В полночь упадет звезда

НОЧЬ ВОСПОМИНАНИЙ

Незаметно подкралась темнота. Заканчивался уже третий день пребывания Ули Михая в санчасти штаба дивизии. Старшина Панделеску Мишу, санитар и писарь санитарной службы дивизии, называл это важно «госпитализацией». Но от пышных слов Уле не становилось легче. Он смертельно скучал.

Однако, как ни тоскливо было одиночество, Уля, спасаясь от необходимости поддерживать беседу со старшиной Панделеску, всё время притворялся спящим. Старшина же, не теряя надежды увидеть Улю бодрствующим, каждые пять минут просовывал голову в дверь.

Внимание старшины Панделеску к Уле Михаю было беспредельным и совершенно выводило из себя капрала. Уля никак не мог понять душевного состояния Панделеску, которому не так уж часто выпадал случай ухаживать за больными. «Госпитализация» Ули возбудила всю его неукротимую энергию, не находившую выхода в скромной деятельности писаря санитарной службы дивизии. Да и то сказать, никто бы не посмел назвать Улю Михая обычным больным. С тех пор как его поместили в санитарную часть, сюда началось настоящее паломничество.

Шифровальщики, писари, даже кое-кто из офицеров являлись к нему, горя желанием разузнать все подробности ночного приключения. И Уля, снисходя к столь распространенной человеческой слабости, как любопытство, старался удовлетворить его. Каждый раз, излагая официальную версию событий, то есть рассказывая о том, как он чуть было не стал жертвой некоего венгерского Отелло, Уля присочинял что-нибудь новое, так что в конце концов, если бы ему вздумалось записать на бумаге последний вариант, он неожиданно для себя самого убедился бы, что сочинил неплохую приключенческую новеллу.

Единственным посетителем из всех, кто пожелал его видеть, не не задал ни одного вопроса, был Барбу Василе.

Он хотел только знать, как чувствует себя капрал. Но эта скромная молчаливость не удивила Улю, который давно уже постиг недоверчивую, отравленную скептицизмом натуру Барбу Василе.

Зато санитар Панделеску Мишу был полной его противоположностью. Несмотря на то что он уже выслушал несколько вариантов рассказа Ули Михая и знал их наизусть, приключения Ули по-прежнему увлекали и волновали его. Поначалу необыкновенная жажда сенсаций, проявленная санитаром Панделеску, забавляла Улю. Он даже придумал для Мишу особую версию своих ночных приключений, до того невероятную и запутанною, что всякий другой человек, менее доверчивый и не склонный к безудержным фантазиям, сразу бы понял, что всё это выдумки. Но старшина Панделеску любил всё необыкновенное, и его нетрудно было убедить в том, что именно эта версия больше других соответствует действительности. Надо ли говорить, как горд он был доверием, которое оказал ему бесстрашный больной.

Но в конце концов эта игра с доверчивым санитаром стала надоедать Уле и, чтобы избавиться от него, он взял себе за правило притворяться спящим, как только слышал, что Мишу приближается к двери.

Так он сделал и на этот раз. Лежа на спине, натянув до самого подбородка одеяло, подшитое простыней — доказательство особого уважения, которым он пользовался в глазах санитара Панделеску, — Уля прислушивался к шуму дождя. Дождь шел с утра — моросящий, непрерывный. Время от времени порывистый ветер ударял в окно мелкой водяной дробью, сотрясая рамы.

Уля лежал бездумно, прислушиваясь к шуму дождя и безуспешно стараясь заснуть. Вот уже три дня не вставал он с постели, и это вынужденное безделие вызывало у него бессонницу. Стало совсем темно… В монотонном шуме дождя, сначала неясные, а потом всё более отчетливые, словно очищенные от пыли, вставали одно за другим воспоминания о том, что было пережито им за прошедшие годы.

…Как и сейчас, шел дождь. Только тогда была теплая августовская ночь.

Его разбудил перезвон колоколов… Били сразу во все колокола города, точно в пасхальную ночь.

Он снова заснул и увидел дом своих родителей.

