В огонь и в воду

IV Обещание сдержал смертью

Маленький человечек в черном опустился на колени, расстегнул платье графа, положил его на спину, потом на живот, внимательно осмотрел раны и затем сказал:

— Все это пустяки, граф. Я знаю секрет кое-каких мазей, и все бы уладилось, но, к несчастью, у вас на левом боку, между третьим и четвертым ребром, сквозная кинжальная рана дюйма в четыре или в пять.

— Смертельная? — спросил граф.

— Да, судя по всему, дело плохо.

— Сколько еще я проживу?

— С помощью Божьей и с моими заботами о вашей милости, до… до вечера, граф.

— Успею ли я, по крайней мере, исповедаться и принять причастие?

— Да, если вашей милости не слишком много нужно рассказывать попу.

— Только то, в чем порядочный дворянин может сознаться… Эй! Франц!

Франц подошел. У бедного рейтара были слезы на глазах.

— Садись на лошадь и скачи в Жимонское аббатство; аббат — мой приятель. Пусть он пришлет мне священника… Только поторопись: смерть не может заставлять ждать.

Честный солдат, не говоря ни слова, поймал свежую лошадь, бродившую без седока, и попросил Джузеппе привязать к его ранам, которыми он весь был покрыт, смоченные водкой компрессы.

— Только бы мне туда доехать, — сказал он, взбираясь на коня.

В то время как Франц скакал в Жимонское аббатство за священником, человечек в черном, учившийся в Испании, давал графу лекарство из склянки и прикладывал к ранам разные мази, которых у него было множество. Джузеппе молча смотрел.

— Если у вас останется, — произнес наконец бедный солдат, — мне бы тоже нужно немножко.

Граф обернулся к итальянцу и, взглянув на него, спросил:

— А что, разве нам придется вместе отправляться в далекий путь?

— А вы как думаете? Я не из тех, что бегут в последний час.

По приказанию графа Гедеона бедняка положили возле него на солому, и они принялись толковать о старых походах.

Жители деревни, не заботясь об умирающих, занимались очищением их карманов и действовали удивительно ловко. Услышав, что есть чем поживиться в трактире, прочие тоже прибежали, как стая голодных собак, и с шумом и криками принялись стаскивать платье с мертвых.

— Смотри не вздумай умереть первым! Ведь нужно же будет кому-нибудь привезти меня домой, в Монтестрюк; я на тебя рассчитываю, — сказал граф, обращаясь к Джузеппе.

— Ну еще бы! Ведь господин всегда должен идти впереди!.. Я могу и подождать.

Вдруг раздался шум на улице, и толпа расступилась: это Франц возвращался во всю прыть, одной рукой держась за седло, а другой хлестая лошадь запыхавшегося святого отца. Франц подъехал прямо к графу Гедеону и сказал:

— Вот и священник!

Едва он это выговорил, как свалился на землю. Его рот судорожно сжался, он раскрыл глаза и больше уже не шевелился.

Джузеппе, приподнявшись, перекрестил бедного товарища.

— Вот и первый, — прошептал он.

Граф приподнялся и сел, а священник возле него.

— Святой отец! Я делал не много добра, и редко; много зла, и часто; но никогда и ничего против чести… Я умираю добрым католиком. Вот сейчас только я избавил свет от гнуснейшего мошенника.

— Знаю… знаю, — кивнул священник.

— Надеюсь, что это мне зачтется там, на небесах.

Священник нерешительно покачал головой; потом, наклонившись к умирающему, спросил:

— Раскаиваетесь ли вы в грехах своих, сын мой?

— Горько раскаиваюсь.

Священник поднес распятие к губам графа, который набожно его поцеловал, потом перекрестил большим пальцем его лоб, уже покрывшийся липким потом. Окончив исповедь, граф попросил верного Джузеппе достать ему лист бумаги, перо и чернильницу. Человечек в черном, не сводивший с него глаз, достал все это из кожаного футляра, висевшего у него на поясе, и, положив бумагу на колени раненому, сказал боязливо:

— Не нужно, однако же, писать слишком долго.

— Вы полагаете?

— Я говорю это из предосторожности. Я только что щупал вам пульс: если вы надумаете писать красивые фразы, то не успеете поставить подпись.

