), подписали бы Петровичу вольную на всю жизнь от всякой ответственности, в том числе и за базар, так как описываемые в сказке события не могли происходить нигде и никогда.
Кроме, конечно, заброшенных в настоящее время островов в океане, которые хочет не скажу какая нация (так и говорят: «Хасю асрава»). Во времена тех сказочных событий на этих стремных земельках стойкие (оловянные) советские человеки пытались наладить быт и от нечего делать производили консервы для крестьян Нечерноземья, а чтобы начинку для этих консервов, которая в изобилии плавала вокруг, не тырили близко живущие люди не скажу какой национальности, советские человеки держали на одном из островов что?
Верно. Кучку вечно настороженных корабликов из состава мучимого частыми пьянками войска, МЧПВ.
Собственно, сие славное (кроме шуток) соединение проживает там и по сей день. Вот только резко поумневшие рыбари-консерваторы, кто остался, уже совсем перестали быть советскими, а половина из них заодно и человеками, поэтому служить там сейчас тяжело и не до смеха.
А вот раньше...
— Короче, — изрек Витька, эффектно затянувшись, — знаете старую байку про мадьяро-японский десант?
— Чей-японский?
— Понятно. Тогда поехали. В общем, дело было так:
Мадьяры — это венгры. Венгрия. Горошек там зеленый, помидоры... Восточная Европа. Так что если хоть один мадьяр когда-либо и бывал на тех островах, то это был либо больной на голову, либо беглый каторжник, который сдуру поучаствовал в русской жизни. То есть даже в глубоком коллективном бреду руководство страны Венгрии, вне зависимости от политического строя, не могли счесть те острова зоной своих интересов. Ха-ха.
А вот, например, строгое выполнение требований руководящих документов по базированию кораблей МЧПВ при обычной боевой готовности в любом уголке Вселенной призваны обеспечить два несчастных лица дежурно-вахтенной службы — дежурный по соединению и его помощник по живучести. Известно, что в тот зимний день и в той бригаде эти несчастные заступили на службу установленным порядком и без энтузиазма, так как большая часть службы должна была пройти в воскресенье. Причем сам дежурный заметной роли в истории не сыграл, а вот помощник...
Помощник по живучести — это обычно корабельный механик, командир БЧ-5. В Потертых Войсках корабли маленькие (их прямо распирает от гордости за свое название, на флоте ведь точно такие же лайбы называются катерами, чем в сущности и являются), механики на них — капитан-лейтенанты без серьезных перспектив роста.
О механиках известно, что их ни в коем случае нельзя оставлять без присмотра, так как попавший на свободу механик сразу теряет все житейские навыки на фоне резкого усиления спонтанного глотательного рефлекса. В отношении всех без исключения спиртосодержащих жидкостей.
О капитан-лейтенантах же известно, что это единственная категория морских военных (в пехоте так же повезло некоторым высшим офицерам), не нарушающая моральных заповедей в отношении одиночного распития, так как капитан в любом случае пьет с лейтенантом.
Наш помощник по живучести был механиком. И капитан-лейтенантом. Без перспектив. Готовы? Понеслась.
Дежурили молча. Скучно. Дежурный к обеду свалил по своим командирским делам, сказав на прощание: «Я щас». И исчез. Стало совсем скучно. Механик ОСТАЛСЯ ОДИН... Ну, конечно! Начал работать рефлекс. «Да ну его... — сказал он сам себе, — может, не так муторно будет.» Взял-то с вечера. Плеснул, подождал немного... и повторил... Короче, получалось где-то раз в полчаса. В общем, когда стало смеркаться, стало уже совсем хорошо! Но скучно, Боже мой, как скучно...
— Даа-ста-ли фсе-е! — заорал механик на весь пирс, выйдя из рубки и сняв шапку, — и ка-раб-ли эти скот-ски-е-е, и сл-у-жба, и а-а-стра-ва-а!!!
