В огонь и в воду

XXI «Король-Солнце»

Гуго в нескольких словах рассказал графу де Колиньи, в каком он находится положении: дуэль, засада, сражение, погоня, найденный приют в таком доме, где честь не позволяла ему оставаться; в какое затруднение он поставлен всеми этими приключениями и, наконец, какой помощи пришел просить у графа в минуту крайней опасности. Он рассказал все с полной откровенностью, описав события, произошедшие с ним после отъезда из Тестеры. Его честная речь поразила графа де Колиньи, который усадил его подле себя.

— Во всем этом, — проговорил он, когда Гуго окончил свой рассказ, — нет ничего, чего бы я сам не сделал, если бы был на вашем месте. В сущности, кого вы поразили вашей шпагой и кто из вас первый затеял ссору? Вас задел какой-то бесприютный искатель приключений, один из тех бездельников, которые так и просятся на виселицу. Вы уложили его на мостовую ударом шпаги: что же может быть проще? Вот расставленная вам засада — другое дело, вовсе не такое уж простое… Вы никого не подозреваете в этой низости?

— Никого. Разве вы не находите, что одна злоба самого Бриктайля может служить достаточным объяснением?

— Дуэли — пожалуй; осушают кружки, горячатся, дерутся — это встречается ежедневно! Но засада, погоня, записка, приглашающая вас на свидание, где вы встречаете вместо ожидающей вас женщины отряд из ночного дозора, — вот тут вопрос усложняется! Есть кто-нибудь, кому выгодно было бы погубить вас?

— Никого не знаю.

— Вы говорили мне о соперничестве между вами и графом де Шиври.

— Да, но это соперничество открытое, на виду у всех, так что оно не мешает ему выказывать мне самую искреннюю дружбу. Он был моим секундантом на дуэли.

— А шевалье де Лудеак был секундантом у этого капитана д’Арпальера, в котором вы встретили вашего старого знакомого Бриктайля? Ну а ужин, за которым у вас вышла ссора с этим бездельником, ведь его затеяли граф де Шиври со своим другом, не так ли?

— Как! Неужели вы можете предполагать?..

— Мой милый Гуго — позвольте мне называть вас так, я имею на это право по своему возрасту, — вы не знаете еще придворных. Самый лучший из них — хитрый и коварный дипломат. Этот самый Шиври, рассыпающийся перед вами в уверениях дружбы, которые вы принимаете с полной доверчивостью, свойственной вашей молодости, да ведь это такой человек, который не отступит ни перед чем, чтобы только устранить препятствия на своем пути! Он знатного рода, состояние у него большое, но, говорят, и много долгов, и он, разумеется, не прочь украсить свою голову герцогской короной. Ну а та, которая может преподнести ему эту корону, сама позволила вам добиваться ее руки… Я был очень удивился, если бы Шиври вас не возненавидел!

— Мне кто-то уже говорил то же самое.

— И этот кто-то был совершенно прав. А что касается Лудеака, который живет под покровительством графа де Шиври, то это черная и низкая душа, в которой ни одна хорошая, добрая мысль не найдет ни малейшей щелки, куда бы ей можно было проскользнуть. У него нрав злой, происхождение темное, а в карманах ничего. С такими двумя ищейками, идущими по вашему следу, держите ухо востро!

— Беда в том, что Провидение не на моей стороне…

— Ну так я берусь кричать вам на каждом шагу: «Берегитесь! Опасное место!»

Граф де Колиньи отодвинул рукой развернутый на столе план, который он рассматривал, когда Гуго вошел к нему.

— Завтра, — сказал он, вставая, — мы пойдем с вами к королю.

— К королю? — воскликнул Гуго.

— А почему бы и нет? Вы довольно хорошего рода, чтобы иметь право быть на малом выходе… Я сам повезу вас. Бывают случаи в жизни, где лучше всего взять быка за рога.

Граф де Колиньи позвонил. Вошел лакей.

— Граф будет жить здесь; приготовьте ему комнаты.

— Вы позволите мне тоже дать приказание? — спросил Гуго.

— Прошу вас.

Гуго обратился к лакею:

— У входа в дом стоят двое: один с ручной тележкой, а другой с корзинкой. Первого зовут Кадур, а второго Коклико. Это мои друзья. Приведите их сюда.

Лакей ушел; граф де Колиньи посмотрел на Гуго с удивлением.

— Я не могу, — объяснил тот, — бросить на произвол судьбы тех, кто всегда готов рискнуть ради меня жизнью.