Стол уставлен всякими вкусными вещами, которые ждут своего часа. Тут и крашеные яйца, и кулич, и пасха, и пирог с яблоками, и вино. Никогда еще не видел он такой вкусной еды у них дома, а как щекочет в носу от сладкого запаха куличей! Ох, как он был голоден и как хотелось ему добраться до всех этих лакомств на столе! Но он и близко не мог подойти, чтобы не рассердить мать, которая заставляла его перед этим вечером поститься целую педелю и кормила только постной фасолью, сваренной в воде без единой капельки масла…

А колокола бьют всё громче и громче… Их звон становится невыносимым, и…Уля просыпается. Просыпается — и опять слышит звон колоколов. Значит, это было не во сне, значит, колокола били в самом деле. Он приподнял голову с подушки и увидел своих родителей, которые замерли у открытого окна, прислушиваясь к перезвону колоколов. Мать, уткнувшись головой в плечо отца, тихонько плакала.

пели на улице солдаты. Пронзительный крик паровоза, донесшийся со стороны вокзала, на миг заглушил и звон колоколов и слова песни.

Потом он услышал, как отец выругался с горечью:

— Сволочи! Будут теперь геройствовать!

Он зло плюнул на улицу, поюм шумно закрыл окно, чуть не поломав при этом раму.

— Что случилось, мама? — спросил маленький Михай сквозь слезы.

Мать подбежала к нему, прижала к себе и проговорила всхлипывая:

— Что же мы теперь будем делать, Пуюц? Война!.. Уйдет наш папка, одни останемся… Горе нам!..

— А что это такое война, мамочка? Это вроде дракона?

Отец подошел к кроватке с другой стороны. Гладя его по голове, сказал:

— Это хуже дракона, сынок. Когда будешь большой, ты поймешь. А теперь попробуй поспать, Пуюц!

Он крепко обхватил отца за шею и горячо зашептал ему в ухо:

— Папочка, не уезжай. Как же ты будешь бороться с этим драконом, если он хуже того, с которым боролся богатырь Фыт-Фрумос?[7]

— Придется мне ехать, сынок!

— Ты возьмешь с собой булаву?

— Возьму обязательно!

— И палаш?

— И палаш.

— А где ты возьмешь волшебного коня?

— Мне его одолжит Фыт-Фрумос.

— А далеко находится этот дракон Война?

— Далеко, сынок.

— Далеко-далеко?

— Далеко!

— Там, где горы бьются вершинами?

— Ну, не так уж далеко.

— Тогда ты не задержишься там долго?

— Нет, сынок! Я думаю, что скоро вернусь.

— Не плачь, мамочка!.. Папка скоро вернется.

Мать рыдала… Отец с трудом сдерживался, стараясь не заплакать.

На следующий день отец уезжал. Мать взяла Михая на вокзал.

Только там он начал смутно догадываться, что война — это что-то другое, не похожее на дракона с двенадцатью головами.

Санитар Панделеску Мишу снова просунул голову в двери.

— Спите? — робко спросил он и, не получив ответа, со вздохом удалился.

Уля Михай мысленно выругал его, раздосадованный тем, что ему пришлось вернуться в эту палату из своего прошлого. Он улегся поудобнее, пытаясь снова поймать порванную нить.

«Это ночь воспоминаний, — сказал он себе с грустью. — Странно! Я уже так давно не вспоминал о своем детстве».

Он прикрыл веки, и тотчас образ отца, словно отпечатанный на сетчатке глаза, возник перед ним. Небольшого роста, широкоплечий, с черными пронзительными глазами и высоким лбом, изборожденным морщинами, с загорелым от солнца и обветренным лицом. Он увидел его таким, каким знал всегда: летом — в парусиновом, выгоревшем на солнце костюме, зимой — в старой облупленной кожаной куртке; и летом и зимой в одной и той же клеенчатой шапке.

Маринаке — его отец — работал шкипером на барже «Лазурь». Это было старое, ветхое суденышко, которое давным-давно надо было бы отправить на свалку, если бы хозяин Ахилаке Иоргопол, крупнейший судовладелец и торговец зерном, решился бы на это. Но он был того мнения, что баржа должна плавать, пока не погибнет сама собой, то есть до тех пор, пока она не развалится на куски и не пойдет ко дну вместе с грузом. Такой конец баржи вполне бы устроил господина Ахилаке Иоргопола потому, что всякий раз, когда «Лазурь» отправлялась в очередной рейс, он заботливо страховал ее вместе с грузом на сумму, которая намного превышала их настоящую стоимость.