Джузеппе, собравший последние силы в эту торжественную минуту, приподнял графа, который взял перо и довольно твердой рукой написал три строчки, поставил подпись, свернул лист вчетверо и приложил на горячий воск, накапанный на бумагу черным человеком, большой золотой перстень с гербом.

— Есть у меня еще время? — спросил он.

— Да, немного… не столько, как в первый раз.

Граф взял еще лист бумаги и тем же пером написал:

«Графиня, я умираю христианином, хоть и жил хвастуном; простите мне все зло, которое я вам сделал… Вверяю вам сына».

Затем, обращаясь к Джузеппе, он сказал:

— Эти два письма отдай графине де Монтестрюк, жене моей, а этот перстень — моему сыну.

Граф опустился на солому, закрыл глаза, сложил руки; губы его слабо шевелились. Джузеппе стал на колени и положил подле графа его обнаженную шпагу. Все молчали во дворе. Священник читал отходную.

Вдруг граф открыл глаза и, взглянув на Джузеппе, сказал твердым голосом:

— До свидания!

Дрожь пробежала по всему его телу.

— Приими, Господи, душу его! — произнес священник.

— Вот и второй! — прошептал итальянец.

Джузеппе обернул тело господина в плащ и, положив его на носилки, направился к замку Монтестрюк. Шествие двигалось медленно; Джузеппе ехал верхом, держа лошадь графа в поводу. Он спрятал оба письма на груди, а перстень в поясе. Время от времени у него кружилась голова, но он не поддавался, говоря себе: «Все равно доеду».

К концу ночи он увидел стены замка, выступающие из мрака.

— Кто идет? — крикнул часовой, заметив толпу людей, подходивших к воротам.

— Благородный граф де Шаржполь, мой господин, возвращается мертвым в свой замок.

Подъемный мост опустился, и процессия перешла ров.

Если бы Джузеппе вместо того, чтобы войти через ворота, взял по тропинке, огибавшей скалу, на которой возвышалась стена замка, он, может быть, различил бы две обнявшихся тени в черной раме окна, наверху большой башни. Графиня обнимала графа де Колиньи и никак не могла с ним расстаться.

— Итак, настал час проститься, — говорила она, — и навсегда!

— Не навсегда, Луиза, я вернусь.

Она качала головой, и слезы текли по ее лицу.

— Нет, нет! Вы не вернетесь… Арманьяк далеко… а в Париже так хорошо!

Ее душили рыдания; ничто не могло унять ее отчаяния — ни клятвы, ни обещания.

— Я чувствую, — говорила она, — что никогда больше вас не увижу!

Бледный свет, предвестник утра, забрезжил на горизонте.

— Вот уж и день! — сказала Луиза, вздрогнув, обняла Колиньи в последний раз и произнесла: — Прощай!

Она прильнула губами к его лбу и безмолвно указала на веревку у окна.

Тут со стороны ворот послышался шум, потом завизжали цепи подъемного моста и раздался стук упавшего помоста.

— Боже! — воскликнула графиня. — Это, может быть, граф де Монтестрюк!.. Ступайте! Ступайте!

Графиня стояла, задыхаясь от страха, у окна, пока граф де Колиньи не спустился по веревке и не скрылся в лесу. Дрожащей рукой она схватила веревку и, притянув ее наверх, спрятала в сундук. Едва она успела затворить окно, как в дверь постучали.

— Кто там? — спросила она глухим голосом.

— Это я, Джузеппе, ваш слуга, с поручением от графа де Монтестрюка, моего господина.

Луиза отперла дверь, и Джузеппе со шляпой в руке, бледный, расстроенный, вошел в комнату.

— Графиня, — сказал он, кланяясь, — вот письма, которые граф приказал мне вручить вам. Кроме того, он просил передать этот перстень его сыну.

Графиня взяла у него из рук письма и перстень.

— Но сам граф?.. — спросила она наконец.

— Граф следует за мной. Извольте взглянуть.

Джузеппе раздвинул складки портьеры и показал графине носилки, поставленные слугами посреди комнаты. На них лежало тело графа. Из груди Луизы вырвался крик:

— Умер!

— Умер со шпагой в руке, как дворянин и как солдат.

В нескольких словах Джузеппе рассказал ей, как, проведя ночь за картами в Лектуре, граф отправился на рассвете искать барона де Саккаро и как, застав его в Сен-Жан-ле-Контале, напал на него и убил.

