В огонь и в воду

XX Старое знакомство

Невозможно было, однако же, чтобы граф де Монтестрюк и принцесса Мамиани не одумались с рассветом. Гуго понимал, что его присутствие у принцессы рано или поздно откроется. Леонора ручалась, правда, за молчание Хлои, но оставаться долее значило компрометировать ее напрасно. Ничего не делать, скрываться — это значит почти признать себя виновным; но графа больше всего заботило положение самой принцессы, так великодушно предложившей ему приют у себя в доме.

Леонора видела отражение всех этих мыслей на его лице, как видна бывает тень от облака на прозрачном озере.

— Вы опять думаете меня покинуть, не правда ли? — спросила она.

— Да. Прежде всего вас самих я не имею права вмешивать в такое дело, в котором я смутно чувствую что-то недоброе. Я слишком вам обязан, и мне просто невыносима мысль, что у вас из-за меня могут возникнуть какие-нибудь неприятности… Потом мои два служителя, всегда готовые рисковать жизнью для моей защиты… я совсем потерял их из виду; где они теперь?

— Понимаю… но выйти и быть схваченным через десять шагов — разве этим можно принести им какую-нибудь пользу? Я смотрела на рассвете: те же люди караулят на тех же самых местах…

Принцессу прервал легкий шум: Хлоя постучалась в дверь и вошла.

— Там внизу, — сказала она, — какой-то человек в лохмотьях так настоятельно требует, чтобы его пустили к принцессе, что швейцар позвал меня… Этот человек клянется, что вы будете рады его видеть… Я посмотрела пристально ему в глаза… «Я такой уж болван, — сказал он мне, — что не умею хорошо объяснить; но мне сдается, что ваша госпожа поймет меня…»

— Как он сказал?.. Черт возьми! Да это же Коклико! — вскричал Гуго. — Позвольте ему прийти сюда.

Принцесса сделала знак, и почти тотчас вошел тот самый тряпичник, которого она видела спящим на улице. Он подбежал прямо к Гуго.

— А! Жив и здоров! Ну, я доволен! — воскликнул он.

Коклико огляделся вокруг, а потом добавил, улыбаясь:

— Клетка-то славная и красивая, но век в ней высидеть нельзя. Пора подумать, как из нее выйти.

— Слышите? — сказал Гуго, обращаясь к принцессе.

— Но, — вскрикнула она, — ведь там же люди, которые вас караулят!.. И если даже вы дадите им смелый отпор, то прибегут другие и схватят вас!

— Потому-то именно и нечего тут прибегать к смелости, — сказал Коклико своим спокойным, как всегда, голосом. — Сейчас она нам вовсе не нужна; довольно будет и хитрости.

Хлоя, слушавшая до сих пор, хотела было уйти.

— Нет! Нет! — сказал Коклико, удерживая ее за руку. — Вы, кажется мне, особа разумная; следовательно, будете нелишней на предстоящем совещании.

Хлоя встала за принцессой, поглядывая искоса на Гуго.

— Сам дьявол сидит в мошенниках, которые вас преследуют, — продолжал Коклико. — Тут кроется какое-то гнусное злодейство. Я разговорился с одним из тех, кого мы так славно поколотили. Он рассказал мне, что их начальник, какой-то Лоредан, слывет сыном…

— Капитана д’Арпальера, — прервала принцесса.

— А! Вы это знаете! Нам нельзя надеяться на пощаду… Кажется, Бриктайль подобрал этого Лоредана на мостовой в каком-то городе, отданном на разграбление после того, как его взяли приступом. Бриктайль — в первый и в последний раз в жизни, без сомнения, — сделал доброе дело: он взял бедного мальчугана, положил его к себе на седло и увез. Ребенок каким-то чудом остался жив, научился военному делу и стал, не знаю как, поручиком в дозоре, где его считают малым надежным.

— И каков же вывод? — спросил Гуго.

— Вывод, граф, следующий: нам нельзя рассчитывать ни на подкуп, ни на открытую силу. Лоредан принял свои меры: особняк окружен со всех сторон.

— Я была уверена!.. — сказала принцесса.

— Сокрушаться тут особенно нечего. Сколько рыбы проходит через сети! И я надеюсь доказать это.

— Каким образом? — спросила Леонора с живостью. — Если вам удастся, господин Коклико, то я знаю кое-кого, кто вам будет за это очень, очень благодарен.

