В огонь и в воду

XXVI Буря в сердце

Через несколько дней после отъезда Монтестрюка, за которым так скоро последовал отъезд Орфизы де Монлюсон, принцесса Мамиани была приглашена графиней де Суассон и застала ее сидящей перед столом. На столе стояли два флакона вроде тех, в которых придворные дамы держали духи, а в хрустальных чашах были золотые и серебряные булавки Олимпии. Она играла этими булавками; не вставая при появлении Леоноры, она сделала ей знак сесть рядом и продолжила опускать дрожащей от злобы рукой одну булавку за другой во флаконы. Они выходили оттуда, покрытые какой-то густой сверкающей жидкостью, как будто жидким огнем.

— Вы позвали меня любоваться этими булавками? — спросила принцесса, собираясь взять одну из булавок.

Графиня схватила ее за руку и сказала:

— Эти булавки убивают… берегитесь!

— Что это за шутка? — продолжала принцесса, пораженная, однако же, свирепым выражением лица и сжатых губ Олимпии.

— Хотите доказательств? Это будет и коротко, и нетрудно, будет стоить только жизни вот этому попугаю. — И пальцем она указала на прекрасного, белоснежного попугая с золотым хохолком.

Потом, улыбаясь и взяв в одну руку конфетку, а в другую — золотую булавку, она позвала птицу. Приученный есть сладости из рук графини, попугай прыгнул на стол и с жадностью вытянул шею. Олимпия нежно погладила его по гладким перьям и слегка уколола ему шею концом булавки.

Попугай даже не вздрогнул; ни одна капля крови не оросила его белых перьев. Его рубиновые глаза блестели по-прежнему, а крепким клювом он ломал на мелкие кусочки полученную конфетку и глотал их с наслаждением. Прошло две, три минуты. Вдруг он сделал шаг, раскрыл крылья, упал и больше не двинулся.

— Посмотрите, — сказала Олимпия, подталкивая бедного попугая к принцессе, — он мертв!

Леонора подняла теплое еще тело; голова и лапы висели без движения.

— Ах! Это ужасно! — воскликнула она.

— Совсем нет — это полезно. Когда вы вошли, я думала, какие услуги могут оказать эти хорошенькие булавки! Они в одно и то же время украшение и оружие.

Принцесса смотрела на булавки с любопытством и со страхом.

— Не все смертельны, — прибавила графиня де Суассон. — Золотые убивают, а серебряные только усыпляют. — Она взглянула на принцессу и спросила с полуулыбкой: — Не хотите ли этих булавок? Мало ли что может случиться?.. Вероятно, когда-нибудь они вам пригодятся. Вот они, возьмите! У какой женщины не бывает проклятых часов, когда она хотела бы призвать на помощь забвение!

— Вы, возможно, правы… Если я попрошу у вас две булавки, вы мне дадите?

— Берите хоть четыре, если хотите.

Графиня де Суассон пододвинула хрустальные чаши к принцессе, которая выбрала одну золотую булавку и одну серебряную и воткнула их себе в волосы. Между тем как она отодвигала от себя чашу, удивляясь сама, что приняла такой странный подарок, Олимпия стучала ногтями по столу.

— Послушайте! — сказала она. — Сейчас я смотрела на эти булавки с каким-то жадным желанием испытать на себе их адскую силу.

— Вы?

— Да, я! Я иногда чувствую себя очень утомленной, верите ли? Когда я вспомнила о тайне этого яда, хранимой в нашем семействе столько лет, черные мысли пришли мне в голову… Потом другие мысли прогнали их, менее отчаянные, быть может, но более злые!

Ее губы сжались в желчной улыбке.

— Знаете ли вы, что такое ревность? — продолжала она.

— Да, кажется, знаю, — ответила принцесса, и молния сверкнула в ее глазах.

— Когда она меня мучит, как огнем жжет! В груди больно, сердце горит. Приходит ненависть… и терзает… У меня нет тогда другой мысли… другого желания… другой потребности, кроме как отомстить за себя!..

