В муках рождения

Глава двадцать вторая «Свободу братьям нашим плененным»

Рабство! Мы с легкостью сейчас произносим это слово и проходим мимо, а в прошлом наши предки хорошо знали и чувствовали его значение своим наболевшим сердцем. Когда дьякон на алтаре пел: «Свободу братьям нашим плененным», то в церкви раздавались громкие рыдания и тысячи рук простирались к небу, с мольбой о даровании «свободы плененным».

Кто имел в плену отца, кто детей, кто мужа, наконец, многие искали своих пропавших родных, из которых редко кто возвращался.

В плену считалось счастьем, если кто-нибудь попадал к владельцу, не подвергавшему его пыткам и мучениям, ибо кроме разлуки с родителями и детьми, надо было терпеть еще побои, поношения, насилие и настояния об отречении от веры.

Законы природы, все кажущиеся и уже принятые человеческие законы в это смутное и жестокое время попирались и словно не существовали для несчастных армян. Сын, принявший магометанство, с презрением смотрел на родителей, если плен принес ему почет и благополучие. Молодой человек, отрекшийся от своей веры и женатый на магометанке, становился несчастьем для своей прежней семьи. Красивая девушка, уведенная в плен, достигала иногда высокого положения, выйдя замуж за видного человека и становясь госпожой, но чаще делалась жалкой служанкой какой-нибудь жестокой женщины, чье происхождение и материальное состояние были выше, чем у мужа, и чья ревность была страшной и смертельной.

В таком положении находились пленные армяне не только на окраинах страны, но и в центральных областях Армении, где арабы пустили глубокие корни.

Область Апауник могла служить этому примером, В дни, когда ведется наш рассказ, почти все ее крепости и замки принадлежали арабам как полновластным владетелям, притеснявшим и разорявшим окрестные села. Это положение особенно усугубилось при востикане Буге.

Все это время Гурген воевал с греками и с отрядом в сорок человек шел против тысячи, убивая, обезоруживая и отбирая имущество. Это продолжалось до тех пор пока, наконец, греческие начальники, не вытерпев, пожаловались императору Михаилу и попросили помощи у арабов для борьбы с этим исполином. С их помощью греки стали нападать на него.

А Гурген стал еще смелее отражать их удары, нанося союзникам поражение за поражением. Тогда император через своих начальников пригласил Гургена в столицу, обещая великие награды и почести. Но Гурген, не доверяющей греческой дружбе, не согласился, а примирив Ишханика с греческим военачальником, решил ехать к спарапету Смбату.

Гурген, занятый бранными делами, не слыхал о мученической смерти Овнана. Он был уверен, что Овнан в Тароне. Теперь же, после его смерти, он особенно сблизился с Хосровом и ни за что не хотел расставаться с другом бранных лет, с которым столько было пройдено и о котором он никогда не переставал заботиться. Вечером, накануне своего отъезда, Гурген неожиданно сказал Хосрову:

— Если меня кто-нибудь изумляет — это ты. Что заставляет тебя в твои пятьдесят с лишним лет наравне со мной так смело бросаться в бой? Я не боюсь меча, потому что мне не для кого себя беречь и нечего терять. Но ты, имея жену и детей, владетель большой области, куда надеешься когда-нибудь вернуться, — почему ты ищешь смерти?

— Ты молод, Гурген, и рассуждаешь, как молодой человек. У каждого свое горе. У тебя, как я предполагаю, есть сердечная рана, о которой ты никому не говоришь. А в моем родительском сердце другая тяжелая рана. Я потерял свою дочь Аригу. Я не говорю, не причитаю, как старуха, но каждый раз, входя в дом, видеть слезы ее матери и быть бессильным ее утешить, знать, что и она, как я, предпочитает смерть плену нечестивцев, — это невыносимо.

Гурген, я бы отдал тысячу таких областей, как Акэ, чтобы еще раз обнять Аригу и вернуть ее матери. Но, кто знает, где она, в каком состоянии, жива ли… О моя девочка! Неизвестность ужасна, Гурген. Прости мои слезы, они мое утешение в одиночестве, и я не хотел об этом рассказывать…

— Бедный отец!.. — сказал Гурген отвернувшись, чтобы скрыть слезы, ибо храбрые люди всегда чувствительны. — Теперь мне еще труднее будет расстаться с тобой.