Через минуту Гуго представил графу де Колиньи Кадура и Коклико. Оба уже успели поставить в конюшни графа тележку и корзинку.

Граф де Колиньи пользовался милостями Людовика XIV, который не забыл, как открыто наследник великого адмирала отделился в смутное время Фронды от принцев и перешел на сторону короля, когда дела его далеко еще не были в хорошем положении. Эти милости давали графу при дворе видное положение, хотя он и вынужден был постоянно бороться с принцем Конде, злоба которого не слабела с годами. Вот это-то личное влияние граф де Колиньи и хотел теперь употребить в пользу Монтестрюка, решившись действовать смело и быстро.

На следующий же день он вместе с Гуго поехал в Фонтенбло, где находился двор, назвал своего спутника дежурному шталмейстеру и встал на таком месте, где должен был пройти король по возвращении с охоты.

Скоро трубы возвестили о приезде Людовика XIV, который появился в сопровождении толпы егермейстеров и дам. Другая толпа ожидавших дворян бросилась во двор поклониться королю и потом вслед за ним вошла в парадные залы дворца. Пажи и камер-лакеи освещали путь факелами и свечами. Это торжественное шествие вверх по широкой парадной лестнице служило верным отражением блестящего царствования короля, который достиг в то время апогея славы и величия. Ослепленный Гуго пошел вслед за Колиньи в галерею, где король только что остановился.

— Граф де Шаржполь, приехавший недавно из Арманьяка, чтобы иметь счастье поклониться вашему величеству и лично выразить желание посвятить себя службе вам, — произнес граф де Колиньи с низким поклоном.

— Очень рад приезду графа де Шаржполя к моему двору, — ответил король, которому лицо Гуго понравилось с первого же взгляда.

— Граф де Шаржполь хочет еще просить ваше величество не отказать ему в милости, — продолжал его покровитель.

— Уже? — ответил король, улыбаясь немного насмешливо, но не без благосклонности.

— Я хочу, чтобы признательность ознаменовала первый же день, когда мне было дозволено предоставить себя в распоряжение вашего величества, — произнес Гуго с почтительной смелостью.

— Говорите, — сказал король, обращаясь к графу де Колиньи.

— Он имел несчастье встретить одного искателя приключений и по роковому стечению обстоятельств был вынужден обратить против него шпагу на мостовой доброго города Парижа…

— Дуэль! — произнес король, нахмурив брови.

— Я не был бы здесь — и ваше величество изволит это знать, — если бы дело графа де Монтестрюка не было правым: его вызвали, и он защищал свою жизнь в схватке с недостойным противником.

— Если так, то я прощаю и надеюсь, что впредь вы не забудете почтения и повиновения, какими обязаны издаваемым нами указам.

— Это еще не все, государь. Вследствие этой дуэли граф де Шаржполь был завлечен в засаду, и ему пришлось защищаться от ночного дозора, который напал на него и осыпал ружейными выстрелами против всякой справедливости. Он вынужден был опять обнажить шпагу, и пролилась кровь.

— И я тем более об этом сожалею, — сказал Гуго, сохраняя спокойную и почтительную позу, — что все, чего я хотел при отъезде из провинции, — это пролить всю свою кровь до последней капли во имя славы вашего величества.

— Я же, — добавил Колиньи, — ручаясь за невиновность и добросовестность графа де Шаржполя, осмеливаюсь еще сослаться и на само имя, которое он носит. Граф де Шаржполь — единственный представитель своего рода. Ваше величество знает о подвиге первого из Шаржполей в такой день, когда дело касалось свободы и жизни короля Генриха Четвертого, вашего славного деда.

— Знаю, — ответил Людовик XIV, — покойный король, отец мой, рассказывал мне эту историю, о которой слышал от августейшего главы нашего дома. Я очень рад видеть при своем дворе потомка того человека, который показал себя тогда таким хорошим французом и таким хорошим солдатом. Благодарю графа де Колиньи за предоставленную возможность узнать его.

— Мое искреннее желание — пойти по стопам графа Самуила де Шаржполя и кинуться в свою очередь с обнаженной шпагой на врагов короля..

— Может ли граф де Шаржполь надеяться, государь, что его не будут больше ни беспокоить, ни преследовать за такое дело, в котором правда на его стороне?

— Я прикажу… и даже сделаю больше.

Король сделал знак; подошел дежурный офицер.

— Маркиз де Креки, в моей военной свите есть, кажется, вакантное место поручика. Скажите графу де Лувуа, чтобы отослал патент графу де Шаржполю.

Сказав это, король махнул приветливо рукой Гуго и Колиньи и пошел дальше.