Шкипер Маринаке был по натуре человеком добродушным и незлобивым. Даже могучий его бас рокотал всегда приветливо и казался теплым и ласковым. Только тогда, когда он сердился, — а это случалось довольно редко, — его глаза грозно сверкали, а в голосе звучали металлические, суровые нотки.

Уля Михай так ясно, так отчетливо вспомнил его, что невольно вздохнул: «Как быстро прошли годы!» Необъяснимая грусть теплой волной поднялась в нем, и он вдруг почувствовал себя постаревшим.

Он попробовал думать о чем-нибудь другом, но ему это не удалось. Решительно, эта ночь была ночью воспоминаний.

Образ отца словно бы стушевался, отошел в сторону. Зато будто наяву он увидел свою мать — маленького роста, беленькую, очень красивую женщину. Во всем предместье не было другой такой красавицы! Обычно женщины завидуют друг другу и испытывают настоящее удовольствие, если им удается посплетничать и пройтись насчет своей соседки. И в их предместье сплетни, зависть и ругань были в почете. Если две женщины стояли и судачили, можно было не сомневаться, что они перемывают косточки третьей. Но — небывалый случай — Марию, жену Маринаке, они щадили. Ее кроткий, добродушный характер словно защищал ее от злых языков кумушек.

— Мария у нас настоящая барыня! — говорили они между собой без тени зависти.

Находились даже такие, которые жалели Марию, убежденные, что при ее-то хрупкой красоте ей надо было в мужья не простого шкипера, а человека, который в жизни добился кое-чего получше. Но, вопреки этим пересудам кумушек предместья, Мария была счастлива. Она вышла замуж по любви, и время нисколько не поколебало ее счастья.

Часто, когда отец отправлялся в плавание по Дунаю, он брал Михая с собой. Это был для мальчика настоящий праздник. И никогда отец не казался ему более сильным и могучим, чем там, на реке. Когда Маринаке выбирал швартовый трос или стоял у штурвала, мальчик смотрел на отца с восхищением.

Потом, когда они уже выходили на простор реки и было меньше работы, отец подзывал его к себе и заводил разговор о судах и моряках, о морях, рыбах и разных перелетных птицах. Уля слушал отца, наморщив лоб от напряжения, дивясь всему услышанному.

Однажды во время такой счастливой поездки отец, разговаривая с ним, вдруг прижал его крепко к груди и сказал тихо, да таким голосом, какого он никогда еще не слышал:

— Пуюц, ты должен осуществить мои давно погибшие мечты… Ты, мальчик, будешь учиться. И хоть трудно нам, еле концы с концами сводим, но я в лепешку разобьюсь, — чтобы ты смог стать капитаном дальнего плавания.

— А что это такое, папа, «капитан дальнего плавания»?

— Вот я сейчас тебе объясню, Пуюц! Ты знаешь, что существуют разные суда: одни маленькие, другие большие, а третьи еще больше. Отсюда, от нас до Турну Северин и даже дальше, до Вены, скажем, могут ходить не очень большие суда. До Вены, до Братиславы идешь только по Дунаю. А Дунай — старая и спокойная река. Ну а для того, чтобы пересекать моря и океаны, нужны большие суда, с сильными машинами и очень быстрые.

Вот эти суда, которые перевозят товары и пассажиров очень далеко, называются судами дальнего плавания, а тот, кто на судне самый старший и которому подчиняется весь экипаж, называется капитаном дальнего плавания.

— И ты хочешь, папа, чтобы я стал капитаном дальнего плавания?

— Хочу, Пуюц! Только это не легкое дело. Для этого ты должен много учиться. Чтобы ты мог ходить в школу, мало иметь хорошую голову и желание учиться, нужны еще деньги. Много денег. А их у меня нет. Но если ты захочешь учиться и не осрамишь меня, я сделаю всё, чтобы ты смог учиться в тех школах, где нужно будет.

— Не беспокойся, папочка! Я тебя не осрамлю. Однако отец так и не успел увидеть его учеником.

Началась война. Отца взяли в армию, и скоро стало известно о том, что он пропал без вести где-то у Туртукая.