— Как? Значит ты думал, что я вернусь домой? Никогда! Если бы ты остался на греческой границе, я тогда отправился бы искать свою дочь, чтобы избавиться от этой ужасной неизвестности.

— Где же ты собирался искать свою дочь?

— Сначала в области Апауник, а оттуда хотел ехать в Двин, где есть невольничий рынок. Если и там ее не найду, доберусь до самого Багдада.

— Тогда завтра же отправимся в Апауник, поищем девочку там, а если не найдем, поедем в Двин, где и решим, что дальше делать.

— Да благословит тебя бог, да сделает он тебя счастливым отцом.

— Дай бог нам удачи, это уже будет мне наградой.

Старик бросился на шею Гургену и расцеловал его.

На второе утро десять вооруженных всадников ехало по дороге в Апауник. Храбрые и расторопные спутники наших князей знали, кого расспрашивать по пути и о чем узнавать в селах и замках. Ехали они, не торопясь, тщательно разыскивая следы уведенной в плен девочки, стараясь задерживаться у крепостей, владельцы которых были арабами. Вахрич знакомился со странами и почти всегда приносил бесполезные вести, которые нередко смешили наших друзей.

Хотя восточное гостеприимство славится по всему свету, но арабы не всегда охотно принимают гостей-христиан.

Хосров и Гурген обычно выезжали в путь незадолго до наступления темноты, чтобы создать впечатление, будто едут издалека.

Однажды, разузнав об одной арабской крепости у подножья горы Цахик, они отправились туда и вскоре после наступления темноты подъехали к крепостным воротам. Несмотря на упорный стук, им никто не открывал. Тогда Гурген приказал одному из своих воинов стать ему на плечи, другому, более легкому по весу, вскочить на него и, добравшись до верха стены, спустить во двор веревку. Так и сделали, и маленький отряд вскоре оказался во дворе. Судя по полной тишине, трудно было понять — обитаема ли крепость. Но вот у подножья холма замерцал огонек.

После того, как Вахрич несколько раз попросил открыть двери, Гурген крикнул громовым голосом: «Ну, теперь хотите или не хотите, вы нам откроете двери»., Схватив огромный камень, он разбежался и изо всех сил ударил по дверям. Двери затрещали, в доме послышались громкие вопли. Гурген, не обращая внимания на них, повторил свой удар. Ворота не выдержали и с шумом повалились на землю. Тогда Гурген потер руки, взял щит и спокойно вошел в дом, громко приказав телохранителям потребовать света и угощения, если владельцы не хотят, чтобы замок был разрушен дотла.

Вскоре со светильником в руке показался какой-то угрюмый седой араб, нехотя пожелавший им доброго вечера. Вид у него был недовольный и робкий. Гурген, не обращая на это внимания, прикрикнул на него:

— Слушай, старик, смотри на меня, когда с тобой говорят. Что, в этом доме, кроме тебя, нет никого?

— Есть, князь.

— Зачем же тогда послали тебя? Ты старик, и тебе надо отдохнуть. Где же скрываются молодые? Как зовут твоего господина?

— Али Эрмени.

— Али, это хорошо, и Эрмени хорошо, если бы эти оба имени не стояли бы рядом. Приветствуй его от меня и скажи, что закон гостеприимства обязывает его выйти к нам, а не скрываться.

— Если он спросит, кто приветствует его, как вас назвать?

— Скажешь, друг друзей и враг врагов, чистокровный истинный эрмени[62].

Оставим наших друзей в комнатах для гостей и войдем за стариком в гарем, где в это время притаились в страхе все обитатели замка. Человек шесть вооруженных слуг стояли, вытянувшись у дверей. Их можно было принять за статуи, если бы они не дрожали всем телом.