— Э! Хоть я и болван, а все-таки иногда могу кое-что придумать! И тут вот эта самая барышня нам поможет.

Хлоя поклонилась и подошла поближе.

— Есть тут еще кто-нибудь, кроме нее, на кого можно было бы положиться? — спросил Коклико.

Принцесса и Хлоя переглянулись.

— Есть Паскалино, — сказала Хлоя, немного покраснев. — Я его знаю и могу поручиться, что он сделает все, что хотите, из любви к принцессе, если я его попрошу.

— Попросите, — кивнул Коклико, — и пусть он не слишком удивляется, если увидит незнакомого товарища, который понесет с ним принцессу в портшезе.

— А! Мне, значит, нужно выехать? — спросила принцесса.

— Да, принцесса, около полудня потрудитесь совершить прогулку в портшезе; вместе с Паскалино вас понесет граф де Монтестрюк, мой господин.

— А ты сам? — осведомился Гуго.

— Раз все видели, что сюда вошел тряпичник, надо, чтобы он и вышел на глазах у всех. Принцесса, надеюсь, позволит положить ваше платье к ней в портшез, под юбки… а барышня, ручающаяся нам за преданность доброго Паскалино, сумеет добыть еще и ливрею для графа.

— По милости принцессы у Паскалино есть две чистые ливреи, и он охотно отдаст ту, что получше, в распоряжение графа де Монтестрюка, если я его попрошу; они одного роста, я вчера чуть не ошиблась.

— Значит, платье у нас есть. Если только я не вернусь сюда, то в полдень можно отправляться в путь!

— И куда мы пойдем?.. — спросил Гуго.

— В такое место, где вам не будет грозить опасность; например, в баню или в какое-нибудь заведение, на хозяина которого можно положиться.

— На Прачечной улице есть лавка духов Бартолино: он земляк принцессы и многим ей обязан, — сказала Хлоя. — Я уверена, что он вам отопрет комнату за лавкой.

— Хлоя права, — кивнула принцесса, — без нее я бы об этом и не вспомнила…

— А я, — продолжал Коклико, — пойду разведчиком вперед… Кадур — совсем как поднятый собаками заяц: всегда возвращается в свою нору. Поэтому я пойду на Маломускусную улицу, где он наверняка уже нас поджидает… вы понимаете, что если бы его захватили или убили, то я бы узнал об этом от бездельников, с которыми разговаривал. Как только соберу сведения, тотчас побегу в лавку Бартолино, и мы составим новый план кампании… А пока барышня пусть походит здесь по соседству, будто с поручением от принцессы, и потом придет сказать нам, не случилось ли чего подозрительного… Если я опять вернусь в дом, после того как отсюда выйду, я могу возбудить подозрения…

Все так и устроилось, как говорил Коклико. Хлоя скоро вернулась с прогулки, не заметив ничего особенного; Паскалино, которому она шепнула словечко мимоходом, поспешил отдать ей самую новую из своих ливрей, и в одну минуту Гуго оделся носильщиком портшеза. В назначенный час принцесса вышла с большой церемонией из растворенных настежь дверей особняка, а швейцар отдал ей честь алебардой; Коклико со своей корзинкой пошел сбоку.

Отойдя от особняка и уверившись, что все идет хорошо, тряпичник прибавил незаметно шагу и направился на Маломускусную улицу, где надеялся встретить Кадура. Не доходя до нее, он увидел мальчика, который первый рассказал им о бродящих у их дома подозрительных личностях. Угренок поглядывал во все стороны. Заметив это, Коклико подошел к нему.

— Ах, как хорошо, что вы переоделись! — воскликнул Угренок радостно.

— Есть, значит, новости?

— Еще бы! Ваши неприятели стоят на часах. Они не сходят с места с самого рассвета!

— А мой товарищ?

— Большой черномазый, что ворочает языком десять раз во рту, прежде чем заговорить? Он пришел… я успел его предупредить. Он задумал непременно войти домой…

— И вошел?

— Да, но через забор соседнего сада — перелез через три или четыре стены, а потом тем же путем опять ушел.

— Настоящая кошка, этот Кадур! А теперь?

— Он здесь, поблизости, в одном месте, которое я знаю… я могу провести вас к нему… Идите за мной издали. Куда я войду, и вы войдите тоже.

