В огонь и в воду

XXIV Открытая борьба

Та же самая карета, в которой Брискетта привозила Гуго в первый раз, опять приехала за ним на следующий день и по тем же пустынным улицам привезла его к калитке сада, где тот же павильон открыл перед ним свои двери.

Никто не ожидал его, чтобы проводить, но память у него была свежая. Он пошел по дорожке, поднялся на крыльцо безмолвного домика, пробрался через темную переднюю, отворил одну дверь, почувствовал тот же сильный запах, увидел тот же блестевший, как золотая стрела, луч света и вступил в ту самую комнату.

Но на этот раз Гуго не увидел самой богини храма. Веселый смех показал ему, что она ждала его не в этом приюте, все очарования которого были им уже изведаны. Он сделал шаг в ту сторону, откуда слышался смех, и через узкую дверь, скрытую в шелковых складках, увидел Олимпию в хорошеньком будуаре. В прелестном домашнем наряде графиня сидела перед столом, уставленным тонкими кушаньями и графинами. Улыбка играла на ее губах, глаза горели ярким пламенем.

— Не хотите ли поужинать? — спросила она, указывая ему место рядом с собой.

— В полночь?

— Рассвет еще не скоро, — продолжала она с улыбкой.

Он поцеловал ее руки и сказал:

— Как бы он ни был далек от того часа, который приводит меня к вашим ногам, он все-таки слишком близко.

— Разве вы меня любите?

— Неужели вы в этом сомневаетесь?

— Гм! В этих вещах никогда нельзя быть совершенно уверенной!..

— Что вы хотите сказать этими нехорошими словами? Должен ли я думать, что не имею права рассчитывать на ваше сердце?

— Э! Кто знает? Король Людовик Четырнадцатый, ваш и мой государь, любит ли в самом деле маркизу де Лавальер? Можно было бы так подумать по тому положению, какое она занимает при дворе; а между тем он оказывает внимание и трогательным прелестям сестры моей Марии.

— Не говоря уже, что он и на вас смотрел, говорят, и теперь еще смотрит так…

— Так снисходительно, вы хотите сказать? Да, это правда. Но разве это доказывает, что он обожает меня?.. Полно! Только безумная может поверить этим мимолетным нежностям! А я что здесь делаю? Я одна с любезным молодым рыцарем, обнажившим однажды шпагу для защиты незнакомки. Между нами стол, который скорее нас сближает, чем разделяет… Мебель, драпировка, люстры, освещающие нас веселыми огнями, хорошо знают, что я не в первый раз прихожу сюда. Если бы они могли говорить, они поклялись бы, что и не в последний… вы берете мою руку, и я не отнимаю ее у вас… Что же все это значит?

Олимпия положила локоть на стол; упавший кружевной рукав открывал изящную белую руку, а черные живые глаза шаловливо блестели. Она наклонила голову и с вызывающей улыбкой продолжала:

— Можно было бы подумать, что я вас люблю… а может быть, только так кажется!

Вдруг она обхватила руками его шею и, коснувшись губами его щеки, спросила:

— Ну, как же ты думаешь, скажи?

Он хотел удержать ее на груди; она вырвалась, как птичка, выскользнула у него из рук и принялась бегать по комнате, прячась за кресла и табуреты с веселым звонким смехом. Бегая, она тушила веером свечи; полумрак сменял мало-помалу ослепительное освещение; но даже в темноте Гуго мог бы поймать ее по одному запаху духов. Она давала себя поймать, потом опять убегала.

Наконец, усталая, она упала в кресло; руки Гуго обвили ее гибкий и тонкий стан; она склонила томную головку к нему на плечо и прошептала:

— Так вы думаете, что я вас люблю?

Голова ее еще покоилась на его плече, как вдруг, открыв глаза и улыбаясь, она сказала:

— Да, кстати! Мне кто-то сказал на днях, не помню, кто именно, что вы идете в поход с графом де Колиньи! Я рассмеялась.

