В муках рождения

Глава пятнадцатая Монастырь Артануш

Во времена нашего повествования на западной окраине Армении, у границ Греции, там, где река Артануш впадает в Чорох, был женский монастырь, построенный князьями Багратуни. Монастырь, вернее крепость с высокими стенами, башнями и бойницами, стоявший на высоком холме, омываемом с трех сторон реками, имел неприступный вид. Тяжелые обитые железом ворота находились в той стороне, которая общалась с сушей. У ворот в многочисленных строениях жили монастырские слуги и воины, несшие охрану. Монастырь был богат, ему принадлежали доходы с окрестных вотчин князей Багратуни. Великая игуменья владела почти единовластно также Смбатаваном с его селами, находившимся всего в нескольких милях от монастыря.

Игуменьей почти всегда была княжна из рода Багратуни или вдовствующая княгиня, по доброй воле или в силу обстоятельств осужденная жить в уединений. Она всегда пользовалась глубоким уважением не только армянских, но и соседних грузинских и греческих князей и народа.

В центре монастыря находился великолепный собор, украшенный колоннами. В положенное время в нем ежедневно шла служба.

Новая трапезная, украшенная резьбой, напоминала скорей княжеские палаты, чем грустную монастырскую столовую. Так же красивы были молельня и зал, просты, но приятны кельи монахинь, скромна их жизнь и велика слава об их добродетелях.

Вот уже двадцать лет, как княжна Васкануш Багратуни была игуменьей монастыря и, благодаря ее мудрому правлению, мир и счастье царили не только в монастыре, но и во всей окрестности. Как в самом монастыре, так и в оброчных селах не было притесненных, все могли обратиться к игуменье со своими просьбами. Горе тому, кто не разрешал бедняку обращаться к ней с просьбой.

Благодаря отцовскому наследству, скромная в личной жизни Васкануш украсила монастырь новыми строениями, улучшила жизнь тех, кто был ей подвластен. В монастыре не было монахини, которую держали бы там насильно, игуменья отпускала их в отчие дома, прощала им провинности, которые другие церковники сочли бы непростительными. Она говорила всегда, что бремя Христово должно быть легким и приятным и что его должен нести только тот, кто может.

Васкануш в черной монашеской одежде, под белым покрывалом была еще очень хороша и в свои сорок пять лет выглядела намного моложе. Гордый взгляд ее прекрасных глаз внушал всем уважение и заставлял приближаться к ней с чувством благоговения. Всегда занятая, она не пропускала ни одной церковной службы и при первом звуке колокола направлялась в церковь, где простаивала до конца. Обедала она всегда в общей трапезной вместе со всеми монахинями.

В монастыре ее горячо любили за благородство и добродетельную жизнь.

Той самой зимой, когда половина Армении погибала под пятой арабских варваров, а другая с ужасом ждала наступления лета, Васкануш от таронских и васпураканских беженцев узнавала о судьбе и разорении родной страны.

Однажды, когда, погруженная в думы о родине, она смотрела из окна на пенистые волны Чороха и Артануша, послышались шаги, и монахиня-надзирательница вошла в келью. Низко поклонившись игуменье, она подала ей письмо с большой печатью. Посмотрев на печать, Васкануш вскрыла его и, пробежав глазами, повела тонкими, изогнутыми бровями.

— Его святейшество католикос оказывает нам милость, посылает из Сюника к нам юную девушку. Ты видела ее, сестра моя? — спросила она. В ее простых словах чувствовалась тонкая насмешка, доступная только женщине.

— Нет, великая княгиня, если прикажешь открыть ворота, мы примем ее.

— Скорей откройте ворота. Бедняжка в такую стужу, должно быть, совсем замерзла. Отведите ее в отдельную комнату, накормите и дайте мне знать. Как можно было в такой холод из Сюника посылать ее сюда? Какая безжалостность! В чем дело, не пойму.