Тяжелые дни начались тогда для них. Из двадцати четырех часов в сутки у матери оставалось для отдыха едва лишь несколько часов. За куском хлеба, за бараньей головой или коровьей требухой она стояла в очереди с полуночи до обеда. Да еще надо было успеть заработать на эту жалкую еду. Ее хрупкий, надорванный организм не мог вынести такого напряжения. Через шесть месяцев трудной, нечеловеческой борьбы за существование она навсегда закрыла глаза. Михая взяли к себе какие-то дальние родственники со стороны матери. Пока шла война, они держали его у себя. Потом, разузнав, что в Фокшанах есть приют для сирот войны, постарались пристроить Улю туда, чтобы избавиться от лишней обузы.

Годы, проведенные в приюте, были самыми тяжелыми, самыми отвратительными в его жизни.

Перед его глазами встал огромный угрюмый дом, построенный в форме подковы, длинные темные коридоры, гулкие холодные спальни. Вспомнились вечно голодные, нечистые дети; всегда злой господин директор с торчащими в стороны усами и тугим животом, выпяченным вперед. Господин директор не расставался с ореховым прутом, которым он бил всякого, кто подворачивался под руку, бил по лицу, по голове, по спине, по рукам, не глядя, куда бьет, и не думая, за что бьет. Михай вспомнил учительницу, старую деву лет тридцати, неизлечимую истеричку, место которой было в доме умалишенных, а не возле детей-сирот; кухарку — бабу громадных размеров, всегда немного пьяную и во хмелю особенно ласковую с мальчиками постарше…

Каждый раз, вспоминая эти страшные, уродливые фигуры, Уля спрашивал себя: «Да полно, были ли они на самом деле или, может, всё это плод воображения?» И сам же отвечал: «Были!» Они жили в его памяти вместе с той ненавистью, которую он пронес через всю свою жизнь. Эта ненависть возникла в нем тогда, когда он быт еще совсем маленьким. Она жила в нем и сейчас, и ему казалось, что чем старше он становится, чем дальше в прошлое уходит тот холодный, огромный дом, мрачные, отталкивающие морды господ учителей, тем яростней, непримиримей его ненависть. Но особенно острым было это чувство, когда он думал о госпоже воспитательнице. Она никого не била прутом, как это делал господин директор. У нее были свои, более утонченные методы наказания, которым она подвергала воспитанников за их мальчишеские шалости и невинные проделки. Она ставила их коленями на ореховую скорлупу. Заставляла смотреть прямо на солнце, пока у провинившегося не темнело в глазах и он не падал без чувств. Она выбирала двух мальчиков — одного посильнее, другого послабее, — вынуждала их драться и наслаждалась зрелищем избиения слабого… Она приказывала им кланяться в пол до тех пор, пока они не начинали орать от страшной боли в пояснице… И при всяком таком наказании воспитанники должны были кричать во весь голос: «Я грешник, господи! Накажи меня, господи!»

Но не только за неистощимость садистской фантазии так ненавидел ее Уля Михай. Он ненавидел ее за то, что своей жестокостью превосходило все наказания, изобретенные ее больным воображением, — за то, что она сумела внушить им страх перед собственной тенью.

Каждый вечер госпожа воспитательница приходила к ним в спальню и, убедившись, что ее маленькие жертвы лежат по своим кроватям, закутавшись в тощие одеяла, начинала рассказывать. Героями ее рассказов неизменно были страшные привидения, призраки, вурдалаки, отвратительные чудовища. Оказывается, она своими глазами видела, как покойники играли в прятки под кроватями спящих детей, как рука скелета схватила сзади мальчика, собравшегося выйти ночью из спальни по своей нужде. Мало того, она видела не раз, как призраки бродили по пустынным, еле освещенным коридорам огромного дома.

Обессиленные, расслабленные страхом, ребятишки, дрожа под одеялами, с ужасом слушали свою добрую воспитательницу, а когда она, довольная собой, уходила, всю ночь корчились от кошмаров, мучивших их во сне. Одни плакали, другие кричали, третьи молча лежали, ожидая близкую смерть. От страха никто не решался выйти ночью из спальни. Они мочились в кроватях. Матрацы гнили и издавали страшное зловоние, но ни угрозы, ни побои директора и надзирателей не могли заставить детей встать ночью и выйти в коридор. Страх перед чудовищами и призраками был сильнее страха перед розгами и прутом господина директора или другими наказаниями госпожи воспитательницы.

Страх дополнялся голодом. Голод не оставлял их никогда. Большая часть и без того ничтожных сумм, ассигнованных на содержание сирот, попадала в карман господина директора. Что касается одежды, то воспитанников сиротского приюта одевали так, что их частенько принимали за бездомных бродяжек и нищих.