Принцесса задрожала. Глядя на лицо Олимпии, на котором отражались непримиримая злоба и ненависть, она видела насквозь всю ее душу.

Графиня провела рукой по лбу и, пододвинувшись к Леоноре, которая сидела молча, продолжила:

— Вы хорошо сделали, что приехали… Мне нужно было видеть лицо, напоминающее мне родину… бедную родину, которую я покинула ради этой проклятой Франции!..

— Вы, графиня де Суассон, вы жалеете, что приехали сюда?..

Брискетта, на которую никто не обращал внимания, ходила взад-вперед, занимая чем попало руки, но внимательно прислушиваясь к разговору.

— Я попала на дурную полосу, — сказала Олимпия. — Ничто мне не удается… Вот эта Лавальер: она, должно быть, околдовала короля… Ничего не могу придумать против ее соблазнов.

— Неужели вы не можете простить ей ее счастья?

— А я разве счастлива?

Принцесса взглянула на графиню с удивлением.

— Ах! Я знаю, что вы хотите мне сказать… У меня есть молодость, богатство, влияние, имя, завидное положение в обществе… а прочее? А бывают иногда такие часы, когда для женщины это прочее — все!

— Не понимаю.

— Разве вы не знаете, что случилось?.. Он уехал!

— Кто?

— Граф де Монтестрюк.

— Так это правда?.. Вы его любите? — вскрикнула принцесса.

— Я не знаю, люблю ли его, но мне больно при мысли, что я не смогла его удержать… Да, я просила, я грозила, и этот провинциальный дворянчик, которому я, Олимпия Манчини, отдала все, уезжает!.. Но я не позволю поступать с собой как с мещанкой, которую возьмут и потом бросят, — нет!.. Я дала ему понять, что не забуду этого, и не забываю!.. Вы поймете это: у вас течет итальянская кровь в жилах…

— О да! — ответила принцесса глухим голосом.

— И как будто этого мало, что он пренебрег мною, — он весь предан другой женщине, с которой почти помолвлен…

— Знаю! Знаю!

Вдруг Леонора изменилась в лице, положила холодную руку на руку Олимпии и сказала:

— Неужели я правильно поняла? Этот яд, эти булавки — неужели это для Гуго?..

— А! И вы тоже называете его Гуго?.. Да, признаюсь, я думала об этом… Но если он умрет, в чем же будет заключаться мое мщение?.. У него едва ли будет время узнать, чья рука поразила его… он и страдать-то не будет… Нет! Нет! Он должен жить!

— Так для той, может быть?..

— Для той, кого он любит?.. Для Орфизы де Монлюсон?.. Это было бы лучше… вырвать ее у него… положить эту любовь в могилу!.. Но нет! И этого мало… Он станет оплакивать свою молодую Орфизу, умершую во всей красе… Мне хочется другого… Мне хочется такого мщения, которым я могла бы наслаждаться сколько хочу… чтобы оно было медленное, продолжительное… чтобы оно было ежечасное, ежеминутное и все живее, все злее, все глубже!.. Вы, видно, не умеете ненавидеть?.. О, я сумею наказать соперницу… и я жду теперь именно того, кто мне поможет!

Она позвонила.

— Отчего это графа де Шиври нет до сих пор? В этот час он обычно бывает в Лувре, — сказала она вошедшему лакею. — Видели его? Что он ответил?

— Граф де Шиври прочел принесенное мной письмо и сказал, что скоро приедет к графине, — доложил лакей.

Измученная принцесса встала. Брискетта подкралась к ней.

— Останьтесь, ради бога!.. Я ничего не могу, а вы?

Пораженная и тронутая умоляющим голосом Брискетты, принцесса села опять.

— Я вам не мешаю? — спросила она у графини.

Но Олимпия не ответила ни слова, а провела платком по сухим губам.

— Орфиза де Монлюсон будет герцогиней! Она богата… она красавица!.. он любит ее… и я увижу их вместе, счастливых, женатых?.. Я допущу это? Ни за что!.. Разве я не права, скажите?