Угренок принялся скакать впереди, как заяц по борозде. Коклико шел сзади, посвистывая. Два или три человека, одетые как рабочие, ходили взад-вперед, зорко поглядывая во все стороны.

Войдя в пустынный переулок, Угренок, не оглядываясь, толкнул дверь кабака, стекла которой были завешаны грязными кусками красной материи, и проворно юркнул внутрь.

Коклико вошел за ним и с первого же взгляда узнал Кадура, хотя тот тоже был переодет. Араб сидел перед стаканом, к которому вовсе не притрагивался, положив локоть на стол и опираясь головой на руку. Коклико сел рядом на ту же скамейку.

— Ну? — спросил он, осушая стакан, стоявший перед арабом.

Кадур повернулся к нему; ни один мускул на лице у него не дрогнул.

— Наконец! — сказал он в ответ.

— Говори скорей! Нас ждет кое-кто, кто сильно о тебе беспокоится, между тем как я беспокоюсь о нем.

— Тогда и говорить нечего; пойдем.

— Дьявол, а не человек! — пробормотал Коклико себе под нос.

Кадур уже встал и, не отвечая, отворил дверь. Коклико увидел с удивлением, что он остановился перед ручной тележкой, которая стояла у стены кабака. Араб молча надел ремень себе на плечи, стал в оглобли и повез тележку. Тележка была полна салата и прочей зелени. Рот его растянулся в беззвучной усмешке. «Одна и та же мысль! — сказал себе Коклико. — Я — тряпичник, а он — огородник».

Коклико пошел вперед, Угренок бежал рядом с ним. В конце улицы мальчик замедлил шаг и, дернув его за полу, сказал:

— Послушайте, если бы я смел, я попросил бы вас об одной вещи.

— Говори, мальчуган, я буду очень рад услужить тебе.

— Потрудитесь сказать вашему господину, что здесь есть бедный сирота, который очень бы хотел служить ему всю жизнь.

— Значит, у тебя ни отца, ни матери? — спросил Коклико, продолжая идти.

— Ни брата, ни сестры.

— Хорошо! Я знаю кое-кого, кто был таким же, как и ты.

— Вы сами, может быть?

— Да, положись на меня.

Через полчаса после этого короткого разговора, продолжая один везти свою тележку, а другой нести свою корзинку, не обменявшись ни словом, ни взглядом, Кадур и Коклико пришли к лавке духов Бартолино. Коклико вошел первым, а Кадур за ним в узкий коридор, в глубине которого Хлоя, стоявшая на карауле, ввела их в темную комнатку, где Гуго и принцесса Мамиани сидели запершись.

— Вот и Кадур, — сказал Коклико, — попробуйте вырвать у него рассказ о том, что он видел.

— Дом караулят, — ответил араб, — но можно войти через окно, если нельзя через двери. Я все достал из шкафов: одежду, деньги, бумаги — и положил в тележку.

— А сверху морковь и репу, — пробормотал Коклико, потирая руки, — почти такой же болван, как и я, этот бедняга Кадур!

— Значит, все спасено? — спросил Гуго.

— Все.

— Теперь надо решаться, — объявил Коклико, — ясно, что мы не можем вечно жить ни в лавке с духами, ни в особняке принцессы. Да и не оставаться же нам навсегда в этих фиглярских костюмах!

Принцесса посмотрела на Гуго с тревогой. Вдруг Гуго ударил себя по лбу и спросил Кадура:

— Ты, должно быть, нашел среди бумаг запечатанный пакет?

— Разумеется.

— Иди и принеси его.

Кадур вышел.

— Мне позволено пустить в ход это письмо только в случае крайней необходимости, — продолжал Гуго, — или крайней опасности.

— Увы! Опасность грозит каждую минуту! — сказала принцесса.

— Придется, значит, прибегнуть к этому талисману, который мне дала моя мать, графиня де Шаржполь, в минуту разлуки.

Кадур вошел с пакетом в руке. Монтестрюк взял в волнении этот пакет, напоминавший ему о том счастливом, беззаботном времени, от которого теперь его отделяло столько событий. Гуго поцеловал шелковую нитку, обвязанную вокруг конверта руками графини, и разорвал верхний конверт; на втором, тоже запечатанном черной восковой печатью, он прочел следующий адрес, написанный дорогим почерком матери: «Графу де Колиньи от графини Луизы де Монтестрюк».