Располагался приют на окраине города. Прямо за ним начинались огороды, кукурузные поля. Словно голодная стая отправлялись воспитанники приюта на добычу. Воровали початки кукурузы, выкапывали картофель, опустошали огороды. Люди отбивались от них палками, камнями, как от бездомных собак. Сторожа угощали зарядами дроби и соли. Тому из приютских, кто попадался в их руки, нечего была ждать пощады. Его избивали до полусмерти. Но голод был сильнее страха. Голод заставлял пренебрегать опасностью.

Шесть лет прожил Уля в этом аду. Шесть самых ужасных, самых страшных лет. Годы эти оставили в его душе глубокую, никогда не заживающую рану, которая кровоточила каждый раз, когда он вспоминал о них.

Но был всё-таки и на этом безысходно мрачном фоне один светлый образ — госпожи Грыждару. Она была его учительницей бессменно с первого до последнего класса начальной школы. Это, кажется, был единственный человек, который не бил, не наказывал детей. Она как могла старалась заменить им мать, и не было предела их нежной любви к этой женщине, которую боготворили даже самые тупые и озлобленные воспитанники.

В тот день, когда Уля должен был покинуть приют, прощаясь с ним, госпожа Грыждару сказала:

— Бог дал тебе такую голову, которой многие могли бы позавидовать. Мне было бы жаль, очень жаль, если бы ты не смог учиться дальше. Я знаю, как это трудно сироте. Но ты говорил, что у тебя есть какие-то родственники. Я дам тебе письмо к ним. Я попрошу их записать тебя в одну из тех школ, где дают стипендию. Я уверена, что с твоей подготовкой ты пройдешь по конкурсу.

Прощаясь, она со слезами обняла его.

Михай вернулся в родной город. Родственники приняли его не очень-то дружелюбно. Они почти забыли о его существовании и с недоумением прочли письмо доброй учительницы. Учиться? На что ему это? Сами они едва умели читать и писать, но, слава богу, на жизнь им жаловаться не приходится. Чем ходить нищим оборванцем, лучше попробовать пробить себе дорогу в торговле. Конечно, на первых порах придется послужить в мальчиках у какого-нибудь бакалейщика. Все известные богатеи города начинали с этого.

Молча, с трудом подавляя слезы, слушал он их наставления. Родственники — дядюшка и тетушка — чем-то напоминали ему господина директора и госпожу воспитательницу из сиротского приюта. Ведь это они отправили его туда, а теперь хотят сделать из него мальчика на побегушках, да еще требуют благодарности за все свои безмерные благодеяния.

Улучив подходящую минуту, Уля незаметно выбрался из дому и пошел знакомой дорогой в порт. Он снова увидел его через шесть лет горькой разлуки. Машинально поискал мальчик глазами знакомые очертания баржи «Лазурь». Но на том месте, где она всегда стояла на якоре, он увидел другое судно. Шкипер, старик с усами старого солдата, еле узнал его.

Старик рассказал, что «Лазурь» потонула. Услышав об этом, Уля не выдержал и разревелся. Нет, он плакал не потому, что ему жаль было старую баржу, просто ее гибель напомнила ему отца, которого так и не пришлось больше увидеть.

Тронутый слезами мальчика, старый шкипер приласкал его и заодно отругал за то, что он, на вид совсем взрослый парень, «распустил нюни, как баба».

Но мягкий и ласковый голос старого шкипера, прикосновение его шершавой, мозолистой ладони еще больше взволновали мальчика, и он разрыдался горько, безудержно, по-детски… В первый раз за много времени кто-то обнял его ласково, говорил с ним с добрым участием. Как тосковал он все эти годы по ласке, по доброму слову! Обхватив руками шею старого шкипера, он плакал, изливая в слезах всю недетскую боль, накопившуюся в сердце за эти годы. Когда слезы иссякли, он рассказал старику многое из того, что пережил в сиротском приюте. Шкипер слушал его молча, не прерывая, и только изредка покачивал головой.

— Так ты говоришь, что не хочешь идти в услужение к какому-нибудь лавочнику? — спросил старик.

— Нет, дедушка, не хочу. И к этим… своим… не хочу больше возвращаться.

Он снова расплакался и опять прижался к старику.

