В погоне за «старым соболем»

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

I

Немало лет прошло с тех пор, когда мальчуган из Оружейной слободки Кирюшка Изотов задал трепку Фильке Гаврину. Тот обозвал нищего старика, просившего милостыню, «каторжным отродьем». Кирилл давно уже забыл об этом случае, а мстительный и злобный Филька помнил.

Но на вокзале в Чите, когда Кирилл с женой появились в вагоне, Филька бросился к земляку с радостной улыбкой:

— Кирилл Маркелович. Вот так встреча! А меня не помните? Филя я, Тихона Никифорыча сынок. Проводником на железке работаю. Рады будем услужить.

— Смотрю я, Филипп Тихонович, вы с годами не меняетесь,— усмехнулся Изотов.— Те же замашки.

Кирилл отвел руку Фильки, потянувшуюся к чемоданам и сверткам.

— Благодарю, сам донесу.

— К братцу Ивану Маркеловичу не заедете? — продолжал Филька, не замечая иронической улыбки Кирилла.— Он, говорят, в Челябинск перебрался жить.

— Иван действительно живет в Челябинске.

— Премного мы Ивану Маркеловичу благодарны,— дрогнувшим голосом произнес Филька.— По его ходатайству меня отпустили из Чека. По недомыслию своему я тогда с контриками связался. Ты, Кирилл Маркелович, не сомневайся, я за Советскую власть всей душой. А вы, стало быть, в Москву собрались?

Кирилл кивнул и вошел в свое купе.

II

Поезд с Дальнего Востока шел в Москву. Проводник купейного вагона Филипп Тихонович наполнил стаканы дымящимся чаем и расставил на поднос блюдца с печеньем, сахаром, баранками. Придерживая на вытянутой руке поднос, вышел в коридор.

Разные люди собрались под крышей вагона. Купе рядом со служебной проводника занимали два нэпмана. Судя по манерам — оба из бывшего купеческого сословия. Везли два огромных чемодана со всякой снедью и коротали время, насыщаясь и беседуя.

— Чаек горяченький, баранки московские, печенье,— осклабился Филипп Тихонович, торопливо протягивая поднос.

Нэпман постарше взял четыре стакана.

— Баранки, поди, несвежие? — поинтересовался он, отсыпая на поднос мелочь из бумажника.

— Скажете такое. Из нашего дорресторана — прямо с пылу-жару.

— Вот раньше была сдоба,— ткнул нэпман указательным пальцем проводника в грудь,— или возьми ситный с изюмом, сухарики, московские, крем-бруле, да разве все упомнишь.

— Ничего, когда наш брат коммерсант возьмется за дело — это будет товар: пальчики оближешь,— поддержал его попутчик, с шумом отхлебнув из стакана…

— Точно так,— с умилением произнес Филипп Тихонович,— торговый человек, он крепко жизнь за загривок держит.

— Коньячку шустовского довоенного дернешь махонькую? — предложил нэпман.

— Не откажусь.

Оглянувшись на дверь, проводник быстро опрокинул стопочку коньяка и протянул руку к столу, где были разложены закуски. Нэпман звучно хлопнул его по растопыренным пальцам куском колбасы.

— Мануфактуркой закуси.

— Ничего, мы привычные,— хмыкнул проводник и, медленно втягивая носом воздух, понюхал засаленный рукав своей форменной тужурки.

— Поспешай, милок, а то чай твой простынет.

«Живут ведь, паразиты, и в ус не дуют»,— с завистью подумал Филька, двигаясь по коридору.

В следующем купе разместился Филькин земляк Кирилл Изотов с женой. Дотошный проводник успел выяснить, что жену Кирилла зовут Ирина Александровна.

— Чаек горяченький со свежей сдобой к ужину,— провозгласил Филька и поперхнулся…

Он увидел в руках у Кирилла саблю, похожую как две капли воды на ту, что Тихон передал Ивану Маркелову во время обыска.

— Знатная сабелька,— произнес Филька.

Кирилл улыбнулся и вложил саблю в ножны.

— Садитесь с нами ужинать,— сказала Ирина Александровна,— варенье попробуйте.

— Благодарствую за доброту вашу. Не положено нам с пассажирами чаи гонять.

— Что-то вы бледный, Филипп Тихонович. Уж не больны ли?

— Замотался я, Ирина Александровна. Одному работать несподручно. А напарник захворал.

С трудом удерживая поднос и пятясь задом, Филька вышел в коридор.

— Точно, она самая,— прошептал он.— Другой такой и в помине нет. Значит, ему от старшего братца досталась.