Последние слова слышала только она сама. А когда монахиня вышла, продолжала: «Меня хоть в теплые весенние дни выслали сюда, в эту тюрьму… Но кто эта девушка? „Из высокого знатного рода“, пишет католикос и приказывает „держать в строгости“. В чем же ее вина? Какие преступления совершила эта семнадцатилетняя девушка? Может быть, такая же преступница, как я? Я тоже была из знатного рода… Может быть, и она на берегу голубого Севана глотнула из чаши любви, и об этом узнали…»

Она задумчиво стала смотреть на воды Чороха.

Течение реки, удары волн о берег, их однообразный плеск занимают только наши глаза и наши мысли, не нарушая их течения. Васкануш в эти минуты видела в бурных волнах Чороха убранные золотом и резьбой палаты отцовского дворца в Тароне и себя в расшитом золотом платье из виссона, видела двадцатилетнего Овнана, этого молодого сасунского льва с темными волосами, опадающими до плеч, его высокий лоб, сверкающие очи, которые от одного ее слова опускались, а взор теплел; видела залитый луной розовый сад, себя на скамье и его коленопреклоненным у своих ног, видела появившегося внезапно над головой своего отца, Васака, его гневные глава… И вот золоченые палаты, платье из виссона, Овнан, розовые кусты — все, все поглотили волны Чороха, а она осталась одна в своей грустной келье, тишину которой нарушал только треск дров в горящем камине…

Уже был поздний вечер, когда к игуменье привели девушку и оставили их наедине. Васкануш увидела перед собой одно из тех нежных созданий, кожа которых белее лилий, а волосы имеют блеск серебра. Она походила на росток, который, кажется, погибнет вдали от родных мест, не имея сил расти на чужой земле.

Не успела игуменья спросить, как ее зовут, как в ответ раздались глухие рыдания. Васкануш встала с места и, как нежная мать, взяв ее за руку, усадила рядом с собой.

— А теперь, дитя мое, — сказала она, когда девушка успокоилась, — расскажи мне все и только правду. Кто знает, может быть, я смогу помочь тебе. Скажи, кто ты, чья дочь, зачем тебя послали сюда? Если ты хочешь, чтобы над тобой сжалились, должна говорить только правду.

— Меня зовут Заруи, я дочь Григора Супана, князя Сюнийского, которого этим летом убил Бабкен Сисакан.

— Я знаю эту грустную историю, дитя мое, расскажи, почему тебя послали сюда?

— Отец два года тому назад обручил меня с сыном Бабкена, Ашотом. Теперь мой брат Васак хочет выдать меня замуж за гардманского князя Ктрича, и так как я не согласилась, то он отправил меня сюда в заточение.

— Не плачь, дитя мое, здесь не тюрьма, и я тебя через некоторое время верну домой, будь спокойна. А что говорит твоя мать по этому поводу?

— Мать?.. О, если бы моя мать была жива…

— Не плачь, Заруи, успокойся, — сказала Васкануш, но и ее глаза наполнились слезами, когда она узнала, что эта милая, наивная девушка круглая сирота. Походив немного по комнате, она вернулась на место.

— Ты хотела выйти замуж за Ашота, поэтому тебя и решили выдать за Ктрича?

— Ашот был моим женихом, и я любила ею, но когда мой отец пал от руки его отца, все сказали, что сыну Бабкена невозможно жениться на мне. Я согласилась с этим, но Ктрич — злой человек, я боюсь его. Оставили бы меня дома, а если хотели отдать в монастырь, то и в нашем краю есть женский монастырь, зачем было отправлять меня в такую даль. Сколько больших князей, монахов, епископов ополчилось против одной слабой девушки, и в этот холод, снег…

— Хорошо, дитя мое, ты не волнуйся. Весной моим долгом будет отправить тебя в Сюник. А теперь пойди в приготовленную для тебя комнату и отдохни. Я подумаю и позабочусь обо всем. Ты пойди теперь, я говорю тебе, надо подождать весны.

От этих ласковых слов на залитом слезами лице сюнийской княжны засияла улыбка, сомнения и страх сменились доверием. Покрывая руки Васкануш поцелуями, княжна опросила:

— А сколько дней до весны, прекрасная княгиня?

— Сейчас только половина зимы, дочь моя. Когда придет весна, то увидим ее и ты и я.

— Хорошо, тогда я пойду отдохну. Я очень устала.

