В полдень, у ратуши...

Глава III. ПРАВДА, КОТОРУЮ ДЕРЖАЛИ В ПОДВАЛЕ

Он объявился неожиданно. Позвонил мне прямо домой как-то поздно вечером, когда по телевидению передавали обозрение новостей — «тагесшау». «Меня зовут Семи Мэдге, — представился он. — Я из ОЛПН. Мне нужна ваша помощь. В подвале бывшего гестапо на Апельхофплац мы обнаружили надписи, оставленные борцами Сопротивления. Через неделю мы устраиваем международную пресс-конференцию, и я хотел просить вас помочь перевести на немецкий надписи, сделанные по-русски. Их очень много. Фотографии я принесу с собой…»

Семи Мэдге оказался молодым человеком, по профессии фотографом. В отличие от Александра Гёба, который собирает материалы о жертвах нацистского террора, Мэдге и его товарищей интересуют еще и сами преступники. На его счету свыше 30 выявленных эсэсовских палачей, в том числе бывший начальник 1-го комиссариата СС в Кёльне Теодор Липе. Не так давно в здании кёльнского суда закончился процесс по делу нацистских палачей — Лишки, Хагена и Хайнрихсона, которые еще в 1954 году были осуждены парижским судом. И тем не менее все эти годы они спокойно, ни от кого не прячась, жили в ФРГ. «Не хватало» доказательств и улик. Их окончательное изобличение во многом личная заслуга Мэдге.

«От тюрьмы и казни, — рассказал Семи, — преступную троицу спасало некое «юридическое затруднение». С одной стороны, юстиция ФРГ якобы не имела права преследовать тех, кто уже осужден в других странах. Однако передать их в эти «другие страны» (в данном случае во Францию) для исполнения приговора не позволяла статья 16 конституции. С точки зрения здравого смысла это циничная казуистика. Но именно она и помогала трем эсэсовским головорезам, осужденным французским судом, разгуливать на свободе.

Не подумайте, что нам пришлось преодолеть только этот юридический барьер. Сошлюсь на личный опыт общения с нашими стражами закона. Им с самого начала было известно, что я сотрудничаю с ОЛПН. Я этого не скрывал. И вот однажды я заметил, что за мной повадились бродить «хвосты». Слежка велась в открытую, наверное, в расчете испугать меня. В один прекрасный день, когда я снимал карнавальное шествие по заданию газеты «Кельнер фольксблатт», на меня набросились несколько агентов в штатском и доставили в 14-й комиссариат, то есть в политическую полицию. «Наконец-то ты попался, — сказали мне там, — теперь насидишься за шпионаж». Чушь, конечно. Через два дня меня отпустили. Но в мое отсутствие у меня дома произвели обыск, перевернули все вверх дном.

В покое меня так и не оставили. Несколько раз вызывали в ведомство по охране конституции. Поводом для допроса использовали тот факт, что два брата моей жены, финны по национальности, работали в Советском Союзе по контракту.

В 1974 году мы обратились к французским антифашистам с просьбой предоставить нам материалы парижского процесса 1954 года. Я съездил во Францию и вернулся оттуда с целым чемоданом документов, изобличающих преступления Хагена, Лишки и Хайирихсона. Первые два были приговорены к пожизненному заключению, а третий — к смертной казни. Еще в Аахене, на погранпункте, меня тщательно обыскали, долго рылись в чемодане. А спустя несколько дней, вернувшись с работы, я увидел дома невообразимый хаос. Чемодан с документами бесследно исчез. Все надо было начинать заново. Но я поклялся довести дело до конца. Да и какой порядочный человек мог смириться с тем, что палачи и душегубы избежали заслуженного возмездия?»

Что подтолкнуло Мэдге к тому, чтобы заняться розыском и разоблачением бывших нацистов, ушедших от наказания?

«Родителей своих я не помню, — ответил Семи. — Очевидно, они погибли во время войны. Меня усыновила одна финская семья. Там, в Финляндии, я женился…

В память о родителях я решил посвятить свою жизнь практической антифашистской борьбе, в 1963 году вступил в ОЛПН.