Несколько пленных эфиопов с растерянными лицами, находящихся тут же, не знали, что им делать. А в одном из внутренних покоев пятнадцать женщин разного возраста и разных наций стояли в ряд перед женщиной в роскошных одеждах. Она сидела на софе, поджав под себя ноги. Голова ее была покрыта зеленым покрывалом, говорящем о том, что она происходит из рода Магомета. Это была смуглая, сухопарая женщина, черные глаза и густые брови которой придавали ей еще большую черствость. К ее усыпанному драгоценными камнями поясу был пристегнут кинжал в золотых ножнах, а рядом на подушке лежал бич из плетеных воловьих жил для устрашения служанок и рабов, ибо эти злые, наглые глаза говорили о том, что за малейшую провинность и ошибку здесь наказывали бичом.

В большой комнате, где было столько народу, стояла глубокая тишина, нарушаемая только шуршанием шелковых одежд госпожи. Некрасивое лицо арабки было еще больше обезображено гневом и тревогой.

Когда старик Хасан вошел в комнату, терпение ее уже истощалось.

— Подойди, Хасан! — вскричала госпожа. — Что за люди, эти разбойники?

— Госпожа, это армяне, два князя и около десяти воинов.

— Что они сказали, как ответили на мои слова?

— Госпожа, у меня не было времени передать им твои слова. Один из князей, настоящий исполин, грозно приказал мне, чтобы я не смел показываться ему на глаза, и потребовал к себе господина.

— Ты не сказал, что владелицей крепости являюсь я?

— Нет, госпожа, — со страхом пролепетал старик, пятясь к дверям, потому что глаза женщины сверкнули от ярости, а рука потянулась к бичу.

— Негодный слуга! Так-то ты исполняешь мои приказания? Ты не сказал этим неверным, что госпожа — из рода Магомета и близкая родственница великого эмира?

— Не было времени говорить, госпожа. Перед этим великаном растерялся бы самый храбрый из людей, а я старый, больной человек… Слава аллаху, госпожа, у тебя есть слуги моложе меня…

— Замолчи, негодный старик! Нехватало только твоих советов! Убирайся с глаз! Да станет желчью съеденный тобою хлеб!

Старик поспешно вышел, довольный, что так легко избавился от наказания.

Госпожа три раза ударила в ладоши, и сейчас же из соседней комнаты вышел мужчина лет тридцати. Он смело подошел к ней, не поднимая при этом глаз на служанок, стоявших, опустив головы, со сложенными на груди руками.

— Пойди, Али, узнай, чего хотят эти разбойники, — сказала, гневно сверкнув глазами, госпожа.

Молодой человек, якобы не понимая причины ее гневного взора, вышел из гарема и прошел в комнату, где сидели Гурген и Хосров. Приветливо поздоровавшись, Али сел.

— Ты и есть владелец крепости? — опросил медленно Хосров, не дав Гургену говорить.

— Да, если это угодно богу, — ответил Али.

— Так ты принимаешь посланных богом гостей, которые стучатся поздно ночью с просьбой дать им ночлег и кусок хлеба? Твоя наружность говорит о другом.

— Некоторые семейные дела помешали нам принять вас подобающим образом. Возможно, что и ваш воинственный вид перепугал стражей. Я нездоров и прилег отдохнуть. Извините за допущенную оплошность. Вы наши гости, и мы с радостью исправим свою ошибку. Ужин для вас скоро будет готов, я попрошу вас немного подождать.

Любезный тон и приветливые слова смягчили гнев Гургена и привели его в себя. В это время в дверях показался Вахрич и сделал ему знак. Гурген оставил собеседников и вышел из комнаты. За дверью Вахрич радостно прошептал.

— На этот раз у меня хорошая новость.

— Говори скорее.

— Дочь князя Хосрова здесь.

— Как? — изумился Гурген.

— Ей богу, здесь.

— Откуда ты знаешь?

— По твоему приказанию я бродил вокруг замка, чтобы никто из обитателей не побежал за помощью. Устал и сел отдохнуть под узким решетчатым окном. Вдруг из окна раздался слабый голосок:

— Ты армянин?

— Да, благодарение богу, армянин, — ответил я.