— А! И почему же?

— Хорош вопрос! Разве я была бы здесь, да и вы — разве вы были бы здесь, если бы собирались уехать?

Монтестрюк хотел ответить; она перебила его:

— Вы мне скажете, может быть, что я это знала, что вы мне это говорили и что я ничего не имела против…

— Именно.

— Да, но я передумала… Все изменилось. Чего вам искать там? Чего нет здесь?

— Разумеется, если бы я хотел искать в той далекой стороне, наполненной турками, прелесть и красоту, было бы глупо ехать отсюда.

— Ну?

— А слава?

— А я?

Гуго не отвечал. Он смутно понимал, что начинается решительная борьба.

— Вы молчите? — продолжала она. — Должна ли я думать, что вы все еще не отказались от намерения ехать в Венгрию, когда я остаюсь в Париже?

— А служба королю, графиня?

— А служба мне?

Она встала; выражение ее лица было уже не то: гнев согнал с него свежий румянец, губы плотно сжались.

— Ну что? Ведь это не всерьез, ведь вы не уедете?

— Напротив, нет ничего вернее того, что я уеду.

Графиня де Суассон еще больше побледнела.

— Вы знаете, граф, что если вы уедете, то это будет разрыв между нами?

Голос ее стал жестким и суровым; к несчастью, Гуго был из тех людей, которые сердятся, когда им грозят.

— Сердце мое будет разбито навеки; но, когда дело касается моей чести, я ни для кого и ни за что не могу отступить.

— Ах да! Ваша честь! — вскричала она. — Теперь вспомнила: должно быть, обет, данный графине де Монтестрюк?

Гуго гордо поднял голову.

— Сознайтесь, по крайней мере, что эта причина стоит всякой другой!

— И это вы мне говорите? Послушайте! Это крайне неловко и даже крайне неосторожно!..

Она совсем позеленела; ее черные глаза горели зловещим огнем. Гуго стоял перед ней, не опуская взора. Эта гордость и раздражала ее, и пленяла.

— Еще одно слово, — сказала она, — может быть, последнее!

Монтестрюк поклонился.

— Если бы я согласилась все забыть, если бы я согласилась расстаться с вами без злобы, даже протянуть вам руку, но с одним только условием: что вы не увидите больше графиню де Монлюсон, — согласитесь ли вы?..

— Нет!

— Что бы ни случилось теперь — не моя вина! — И она добавила глухим голосом: — Граф, я вас не удерживаю.

В ту минуту как Гуго, отвесив низкий поклон графине де Суассон, шел по темной комнате к выходу, он почувствовал, что его схватила за руку маленькая женская ручка.

— Как! Уже? — прошептал ему на ухо веселый и ласковый голос Брискетты.

— А! Это ты, крошка! — сказал Гуго. — Откуда ты явилась? Я не видел тебя сегодня вечером ни в саду, ни в павильоне.

— У всякой горничной могут быть свои дела, как и у знатной дамы… Так дела-то идут не совсем ладно?

— Твое отсутствие принесло мне несчастье. Только отведали крылышка куропатки… и доброй ночи!

— Но почему же?

— Потому что графиня де Суассон сначала полюбила меня немножко, а теперь вздумала ненавидеть.

— Увы! Это в порядке вещей!

Они вошли в темный сад. Звезды сверкали на темно-синем небе. Брискетта безмолвно шла рядом с Гуго, продолжая держать его за руку.

— О чем ты задумалась, Брискетта, дружок мой? — спросил Гуго.

— О тебе… этот разрыв стоит, поверь мне, чтобы о нем подумать… Но расскажи же мне — ведь во всем есть оттенки, — как именно ты расстался с графиней?.. Холодно или совсем поссорились? Просто дурно или очень дурно?

— Так дурно, как ты только можешь себе представить, и даже еще хуже, как ни богато твое воображение!

— Черт знает как скверно! Надо принять меры предосторожности.

— Против женщины-то?