Дом на Апельхофплац привлек мое внимание еще двенадцать лет назад. Однажды я проходил мимо и увидел, как пожилая женщина, выйдя из дверей пенсионного ведомства, едва удержалась, чтобы не упасть. Сердечный приступ… Я помог отвезти ее домой. Позже мы разговорились, и я узнал ее историю. Она сидела в застенках гестапо при нацистах за то, что укрывала русского военнопленного. Смерти ей удалось избежать просто чудом: за подобные «проступки» нацисты вешали без суда и следствия. По жестокому совпадению много лет спустя она пришла хлопотать о пенсии в то самое здание, где ее допрашивали и пытали гестаповцы. Вскоре я узнал, что у многих других пожилых граждан Кёльна, приходивших в дом на Апельхофплац, чтобы оформить пенсию, не выдерживали нервы. Попадая в помещение, которое некогда служило местом их страданий, они падали в обморок. В 1961 году наша инициативная группа Союза антифашистов стала ходатайствовать о том, чтобы власти перевели пенсионное ведомство в иное место. Но запрос наш в муниципалитет оставили без внимания. Один чиновник признался мне: «Мы знаем, что некоторые старики теряют у нас сознание. Но мы к этому привыкли. Приносим стакан воды либо успокоительную таблетку. Это быстро возвращает их к реальности». О том, что в подвале сохранились надписи узников, я тогда не подозревал. Потом, совершенно случайно, в разговоре с другим молодым чиновником, который часто относил в архив личные дела пенсионеров, я узнал, что помещением для архива служат бывшие камеры гестапо и что старая штукатурка еще хранит на себе последние обращения тех, кто когда-то вошел в этот дом, чтобы не выйти из него живым. С тех пор и по сей день мы боремся за то, чтобы эти свидетельства преступлений фашистов были сохранены в качестве назидания для молодежи, чтобы в подвале был открыт центр по изучению антифашистского Сопротивления в Кёльне. К сожалению, пока наши усилия не принесли каких-либо заметных успехов».

Когда Семи Мэдге рассказывал мне о сегодняшней деятельности кёльнских антифашистов, я обратил внимание на одно обстоятельство: среди активистов местной организации много молодежи.

Да, подтвердил Мэдге, студенты, молодые рабочие, служащие и учителя помогают ветеранам-антифашистам, сами становятся активными членами ОЛПН. Когда-то эта организация состояла в основном из бывших узников лагерей смерти, участников антигитлеровского Сопротивления. Годы преследований, тюрем и лагерей наложили на них свой суровый отпечаток. Сказывались пытки и болезни — многих видных антифашистов уже нет в живых. Редели ряды ветеранов. Казалось бы, организация их должна сокращаться.

Но эстафету от старших приняла молодежь. В объединение лиц, преследовавшихся при нацизме, стало вливаться поколение тех, кто не знал ужасов войны, но слышал о них от своих отцов, старших братьев и товарищей.

Западногерманская молодежь стала вступать в ряды ОЛПН в начале 60-х годов. Студенческие волнения второй половины 60-х годов, охватившие Федеративную республику, несколько затормозили этот процесс. Часть молодежи дала себя увлечь лозунгами Маркузе, Сартра, Дучке и других идеологов левого радикализма. Руди Дучке скончался в декабре 1979 года в Лондоне, куда он переехал, будучи тяжело раненным после покушения на пего в апреле 1968 года. Любопытно, что шпрингеровская пресса и другие правые издания, травившие Дучке в ту пору, когда он был студенческим вожаком, после его смерти стали создавать вокруг него ореол великомученика, которого «затравили коммунисты».

Ответом на студенческие волнения со стороны правых сил было усиление неофашистских и неонацистских тенденций. Они продолжали нарастать и после того, как бунтарство студентов пошло на убыль, а движение раскололось на множество отдельных леворадикальных группировок, в том числе и маоистского толка. Боннские власти не препятствовали деятельности неофашистских и неонацистских союзов. В то же время они усилили гонения на прогрессивные организации. В 1972 году премьер-министры земель ФРГ приняли пресловутый «закон о радикалах», послуживший сигналом к началу кампании «запретов на профессии». Формально под его действие попадали и неонацисты и маоисты. На самом же деле его стали применять в первую очередь против коммунистов и других прогрессивно мыслящих людей.

Демократические, антифашистские силы ФРГ ответили на это сплочением своих рядов. По решению руководства OЛНП эта организация стала дополнительно называться Союзом антифашистов.

Однажды мне довелось побывать на федеральной конференции Молодых демократов — молодежной организации западногерманских либералов — в Дуйсбурге. На трибуну один за другим поднимались представители различных молодежных союзов, чтобы передать делегатам привет от своих коллег и поделиться мыслями по поводу некоторых актуальных проблем. Когда объявили, что слово предоставляется посланцу ОЛПН, на лицах многих присутствовавших можно было прочесть недоумение: перед ними стоял их сверстник.