— Бедная, милая матушка! — прошептал он. — Будто вчера еще только она меня обнимала! — Гуго подавил волнение и, подняв голову, продолжил: — Ну теперь я пойду к графу де Колиньи и попрошу у него помощи и покровительства. Только не в этом костюме я должен явиться к нему: он должен помочь дворянину, и я хочу говорить с ним, как дворянин.

— Конечно! — воскликнул Коклико. — Мы уже потеряли счет глупостям! Одной больше или одной меньше — право, ничего не значит!

Кадур не сказал ни слова и вышел опять. Он достал из тележки полный наряд, лежавший под грудой капусты, и принес его графу, который в одну минуту переоделся снова. На этот раз принцесса уже не могла участвовать в экспедиции. Она должна была наконец расстаться с тем, ради кого всем пожертвовала. Она встала, бледная, но твердая, и, протянув ему руку, прошептала:

— Вы любили меня всего один день; полагайтесь на меня всегда.

Вскоре после этого, закутанный с ног до головы в длинный плащ, из-под которого видны были только каблуки сапог, конец шпаги и перо на шляпе, Гуго благополучно добрался до особняка Колиньи, а за ним подошли Кадур-огородник и Коклико-тряпичник.

Как только граф вошел в двери особняка, его остановил дворецкий. Оказалось, что граф де Колиньи занят важными делами и никого не принимает.

— Потрудитесь доложить графу, что дело, по которому я пришел, не менее важно, — возразил Гуго гордо, — и что он сам будет раскаиваться, если меня не примет теперь же: речь идет о жизни человека.

— Как зовут вашу милость? — спросил дворецкий.

— Граф де Колиньи прочтет мое имя на бумаге, которую я должен вручить ему лично. Ступайте.

Дворецкий подчинился и почти тотчас вернулся со словами:

— Не угодно ли войти? Граф вас ожидает.

Колиньи стоял перед столом, заваленным картами и планами, в большой комнате, освещенной высокими окнами. У него был стройный стан; красивое лицо его поражало выражением смелости и упорства; ни утомительные походы, ни заботы честолюбия не оставили ни малейших следов на этом лице. Мужественный и ясный взор графа остановился на Гуго.

— Вы желали говорить со мной? — спросил он.

— Да, граф.

— Вы, значит, думали, что принесенная вами бумага настолько важна, что, не зная меня и не желая себя назвать, вы сочли себя вправе настаивать, чтобы я вас принял немедленно?

— Вы сами увидите это сейчас, я же вовсе не знаю, что в этой бумаге.

— А! — протянул граф де Колиньи с заинтересованным видом.

Гуго подал ему пакет. При первом взгляде на адрес граф де Колиньи вздрогнул и воскликнул:

— Графиня Луиза де Монтестрюк!..

Он поднял глаза и взглянул на стоявшего перед ним незнакомца, как будто ища в его чертах сходство с образом, воспоминание о котором сохранилось в глубине его сердца.

— Как вас зовут, скажите, ради бога? — спросил он наконец.

— Гуго де Монтестрюк, граф де Шаржполь.

— Значит, ее сын!..

Граф де Колиньи постоял с минуту в молчании перед сыном графа Гедеона, восстанавливая в памяти черты той, с кем он встретился в дни горячей молодости, и неопределенная фигура ее, казалось, медленно выступала из далекого прошлого и рисовалась в воздухе. Вдруг она предстала перед ним вся, такая, какой была в час разлуки, когда он клялся ей, что возвратится. Прошли дни, месяцы, годы; другие заботы, другие мысли, другие печали, другая любовь увлекли его, и он уже не бывал больше в тех местах, где любил и плакал когда-то. Как полно было тогда его сердце! Как искренно он предлагал ей связать свою жизнь с ее судьбой!

— Ах! — прошептал он. — Как все проходит!..

Колиньи подавил вздох и, подойдя к Гуго, который смотрел на него внимательно, сказал, протянув ему руку:

— Граф! Я еще не знаю, чего желает от меня графиня де Монтестрюк, ваша матушка, но, что бы это ни было, я готов для вас все сделать.

Он сломал черную печать и прочел внимательно несколько строк, написанных той, кого он называл когда-то просто Луизой. Глаза полководца, который видел столько крови, заволокло слезами, и взволнованным голосом он произнес:

— Говорите, граф, что я могу для вас сделать?