«Пожалуйста, говори тише, чтобы никто не слышал. Ради бога, освободи меня отсюда, ханум убьет меня. Я, как и ты, армянка, меня зовут Арига, я дочь Хосрова Акейского», — сказала, плача, и так тихо, что я с трудом расслышал.

— Пойдем, покажи мне это окно. Человек может пролезть в него?

— Такой, как ты, не сможет, а небольшой человек пройдет.

Окно доходило Гургену до плеч. Не задавая никаких вопросов, наш великан попробовал решетку и, упершись коленом о стену, высадил ее.

— Пойди сюда, доченька, ты свободна, — сказал Гурген, смягчив по возможности голос и просовывая голову в окно. Девочка, при этом шуме отбежавшая к двери, робко подошла к своему избавителю к протянула ему руки. Гурген взял ее на руки и вынес на воздух.

— Правда ли, доченька, что тебя зовут Аригой? — спросил он.

— Да, — ответила девочка, не зная, бояться его или нет.

— Хочешь видеть своего отца? Завтра утром я тебя повезу к нему.

— А сегодня вечером нельзя?

— Посмотрим, постараюсь, доченька.

Так на руках отнес он девочку в комнату и посадил там, приставив к ней Вахрича и приказав ему молчать.

Он вошел к Хосрову, когда Али прощался с ним.

— Хосров, кажется дочка твоя в этой крепости.

— Как? — глаза князя просияли.

— Точно не знаю, но несколько пленных девочек говорили в окно с нашими воинами и просили освободить их.

Хосров пристально посмотрел на Гургена и заметил, что он как-то особенно радостен.

— Гурген! Ты освободил мою дочь! Да благословит тебя бог! — Он бросился на шею Гургену. — Говори же, где моя Арига?

— Не волнуйся, Хосров, мы освободили одну девочку, но Арига ли это, не можем знать.

— Пойдем, пойдем скорей, — сказал Хосров.

Когда они вошли в комнату, Арига сидела с погасшими глазами, худая, бледная, в разорванной одежду Она едва узнала отца. Хосров сразу бросился к ней. Они обнялись и долго рыдали в объятиях друг друга, пока Гурген не разнял их, боясь, что радость обратится в печаль.

Он объяснил Хосрову, что им надо еще многое узнать у Ариги, и стал ее расспрашивать о количестве вооруженных слуг в комнатах. Когда же дело дошло до госпожи, они услыхали многое об этой страшной женщине, которая была кошмаром для слуг, рабов, служанок и своего мужа. Они узнали, как она ревнует его, достаточно ему только ласково поговорить с кем-нибудь из служанок, как она бьет их, сажает в темницу, пытает и не останавливается даже перед ядом. В саду есть место, которое, пленники с ужасом называют «могилой служанок».

— Я здесь ничего не смогу есть, — сказал Гурген, — и никому не позволю положить в рот куска хлеба. Едем!

— Нельзя так спешить, — заметил Хосров. — Мы освободили мою дочь. Но здесь есть еще армянские девушки, которых нельзя оставлять в руках этой ужасной женщины. Освободим и их. Скажи, Арига, тут есть еще армянки?

— Четыре маленьких девочки, одна из них даже меньше меня.

— А среди взрослых нет армянок?

— Были две, но ханум так мучила их, что они в отчаянии отреклись от христианской веры.

— За что тебя заперли в эту комнату? — спросил Хосров.

— Я сама не знаю, Месяц тому назад ханум о чем-то поспорила с мужем, сильно избила меня при нем, и с тех пор меня заперли одну. Раны мои только что зажили.

— Вы, отец с дочкой, побудьте здесь, а я позабочусь об остальном, — сказал Гурген.

Он вышел из комнаты как раз тогда, когда двери гарема раскрылись и два черных раба вынесли стол, уставленный кушаньями. Два других несли мешки с ячменем для коней. Ячмень он велел взять, а стол отослал обратно и сказал, чтобы их господин скорей шел к нему поговорить о важном деле.