«Я вижу, кое-кто удивлен, — так начал он свою речь. — По, наверное, не все знают, что Союз антифашистов объединяет сегодня не только ветеранов. Неофашизм вновь поднимает свои штандарты, и нам, молодежи, не безразлична судьба нашей страны. Мы не хотим, чтобы на площадях Мюнхена и Дюссельдорфа вновь запылали костры из книг, чтобы вирус неокоричневой чумы, которым и так уже заражены бундесвер и государственный аппарат, все глубже поражал наш общественный строй. Думаю, что этого не хочет никто из вас. Союз антифашистов готов поддержать любые акции молодежи, направленные на то, чтобы опустить шлагбаум перед новыми «крысоловами».

Характерно, что инициативная группа кёльнских антифашистов, поставившая своей задачей раскрыть широкой общественности правду о гестаповском подвале, также в основном состояла из молодежи. Семи Мэдге и его друзья — трое молодых учителей и девушка-библиотекарь — с самого начала решили опираться в своей работе на помощь сверстников.

Семи рассказал мне, как однажды ему удалось заинтересовать историей подвала учеников. Он познакомился с одним молодым преподавателем истории, который впоследствии вошел в инициативную группу, и показал ему свои снимки. Возникла идея отнести их в школу. После уроков Гюнтер (так звали учителя) познакомил учеников с документами, проливающими новый свет на историю родного города. Они были потрясены. Многие из них хорошо знали здание нынешнего пенсионного ведомства, знали, что инициалы Л. Д. «а его дверях означают имя и фамилию первого хозяина дома — Леопольда Дамена. Но никто не предполагал, что здесь когда-то размещалось гестапо, что здесь подвергали пыткам и ликвидировали участников Сопротивления. Потом Гюнтер через своих друзей-педагогов распространил фотодокументы в других школах. В результате многие школьники решили стать добровольными помощниками антифашистов. Распространяли листовки инициативной группы, проводили собрания. В одной из школ была организована фотовыставка документов из архива ОЛПН. Гюнтеру это стоило рабочего места. Администрация подвергла его «беруфсферботу». Его уволили за политическую агитацию среди детей.

Члены инициативной группы выступали на митингах, устраивали дискуссии в библиотеках и книжных магазинах, входящих в содружество прогрессивных книгоиздателей и книготорговцев. Они составили текст обращения общественности Кёльна к городскому совету с призывом спасти от разрушения стены камер бывшей штаб-квартиры гестапо на Апельхофплац. Под обращением подписалось более 100 представителей общественности.

Антифашистская молодежь активно сотрудничает в городской газете «Кёльнер фольксблатт», издающейся обществом «Гражданских инициатив» на средства от добровольных взносов. Именно эта газета впервые опубликовала на своих страницах материалы Мэдге о преступлениях гестапо в Кёльне.

На счету антифашистской молодежи в других городах ФРГ десятки акций, разоблачающих современный фашизм. Но возглавляют борьбу, разумеется, ветераны движения.

Документы, собранные кёльнскими антифашистами, доказывают: во время войны в борьбе с фашистами принимали участие тысячи депортированных и военнопленных из Советского Союза, Польши, Чехословакии. Они поддерживали тесную связь с комитетом «Свободная Германия» и «пиратами Эдельвейс». Они занимались диверсиями и саботажем, распространяли листовки и собирали оружие. Живых свидетелей, которые могли бы рассказать о давних событиях, почти не осталось. А те немногие, кто остался в живых, помнят лишь имена и клички. Некоторые скупые сведения содержатся в гестаповских отчетах, в которых эти группы участников Сопротивления обозначаются не иначе как «бандами восточных рабочих». Вот выписка из государственного архива в Кобленце. Судя по характеру текста, запись сделана сотрудниками архива на основании нацистских документов.

«Группа Сопротивления из восточных рабочих в районе Кёльна — «Комитет борьбы против фашизма». В строго доверительном сообщении Главного имперского управления безопасности (РСХА) о «важных государственных акциях» в рейхе и оккупированных областях говорится о вражеской пропаганде, распространяемой по радио и в виде листовок. Под рубрикой «Коммунизм и марксизм» сообщается об актах саботажа, а также о том, что гестапо в Кёльне «удалось раскрыть группу советского движения Сопротивления из восточных рабочих, которая именуется «Комитетом борьбы против фашизма». Руководство этой группой осуществлялось из Дюссельдорфа. Она имела контакты с городами Ойскирхен, Юлих и Дюрен. Целью движения было установление связи с союзниками, изготовление и распространение пропагандистского материала и организация восстания в Рурской области. 39 человек уже арестовано, среди них руководители округов Дюрен, Юлих и Ойскирхен».