— Особенно против женщины! Когда ты уезжаешь?

— Сегодня надеюсь закончить последние сборы, а граф де Колиньи будет готов сегодня вечером.

— Значит, завтра уедете?

— Или послезавтра, самое позднее.

— Не уезжай же, не повидавшись со мной.

— Но где и как?

— Это не ваша забота, граф; вас известят, когда будет нужно. Только не забудьте побывать завтра в Лувре и подождать в галерее на берегу озера, пока не получите обо мне известий.

На этом они расстались, и садовая калитка без шума закрылась за Брискеттой.

«Какой, однако, у меня друг! — говорил себе Гуго, шагая по темному переулку, где уже не было ожидавшей его кареты. — Вот у маленькой девочки великая душа, а у знатной дамы — маленькая!»

Он только повернул за угол, как вдруг из углубления в стене выскочил человек и почти в упор выстрелил в него из пистолета. Гуго отскочил назад, но пуля попала в складки его плаща, и он почувствовал только легкий толчок в грудь. Оправившись от удивления, Гуго выхватил шпагу и бросился на разбойника, но тот пустился бежать и пропал в лабиринте темных улиц.

На другой день, несмотря на все волнения прошлой ночи, он не забыл отправиться в Лувр и пойти в галерею на берегу озера. Через час появился лакей в ливрее королевы и попросил его идти за ним. Когда Гуго дошел до конца большой комнаты, у дверей которой стоял на карауле мушкетер, поднялась портьера, и Брискетта увлекла его в угол и сунула ему в руку два ключа.

— Тот ключ, что потяжелее, — от садовой калитки, которую ты знаешь, — сказала она очень быстро, — а другой, вот этот, — от дверей павильона. Я хотела передать их тебе из рук в руки. Тебя будут ждать в полночь…

— Графиня? Но сейчас один дворянин из свиты королевы сказал мне, что она больна и не выходит из комнаты!

— Графиня всегда бывает больна днем, когда должна выехать вечером.

— А! Так это, возможно, чтобы помириться?

— Возможно…

— Тем лучше… я не люблю быть в ссоре с женщиной.

— Ты не опоздаешь?

— Я-то? Будь уверена, что нет, несмотря на маленькое приключение, над которым можно бы и призадуматься… но я не злопамятен.

— Какое приключение?

Гуго рассказал, что с ним произошло вчера, когда он вышел из павильона; Брискетта подумала с минуту, потом улыбнулась и сказала:

— Я не пошлю тебя в такое место, где тебе может грозить какая-нибудь опасность… Делай, что я говорю, с тобой не случится никакой беды.

Когда Брискетта появилась перед графиней де Суассон, последняя ходила взад-вперед по комнате, как волчица в клетке.

— А! Это ты? — произнесла графиня, не останавливаясь.

— Да, я, — ответила Брискетта покорным голосом.

— Ты не забыла, что я тебе говорила поутру о графе де Монтестрюке?

— Графиня мне сказала, кажется, что он дерзкий.

— Наглый, Брискетта! Теперь я скажу еще, что его наглость переходит всякие границы… Мне сейчас сказали, что он был в Лувре.

— И я об этом слышала.

— Ты, может быть, его и видела, Брискетта, видела собственными глазами?

— Я в самом деле видела его, но только издали…

— Что я тебе говорила? Он в Лувре! Я думала, однако, что он не осмелится здесь больше показаться.

— Почему же?

— Потому что, — отвечала графиня в раздумье, — потому что чувство самого простого приличия, после того как он выказал мне так мало почтения, должно бы, кажется, подсказать ему, что ему не следует здесь появляться… Неужели его присутствие в том месте, где я живу, не рассердило тебя, Брискетта?

— Рассердило — неверно передает мое чувство. Теперь я не нахожу подходящего выражения.

— Я никогда не захочу его больше видеть, будь уверена…

— Наказание будет только соразмерно обиде!