Когда Али вошел в комнату, Гурген отвел его в сторону и сказал:

— Здесь есть четыре маленькие армянки, а также две взрослые, отрекшиеся от своей веры. Эти шесть девушек должны быть переданы нам.

— Вы хотите невозможного. Как я могу сообщить госпоже ваше требование? Эти шесть девушек ее служанки, она обладает правом жизни и смерти над ними. Если я передам ей ваши слова, это будет иметь для них плохие последствия.

— То есть госпожа велит их скорее задушить, чем отдаст нам, так, что ли?

Али ничего не ответил на это и только опустил глаза.

— Может быть, и ты, представившийся нам как господин, являешься ее рабом?

— Да, — сказал, краснея, Али. — С самого детства она моя госпожа, моя мать, моя воспитательница и все на свете. Я не могу быть неблагодарным.

— Понимаю, это верность собаки, — сказал Гурген. — Тогда я сам с ней поговорю.

— Это невозможно! Она мужчинам не показывается. Она очень религиозна и происходит из рода Магомета.

— Я не возражаю против ее религии, но когда она мучает детей моего народа и заставляет их отрекаться от своей веры, то мне безразлично, из какого она рода. Я разорю эту крепость, разрушу до основания и предам всех мечу. Если сильному прощается любое беззаконие, то в эту минуту я сильнее вас. Сообщи ей, что я все равно сейчас войду к ней и буду с ней говорить.

— Прошу тебя, князь, говори не ты, а пусть говорит тот другой, старик.

— Хорошо, понимаю тебя, пусть будет по-твоему, но если с ним что-нибудь случится, ты знаешь, что я сделаю тогда?

— Представляю. Я сейчас пойду к госпоже, подо ждите меня.

Бедный Али вошел в гарем и нашел свою госпожу на том же диване и такой же раздраженной. Часть служанок продолжала стоять перед ней, сложа руки, остальные ушли по поручениям. Увидев мужа, госпожа спросила:

— Почему эти разбойники вернули посланный мною ужин?

— Причина мне неизвестна, госпожа, я знаю только одно, что мы в руках у этих разбойников, а от них можно ждать любого зла.

— Что удивительного, если у нас семь вооруженных стражей, не стоящих даже этих негодных служанок. Не сумели защитить крепость, испугались, как собаки. Я виню себя за то, что кормлю таких жалких людишек.

— Госпожа, сейчас не время укорять, ибо эти люди могут ворваться сюда и нарушить твой покой. Они хотят прислать одного из своих, чтобы переговорить с госпожой.

— Как? Эти неверные хотят прислать ко мне человека? Не дай господи, чтобы я согласилась! Да я лучше умру на этом диване, чем захочу видеть этих собак!

— Какая польза от этой суровости? Мы, возможно, не сумели защитить крепость, но если бы госпожа видела великана-князя, который стоит сорока наших людей…

— Довольно! Пойди узнай, чего они хотят.

— Пойду… но…

— Значит, тебе известно, но ты не смеешь сказать, сын неверного! — Она схватила Али за руку. — Сейчас же говори!

— Они хотят получить четырех маленьких армянок и тех двух, которых ты недавно обратила в мусульманок.

— Что? Чтобы я им отдала девочек? Я всем им перережу горло собственной рукой, пусть возьмут их головы и убираются, — сказала в ярости женщина и вскочила с места.

— Но ты знаешь, госпожа, чем это может кончиться!

— Пусть кончится чем угодно! А ты, предатель! Это ты им сказал о служанках! — она в бешенстве набросилась на него, а он почтительно попятился назад.

— Ей богу, я и сам не знаю, откуда они это узнали.

В это время на пороге показалась старая служанка.

— Господь да хранит тебя, госпожа, маленькая армянка, которая находилась взаперти вот уже месяц, сломала решетку и убежала через окно.

— Что ты говоришь? Хилая, жалкая девчонка не могла сломать решетку. Это невозможно! Али, ответь сейчас же, кто похитил ее, не то я…

И, обнажив кинжал, она бросилась на молодого человека, который спокойно сжал ее руку.

— Госпожа, тебя ослепляет ревность, — сказал он. — Ты знаешь, что без твоего разрешения я не выхожу из комнаты. Как мог я похитить эту девочку?