— Ладно, ладно, успокойся, парень. Что за дьявольщина, и мне словно что-то в глаз попало… Значит, возвращаться ты не хочешь?.. Давай подумаем, что же будет, если ты не вернешься. Я, парень, хорошо знал твоего отца. Он был порядочный человек. Не много здесь плавает таких шкиперов, как он… Мм-да! Вот что я думаю. Пока поживешь у меня. Старуха моя будет только рада. А кусок хлеба в миска борща всегда найдутся. Это пока. Потом посмотрим, что делать дальше.

Так случилось, что Уля остался жить в доме старого шкипера. Утром он выходил из дому вместе со стариком. В порту болталось немало таких парней, как он. Одни просто бездельничали и грелись на солнышке, другие искали возможности заработать хоть несколько лей. К этим последним присоединился и Михай. Начал он с того, что подносил чемоданы пассажирам с пароходов, приходивших в порт. Кое-какой заработок это давало, и он был рад, когда мог положить в руку тети Софики, жены шкипера, несколько лей. Но зарабатывать становилось всё трудней и трудней, и постепенно, следуя примеру других парней, он начал торговать контрабандными папиросами, продавать краденый уголь, играть в азартные игры. Его мало заботило то, как он зарабатывал деньги. Они были нужны ему, чтобы как-то поддержать бедных стариков, приютивших его, да и сам он всё больше нуждался в деньгах на папиросы, на стопку сливовки или кружку пива. Со всем этим он уже познакомился в том возрасте, когда другие подростки еще только пускают бумажных змеев или собирают марки.

Однажды вместе с другими такими же, как он, молодыми искателями счастья Уля уехал в Бухарест. Каких только профессий не перепробовал он в этом огромном, шумном городе, которому не было до него никакого дела! Чистильщик сапог и разносчик, торговавший бусами, сделанными из теста и раскрашенными во все цвета радуги, посыльный в гостинице, уличный газетчик, — не было, пожалуй, профессии, которой бы он не попробовал в поисках своей судьбы.

Но судьба упорно не давалась Уле в руки, и это в конце концов озадачило юношу. Всё чаще стал он задумываться над своей жизнью, в которой не было ничего привлекательного. Правда, он любил книги и читал без разбора всё, что попадалось ему в руки, но это никак не меняло дела. Жизнь его ничего не стоила, да и сам он немногого стоил.

В пору этих горьких раздумий он как-то и встретил на улице госпожу Грыждару, свою бывшую учительницу в сиротском приюте, и не таясь рассказал ей обо всех своих злоключениях.

Добрая женщина и на этот раз решила помочь Уле Михаю. При участии своего мужа, только что назначенного профессором университета, она устроила Улю на службу в архив какого-то министерства и записала его учеником-экстерном в один из лицеев.

Это был тот толчок, в котором, видимо, нуждается каждый молодой человек, остановившийся на перепутье. Почувствовав опору под ногами, Уля с остервенением, не щадя себя, начал заниматься. Работая днем и ночью, он, спустя четыре года, сдал экзамены и, получив аттестат зрелости, поступил на юридический факультет университета.

В те годы университет в Бухаресте был похож на кипящий котел. Реакционеры, всё больше забиравшие власть в стране, всеми средствами старались привлечь на свою сторону массу студенчества. Ненавидя фашизм с его философией убийства и насилия, Уля незаметно для самого себя оказался по другую сторону баррикад. Не будучи еще активным участником борьбы, он был уже с теми, кто восставал против фашизации университета. И не видеть бы ему как своих ушей государственной стипендии для продолжения образования за границей, если бы единственный профессор, поддерживавший его кандидатуру, однажды ночью не стал министром.

…И вот Уля в Париже, в этом чудо-городе, который, увидев раз, нельзя забыть никогда.

В юноше жила такая неутомимая жажда всё увидеть и познать, что день казался ему ничтожно коротким. Он посещал курсы, где читали лекции прославленные ученые, бродил по музеям, долгими часами просиживал в библиотеках, стал постоянным посетителем букинистов, расположившихся на берегу Сены.

Но уже стучала в дверь новая война. Гитлер, словно обезумев, в длинных, напыщенных речах вопил о жизненном пространстве, которое необходимо немецкому народу, «задыхающемуся» в границах, навязанных ему Версальским договором.