— Тогда граф и написал письма, которые я обещал доставить вам. Потом он скончался от ран, получив отпущение грехов.

Луиза упала на колени, закрыв лицо руками.

— Теперь, графиня, мое поручение исполнено и я могу идти.

И Джузеппе тяжело опустился на пол возле своего господина.

— Вот наконец и третий! — сказал он.

Служители, принесшие носилки, уже ушли. Графиня осталась одна с двумя трупами; кое-как она дотащилась до окна, ухватилась за него и с трудом выпрямилась. Вдали по дороге неслось облако пыли.

— Ах! Вдова и одна! — Луиза подошла к столу. — Но я могу написать, послать к нему верхового, вернуть его…

Она уже готова была опустить перо в чернила, но бросила его.

— Как! Я предложу ему руку и вместе с ней заботу о разоренной женщине!.. Если граф де Монтестрюк искал смерти, то я могу догадаться, что у него ничего не осталось… Сделаться бременем для него, после того как была его счастьем!.. Ни за что! Я сохраню имя, которое ношу, и добьюсь, чтобы сын того, кого уже нет в живых, носил это имя с честью.

Она затворила окно и больше уже не смотрела на белое облако, исчезавшее вдали. «Теперь прошлое умерло, надо думать только о будущем», — решила она.

Графиня позвонила. Вошел слуга.

— Доложите графу Гуго де Монтестрюку, что мать желает его видеть, — приказала она.

Через минуту вошел ребенок лет семи или восьми; она взяла его за руку и подвела к телу графа Гедеона со словами:

— Отец твой умер, сын мой, мы остались одни… Помолитесь за вашего отца, граф.

Скоро зазвонили колокола капеллы и церкви и возвестили вассалам графа де Шаржполя о смерти господина. Со всех сторон сбежались они преклонить колени у гроба, покрытого черным бархатом с фамильным гербом и окруженного сотнями свечей. Но за толпой слуг показались и жиды с кривыми лицами, и жадные, как волки, ростовщики.

Графиня приняла их сама и, указывая на длинные столы, поставленные во дворе, сказала им:

— Идите и ждите; завтра замок будет ваш, сегодня он принадлежит смерти.

Похоронное пение раздавалось под сводами капеллы, наполненной дымом ладана. Графиня пробыла в ней целые сутки, преклонив колени на голых плитах, опустив покрытую вуалью голову, сложив руки в молитве.

Когда она покинула капеллу, она была уже не той женщиной, какой вошла туда. Лицо ее было бледно, как мрамор, и в заплаканных глазах светилась твердая решимость. Кротость и мягкость черт исчезли и сменились суровостью; вместо огня молодости появилась грустная покорность судьбе. Прежде она была изящной, теперь стала величественной.

После великолепных похорон, на которые графиня отдала свои последние деньги, она велела отворить настежь двери замка и позвать тех, кого удалила накануне.

— Из всего, что здесь есть, мне ничего больше не принадлежит, — сказала она им, — можете войти; мой сын и я — мы уходим.

Взяв с собой старого конюшего и двух служителей, которые поклялись никогда не оставлять ее, вся в черном, держа сына за руку, графиня прошла твердым и спокойным шагом через подъемный мост и, не оглядываясь на эти старые стены, в которых оставляла столько воспоминаний, пошла по дороге изгнания.

Ребенок брел возле матери, поглядывая на нее украдкой в беспокойстве и смутно понимая, что случилось нечто необыкновенное. Когда исчезли из виду башни замка, он заплакал потихоньку.

Агриппа — так звали старого конюшего — не смел расспрашивать графиню, но говорил про себя, что не оставит ее, куда бы она ни пошла.

На повороте дороги, которая вела из замка Монтестрюк в окрестные поля, их ожидала запряженная сильной рабочей лошадью телега, приготовленная Агриппой по приказанию графини. Она села в нее с сыном.

— Как, графиня! В этой телеге, вы? — воскликнул Агриппа в негодовании. — Позвольте, я побегу в замок и приведу…

— Не надо! — сказала она, протягивая свою белую руку. — Разве я тебе не говорила, что все остающееся там теперь уж не мое? Слушайся же меня, как ты слушался своего господина.

Подавив вздох, Агриппа взял лошадь за узду и спросил:

— Куда прикажете везти вас, графиня?

— В Лектур, к герцогу де Мирпуа.