— Но я никогда не забуду последнего вечера, проведенного с ним вместе, Брискетта.

— В этом я уверена, графиня.

— Всюду он встретит меня на своем пути.

— И меня также: я хочу подражать графине во всем и тоже никогда не забуду графа де Монтестрюка.

— Ты добрая девочка, Брискетта.

— Это правда, графиня: я это доказала и еще не раз докажу.

— Я тоже была доброй, и вот чем все кончилось!.. Ты была права: мне надо было оставить этого дворянчика из Арманьяка умирать у моих ног… Но если он видел, что я могу сделать, когда люблю, то теперь увидит, что я такое, когда ненавижу!..

«О! Вот этого-то я и боялась!» — подумала Брискетта.

Графиня подошла к зеркалу и взяла румяна.

— Я говорила тебе, кажется, что еду сегодня вечером к сестре, куда и король, должно быть, тоже приедет… Не жди меня; ты мне понадобишься только завтра утром.

— Графиня может видеть, что я уже приготовила платье.

— И клянусь тебе, граф де Монтестрюк скоро узнает, с кем имеет дело!

— Я не сомневаюсь, графиня.

Оставшись одна и приводя в порядок комнату графини, Брискетта прислушивалась, как та спускается по потайной лестнице.

«Какую чертовщину она затевает? — спросила она себя. — Такая женщина, оскорбленная в своем самолюбии, способна на все… этот выстрел… это она устроила, наверно… Но у Гуго легкие ноги и зоркие глаза, да и я ведь тоже не дура…»

Часы пробили полночь, она засмеялась.

— Ну хорошо! У меня целая ночь впереди, а дела можно отложить и на завтра.

Гуго явился на свидание. В полночь он вошел в знакомый темный переулок, приняв, однако же, кое-какие меры предосторожности. Через две минуты он был в пустом саду и по той же дорожке, по которой проходил утром с Брискеттой, пришел к павильону, дверь которого отворилась при первом усилии, так что и ключа не понадобилось. «А! Я, видно, не первый!» — сказал он себе.

Гуго взбежал по темной лестнице, прошел через темную комнату, поднял портьеру и очутился в густой темноте. Но в ту же минуту он услышал шелест шелкового платья; кто-то взял его за руку и увлек за собой. Он шел послушно. Знакомый тонкий запах духов окружал его; перед ним отворилась дверь, и при свете единственной розовой свечи, горевшей на камине, он узнал ту самую таинственную комнату, где Олимпия принимала его в часы увлечения. Его проводница была закутана в черный плащ, на лице у нее была шелковая маска. Она приподняла кружево маски и быстро задула свечу.

— Я не хотела отпускать вас, не простившись с вами, — прошептала она дрожащим голосом. — Сколько беспокойств, пока дойдешь сюда, сколько затруднений!..

— И однако же, вы пришли?

— Ничто не могло остановить меня.

— Итак, уезжая, я могу думать, что оставляю друга в Лувре?

— Друга, о! Да, и друга, который любит вас гораздо больше, чем вы полагаете.

Горячее дыхание скользило по губам Гуго. Он чувствовал под рукой трепетание сердца за тонкой шелковой тканью.

— Прихоть дала мне вас, прихоть и возвратила, — сказал Гуго, — да будет же благословенна эта прихоть!

На рассвете, когда солнечный луч пробился сквозь драпировку, он осторожно убрал волосы с лица прильнувшей к нему женщины, и вскрикнул:

— Ты, Брискетта!

— Неблагодарный!

Раздался свежий, звонкий смех, но вдруг она переменила тон:

— Да, у тебя есть в Лувре друг, друг очень смиренный, но истинный, — это я… но есть также и враг, и страшно сильный враг, — графиня де Суассон, и потому ты должен простить дочери оружейника, что она заняла место племянницы кардинала… Думай о ней больше, чем обо мне, и берегись!

— Чего мне бояться?