Летаргические вахтенные у трапов снулых корабликов встрепенулись, переглянулись, пожали плечами, и снова захрюкали. Воскресенье... Мало ли что человеку приснилось. Там, в рубке дежурного, тепло...
Видя такое явное отсутствие интереса к своим эмоциям, механик немедленно усугубился еще глубже. До дна (там оставалось грамм триста). И сразу получился совсем другой человек, потому что оборвалось все. Моментально.
— Ну-у, — бормотал он, скатываясь по трапику на бетон пирса, — я щас ат-дах-ну-у!!! Мы дуреем на этой войне, Д'ар-тань-ян-н-н! — пропел он с интонацией Владимира Семеновича, совмещая несовместимых классиков — Мы ус-с-с-пеем доесть этих кур-р-р!
И, как был, без шапки и в снаряжении, с оружием, рванул из части через забор. На волю!
Созвучный этому выражению глагол как-то сразу приходит на ум — гулять! Естественно. В кабак! И неважно, что скрывается за этим словом, неважно, кто и как на тебя смотрит, ведь идет, летит, несется! Свободное самовыражение! Ду-ша! На-рас-паш-ку! Кстати, говорят, потом он не мог ничего вспомнить. Ну, неудивительно...
Танцы на столе... Звон стекла... Ветер в лицо...Неважно, куда, главное — через зиму и снег, ветер и метель, холмы и кусты! Кусты!!! Кусты... Кусты? Сбился с курса... Забл... Ага.. ну, щас...Тяжело дыша, безумный взгляд по сторонам... И вдруг, где-то там, в темноте, мелькнул огонек! Из глубин потопленного разума продувала балласт опасная ассоциация с Прометеем...
«И-й-а! Дам! О-гонь! Лю-дям!», — и, указав себе направление рукой, греческий герой рванул вперед. Через тернии!
В единственной в здешних краях гражданской медсанчасти со стационаром на двадцать койко-мест все спали. Все шестеро обожравшихся тухлой икрой докеров и одна пожилая уже медсестра. В комнатке приемного покоя традиционно горел свет.
Далее в хронологическом порядке:
1. Проснувшаяся от резкого удара в дверь медсестра обнаружила сползающего по косяку капитан-лейтенанта морских частей Пограничных Войск, в шинели, без головного убора, с окровавленным лицом и ладонями (кусты) и при оружии;
2. На вопрос медсестры «Что с тобой, милок?» растекшийся по порогу офицер неожиданно резко и громко заявил, что пока они здесь спят, пограничники доблестно отражают удар третьей уже волны воздушно-кавалерийско-морского десанта. Причем из соображений скрытности враг использует исключительно луки, стрелы, копья и деревянные тараны. Офицер очень хотел сказать, что десант — манчжуро-японский, так как слышал где-то, что Манчжурия и Япония как-то связаны, что-то было у них в истории общего, и потому еще, что не могли они так охаметь по-отдельности во время его дежурства. Только попробуйте выговорить слово «Манчжурия» после хотя бы полпузыря. А механик-то в это воскресенье оставил такую дозу настолько позади, что даже смешно. Ха-ха. Так что медсестра поняла, что десант — м-ма-дьяро-японский. Что тут такого? Офицер-то весь в крови...Ранен, значит, в бою. Врагов, по традиции, не считают, где уж там выяснять национальность. Тем более, медсестре;
3. В санчасти упомянутым офицером был произведен экстренный подъем больных, одевание, построение, проверка формы одежды, после чего состоялось доведение обстановки и постановка задач, а именно: рытье окопов по периметру санчасти с оборудованием огневых позиций на танкоопасных направлениях. Рытье осуществлялось лопатой, ломом, багром, ведром и топором с пожарного щита. При этом один больной, по фамилии Полумедведев, которому было предложено, на выбор, рыть окопы огнетушителем или ящиком с песком, учинил попытку позорно дезертировать вглубь острова, но был отловлен остальными трудящимися больными и после восстановления патриотических чувств стал рыть окопы самим пожарным щитом;
4. Офицер же некоторое время управлял работой личного состава непосредственно из ординаторской, получив предварительно от медсестры, оказавшей ему первую помощь, трехлитровую бутыль спирта «для сопутствующих нужд»;
5. И только убедившись в наличии трудового энтузиазма и понимании поставленных задач среди работающих докеров, офицер оставил расположение санчасти, пообещав проверить ход работ к утру, при этом отсутствовавший форменный головной убор на нем был заменен белым докторским колпаком. Остатки сопутствующего спирта убыли вместе с офицером.