«Везет же людям,— рассуждал он, направляясь в купе, которые занимали шумные юноши и девушки из Приморского края.— Чины, ордена имеет, лицом пригож и отхватил жену-красавицу. А кто был? Парнишка в застиранной, штопаной-перештопаной рубашонке. Вот уж кому Советская власть — мать, а кому — мачеха!»

Он разнес по остальным купе чай, подмел коридор.

Поезд, торопливо замедляя ход, подкатывал к небольшой станции, освещенной тусклыми фонарями. Заправившись углом и водой, паровоз засвистел и тронулся с места. Из-за ближнего пакгауза метнулся рослый человек в шинели. Вскочил на подножку. Тяжело дыша, он медленно оттеснил Филиппа Тихоновича в глубь тамбура.

— Ты чего прешь, борода,— взвизгнул проводник,— гони билет, живо!

— Нет у меня билета,— устало вздохнул бородач в обтертой шинели.— Мне в Питер надобно.

— Эх, темнота таежная,— ухмыльнулся проводник.— Был Питер, а нынче переименовали в Ленинград. То-то. А ну давай билет, а то дежурного по составу крикну.

Бородач достал часы, портсигар.

— Возьми, больше у меня ничего нет.

— Небось, пустяшная вещица, а риску из-за тебя не оберешься,— сказал Филипп Тихонович.

Но жадность взяла верх, и он дернул бородача за рукав.

— Пойдем, спрячу тебя в служебке. Сойдешь за дальнего родственника.

В служебке проводник включил свет.

— Филька,— радостно воскликнул бородач,— что, не признал?

Проводник прищурился, пристально вглядываясь в лицо бородача и, охнув, прошептал:

— Дмитрий Павлович! Ваше благородие! Откуда!

— С того света,— хрипло засмеялся Угрюмов.— Двое суток маковой росинки во рту не держал. Сообрази чего-нибудь пожрать.

— Это мы мигом,— засуетился Филька, нарезая ломтиками сало, хлеб и доставая початую бутылку самогона.

Филька с опаской поглядывал на Дмитрия Павловича.

Угрюмов ел быстро, судорожно глотал, уставившись, не мигая, в одну точку.

«Чисто волк в человечьем обличье,— подумал Филька.— Черта с два от него избавишься. Псих. Ударит, и еще пальнет сдуру, ему-то терять нечего. Довезу нахлебника до Москвы, а там пусть убирается на все четыре стороны. А может, намекнуть его благородию, что с ним в одном вагоне едет брат того комиссара, который арестовывал нас в восемнадцатом году. Дмитрий Павлович не преминет Кирилла укокошить. Нет, не годится такая раскладка. Меня по судам затаскают. Не откроюсь я его благородию. Пусть он о сабле ничего не знает, не ведает. Дам ему денег на билет до Ленинграда. Лишь бы убрался восвояси. А все одно, ежели подфартит, саблю эту выкраду».

— Ты не вздумай обо мне тут распространяться, а не то, сам понимаешь,— Дмитрий Павлович выразительно щелкнул пальцами.

— Это вы зря, ваше благородие, ведь не чужие мы друг другу.

Угрюмов кивнул.

— Что, отец жив-здоров? — спросил он.

— Помер в двадцатом от испанки.

Дмитрий Павлович медленно наполнил стакан мутноватым самогоном.

— За упокой души раба божьего Тихона. Такого преданного человека вовек не сыскать.

— Будет вам, Дмитрий Павлович,— сплюнул на пол Филька.— Окаянная он душа, хоть и родной отец. Ежели бы он тогда чекистов на след не навел и не показал им склад в саду, я бы теперь торговлей занялся. Нэпманы нынче жируют. Снищил меня отец.

У Дмитрия Павловича дрогнули руки, и он, расплескивая самогон, отодвинул стакан в сторону.

— Врешь! Не мог он такое сделать.

— Истинная правда. Он перед смертью мне открылся.

— Как же тебе удалось спастись от расстрела? — прищурился Угрюмов.

— Изотов Иван Маркелович, комиссар тот самый, что нас всех арестовывал, за меня поручился и под честное слово отпустил. Ой, Дмитрий Павлович, да вы никак дремлете.

Угрюмов не спал. Потрясенный услышанным, он отвернулся к стенке вагона. Вслушиваясь в ритмичный стук колес, Дмитрий Павлович живо представил себе тот майский вечер когда чекисты ворвались в дом. Да, покрутила его за эти годы жизнь. Хватит на десять человеческих судеб. После полного развала колчаковского воинства он подался в Забайкалье, к атаману Семенову, а затем, поверив посулам барона Унгерна, вступил в его конноазиатскую дивизию. Барон, сволочь, садист. Липовый генерал. Белобрысый «потрясатель вселенной» на кривых, хилых ножках. Обещал создать империю Чингисхана, искоренить большевизм. Жгли, резали китайцев в Урге, бурятов грабили и насиловали без опаски. Не поход, а сплошная мясорубка. А чем все кончилось? Дивизию барона расколошматили вдребезги. Унгерна красным конникам выдали конвойные чахары, на которых этот кровавый пес надеялся больше, чем на забайкальских казаков.