Все заметили благосклонную улыбку короля во время длинного разговора с новым лицом. Придворные, стоявшие поодаль, придвинулись поближе: всем любопытно было узнать имя дворянина, принятого его величеством так милостиво. Некоторые, получив ответ от графа де Колиньи, пожелали познакомиться с Гуго.

— Король разговаривал с вами сегодня благосклонно, — сказал Колиньи Гуго, — завтра у вас будет больше друзей, чем волос на голове.

— Тем лучше!

— Ну не знаю! Иногда бывает очень опасно иметь так много друзей. Их объятия напоминают мне те венки, которые жрецы вешали в древности на шею жертвам. Вас осыпают приветствиями, и именно те самые руки, которым вы доверяетесь, ведут вас незаметно к пропасти. Ни в одном болоте нет таких опасных ям, как в этих прекрасных, блестящих позолотой галереях. Здесь нужно ходить, открыв глаза и уши.

Совет был хорош, но одна вещь заботила Монтестрюка больше, чем все ловушки на скользкой придворной почве: ему хотелось разгадать загадку, которая хранилась у него в кармане в виде записки с подписью «Орфиза де М…».

Прежде всего после представления королю, так ловко устроенного графом де Колиньи, он поспешил к герцогине д’Авранш. Он нашел ее в великолепном наряде, она собиралась ехать на прием к королеве. Граф де Шиври был с ней. Цезарь не мог скрыть удивления при виде Гуго, но поспешил к нему навстречу.

— А мне говорили, что за вами гоняется полиция!.. Слава богу, это неправда, как я вижу!

— Теперь это действительно неправда, но еще недавно я бы так не сказал.

— Как это?

— О, со мной приключилась целая история: я бегал по улицам, перелезал через стены, переодевался в шутовской наряд, и все это для того, чтобы отделаться от полицейских, выпущенных на меня целой стаей.

— Выходит, настоящая «Одиссея»? — спросил Цезарь.

— Которая окончилась только в Фонтенбло, у короля.

— Теперь все ясно! Вот почему, должно быть, я вас так давно не видела, — сказала Орфиза, глядя на себя в зеркало. — Мне тоже говорили, кажется, о какой-то дуэли, в которой вы творили чудеса… Кто-то еще вчера сравнивал вас со знаменитым Амадисом Галльским!

Сарказмы Орфизы тронули Гуго за живое.

— Эта дуэль, о которой вам рассказывали, вероятно, от нечего делать разные любезники, — ответил он, — имела удивительные последствия, и первым из них была схватка, в которой два или три несчастных лишились жизни.

— Столько разом! И без сомнения, от вашей могучей шпаги?

— Увы, да! Другое последствие — то, что ваше имя было замешано в этой истории.

— Мое имя! — воскликнула Орфиза.

— Ваше имя, и лучшее доказательство — вот эта записка.

Гуго вынул из кармана записку, переданную ему вечером на Маломускусной улице, и подал ее раскрытой герцогине. Пробежав ее глазами, она расхохоталась.

— И вы могли подумать, что я написала подобную записку? Взгляните, граф де Шиври!

Герцогиня передала записку Цезарю; он улыбнулся.

— Меня обвиняют в тщеславии, но, сказать по правде, если бы мне прислали подобное нежное письмецо, то прежде всего, разумеется, я бы вздохнул от сожаления, что не могу этому поверить, но никогда бы не подумал, что его написала герцогиня д’Авранш!.. Ах! Бедный друг мой! Какая же странная мысль пришла вам в голову!

Орфиза улыбнулась одобрительно, и эта улыбка окончательно рассердила Монтестрюка. Он взял из рук у Шиври записку, скатал ее шариком и преспокойно бросил в огонь. Потом продолжил шутливым тоном:

— Это, однако же, неблагодарно!.. Я должен был сохранить этот кусок бумаги, какая бы рука ни написала его, на память о той пользе, которую он принес мне.

— И в чем же заключается эта польза? — поинтересовался Цезарь.

— Я получил благоволение короля.

— Да, в самом деле, вы видели короля! — воскликнула Орфиза. — А я и забыла об этом… В Фонтенбло, кажется? По какому случаю? Зачем?

— Но разве нет такого обычая, что все дворяне королевства должны представляться его величеству?.. Спросите у графа де Шиври… Кроме того, я вынужден был просить короля о милости.

— И получили ее?

— Он сделал больше: со вчерашнего дня по высочайшему повелению я принадлежу к военной свите его величества.

— А! — протянул Шиври.