Сколько советских людей погибло в застенках кёльнского гестапо? И неужели навсегда канули в неизвестность их имена? Но вот кёльнские антифашисты обнаружили важный документ. На кладбище в районе Бсклемюнд сохранились книги захоронений 1944–1945 годов. Фотограф Мэдге передал мне копии этих списков — тщательно разграфленные страницы, где с немецкой педантичностью отмечается, какого числа, в каком количестве и откуда поступил «груз». Графа «имя, фамилия» заполняется редко, чаще всего это безымянные жертвы в пересчете на единицы и десятки.

Апельхофплац. Серое здание бывшего гестапо. Жители Кёльна называют его по привычке «ЛД-хаус» — «дом ЛД», по начальным буквам расположенной здесь фирмы «Леопольд Дамен», торгующей драгоценностями, часами и хронометрами. Мрачная слава дома заставляет многих и поныне обходить его стороной. Говорят, дела фирмы идут не блестяще. Однако хозяин, Георг Дамен, не собирается покидать родовое гнездо. Половину дома у него арендует городское ведомство права и социального обеспечения, и, надо полагать, это приносит ему немалый доход. Если бы еще не портили кровь антифашисты из ОЛПН, то жизнь домовладельца была бы безоблачной и спокойной…

В течение 12 лет Семи Мэдге пытался сделать свое открытие достоянием широкой общественности. В поведении чиновников из пенсионного ведомства, хозяина дома и некоторых представителей магистрата, не желающих «ворошить прошлое», мне увиделось нечто большее, чем простая душевная черствость. Большее, чем эгоизм людей, которые привыкли жить лишь своим собственным маленьким мирком в «табакерке», состоящим из комплекса понятий «дом, жена, дети, собака, машина, бюро». Большее, чем социальное равнодушие, позволяющее спокойно и даже цинично говорить о гастарбайтерах из Турции как о людях «третьего сорта». Это был некий комплекс взглядов, во многом определивший психологию тех, кто не принимал непосредственного участия в гитлеровском геноциде, но безучастно наблюдал, как дымили печи крематориев Освенцима и Дахау, чтобы потом сказать: «Я ничего не видел, я ничего не знал».

В течение 12 лет кёльнские антифашисты во всеуслышание заявляли о том, что в подвале дома на Апельхофплац сохранились важные свидетельства преступлений нацистов, но никто не захотел их услышать. А ведь такие документы, предсмертные дневники узников гестапо последних месяцев войны, по сведениям президиума ОЛПН, являются уникальными. Подобного еще не находили в ФРГ. Почему эту горькую правду старательно держали в подвале столько лет?»

Многие надписи безвозвратно погибли в результате того, что домовладелец в двух камерах держал уголь, адсорбирующий графит, а ведь большинство записей сделано карандашом. Другие камеры были срочно «отремонтированы»: стены их заново оштукатурили и побелили вскоре после того, как в кельнской газете появилась первая заметка о подвале. Как это могло произойти?

Мэдге и его товарищи долго просили г-на Дамена и управляющего ведомством г-на Шефера разрешить им сфотографировать помещения камер. Хозяин ссылался на муниципалитет, в муниципалитете отказывали на том основании, что по договору об аренде в подвале якобы запрещается производить какие-либо съемки и что вообще «не разрешается входить туда посторонним». Г-н Дамен, улыбаясь, уверял, что у него в доме никогда никого не подвергали пыткам.

Фальшивые улыбки домовладельца, его упорное стремление оградить от посторонних взоров свои подвальные помещения насторожили антифашистов. И Мэдге решился на крайнее средство. С риском быть уличенным в нарушении неприкосновенности жилища он проник днем в подвал и остался там никем не замеченный. В течение ночи ему удалось отснять четыре пленки, которых хватило ровно на четыре камеры.

Когда Семи предъявил г-ну Дамену фотографии, того чуть не хватил удар. От мнимой любезности не осталось и следа. Он принялся орать и топать ногами, обещая упечь Мэдге в тюрьму как «ночного вора».

«Но ведь я ничего не украл», — возразил Мэдге разъяренному домохозяину. Но тот не пожелал с ним разговаривать. «Нечего тут фотографировать. Кому нужна эта старая пачкотня! У нас есть проблемы, которые гораздо важнее. И кроме того, на участке моего отца никого не расстреливали. А вот там, на площади, действительно повесили некоторых, занимавшихся мародерством во время бомбежек, и поделом им, бандитам!» — орал он вдогонку.