Она взяла руки Леоноры и сжала их в порыве ненависти и отчаяния; потом принялась ходить по комнате.

— Приедет ли этот граф де Шиври?

В эту минуту доложили о графе; он вошел гордо, высоко подняв голову.

— Наконец!.. — воскликнула графиня.

— Вот слово, из-за которого я приобрел бы много врагов, если бы его услышали придворные, — сказал граф, целуя руку Олимпии.

— Сейчас не до мадригалов, граф. Есть ли у вас известия о графине де Монлюсон, вашей кузине, которую вы хотели бы сделать вашей женой, как мне говорили?

— Она уехала недавно в свой замок.

— А! Вы так думаете? Ну так знайте же, граф, что она скачет по дороге в Вену.

— Она — в Вену?

— А разве граф де Монтестрюк не туда же едет?

— А! — произнес Цезарь, бледнея.

— Графиня де Монлюсон приедет туда в одно время с ним… Если вам нравится, что они вернутся женихом и невестой, то это ваше дело… но если бы я была мужчиной и если бы другой мужчина вздумал занять мое место… я бы не стала разбирать оружия, а поразила бы его чем попало!

Глаза Цезаря стали страшны.

— Одно преданное мне лицо, имеющее свои причины не терять их обоих из виду, следит как тень за графом де Монтестрюком, — сказал он.

— Хорошо! Но довольно ли этого? Его надо поразить прямо в сердце… Германия не закрыта для вас, насколько я знаю. Дороги открыты для всякого… Скачите за ней, загоните сотню лошадей, если нужно, подкупите сотню лакеев, проберитесь ночью в гостиницу, где она остановилась; ну а дальше… вы сами понимаете. Устройте так, чтобы ехать с ней день, два, три дня, по доброй воле или насильно, и по возвращении домой она сама попросит вас жениться на ней. А когда вы станете герцогом д’Авраншем… она простит вам, поверьте!

Брискетта тихонько подошла к принцессе Мамиани и, сложив руки, шепнула ей:

— Слышите, принцесса, слышите?

— Я еду сегодня вечером, графиня, — сказал Цезарь.

— И не возвращайтесь назад, пока не достигнете цели, герцог, — воскликнула Олимпия, сделав ударение на последнем слове. — Докажите этой гордой графине де Монлюсон, что ее дерзкий девиз — per fas et nefas[5] — годится для всякого!

— А для меня особенно.

Олимпия отправилась провожать графа до передней, говоря с ним вполголоса. Как только она вышла из комнаты, Брискетта подбежала к принцессе.

— Ах! Умоляю вас, спасите ее, спасите его! — вскричала она, бросаясь перед ней на колени и обнимая ее ноги обеими руками. — По выражению вашего лица я сразу заметила, что вы друг графа де Монтестрюка… Не отрекайтесь!.. Вы изменились в лице, когда узнали, для чего эти булавки, и в глазах ваших отразился ужас, когда графиня де Суассон высказала вам свои мысли… Мне говорили, что вы добры, что у вас высокая душа… От графини всего можно ждать… Гуго грозит смертельная опасность… Той, кого он любит, тоже грозит страшная беда… Я готова отдать всю кровь свою, чтобы спасти их обоих… но что я могу сделать?.. Вы сильны и свободны, неужели вы ничего для него не сделаете?

— Ах! Ты сама не знаешь, чего требуешь!

— Я знаю, что один раз вы уж спасли его от погони. Не краснейте! Какая женщина, у которой есть сердце в груди, не сделала бы то же самое?.. Кого мы однажды спасли, с тем мы связаны навеки. Посмотрите на эти два лица, вон в той комнате! Сколько желчи у них в глазах! Сколько яду на устах!.. Ах! Умоляю вас, принцесса, вы можете предупредить обоих! Письмо может не дойти… посланного могут не послушать… Вы же расскажете, что сами слышали. Вы опередите графа де Шиври, и вам Гуго будет обязан всем.

— Ну, так и быть! Я еду… Да поможет мне Бог!