— Это только начало, — прибавил Гуго, — но я надеюсь пойти гораздо дальше и гораздо выше во что бы то ни стало.

— И чего же вы намерены добиться, позвольте узнать? — спросила герцогиня, улыбнувшись при этом намеке.

— Но ведь вы сами знаете… завоевать золотое руно.

— А! Так это дело решенное, что вы похитите меня на корабле «Арго», даже не крикнув «берегись»?

— Нет, ведь я вас предупреждаю.

— Много милости! А если я откажу вам?

Гуго был просто в припадке хладнокровия; он улыбнулся, поклонился и ответил:

— Нет, герцогиня, нет! Вы согласитесь.

— Вы были наивны до дерзости, теперь вы смелы до наглости.

Орфиза встала с явным желанием прекратить разговор. Но Гуго решился идти до конца. Он хладнокровно положил руку на эфес шпаги и, поклонившись еще раз Орфизе, глаза которой сверкали от гнева, сказал:

— Если смелость действительно преступление, то все-таки ничто не заставит меня отступить… Вы или смерть!

Когда Гуго вышел, Цезарь пожал плечами и заявил:

— Он просто сумасшедший!

Но Орфиза под влиянием внезапного, столь обычного у женщин переворота посмотрела на Шиври и сказала:

— Он не похож, однако же, на прочих…

Выйдя из особняка герцогини, Гуго бесцельно бродил по улицам Парижа. Он сладит наконец с этой гордой герцогиней; он пожертвует ради этого всей кровью, всей жизнью. Она увидит наконец, что он не шутил, когда принимал ее вызов. «С ней, — говорил он себе, — то улыбается надежда, то приходит отчаяние; сегодня у нее мелькала ласковая улыбка, завтра — ирония, сарказм… Молодая и прекрасная, она забавляется переменами, питается капризами… Но я сам из упрямого рода и покажу ей! Волей или неволей она должна сдаться и сдастся!»

Настали сумерки, потом пришла ночь. Опомнившись, Гуго понял, что и сам не знает, куда зашел. Он ждал первого прохожего, чтобы спросить дорогу в особняк Колиньи, как вдруг вблизи послышались крики. Гуго кинулся на шум и в узком переулке в ночном сумраке увидел брошенный у стены портшез, между тем как несшие его лакеи с трудом отбивались от целой шайки мошенников.

Гуго выхватил шпагу и бросился на грабителей. Как только самый отчаянный из них упал от первого же удара, все прочие разбежались, опасаясь, что дозор вмешается в дело, если борьба затянется. Гуго и не думал их преследовать и уже вкладывал шпагу в ножны, как вдруг дверца портшеза отворилась и из него вышла дама, закутанная в плащ и с черной бархатной маской на лице. «Если она старая и дурная, — сказал себе Монтестрюк, — то пусть это доброе дело зачтется мне, по крайней мере, на небесах».

Незнакомка взглянула на него, пока он кланялся.

— Послушайте, что тут происходит? — спросила она.

— Извините, но я сам хотел спросить вас об этом, — ответил Гуго, успокоившись: голос был молодой.

— Извините и вы меня, я привыкла спрашивать, но не отвечать.

Дама толкнула ногой тело человека, которого ранил Гуго; он не двинулся.

— А! Вот как вы их отделываете! — продолжала она, взглянув опять на своего защитника.

— Да, я так уж привык, — сказал Гуго гордо.

Она осмотрелась вокруг. Из двух носильщиков и двух лакеев, которые были при ней, один был убит, двое убежали, четвертый стонал под стеной, возле опрокинутого портшеза.

— Сударь, — продолжала дама, — когда спасают кого-нибудь, то тем самым отдают себя в их распоряжение.

— Приказывайте. Что я должен делать?

— Не угодно ли вам проводить меня домой, но с условием, что вы не будете стараться разглядеть меня или узнать, кто я.

— Боже сохрани! И без того иногда в тягость, что приходится смотреть на тех, кого знаешь, и знать тех, на кого смотришь.

— Какая дерзость!

— Вот это самое слово мне сказали уже раз сегодня, и потому-то мне не хочется говорить ни с кем.

Незнакомка подошла к раненому лакею и приказала ему:

— Перестань стонать, и марш!

Бедняга встал и медленно поплелся по переулку.

— Приятное приключение, нечего сказать! — проворчала незнакомка. — Вот бы посмеялись, если бы узнали, с кем оно случилось!

— Посмеялись бы или поплакали, — сказал Гуго.

— А почему вы так думаете?