С какой легкостью состоялся переход от лицемерия к цинизму! Стоит вдуматься в поведение г-на Дамена, чтобы понять, что руководит сегодня поступками иных «добропорядочных» граждан ФРГ, совершивших в прошлом сделки со своей совестью и вдруг ощутивших, подобно андерсеновскому королю, что они стоят перед целым светом в чем мать родила. Сначала г-н Дамен попросту отмалчивался. Почти двадцать лет он молчал о том, что в его доме совершались страшные преступления. Почему он молчал?

Потом, когда об этом начали говорить вслух, он пытался доказать, будто никаких преступлений не было. Почему он лгал?

Затем оказалось, что его «отец также пострадал от нацистов» и даже подвергался пыткам в подвале собственного дома. Эту ложь помог разоблачить старый документ, в котором нацисты выражали благодарность Дамену-старшему за «сотрудничество».

И наконец, откуда взялся тот безграничный цинизм, который позволил применить по отношению к жертвам гестаповского террора выражение озверевшего лавочника — «бандиты» и «пачкотня»? Откуда все это в преуспевающем бюргере, уважающем конституцию «демократического» государства? Ключ к решению этих вопросов дала еще одна метаморфоза, происшедшая с г-ном Даменом.

В феврале 1979 года по западногерманскому телевидению был показан многосерийный американский фильм «Холокауст». Фильм-полуправда, рассказавший о фашистском геноциде на примере трагедии одной еврейской семьи, но умолчавший о миллионных жертвах народов Европы и о том, что породило германский фашизм.

Этот фильм, хотя и обладавший некоторыми художественными достоинствами, безусловно, не претендовал на историческую достоверность. Однако он задел тот нерв, который чаще всего вызывает у немцев слезы восторга или гнева. Сентиментальность и попранная библейская добродетель в сочетании с грубым натурализмом исторической полуправды произвели шоковый эффект. Дискуссии, которые развернулись после «Холокауста» за домашним столом и в присутственных местах, долго не затихали. Для одних «Холокауст» послужил сигналом к пробуждению дремавшей совести, заставил задать себе вопрос: «А что мы знаем о фашизме?» Другие восприняли «Холокауст» как предупреждение и постарались заблаговременно отвести от себя возможные подозрения.

Несколько вечеров просидел у телевизора и г-н Дамен. Трагедия семьи Вайс, видимо, в какой-то мере потрясла и его. Он ощутил потребность высказаться публично, поведать о том, что у него «накипело на душе» за долгие годы «вынужденного» (ну конечно же!) молчания.

И что же он? Неужели он широко открыл двери своего дома представителям демократической общественности и прессы, чтобы они смогли воочию убедиться в преступных деяниях гитлеровцев на Апельхофплац? Разумеется, пет. Для такого поступка шок, очевидно, все ясе был недостаточным.

Спасительная соломинка полуправды, которую вернее было бы назвать соломинкой полулжи! Скольким буржуазным политикам, «гуманистам» и просто обывателям, которые хотели бы казаться честными, она помогала удерживаться на поверхности моря житейского, не давала утонуть под грузом тяжелых обвинений собственной совести! Скольких она погубила, заставив сделать роковой шаг от полуправды к чистой лжи!

Ухватился за протянутую соломинку и г-н Дамен, а вместе с ним чиновники кёльнского муниципалитета. После того как они в течение многих лет отказывали в осмотре подвала демократическим организациям, корреспондент буржуазной газеты «Кёльнише рундшау» такое разрешение без труда получил и даже удостоился чести взять у хозяина дома интервью.

Газета сообщила: «Г-н Дамен, который во время войны был в Сталинграде, вчера впервые увидел эти надписи. «Я потрясен. Я не могу выразить словами свои впечатления. Я сам не знаю, почему никогда не заглядывал в подвал», — заявил он. И вновь излюбленный прием недомолвок. «Был в Сталинграде» — как будто речь идет о невинной туристической поездке. Ни слова о преступлениях гитлеровских орд на советской земле, ни слова об их сокрушительном поражении под Сталинградом! Зое это заменяет безликое «был». Как часто здешние журналисты и историки пользуются такими куцыми формулами, когда надо пересказать позорные страницы истории.

Но вернемся к г-ну Дамену. Самое удивительное, что он неожиданно стал выступать в роли… жертвы. Золотое правило буржуазной морали — сказать полуправду, чтобы избавить себя от неприятности быть уличенным во лжи, сыграло и тут свою роль.

