В подземелье старой башни, или Истории о Генриетте и дядюшке Титусе

4 О СОБАЧЬЕЙ НАДГРОБНОЙ ПЛИТЕ

В этот роковой день в гостиной появился обшарпанный коричневый рояль, который Генриетта никогда раньше не видела, а на крышке рояля красовалась фотография гладковыбритого господина с кустистыми бровями.

— Можешь поздравить меня с покупкой, — радостно возвестил дядюшка Титус из соседней комнаты.

— Поздравляю, — сказала Генриетта, — только он какой-то колченогий.

— Это Эдисон колченогий? — крикнул дядюшка и поспешил в гостиную.

— Рояль: одна ножка короче другой.

— Пустяки, — сказал дядюшка Титус, — главное — фотография. Я всю жизнь мечтал иметь карточку изобретателя Эдисона и вот достал наконец, но владелец соглашался продать фотографию только вместе с роялем.

— На что нам этот противный рояль? — сказала Генриетта.

— Ты будешь учиться играть, — решил дядюшка Титус.

— Но ведь у меня абсолютно нет слуха.

— Фрейлейн фон Заватски утверждает, что у всех людей есть слух, — возразил дядюшка Титус.

— А кто эта Заватски? — спросила Генриетта недоверчиво.

— Твоя учительница музыки, — сказал дядюшка Титус.

Полкомнаты фрейлейн фон Заватски занимал черный концертный рояль; рядом с роялем сидел мопс, вперивший испытующий и печальный взгляд в Генриетту. У стены стоял красный плюшевый диван с кисточками и золочеными ножками в виде львиных лап. Обои были темно-зеленые, с тиснеными лиловыми цветами руты, и всюду, где только можно, прилепились этажерочки, с которых свешивались крупные сочные листья каких-то растений. Единственное, что Генриетте нравилось в комнате, была круглая табуретка с вращающимся сиденьем.

— Усаживайся на табуретку, — велела фрейлейн фон Заватски, — но не вертись! Мы начнем с упражнения для проверки слуха.

Она подняла крышку и ударила по двум клавишам. Первая издала глухой, рокочущий звук, вторая — звонкий, дребезжащий.

— Какой звук ниже? — спросила фрейлейн фон Заватски.

— На мой взгляд, оба на одной высоте, — ответила Генриетта. — Но, может быть, рояль стоит не ровно.

— Господи! — воскликнула фрейлейн. — Неужели ты не слышишь, что они не одинаковы?

— Да нет, — сказала Генриетта, — разве что один правее, а другой — левее.

Когда она это сказала, мопс, еле передвигая ноги, поплелся по турецкому ковру к дивану и молча забился под него.

Месяца полтора спустя дядюшка Титус надумал проверить, какие Генриетта сделала успехи. Генриетта села за рояль и с грехом пополам сыграла песенку.

— Признаться, я ожидал большего, — сказал дядюшка Титус, — прошло уже столько времени, а ты ничего не можешь сыграть, кроме «Чижика-пыжика».

— Это не «Чижик-пыжик», — смущенно пролепетала Генриетта.

— Да, да, — заметил дядюшка Титус, — я и хотел сказать: «В лесу родилась елочка».

— Это «Ах, мой милый Августин». Только, кажется, я не совсем правильно сыграла.

Дядюшка Титус некоторое время разглядывал носок своего правого полуботинка, потом пробормотал:

— Может, и в самом деле нет смысла.

— Что вы! — вмешалась фрейлейн фон Заватски. — Генриетта очень способная ученица; у меня она уже играет сложнейшие гаммы и симфонии.

— А дома почему она их не играет? — спросил дядюшка Титус.

— Все это притворство, — солгала фрейлейн фон Заватски. — Она не хочет учиться, вот и прикидывается, что у нее нет слуха.

Дядюшка усмехнулся и сказал Генриетте:

— Ничего у тебя не выйдет, будешь по-прежнему ходить на занятия.

Как раз в этот вечер дядюшке пришлось быть по делу в деревне Гольхаузен, и, когда он лесом возвращался домой, уже стемнело. Вдруг он услышал вдалеке шум голосов. Но походило это больше на приглушенное тявканье и вой. Шум становился все громче, и застывший в кустах дядюшка увидел приближавшуюся по лесной тропинке длинную процессию собак. Одни шли с венками, другие несли на плечах короткий, но объемистый гроб. Дядюшка Титус, держась в отдалении, последовал за траурным шествием. Гроб опустили в свежевырытую могилу, причем многие собаки плакали.

Затем вперед выступил пес, в котором дядюшка Титус узнал черного пуделя пастора Аминя; пудель сложил на груди лапы и проникновенным голосом заговорил:

— Уважаемые провожающие, дорогие дамы и господа! Сегодня мы предаем земле прах одного из самых досточтимых наших сородичей. Добродетели покойного были поистине неисчислимы, но наиблагороднейшая оказалась для него роковой и привела его к погибели: я имею в виду безмерную любовь усопшего к музыке. Жизнь в доме его алчной хозяйки фрейлейн фон Заватски была для него непрестанной мукой. День за днем гадкие, бесталанные девчонки терзали его чувствительный слух, а самая бесталанная стала его убийцей; своей игрой на рояле она довела его до разрыва сердца.

После этой прекрасной и трогательной речи по обе стороны могилы встали по шесть собак и, роя задними лапами, быстро забросали ее землей. А на могильный холмик они водрузили плиту. В желтоватом свете месяца каждый мог прочитать эпитафию. И дядюшка Титус прочитал:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ПРАХ

МОПСА

ФИДЕЛИО

ОН ЖИЛ ТОЛЬКО МУЗЫКОЙ

И УМЕР ПО ВИНЕ ГЕНРИЕТТЫ.

На следующий день, когда Генриетта вернулась домой из школы, фотография Эдисона стояла на граммофоне.

— А где же рояль? — спросила она.

— Я решил, что он не подходит к карточке, — сказал дядюшка Титус. — В конце концов, Эдисон изобрел граммофон, а не рояль. Да, кстати, — продолжал он, — ты не знаешь, отчего умер мопс фрейлейн фон Заватски?

— От ожирения, — сказала Генриетта. — Кто так много жрет, долго не проживет.

— А от чего на самом деле подох мопс? — спросил Пиль.

— Ах, не спрашивайте! — воскликнула увитая кружевцами старая дева. — Его задавили.

— Задавили? — взревел Пиль.

— Несчастье произошло следующим образом, — пояснила фрейлейн. — Пока Генриетта упражнялась, Фиделио выскочил на улицу, а тут как раз мимо ехал грузовик; Фиделио страдал одышкой и не успел отскочить.

Несколько слезинок скатилось по ее морщинистым щекам, и она добавила:

— Животные — наши лучшие друзья.

— Верно! — вскричал Пиль. — Узнав людей, я полюбил животных.

— Каких же людей вы знаете лучше всего? — спросил экскаваторщик.

— Самого себя, конечно, — ответил Пиль.

Тут в разговор вмешалась фрейлейн фон Заватски:

— Я припоминаю одно довольно-таки необычайное животное, гостившее когда-то у дядюшки Титуса и Генриетты, и, если никто не возражает, расскажу вам сейчас историю