Оторвавшись от разъездов кавбригады красных, Дмитрий Павлович с группой казачьих офицеров ушел в Маньчжурию. Те из унгерновцев, кто успел награбить в первом и во втором походах барона, устроились в Маньчжурии сравнительно неплохо. А он прибыл туда нищим. Грабить самолюбие не позволяло. Чтобы не умереть с голоду, устроился поденщиком, перегонял гурты скота.

Когда генерал Иванов организовывал белые отряды для засылки через реку Аргунь на территорию Советского Забайкалья, Дмитрий Павлович записался в числе первых. Он был твердо убежден, что бандитскими наскоками Советскую власть не развалишь, а возможность вернуться на родную землю показалась заманчивой.

Подвернулся случай, и в составе отряда в двести пятьдесят сабель он перешел ночью реку Аргунь.

Будучи в дозоре, бросил отряд и двинулся к железнодорожной линии.

Без денег, документов, скрываясь от транспортной милиции, успел заскочить на отходивший поезд.

Но хватит испытывать судьбу, мыкаться по чужбине. Хоть остался без средств к существованию, без документов, зато выжил в этой кутерьме событий. В Питере жена, сын. Это все, что осталось от прошлого. Это станет его настоящим и будущим. Мальчику уже двенадцать лет. А если Лиза вышла замуж? Нет! Лиза его любит. Главное найти их, остальное приложится. Он еще крепок. Сможет прокормить семью. Филька раздобудет одежонку. Однако вовремя он подвернулся, хоть в святцы его записывай.

Нащупав за пазухой прохладную рукоять нагана, Угрюмов заснул.

III

Утром Дмитрий Павлович сбрил бороду и подровнял усы. Филькины рубахи оказались ему малы в плечах, но одна из путейских тужурок с петлицами пришлась впору. Разбитые сапоги Филька, скрепя сердце, заменил ему на новенькие ботинки, добротно подбитые медными гвоздями, и Дмитрий Павлович выглянул в коридор размяться.

У окна курил высокий военный. Дмитрий Павлович инстинктивно сунул руку за пазуху и тут же резко ее отдернул. Странно и несколько непривычно чувствовал он себя в эту минуту, разглядывая красного командира, судя по двум орденам на френче, человека заслуженного.

Угрюмов невольно отметил выправку и атлетическую фигуру орденоносца. Мелькнула мысль, а ведь он, Угрюмов, мог перейти в свое время к красным и, наверное, тоже чувствовал бы себя уверенно и спокойно, как этот приятный на вид военный.

Дмитрий Павлович шагнул ближе и вдруг каждой клеточкой тела, каждым позвонком ощутил неприятный холодок тревоги. Он узнал это молодое мужественное лицо с высоким лбом, крутым подбородком и орлиным разлетом бровей.

И не та ли рука, в которой дымится папироса, нанесла ему страшный удар в станице Чугуринской? Он до смерти не забудет противный хруст разрубленной сабли, сверкнувшую перед глазами голубоватую молнию и горячий укус острия клинка.

Командир, почувствовав на себе пристальный взгляд, шагнул к Угрюмову и чуть нахмурился. Угрюмов натужно улыбнулся и, пробормотав: «Простите, ради бога, обознался», быстро направился в Филькину служебку.

IV

Задумавшись, Кирилл вошел в свое купе и сел рядом с женой. Она отложила в сторону томик Чехова и посмотрела ему в глаза:

— Что-то случилось? Ты озабочен?

— Я встретил человека, который меня когда-то видел и определенно узнал.

— Ну так что из этого?

— Понимаешь, Ириша, у него на лице отразились отчаяние, удивление. Весьма странно.

Кирилл наморщил лоб, вздохнул и развел руками:

— Нет, не могу вспомнить.

— А помнишь, как мы познакомились в двадцать первом, улыбнулась Ирина Александровна.— Тебя привезли в госпиталь всего израненного. Несколько суток ты был без сознания, метался, стонал, а когда открыл глаза, сказал мне: «Алена».

— Ты удивительно похожа на жену брата. Знаешь, Ириша, если бы не Викентий Михрюта, меня бы затоптали кони. Михрюта вырвал меня из-под копыт, доставил в госпиталь. Он и саблю мою сохранил.