Усилиями буржуазной пропаганды правда и на этот раз была искажена до неузнаваемости. Между тем правление ОЛПН располагало неоспоримыми свидетельствами того, что Дамен-старший по доброй воле сдал гестаповцам в аренду свой дом, да еще неплохо на этом заработал. Нацистский хроникер из «Вестдойче беобахтер» извещал в 1944 году, что «по поручению г-на Дамена начата перестройка «дома ЛД»… в здании будут все современные удобства, включая паровое отопление и гараж на 12 автомашин».

На этих машинах гестаповцы впоследствии вывозили по ночам на кладбище трупы замученных и убитых участников Сопротивления.

«Под зданием оборудован просторный подвал, в котором можно разместить более 60 человек. Он послужит надежной защитой от вражеских бомбардировок десяткам людей», — с беспримерным цинизмом сообщала далее нацистская газета.

Фотограф Мэдге неоднократно договаривался с г-ном Даменом о посещении подвала группой журналистов, но тот все отодвигал сроки. Наконец наступил последний день. В конторе Мэдге сообщили, что г-н Дамен «находится в отъезде».

Но журналисты уже собрались. И вот все мы молча, гуськом спускаемся вниз — туда, где перед бегством из города гестаповцы заживо замуровали последних узников.

Пробуем открыть массивные двери камер. Не тут-то было. Они заперты. Ничего не удается рассмотреть и в глазок. Внутри темно. В целях экономии горит Лишь одна-единственная лампочка в коридоре. «Здесь все осталось по-прежнему», — вполголоса говорит Вальтер Кухта, председатель кёльнского союза ОЛПН, идущий позади.

Размышляя вслух, что предпринять, группа в нерешительности останавливается в изгибе коридора. В это время, гремя ключами, неожиданно появляется хранительница.

«Кто вас сюда пустил? — напускается она на нас без предисловий. — Это «приватбезитц» (частное владение) г-на Дамена! Немедленно уходите, иначе я позову полицию!» Руководителя ведомства нет на месте. Странно! Еще вчера он никуда не собирался уезжать. Его заместитель встречает нас натянутой улыбкой: «Что угодно господам?»

Мы объясняем цель визита. Кто-то достает магнитофон. Показная любезность тут же слетает с чиновника.

«Попрошу не фотографировать и выключить магнитофоны, — резко, тоном приказа бросает он. — Я не уполномочен давать какие-либо интервью и справки. Разрешение на съемки вы должны получить в ведомстве печати. Заместителя бургомистра (начальник ведомства занимает одновременно и эту должность) сейчас нет. И он меня ни о чем не предупреждал».

Мне удается оставить включенным свой маленький репортерский магнитофон и записать все последующие дискуссии.

«Вас никто сюда не пускал. Вы сами ворвались в дом без спроса».

«Но нам назначил срок г-н Дамен».

«Не было этого! Вы сами все придумали, чтобы обманом проникнуть в подвал! Г-н Дамен не мог вам этого разрешить!» Чиновник умолкает, соображая, что, видимо, сболтнул лишнее. Осмыслив сказанное, неожиданно кричит: «Я ничего не знаю! Вы банда хулиганов! Никакие вы не журналисты! Покажите ваши удостоверения!»

В эту ответственную минуту появляется г-н Дамен.

«Прошу немедленно покинуть мой дом, — театрально произносит он. — Иначе я вынужден буду вызвать полицию».

«Господин Дамен, — обращается к нему Мэдге, — мы рады, что вы уже вернулись, и просим вас выполнить свое обещание и разрешить нам осмотреть подвал. Представители международной прессы хотели бы лично убедиться в сохранности надписей на стенах бывших камер гестапо».

Слова «международная пресса» производят на г-на Дамена поразительное впечатление. Из ожесточенного собственника он превращается в радушного хозяина.

«Я и не собирался нарушать данное слово. Вы можете пройти в подвал и осмотреть его, но только в присутствии моего сотрудника».

По крутой лестнице мы вновь спускаемся в черный провал. С нами идут г-н Дамен и его рослый сотрудник. Он зажигает свет в камерах и один за другим отпирает замки. Я насчитываю больше дюжины дверей.

«Пропустите вперед советского коллегу, дайте ему прочесть написанное по-русски», — говорит Вальтер Кухта.

Присутствие советского журналиста еще больше выбивает г-на Дамена из привычной колеи.