Сквозь ночную тьму шел снег и... Во дворе санчасти, подбадривая друг друга гулкими криками, рыли окопы больные докеры. Медсестра позвонила в охрану порта — как там десант?
— Какой десант, дура? — сказали ей, — Четыре часа утра!!!
— Э-э.. мадьяро-японский!
— Че-го?!
— Мадь-я-ро-я-пон-ский! Погранцы давно в одиночку воюют!
— Ни хрена себе! — сказали ей и на всякий случай объявили пожарную тревогу. Мало ли.
И еще позвонили на самую верхушку острова — точку ПВО — не видно ли, как там десант?
Граждане! Ну сколько можно повторять! Никогда не шутите с ПВО! Они же при заступлении сдают чувства юмора на ответственное хранение. В специальные сейфы. Не знали? То-то! Работа такая.
Короче, не прошло и пяти минут, как бодренький дежурный генерал в ГШ ПВО воткнул узловатый палец в текст шифровки и схватил телефонную трубку:
— Какой десант?! Какой, мать-мать-мать, десант?!! По буквам давай!!! Марфа! Анфиса! Двора! Знак?! Какой знак??!Я те щас такой знак на жопе нарисую!!! По новой давай!!! Быстра-а-а!!!(На том конце сообразили) Варфоломей! Еремей! Никодим! Гарик! Ефстафий! Ромуальд, е.. Что?! Венгерский?! Ты дурак, да?!! Венгры?!! В океане?! И еще японцы?!! Быть на связи!
Хвать другую трубку:
— ОД Главного штаба погранвойск! («Это ж комитет, — ныло в голове. — Ну почему, почему на моем дежурстве!!!») Алло! Что у вас происходит на Среднем Крокодильском? Ничего?! Постоянная готовность?! А мне доложили — бригада пограничных кораблей отражает высадку морского десанта! Чей десант? Хм... не имею четкой информации! Моим очень плохо видно. Но воздушной поддержки десант не имеет! Докладываю на «Бриллиант»!
В первую трубку:
— Усилить наблюдение! Оставаться на связи! Об изменениях в обстановке докладывать немедленно!
И глубоко вдохнув, зенитный генерал трепетно взялся за трубку прямой связи с Генштабом...
Спасла ситуацию, как частенько бывает, сама природа. На многострадальный островок, который во все глаза разглядывали сотни своих, а вследствие хорошего качества радиоперехвата, и противных глаз, величественно накатил рассвет. Смотрят вояки всея земли — а береговая линия чистая... Пялятся во все глазки на бригаду — огоньки зажглись, бойцы с кораблей на зарядку потянулись... Спокойненько так. С ленцой.
Ну, а вернув боеголовки в исходное и выдрав подчиненных, стали генералы истерично хихикать, затем смеяться, а потом и заржали в голос.
Точка ПВО сходила в гости к диспетчерам порта — в санчасти прибавилось постояльцев.
А медсестра — что с нее взять?
Окопы? Вырыли. Аккурат к утру. В полный профиль. Потом прямо в них и бухнули теплотрассу.
А каплей-то... что каплей? Утром нашли спящим на штатном месте — в рубке дежурного. Спиртом пах сильно, но ведь механик... кто на такие мелочи внимание обращает? Говорю, не помнит ничего. Хотя больничные его опознали. Хотели судить — да не за что. Пистолет в сохранности, на соединении все в порядке, даже удивительно. Уволили орла. Комиссовали. Как прямую угрозу миру. Что и говорить, не место красит человека...