Когда девушка вышла, игуменья задумалась. Из ее рассказа она поняла, что дерзкие поступки и угрозы Ашота, очевидно, стали причиной этого спешного заточения.

Ее догадки подтвердились, когда дня через три рано утром ей доложили, что староста Смбатавана явился в монастырь с важным донесением. В комнату дошел пожилой серьезный человек и, почтительно поклонившись, молча стал у дверей.

— Добро пожаловать, Татос, — сказала Васкануш. — Говори, с каким важным сообщением пришел.

— Твой слуга, мать княгиня, готов выполнить твой приказ.

— Понимаю. Сестры, оставьте нас одних. Теперь говори.

— Этой ночью двадцать всадников прибыли в село и потребовали ночлега. И пригласил к себе их начальника, молодого человека лет двадцати пяти, остальных разместил по двум дворам. Молодой человек разными уловками стал расспрашивать меня, где остановилась молодая девушка, прибывшая вчера и что из себя представляет наш монастырь, каково его расположение, его силы. Сказал, что едет как посланец спарапета в Константинополь, но по нездоровью хочет отдохнуть несколько дней в Смбатаване. Он сказал, что и сам он и его всадники — из Ширака, но по его выговору, да и не только его, но и спутников я понял, что они сюнийцы. По взволнованному виду молодого человека я догадался, что он приехал к нам из-за приезжей девушки и может предпринять что-нибудь неразумное. Вот и счел своим долгом сообщить тебе, мать-княгиня.

— Тебе он показался нездоровым?

— Ничуть, но он очень печален, все о чем-то думает и внезапно задает вопросы.

— Как обращаются с ним его спутники?

— Как со своим князем.

— Узнал его имя?

— Его зовут Нерсэ.

— Как тебе кажется, что он замышляет?

— Мне кажется, он хочет напасть на монастырь и похитить девушку.

— Но кто мог известить его, что девушка у нас? Очевидно, сюнийцы, доставившие ее сюда, на обратном пути встретились с ним и рассказали.

— Очень может быть.

— Неважно. Сейчас поезжай домой, и раз твой гость нездоров, он, конечно, дома. Передай ему, что настоятельница монастыря шлет ему привет и хочет его видеть.

Старик был очень изумлен, ибо впервые слышал, чтобы княгиня пригласила в монастырь незнакомца. Тем более, что, как ему казалось, после такого сообщения она должна была приказать запереть крепче ворота и усилить охрану. Но так как он обязан был подчиниться ее приказу, то приложил руку к груди и пошел к выходу.

— Ты ему должен сказать, Татос, что это свидание состоится, если только он согласен приехать один вместе с тобой.

— Хорошо, княгиня.

Старик немедленно поехал выполнять это поручение и поспел вовремя, так как гость собирался выезжать из дому. Он охотно принял приглашенье игуменьи и вскоре вместе с Татосом оказался у больших монастырских ворот. Когда их впустили и обитые железом ворота закрылись за ними, князя одного провели в комнату, тут же в ближайшем доме у ворот, где его уже ждала княгиня.

Князь Ашот, сын Бабкена Сисакана, смело, почти с дерзким видом вошел в комнату, но встретившая его величественная женщина, одетая в черное, пытливым взором словно проникла в его мысли, поняла его цель, ложное положение и поддельное имя. Он так смутился, что еле сумел поднять руку к груди и остался стоять у порога. А Васкануш спокойно обратилась к нему:

— Добро пожаловать, князь, в наши края. Я слышала, что ты едешь в Константинополь, и захотела тебя видеть, ибо у меня там есть родственники, и я могу быть тебе полезной. Тем более, что и спарапет — мой близкий родственник. Как его здоровье, как он себя чувствует? Удивительно, что он не передал тебе письма для меня.

Эти слова, казалось бы, произнесенные просто, так подчеркивались и были сказаны так раздельно, что Ашот окончательно смутился и пролепетал:

— Прости, княгиня, но он и сам не знал, по какой дороге я поеду, и по его приказу я выехал очень поспешно…

— Хорошо, князь, можешь не отвечать на другие вопросы, я спрашиваю только о здоровье спарапета..

