В огонь и в воду

XXV Куда ведут мечты

Гуго не был у Орфизы де Монлюсон с того самого дня, когда он имел с ней в присутствии графа де Шиври объяснение по поводу злополучной записки. Однако же он не хотел уезжать из Парижа, не простившись с ней, поэтому отправился в тот же день в ее особняк.

Увидев его, Орфиза вскрикнула от удивления, впрочем, немного притворного.

— Вы застали меня за письмом к вам, — сказала она, — право, граф, я уж думала, что вы умерли.

— Герцогиня, несчастье и в самом деле могло со мной случиться, но вот я жив и здоров… и первой мыслью моей было засвидетельствовать вам свое почтение.

— Эта первая мысль, как вы говорите, не слишком, однако же, скоро пришла вам в голову. Но когда едут с графом де Колиньи в Венгрию, то понятно, что нет времени обо всем подумать… Ведь вы едете, не правда ли?

— Без сомнения, еду, герцогиня.

— При дворе только и речи, что о его привязанности к вам. Назначенный королем главнокомандующий говорит о вас в таких выражениях, которые свидетельствуют о самой искренней дружбе между вами. Он говорит даже, что в этом деле многим обязан вам.

— Граф де Колиньи преувеличивает… Впрочем, признаюсь, когда я люблю кого-нибудь, то моя преданность не отступает ни перед чем.

— Если прибавить к его словам ваши частые визиты к графине де Суассон, которая, как говорят, особенно к вам внимательна и благосклонна, то можно вывести заключение, что ваша судьба в короткое время значительно изменилась к лучшему… Что же помогло вам, граф, так быстро достичь таких блестящих результатов?

— Я вспомнил о девизе, о котором вы сами мне говорили, герцогиня.

— О каком девизе?

— Per fas et nefas.

Губы Орфизы сжались в горькой улыбке.

— Желаю, — сказала она, — чтобы этот девиз был так же полезен вам в Венгрии, как и во Франции.

— Я надеюсь на это. Если я еду так далеко, то именно затем, чтобы поскорее заслужить шпоры. Мой предок завоевал себе имя, которое передал мне, и герб, который я ношу, ценой своей крови и острием своей шпаги… Я хочу прийти тем же путем к той цели, к которой стремлюсь… Цель эту вы знаете, герцогиня.

— Я в самом деле помню, кажется, ту историю, которую вы мне рассказывали. Не правда ли, речь шла о золотом руне? Разве все еще на завладение этим руном направлены ваши усилия?

— Да, герцогиня.

— Это меня удивляет!

— Отчего же?

— Да оттого, что, судя по наружности, можно было подумать совершенно обратное.

— Наружность ничего не значит… поверхность изменчива, но дно остается всегда неизменно.

Улыбка Орфизы стала не такой горькой.

— Желаю вам успеха, если так! — сказала она.

Орфиза встала, прошла мимо Гуго и вполголоса, взглянув ему прямо в глаза, произнесла медленно:

— Олимпия Манчини — это уже много; еще одна — и будет слишком!

Он хотел ответить, но она его перебила и спросила с улыбкой:

— Так вы пришли со мной проститься?

— Нет, не проститься, — возразил Гуго гордо, — это грустное слово я произнесу только в тот час, когда меня коснется смерть, а сейчас я скажу вам: до свидания!

— Ну вот это другое дело! Так должен говорить дворянин, у которого сердце на месте! «Прощайте» — слово уныния, «до свидания» — крик надежды! До свидания же, граф!

Орфиза протянула ему руку. Если в уме Гуго и оставалось еще что-нибудь от мрачных предостережений Брискетты, то все исчезло в одно мгновение. В пламенном взгляде, сопровождавшем эти слова, он прочел тысячу обещаний, тысячу клятв. Это был луч солнца, разгоняющий туман, освещающий дорогу, золотящий дальние горизонты. Что ему было за дело теперь, забудет ли его равнодушно графиня де Суассон или станет преследовать своей ненавистью? Не была ли теперь за него Орфиза де Монлюсон?

Гуго не чувствовал земли под ногами, возвращаясь в особняк Колиньи, где уже несколько дней кипели приготовления. Двор был постоянно заполнен людьми. Этот шум и беспрерывная беготня нравились Коклико, который готов был бы считать себя счастливейшим из людей, между кухней, всегда наполненной провизией, и комнатой, где он имел право валяться на мягкой постели, если бы только Гуго решил спокойно сидеть дома по вечерам. Коклико жаловался Кадуру, который иногда нарушал молчание и отвечал ему своими изречениями.