— Потому что одно без другого не бывает. Женщины как кошки: то прячут когти, то царапаются. Когда одни смеются, другие плачут.

Скоро показались стены большого сада; сквозь деревья в темноте смутно виднелся дворец.

— Э, да это Люксембург! — сказал Гуго будто сам себе.

— Здесь мне уже нечего бояться; можете идти.

Монтестрюк остановился и собрался повернуть назад, чтобы уйти, как вдруг она его удержала.

— А если бы мне захотелось отблагодарить вас, неужели вы не подсказали бы мне способа сделать это?

— Нет ничего легче. Угодно вам снять перчатку?

— Вот, — сказала она, подумав с минуту.

Она подала ему тонкую, гибкую, изящную руку.

Гуго взял ее почтительно кончиками пальцев и, сняв шляпу и поклонившись, поднес к губам. Выпрямившись, он сказал ей:

— Теперь я должен благодарить вас.

Он еще раз поклонился незнакомке и ушел, не поворачивая головы, между тем как она следила за ним глазами.

— Э! — протянула она. — Человек с сердцем, а будет придворным!

Фраза, которой Орфиза де Монлюсон закончила свой разговор с графом де Шиври, когда Монтестрюк ушел от нее, заставила раздражительного Цезаря сильно задуматься. Он хорошо знал женщин и, следовательно, знал также, что многие из них любят известную смелость в речах и поступках. Он чувствовал, что Гуго, не испугавшись приема Орфизы и ее насмешливой улыбки, много выиграл в ее мнении. Сверх того, он не только сумел выпутаться удачно из такой беды, в которой другие могли бы потерять или свободу, или жизнь, но и приобрел милостивое внимание короля. Если он вышел с таким успехом из трудного положения, то чего нужно было ожидать от такого человека, когда ему подует попутный ветер?

Правда, у графа де Шиври был всегда под рукой Бриктайль, взбешенный поражением; но, раненый, он еще долго пролежит в постели и не будет в силах что-нибудь предпринять. Надо ждать, а пока принять меры, чтобы бороться тем оружием, которое графу де Шиври доставляли имя и общественное положение.

Теперь надо было смотреть на герцогиню д’Авранш, как смотрит полководец в военное время на крепость. Нельзя уже было надеяться, что она поднесет ему ключи от своего сердца на серебряном блюде. Надо было вести осаду, правильную осаду, в которой необходима и система, и ловкость. Граф де Монтестрюк обрел неожиданного союзника в лице короля. Почему же и графу де Шиври, в свою очередь, не обратиться к Людовику XIV, имевшему над герцогиней особенную, почти неограниченную власть?

Цезарь скоро добился случая явиться к королю и, приблизившись к нему с видом глубочайшей почтительности, сказал:

— Государь! Я желал выразить вашему величеству свое опасение, что едва не навлек на себя ваше неудовольствие.

— Вы, граф де Шиври?

— Увы, да, государь… Я осмелился поднять глаза на особу, которой вы покровительствуете…

— О ком вы говорите?

— О графине де Монлюсон… Я предавался с упоением очарованиям ее прелестей, как вдруг вспомнил, что она связана с вашим величеством такими узами, которые для меня священны. Быть может, по незнанию я шел против намерений моего государя. За моей любовью наступило раскаяние, и я дал себе клятву, что, если я имел несчастье навлечь на себя немилость вашего величества, позволив себе мечтать об особе, на которую вы имеете, может быть, другие виды, то пусть сердце мое обливается кровью до конца моей жизни, но я откажусь от этой любви. У ног короля я ожидаю своего приговора…

Эта речь, в которой было рассчитано каждое слово, понравилась Людовику XIV — она льстила его необузданной страсти к владычеству надо всем и над всеми. Он улыбнулся милостиво и ответил:

— Вы рождены от такой крови, с которой может соединиться, не унижая себя, графиня де Монлюсон, хотя она и возведет в герцоги того, кого изберет ее сердце. Поэтому разрешаю думать вам о ней. Вы получаете мое королевское позволение.

— Чтобы графиня де Монлюсон не подумала, что я поддаюсь тщеславию и действую под влиянием слишком высокого мнения о самом себе, ваше величество, не разрешите ли мне также повторить ей слова, которые я имел счастье услышать из уст ваших?

— Я даю вам свое позволение.

Это было гораздо больше, чем граф де Шиври смел ожидать: Людовик XIV почти дал ему слово. «Теперь не только меня встретит этот проклятый Монтестрюк между собой и Орфизой де Монлюсон, — сказал он себе, — но и самого короля!»