«Это ужасно! Здесь погибло столько славян, — «сочувствует» он. — Впрочем, и немцев тоже. Вы знаете, здесь мучили и моего отца…»

Мне противны откровения г-на Дамена, я отворачиваюсь и читаю надписи. Удается разобрать лишь то, что успел сфотографировать Мэдге. Остальное загорожено деревянными стеллажами. Вблизи надписи производят еще более гнетущее впечатление. Они как бы становятся объемными. Запах плесени и сырости ударяет в пос. Замечаю, что во многих местах старая побелка начинает слезать, навсегда осыпая на пол последние слова погибших. Щепотки сырой известки лежат на полу, словно горстки праха.

Вот они, предсмертные послания, обращенные к нам, советским людям:

«Куров Аскольд. 3.2.1945 г.».

«Владимир Семенович Гайдай, рождения 1920 г., август месяц, тридцатый день. Город Киев, улица Ленина (Фупдуклеевская), № 65, квартира 13».

Эти фамилии повторяются часто, в нескольких местах. Что стало с этими ребятами? Размашистая торопливая надпись наискосок поясняет:

«…с 24/XII — 44 г. Куров Аскольд и Гайдай Владимир. Сейчас уже 3/II — 45 г. Сегодня повесили 40 человек. Мы просидели уже 43 дня. Допрос кончается, следующая очередь на вешалку наша. Прошу, кто знает нас, передать товарищам, что мы погибли в этих застенках».

«Сегодня 4/II — 45 г., 5/II, 6/II, 7/II, 8/II, 9/II, 10/II». Дальше записи обрываются. Это значит, что 11 февраля Куров Аскольд и Гайдай Владимир были повешены в доме на Апельхофплац.

А вот еще одна запись, сделанная, очевидно, в последний день:

«Прощай, дорогая Вера. Аскольд. Ростов-Дон». Это обращение к жене. И еще ниже:

«Куров Аскольд + Сергеева Вера, дочка Рита». Под словом «дочка» нацарапано щепкой маленькое серое солнце. Это маленькое солнце — воспоминание о дочурке — согревало Аскольда Курова накануне казни.

Трудно удержать подкатывающий к горлу комок. Столько горечи и спокойного мужества в этих словах, написанных перед тем, как идти «на вешалку».

Твердым почерком, ровными буквами выписано: «Смерть фашистам!» Подписи нет. Но, очевидно, эти слова часто произносились здесь вслух. С ними и шли на виселицу. И опять фамилии…

«Город Днепропетровск, СЛБ, Нижнеднепровская, ул. Канева № 169. Ризниченко Мария Сергеевна».

«Мария Клименко. Ворошиловградской области, село Преображенка».

«Скобенюк Мария, № 274, рабочая. Лагерь Бука». «Бука» — так узники, видимо, называли Бухенвальд. Какая трагедия скрывается за этой краткой биографической записью? Вполне возможно, что, угнанная на работы в Германию, подобно тысячам других женщин из русских и украинских сел, Мария Скобенюк не дала сломить себя и включилась в подпольную работу. Но фашисты выследили ее. И вот на сырой степе в камере гестапо она оставила свой последний автограф.

Еще несколько женских имен. «Сидели 5 женщин с 5/I — 45 г. Фатима, Анна, Женя, Мария, Ольга. Сегодня уже 10/I — 45 г. Нас отправляют в тюрьму без допроса».

Наивные девушки. Они не верили, что их уводят на виселицу. Мужчины хорошо знали, что их ждет.

«Прошло уже 25 суток, ждем виселицы. Костя, Евгений, Павел, Григорий, Анатолий, Леньчик, Миша».

Через небольшой промежуток новая надпись: «Здесь ожидают смерти Костя, Евгений…» Следующее имя стерто. Я мысленно восстанавливаю то, что могло быть написано дальше: «Павла (наверное, это его имя стерто) взяли сегодня. Остальных еще раньше». Но вот еще одно слово, написанное рукой Кости или Евгения и поставленное после их имен, — «бандиты». Что это — горькая ирония затравленных и униженных узников? Внезапно до меня доходит скрытый смысл. «Бандиты»… Ну конечно же, «бандитами» в тайных отчетах гестапо именуются активные участники Сопротивления. Слово «бандиты» по странному «совпадению» употребил и г-н Дамен.

Еще одна запись, подтверждающая новый смертный приговор. «Здесь сидел, ожидая допроса, 2 дня, 1 и 2 февраля, Стороженко Григорий — за связь с «бандитами» — Костенко и другими».

«Анищенко Александр, Сталинской области, Краматорского района, попал сюда за «халатность». 12.12.44 г.».