— Лев не спит по ночам, а газель спит. Кто прав? Кто неправ? Лев может не спать, потому что он лев; газель может спать, потому что она газель.

В тот день, когда было решено, что граф де Монтестрюк идет в поход с графом де Колиньи, Кадур улыбнулся и сказал:

— Скакать! Отлично!

И, пробравшись на конюшню, он выбрал для себя и для своих товарищей лучших лошадей. С этой минуты он стал спать между ними и окружил их самыми нежными попечениями.

— На войне, — сказал он Коклико, который удивлялся его затее, — чего стоит конь, того стоит и всадник.

Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур уже заканчивали приготовления к отъезду.

— Сегодня, что ли? — крикнул ему Коклико, застегивая чемодан.

— Седлайте коней… едем! — весело ответил Гуго.

Коклико подтолкнул маленького мальчика прямо к Гуго и спросил:

— Узнаете его?

Гуго взглянул на мальчика, который смотрел на него кроткими блестящими глазенками.

— Э! Да это же наш друг с Маломускусной улицы! — воскликнул он.

— Он самый! А так как Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу с добрыми людьми, не позволите ли вы мне взять его с собой?

— Пусть едет!.. Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй-ка меня, Угренок.

Мальчик расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.

— Ну вот ты и принят в полк, приятель, — сказал Коклико.

В тот самый час, когда Гуго садился на коня и во главе своего маленького отряда выезжал на дорогу в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волнении по своей комнате.

«Граф де Шаржполь вовсе не простой воздыхатель, — говорила она себе. — Ничто его не пугает, ни опасности, ни женские причуды. Он не опускает глаза ни перед шпагой, ни перед моим гневом… Эта история с графиней де Суассон, тайну которой он выдал своим молчанием, — очень странная история… зачем я стану обманывать себя?.. Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда… С какой гордой уверенностью отправляется он в этот далекий поход, наградой за который должна быть я, и он так сильно верит в мое слово! Каков он сам, такой считает и меня, и он прав. Ради меня он подвергает себя таким опасностям!.. Правда, велика отвага и у графа де Шиври, но в ней нет такой открытой смелости. Мне казалось иногда, что в ней есть даже расчет. Если бы у меня не было герцогской короны в приданое, была бы у него такая же страсть? А глаза графа де Монтестрюка ясно говорят мне, что если бы я потеряла все, что придает блеск союзу со мной, то и тогда он пошел бы за мной на край света».

Орфиза продолжала ходить взад-вперед, бросалась в кресло, опиралась локтем на стол — и перед ней все стоял, как живой, образ Гуго де Монтестрюка.

— Я помню, как будто это было вчера, — произнесла она вслух, — как смело он бросился ко мне там в лесу, на охоте… ясно, что я ему обязана жизнью… Всякий на его месте, увидев меня в такой опасности, сделал бы, разумеется, то же самое, все они говорили так, и граф де Шиври первый; но… не знаю… нашлось бы у другого столько присутствия духа и столько ловкости?

А как он показал графу де Шиври, что он ни перед чем не отступит!.. Смирение графа де Шиври в этом случае, его любезность к сопернику — это немного удивило меня тогда… да и теперь удивляет, как я об этом подумаю… Он не приучил меня к такой уступчивости и кротости… И вдруг перед явно и открыто высказанным соперничеством он вдруг становится каким-то нежным поклонником, он, Цезарь, выходивший на моих глазах из себя из-за одного пустого слова! Откуда появилась вдруг эта кротость? Зачем? Теперь столько времени пройдет, пока я увижу Гуго снова! Целые месяцы, год, может быть. Германия, Вена, Венгрия — как все это далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенбло или Компьена ничего и нет… А тут вдруг тот, о ком думаешь, едет в такие страны, о которых и не слышала с тех пор, как училась географии в монастыре… Как странно, должно быть, там, где не говорят по-французски!.. Как же там объясняются в любви?.. Мужчины в тех далеких странах любезные ли, милые, ловкие? А придворные дамы одеваются ли там по моде? Хороши ли они?.. Есть ли там Олимпии, как в Париже?.. О! Эта Олимпия! Я терпеть ее не могу!.. А если еще кто-нибудь встретится с графом де Монтестрюком, пустит в ход те же хитрости, те же неприятные уловки, чтобы заставить его забыть свои клятвы? И я потерплю это… я?