— Разве я знаю чего? — продолжала она, прижимаясь к нему. — Всего, всего!.. Предательства, измены, козней, клеветы, засад и интриг! У нее хитрость змеи, терпеливость кошки, кровожадность тигра… Берегись, мой друг, берегись, Гуго, берегись каждую минуту!.. Я ее хорошо знаю!

— Э! Милая крошка! Ты забываешь, что я буду сегодня вечером далеко от Парижа, через неделю в Германии, а через месяц в Венгрии…

— Разве ты забыл, что Манчини — итальянка? Смотри! У графини де Суассон память беспощадная!.. А ты ранил ее самолюбие!.. При горничных многое говорят не стесняясь…

Она взяла руки Гуго в свои; веселые глаза ее подернулись слезами.

— Если бы я написала тебе все это, — продолжала она, — ты бы мне не поверил. Надо было сказать тебе: я сама видела, я сама слышала!.. Безумная мысль пришла мне в голову… я решила представить, что здесь — маленькая комнатка на Вербовой улице. Помнишь? Куда бы я ни пошла, чтобы со мной ни случилось, память о ней останется у меня навеки… Сколько перемен случилось с тех пор!.. Я смотрю на тебя, я говорю себе, что это он, это Гуго, и мне хочется и смеяться, и плакать разом. Как встрепенулось мое сердце, когда я увидела тебя!.. Вот почему ты должен мне верить, когда я говорю тебе: берегись!.. Эта опасность, которая грозит тебе, когда она придет? Откуда? Не знаю, но она повсюду, я это чувствую… Она в Париже, если ты останешься, она будет в Вене, если ты уедешь… Еще раз берегись, умоляю тебя, ради бога, берегись!

Она отерла слезы и поцеловала Гуго.

Между тем как все это происходило в маленьком павильоне, Бриктайль, которого шевалье де Лудеак считал уже мертвым, сидел в особняке Шиври перед столом, уставленным разными блюдами.

— Дела идут лучше? — спросил Цезарь у капитана.

Вместо ответа Бриктайль схватил за ножку тяжелый дубовый стул, стоявший рядом, и принялся вертеть им над головой с такой легкостью, как будто это был соломенный табурет.

— Вот вам! — сказал он, бросив стул с такой силой, что он затрещал и чуть не разлетелся на куски.

— Здоровье вернулось, — продолжал граф де Шиври, — а память ушла, должно быть?

— К чему этот вопрос?

— Чтобы узнать, не забыли ли вы про графа де Монтестрюка?

Услышав это имя, Бриктайль вскочил на ноги и, схватив бешеной рукой полуразломанный стул, одним ударом разбил его вдребезги.

— Гром и молния! — крикнул он. — Я забуду? Я забуду этого хвастунишку из Лангедока, который два раза уже выскользнул у меня из рук?!

— Значит, на вас можно рассчитывать, капитан?

— Сегодня, завтра, всегда!

— Дайте руку… Мы вдвоем примемся выслеживать его…

Они крепко пожали друг другу руки, и в этом пожатии слилась их беспощадная ненависть.

— Вы знаете, что он идет в Венгерский поход? — сказал Цезарь.

— Лоредан говорил мне об этом.

— А не желаете ли вы проводить его в этой прогулке и приехать в Вену — славный город, говорят, — в одно время с ним, если он поедет?

— Дайте только знак, и я буду следить за ним, как тень, здесь или там, мне все равно!

— Один, без помощи товарища?

— Товарищей всегда можно найти, когда они понадобятся; им только нужно показать несколько полновесных и звонких пистолей.

— Будут пистоли! Не скупитесь только, когда представится желанный случай.

— С железом на боку и с золотом в карманах я отвечаю за все!

Капитан выпрямился во весь огромный свой рост, налил стакан и, осушив его залпом, произнес торжественно:

— Граф де Шиври, клянусь вам, что граф Гуго де Монтестрюк умрет от моей руки или я сам расстанусь с жизнью.

— Аминь, — ответил Цезарь.