Наступила тишина, как бывает в школе, когда ученик не знает, что ответить учителю, и не решается поднять головы. Наконец Ашот, собрав все свои силы и, как все робкие люди, сменив нерешительность на дерзость, поднял голову.

— Прости меня, княгиня, я не посланец и ни в какой Константинополь не еду, спарапет меня никуда не посылал, а мое имя вовсе не Нерсэ.

— Не удивительно, — сказала спокойно княгиня, не сводя, с него глаз. — В наше время путники имеют привычку для большей безопасности называть себя высокими особами. Меня удивляет только, что ты человек княжеского происхождения, о чем говорит твоя внешность и умение держать себя, стараешься скрыть, кто ты и как твое имя. Казалось бы, что тебе подобает для собственного достоинства представиться мне под своим именем.

— Мне нечего скрывать свое имя. Я сын Бабкена Сисакана, Ашот.

— Очень хорошо, вот так и подобает говорить отпрыску благородного рода Сисакан, с открытым лицом, как благородному человеку.

Снова наступило долгое молчание. Княгиня села на диван, пригласив и князя последовать ее примеру. Ашот хотел было выйти, но положение было безвыходное, и княгиня, пожалев его, протянула руку, желая вывести из неловкого положения.

— Ты, князь, возможно, приехал в эти края, чтобы узнать о судьбе одной знатной княжны, которая по высочайшему велению послана ко мне. Если ты это хотел знать, могу тебе сказать, княжна здорова и чувствует себя хорошо.

— Этого не может быть! — вскричал взволнованно Ашот. — У меня достоверные сведения, что эти палачи в холод и стужу везли несчастную девушку по горам и ущельям для того, чтобы бросить в тюрьму. Я приехал ее освободить!

— Все это ты можешь говорить спокойно и тихо, — сказала медленно княгиня. — Незачем слугам знать, о чем мы говорим. Скажи мне, пожалуйста, как же ты думаешь освободить княжну?

— Я прибегну к самым крайним мерам, сделаю все возможное и невозможное, чтобы только освободить ее из плена, — сказал юноша уже тише дрожащим голосом.

— Князь Ашот, твои слова, по молодости твоей, безрассудны и горячи. Я хотела, чтобы наша беседа принесла пользу и тебе и молодой девушке, которую ты собираешься защитить. Но я знала, что если кто-то собирается прибегнуть к «возможным и невозможным» мерам, то это не приводит к хорошему концу.

— Если бы и у меня было такое холодное сердце, как у тебя под твоим черным одеянием, если бы и у меня был такой спокойный и безмятежный взгляд, которым я мог заморозить и высмеять собеседника, я считал бы себя счастливым человеком.

Могу ли я быть довольным своей судьбой, когда вот уже два года ни сна ни покоя не имею. Заметив, что между моим отцом и будущим тестем возникают недовольства, я, предчувствуя несчастье, старался предотвратить беду. Поехал к католикосу в скит, где он жил в уединении, стал умолять его вмешаться, чтобы предотвратить кровопролитие. А он, устав от междоусобных ссор, отказал мне, сказав: «Я не католикос». Обратился к собору епископов и получил неопределенный ответ. Просил князей Багратуни и Арцруни, но они, погрязшие в разврате и развлечениях, не обратили внимания на мою просьбу, а остальные князья хоть ясно и не говорили мне, но в душе предпочитали междоусобную войну между сюнийскими князьями, чтобы воспользоваться потом их слабостью. Война началась, а я притворился больным, чтобы не участвовать в этом злополучном кровопролитии; а когда она кончилась этим ужасным несчастьем, я узнал, что братья невесты хотели выдать ее за зверя, а так как она сопротивляется, то решили сослать в монастырь.

Я обратился тогда к Сюнийскому митрополиту и снова к католикосу. А они стали убеждать меня быть скромным, терпеливым, покорным воле господней, увидели во мне пыл молодости, заметили во мне дьявольское наваждение и страсть, обещали молиться о моем исцелении, словно моя любовь к Заруи была злой напастью. В это время я вдруг узнал от приближенных католикоса, что княжна по его приказу послана в отдаленный монастырь на греческой границе.