Она топнула ножкой с досады и продолжала:

— Да, надо признаться, мужчины очень счастливы… Они одни имеют право совершать всякие глупости… Хотят ехать — едут, хотят остаться — остаются!.. Но кто мешает нам делать то же?.. Если бы мне захотелось, однако же, взглянуть на Дунай, кто бы мог этому помешать? Граф де Шиври? Вот славно! Разве это его касается? Король? Но разве он обо мне думает? У него есть королевство и маркиза де Лавальер!.. Следовательно, если мне захочется путешествовать, разве я должна спрашивать у кого-нибудь позволения?..

Орфиза захлопала руками и вдруг вскричала веселым голосом:

— Решено!.. Еду!

Тотчас она пошла в комнату маркизы д’Юрсель и, поцеловав ее, объявила:

— Милая тетушка, мне очень хочется уехать из Парижа сейчас же… Не правда ли, вы меня так любите, что не откажете?

Маркиза, в самом деле очень любившая племянницу, тоже ее поцеловала и ответила:

— Правда! Теперь настает такая пора, когда Париж особенно скучен: все порядочные люди разъезжаются… Вы, кстати, не приглашены на первую поездку в Фонтенбло… В самом деле, почему бы не исполнить ваше желание?

Орфиза поцеловала маркизу и продолжала:

— В таком случае, если угодно, чтобы не терять времени, уедем завтра.

— Пожалуй, завтра.

Орфиза в самом деле не потеряла ни одной минуты. На следующий же день четыре сильных лошади понесли карету с племянницей и теткой.

Через несколько часов маркиза была немного удивлена, не узнавая дороги, по которой всегда ездила в замок Орфизы в окрестностях Блуа.

— Уверены ли вы, Орфиза, что люди не сбились с дороги? — спросила она.

— Они-то? Я пошла бы за ними с завязанными глазами. Не беспокойтесь, тетушка.

Таким образом они миновали уже Мо и Эперне, как вдруг однажды утром маркиза узнала, что они только что выехали из Шалона.

— Боже милосердный! — вскричала она. — Эти разбойники нас увозят бог знает куда! Надо позвать на помощь! Они хотят нас похитить… Надо кричать!

— Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищают нас, а только повинуются.

— Кому?

— Мне.

— Но куда же мы едем?

— В Вену.

Маркиза просто обомлела. Так близко от турок! И что за странная мысль пришла Орфизе — подвергать их обеих такой опасности? Но, когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.

Вернемся же в Париж, где обязанности по званию и расчеты честолюбия удерживали Олимпию Манчини.

Если бы Гуго поменьше носился в облаках, когда возвращался от Орфизы в особняк Колиньи, он мог бы заметить, что за каждым его шагом следит какой-то плут, не теряя его ни на одну минуту из виду. Этот шпион, хитрый, как обезьяна, и лукавый, как лисица, был преданным слугой графини де Суассон. Карпилло очень нравилась служба у графини.

Когда женщина с характером Олимпии вступала на какой-нибудь путь, она шла до самого конца, не останавливаясь ни перед чем. Брискетта не ошиблась: то, что гордая обергофмейстерина королевы называла изменой, нанесло жестокую рану самолюбию фаворитки. Уже после разрыва, под влиянием раздражения, она принялась вспоминать поступки и слова графа и подвергать их подробнейшему анализу. Не была ли она просто звеном в интриге, имевшей целью начальство над венгерской экспедицией?

Мысль об этом пришла Олимпии в голову в самую ночь разрыва с Гуго. Гордый ответ Гуго, которому она пожертвовала всем, превратил эту догадку в полную уверенность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло следить за Монтестрюком.

Вдруг ей вспомнилась принцесса Мамиани, с которой графиня де Суассон была дружна как с соотечественницей. Однажды вечером в Лувре Олимпия заметила на ее лице такое волнение, что вовсе не трудно было догадаться о его причине. Кроме того, она слышала от самой принцессы, что та очень приятно провела время в замке Мельер, где и Гуго был принят герцогиней д’Авранш.

Зазвать принцессу к себе было нетрудно; при первом же случае Олимпия ее удержала и обласкала, употребив весь свой гибкий ум, все свое искусство на то, чтобы добиться ее доверия. Леонора, которую чувство к Гуго поразило, как удар молнии, просто не могла устоять перед искушением слышать имя любимого человека, говорить о том, как они встретились. Кто знал ее во Флоренции, в Риме, в Венеции, блестящую, высокомерную, веселую, и кто встретил бы ее теперь в Париже, серьезную и задумчивую, тот не узнал бы ее.

Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфизы. Она еще обстоятельнее расспросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, одним словом, его золотым руном была Орфиза де Монлюсон, герцогиня д’Авранш.