— Пусти мою руку! — продолжала в ярости кричать арабка, изо всех сил пытаясь вырвать руку.

В это время дверь с шумом распахнулась, и раздался громовой голос Гургена: «Смерть противникам!» Вооруженные стражи в страхе разбежались, и он вошел в комнату, где с это время разъяренная арабка металась по комнате, не видя и не слыша ничего.

Служанки при виде великана с обнаженным мечом со страшными криками попрятались по углам, а Гурген, увидев разгневанную фурию, которая продолжала размахивать кинжалом, крича: «Пусти мою руку!» — громко расхохотался.

Этот хохот привел женщину в себя. Она бросила кинжал в угол и, резко повернувшись, увидела вооруженного князя. Несколько вооруженных воинов стояли за ним. Она быстро укрылась покрывалом и бросилась на диван.

Гурген, продолжая смеяться, поднял с пола кинжал и стал его разглядывать.

— Хорошенькая игрушка! Нельзя лишать госпожу такого украшения, — и положил его рядом с женщиной. Арабка, злобно схватила кинжал и спрятала под подушку.

— Нехорошо так сердиться, — продолжал спокойно Гурген, — и без всяких церемоний уселся рядом с ней. — Прости, что вот уже во вторую дверь я вынужден входить насильно. Но вина не моя, я привык, чтобы передо мной всегда открывались двери. А если ты не привыкла их отворять, надо их делать крепче, а не из трухлявого дерева, чтобы рассыпались от первого удара.

Женщина, сидевшая в углу тахты, не издала никакого звука.

— Наконец, — продолжал Гурген, — ты можешь не говорить со мной, это твое право. Но ты должна выполнить мое требование. Где эти четыре девочки?.. — Он обратился к служанкам:

— Все армянки пусть станут по эту сторону.

Вместо шести отделилось девять человек и стало в стороне. Гурген изумился — он слышал только о шести. Тогда он снова обратился к арабке.

— Видно, если я освобожу этих бедняжек, тебе не кому будет подать чашку воды. — Тут он увидел на подушке плеть из воловьих жил и взял ее в руки. — Какое прекрасное средство для проповеди веры и воспитания! Ты его часто употребляешь?

Женщина молчала, как каменная.

— Ребята! — обратился Гурген к своим воинам, — пойдите и посмотрите, чем богата конюшня госпожи: коней, ослов, мулов — всех оседлайте, чтобы нам отвезти девочек по своим домам. Быстрей шевелитесь, а то мы умрем тут с голоду. Спасибо тебе, госпожа, за ужин, но кто знает, какой благословенный яд был в него подмешан.

В это время вошел Вахрич.

— Господин, во дворе стоит конь, подобного которому я не видел даже в конюшнях греческого императора. Он может быть хорошей парой твоему Цолику.

— Этого коня госпожа дарит Ариге, — сказал спокойно Гурген.

— Что? Моего бесценного коня? Неверные псы! Нечестивцы! Разбойники! До каких пор мне терпеть? — крикнула женщина и, схватив кинжал, занесла его над Гургеном. Но Гурген взял ее за руку и, сжав пальцы, заставил выпустить кинжал. Но он все же поразился стойкости этой женщины, которая не только не вскрикнула, а еще попыталась другой рукой закрыть лицо.

— От кого ты скрываешь зеленое, как твое покрывало, лицо? — сказал Гурген, разглядывая кинжал. — Сколько раз в день ты употребляешь эту красивую игрушку? — И, переломив его пополам, бросил на пол.

В это время вошли его телохранители и сообщили, что все готово.

— Посадите девочек на коней! Арига поедет на коне госпожи. Это ничто по сравнению с ее страданиями в тюрьме в руках этой отвратительной женщины.

Он поднялся с места.

Караван радостно выступил из крепости и направился в Тарой. В Сасуне их приняли с великой радостью.

Но Сасун все еще продолжал оплакивать гибель Овнана. Каждый дом потерял в его лице отца и брата. И утешить осиротевших горцев нельзя было ничем.