И теперь ты, княгиня, ее тюремщица, говоришь мне, что ей хорошо, что она спокойна и довольна. Да ты нарочно вызвала меня, чтобы показать, что она здесь в этих высоких стенах, за этими железными воротами, среди этих вооруженных стражей и слуг. А она здесь, как труп в могиле, ей спокойно, хорошо, она довольна. Этой бедной, заживо похороненной девушке нехватало только такого прекрасного надгробия, как ты.

— Твои слова чуть запоздали. Но неважно, что я тюремщица, вопрос не в этом. Что ты хочешь делать? Какова твоя цель?

— Освободить Заруи, или умереть!

— Не все, кто говорят умру, умирают, князь Ашот. Я знавала многих, кто думал, что смерть близка, и жил еще долгие годы. И их сердца, кажущиеся мертвыми, стонут иногда. Я по своему положению слышала много людских исповедей и знаю мир со всеми его страданиями, а мое каменное сердце больше, чем тебе кажется, жалеет таких несчастных, как ты. И возможно, что моя слабая женская рука сможет помочь вам, но только, если ты обещаешь быть благоразумным и терпеливым.

— Опять все та же песня: быть благоразумным и терпеть, — сказал насмешливо Ашот, скрежеща зубами, и поднялся.

Княгиня обратила к нему свой гневный суровый взор и сказала повелительно:

— Сядь, безрассудный юноша! Твоему возрасту подобает действовать решительно и страстно, и самому идти навстречу гибели. Если бы я хоть немного боялась тебя и хотела сделать тебе зло, одного намека моего было бы достаточно, чтобы тебя связали и отправили в самый Константинополь. Но я хочу помочь тебе и этой несчастной девушке! Дай мне слово подождать до весны, вернуться к себе и дать мне время, пока я опишусь с католикосом. А весной приезжай, и Заруи будет твоя.

Ашот при первых же звуках ее повелительного голоса сел на место, и словно молния озарила его лицо, когда он услыхал ее последние слова. Но эта радость длилась недолго. Несчастье за несчастьем преследовали его со дня обручения. Если никто не смог ему помочь, неужели это может сделать слабая монахиня?

А Васкануш, казалось, прочитав его мысли, сказала:

— Да, бог часто дает силы слабым совершать то, что не всегда удается очень сильным. Но только ты должен обещать мне быть послушным.

— Хорошо, я дам тебе слово, я поклянусь всем святым на небе и на земле покориться всем твоим велениям. Но и ты должна обещать не выпускать из рук Заруи, чтобы с ней ничего не случилось!

— Несчастный юноша! Ты сомневаешься во мне, потому что не знаешь меня. Пока эти стены твердо стоят, пока я жива, никто не может похитить девушку из моих рук, а если бог исполнит мое желание, я сама ее поведу к алтарю и вручу тебе твою невесту!

Эти слова, произнесенные твердо и величественно, так подействовали на юного князя, такой радостью наполнили его сердце, что он со слезами радости на глазах упал к ее ногам.

— Ты заботливая мать, ты женщина, достойная стать царицей, ты существо, достойное поклонения, дай мне еще раз поцеловать твою руку.

— Только не забудь, что этот разговор, как исповедь, должен остаться тайной.

— Прикажи, что хочешь, прикажи пройти через огонь и воду, только не забудь своего обещания.

И, взяв ее нежную руку, князь покрывал ее слезами и поцелуями, пока княгиня не поднялась с места.

— Довольно, умей сдерживать свои чувства, — сказала она.

Князь тоже поднялся и уже у двери спросил:

— Мать-княгиня, могу ли я попросить еще об одной милости?

— Если ты хочешь попросить о встрече с Заруи, то это невозможно. Это будет только весной перед алтарем бога. — И подумав немного, добавила: — Князь Ашот, подожди немного, отдохни в соседней комнате, пока я напишу письмо католикосу. Он сейчас в ваших краях, и ты доставишь его.

— Как прикажешь, мать-княгиня.

— Дай бог тебе счастливого пути!

И княгиня исчезла в соседней комнате.

Скоро старая монахиня вынесла запечатанное письмо и вручила его князю.