Вспоминаю слова Вальтера Кухты: «Формальное обвинение в «халатности» нацисты часто предъявляли тем узникам концлагерей, которых уличали в организации саботажа. Акции саботажа во внешнем лагере Бухенвальда «Мессе-Дойц», как правило, осуществлялись небольшими группами участников Сопротивления, имевшими тесную связь с антифашистским подпольем Кёльна». Значит, и тебя, Александр Анищенко, ждала петля, наброшенная на шею рукой фашиста.

Накануне краха гестаповцы старательно заметали следы преступлений. В немногочисленных документах почти не сохранилось имен казненных патриотов. Но что может быть красноречивее этих улик — записей на страницах каменного дневника!

«Куринь Толя Никол, (аевич) нар. (одился) 1925–1945 г. пов. (ешен)». Рядом нарисованы, вероятно огрызком карандаша, виселица и крест. Двадцатилетний Толя Куринь тоже не вышел живым из сырого каземата.

Я хожу из камеры в камеру, двигаюсь вдоль стен. Они медленно проплывают перед глазами, словно могильные плиты. Сколько их было, оставивших здесь свои жизни? Некоторые камеры открывают впервые свои настенные рисунки и записи «постороннему взору». Среди рисунков, сделанных наспех и неуверенной рукой, часто повторяется один и тот ясе мотив — виселица.

В одной из камер мне бросается в глаза нацарапанное размашисто и крупно: «Остался жив! 30.6.45 г.» Подписи нет. Кто он, этот безымянный мученик, которому удалось дожить до победы? Размышляя об этом, я выхожу в коридор и вдруг замечаю вдали два зеленых мундира. Зрение не обманывает меня. Двое рослых полицейских неторопливо движутся в нашу сторону. Обернувшись, я вижу еще двоих, идущих с противоположного конца. Третья пара блюстителей порядка успела заблокировать черный ход.

«Что здесь происходит? — спрашивает один. — Кто вызвал полицию?»

«Нет, я не вызывал, — отпирается г-н Дамен. — Не знаю, кто это сделал. Осмотр происходит с моего согласия и под моим наблюдением».

Ему явно не по себе.

Кто-то вручает полицейским по экземпляру газеты «Кёльнер фольксблатт» с публикацией о гестаповском подвале. Полицейские, молодые парни с безучастными лицами, в нерешительности. Не зная, как себя держать, они комкают в руках газету, переглядываются и наконец исчезают так же внезапно, как и появились. Скандал не состоялся.

Выйдя из подвала, мы проходим мимо глухой каменной стены. Сейчас здесь стоянка автомобилей пенсионного ведомства, а раньше у этой стены расстреливали узников. Глубокие выщерблины зияют в ней до сих пор. Еще одно свидетельство массовых казней во дворе дома на Апельхофплац.

Трудно поверить, что г-н Дамен, сам юрист по образованию, не знал, что нацисты «судили» участников Сопротивления негласно и приговоры приводили в исполнение чаще всего тут же, в гестапо. И все же он, а вместе с ним и буржуазная пресса упорно стремятся смыть пятна крови с «дома ЛД». Определенные круги не желают «излишне драматизировать» эту историю, ведь многие бывшие палачи живут рядом в качестве «честных граждан». Не надо создавать для них нервную обстановку! Они и так перенервничали из-за «Холокауста»! Общество должно проявить к ним гуманность!

О какой же гуманности идет речь? Буржуазная печать всерьез требует проявить человеколюбие по отношению к нацистскому палачу Р. Гессу, достигшему преклонных лет. Ему, видите ли, неуютно коротать время в тюрьме «Шпандау». Пора, дескать, отпустить его на волю. Впрочем, на воле бывших нацистов предостаточно. Многие из них процветают в Кёльне. Например, Байземан, выведенный в романе Г. Бёлля «Потерянная честь Катарины Блюм» под фамилией Вейсмана. Другой бывший папист, Беллштедт, во время недавней вылазки правых экстремистов в Кёльне публично призывал к физическим расправам над советскими гражданами, живущими и работающими в ФРГ.

Возникает вопрос: к кому были обращены эти призывы? Могут ли недобитые гитлеровцы в нынешней Федеративной республике найти подходящую аудиторию для своих человеконенавистнических идей? К сожалению, не только могут, но и находят. И даже вербуют себе новых сторонников среди молодежи. Как молодые западные немцы становятся неонацистами? Я не раз задавал себе этот вопрос, когда мне приходилось наблюдать вылазки правых, читать о них в местной прессе.

«Механизм» этого процесса для меня несколько прояснился в Гамбурге. От местных молодых антифашистов я много узнал о новых «крысоловах».