— Значит, тот смуглый симпатичный военный, который, тебя сопровождал, и был Михрюта?

— Конечно, он. А когда я выписался из госпиталя, мы расстались. Викентий получил назначение помощником командира полка на Тамбовщину, где вспыхнул кулацкий мятеж, я попал на Дальний Восток.

Она ласково провела пальцами по круто изломанным бровям мужа.

V

— Граждане пассажиры, поезд подходит к столице. Скоро Москва,— сообщал Филька, заглядывая в купе.

— Москва белокаменная,— возвестил он Кириллу и Ирине Александровне. — Может, что помочь надо, упаковать, так я с дорогой душой.

— Нет, нет, спасибо. У нас все готово,— ответила Ирина Александровна.

Филька стрельнул глазами по упакованным чемоданам. К одному из них двумя ремнями был пристегнут длинный узкий предмет, завернутый в плотную ткань.

Филька заскочил в свою служебку:

— Ну, Дмитрий Павлович, будем прощаться. Возьми деньги на билет до Ленинграда. Ты постарайся уйти раньше пассажиров. Мало кто приметит.

— Спасибо тебе, Филя, за все,— растроганно промолвил Угрюмов.— Будь здоров.

— Храни вас господь, Дмитрий Павлович,— вздохнул Филя, тыкаясь щекой в плечо Угрюмова.

Договорившись заранее с дежурным по составу, что он на время покинет вагон, Филька вышел на перрон, не выпуская из виду чемодан темно-коричневой кожи и вложенный за ремни длинный сверток. Кирилл с женой медленно направлялись к выходу в город. Возле переполненного людьми зала ожидания они остановились. Ирина Александровна присела на один из чемоданов, а Кирилл направился к площади.

— Сейчас извозчика подрядит и — прощай сабля,— бормотал Филька.

Люди толкали его, кто-то больно наступал на ноги, но Филька, застыв в оцепенении, пожирал взглядом чемодан.

— Дяденька, угости папироской,— дернул его за рукав форменной тужурки щуплый беспризорник в живописных лохмотьях и мятом, видавшем виды картузе.

— Проваливай,— процедил Филька, замахнувшись.

Беспризорник отскочил в сторону и показал Фильке язык,

— Подавись своими папиросами, жадюга.

— Стой, дело есть,— встрепенулся Филька,— не бойся, не трону. Куревом угощу и денег дам.

— Врешь, обманешь,— наморщил веснушчатый вздернутый нос беспризорник и критически оглядел Фильку с ног до головы.

Филька, достав пачку папирос, протянул ее мальчишке.

— Бери, бери всю.

Тот, медленно протягивая руку, подошел поближе.

— Видишь чемодан, на нем женщина сидит,— спросил Филька, указывая на Ирину Александровну.— Да не туда смотри, оборванец, а влево, где фонарь в землю врыт.

— Вижу, дяденька, вижу,— кивнул головой беспризорник.

— Дерни из-за чемодана сверток и принеси его мне.

— Людей много, дяденька, поймают, зашибут.

— На задаток,— Филька достал рубль.— Притащишь, получишь червонец.

— Червонец?— недоверчиво протянул мальчишка.— Ладно, годится. Стибрю я этот сверток, а ты, дяденька, становись за пивной ларек, а то нас обоих зацапают.

Беспризорник пронзительно свистнул. К нему подбежало еще несколько таких же чумазых, суетливых оборвышей, и он им стал что-то объяснять, жестикулируя и вытирая нос ладонью.

Филька с нетерпением выглядывал из-за пивного ларька. Он увидел, как двое беспризорников, высокий и маленький, подошли к Ирине Александровне. Маленький, жалобно всхлипывая, размазывал пятерней слезы по чумазым щекам. Ирина Александровна вскочила, раскрыла сумочку и, достав бумажную купюру, протянула ее маленькому.

В это мгновение беспризорник в картузе, незаметно подобравшись, схватил сверток. Чемодан упал. Ирина Александровна обернулась:

— Отдай, мальчик. Куда же ты! Держите вора!

Беспризорники бросились врассыпную. Филька, заметив Кирилла, направлявшегося к жене быстрым шагом, спрятался за пустые пивные бочки.

— Стой. Хватай вора! — доносились чьи-то мужские и женские голоса.

— Сорвалось,— со злостью сплюнул Филька, собираясь улизнуть с перрона.

— Дяденька, ты здесь? — запыхавшийся беспризорник в картузе прижимал к груди сверток.— Вылезай, дяденька, не бойся, они за Хрипатым и Тюхой погнались.