Вскоре после того как гитлеровские танки ворвались в Польшу, румынское посольство потребовало, чтобы Уля Михай вернулся на родину. Он отказался: нетрудно было догадаться, на чьей стороне в начавшейся войне окажется фашистская Румыния.

Немедленным следствием его отказа вернуться в Румынию было лишение стипендии. Однако потеря стипендии не испугала Улю Михая. Очень скоро он получил предложение занять место репетитора в одном из французских провинциальных городков, в семье чиновника таможни, сыну которого он должен был преподавать алгебру и тригонометрию. Конечно, он и в Париже смог бы найти средства к существованию и не ехать в городок на границу с Бельгией, но решающим оказалось знакомство с этим таможенником.

Делегорг — так звали чиновника таможни — был большим оригиналом и знатоком своего дела. Благодаря его проницательности, чутью и смелости немало торговцев контрабандным табаком угодило за решетку. Немало было и таких, что, боясь Делегорга, бросило свою небезопасную профессию.

Однажды Делегоргу пришла фантазия поручить Уле наблюдение за одним из тех ловкачей, которых ему самому никак не удавалось поймать с поличным. Уля так хорошо справился со своей задачей, что Делегорг предложил ему взять на себя еще несколько подобных же операций, а так как они заняли все время Ули Михая, чиновник нанял для своего сына другого репетитора.

Так, благодаря Делегоргу, Уле довелось испытать все радости и огорчения не лишенной риска и опасностей профессии охотника за контрабандистами.

…Во дворе протяжно завыла собака хозяина, в доме которого разместилась санчасть штаба дивизии. Дождь усилился и так барабанил по крыше, словно кто-то сверху непрерывно сыпал на нее тяжелую дробь. По шоссе снова потянулись армейские обозы. Дробный перестук дождевых капель, грохот обозных колес, вой собаки сливались вместе в один тягучий, удручающий своим однообразием шум.

«Так выла собака и в ту ночь!» — напомнил себе Уля, раздавив окурок папиросы в самодельной пепельнице — пустой коробке из-под ваксы.

Он поднялся с кровати, пододвинул стул к окну. За окном стояла кромешная тьма. Слышен был только шум воды, потоками стекавшей с крыши, и грохот проезжавших мимо подвод. Изредка в непроглядной ночной тьме вспыхивал огонек папиросы одного из возниц и, словно сверчок, проплывал в воздухе — там, далеко, над шоссе.

Собака по-прежнему выла в темноте, несмотря на сердитый окрик заспанного хозяина, не поленившегося выйти на крыльцо, чтобы выругать пса.

«Да, вот так же выла собака и в ту ночь», — повторял про себя Уля, подавляя невольный вздох.

«Боши!.. Боши!.. Идут боши!..» И сейчас этот пронзительный крик стоит в его ушах. Услышав это слово, люди покидали свои очаги, бросали нажитое добро и бежали по всем дорогам, бежали, словно на них надвигалась чума. Ехали на велосипедах, в повозках, в фаэтонах, в роскошных лимузинах и на потрепанных грузовиках, шли пешком, толкая перед собой детские коляски или тачки, в которых сложено было всё, что казалось самым ценным. Но как ни спешили беженцы, гитлеровцы догоняли их. Голос пушек слышен был за спиной бегущих людей — близко, еще ближе, еще… И потом приходила смерть и косила их.

Серебристые птицы с крестами на крыльях появились в голубом небе Франции и начали сеять огонь, расстилать ковры бомб, полотнища пулеметных очередей!.. Обезумев от страха перед смертью, люди покидали дороги и рассыпались по полям, надеясь хоть здесь спасти свою жизнь. Но гитлеровские летчики, на бреющем полете проносясь над самыми вершинами деревьев, скашивали пулеметными очередями всех без разбора: мужчин, женщин, стариков и старух, детей, особенно много детей. Когда иссякал груз бомб, когда пустели пулеметные ленты, они улетали, чтобы пополнить запасы, и снова возвращались сеять смерть на всех шоссе и проселочных дорогах, по которым бежали люди Франции.

Когда началась массовая эвакуация, Уля Михай бежал вместе со всеми. Он запихал свои вещи в рюкзак, сел на велосипед и отправился к югу. Он оказался и зрителем и участником великой трагедии, пережитой тысячами беженцев. Осколок немецкого снаряда перебил ему ключицу. Несколько недель провалялся он в госпитале вблизи Парижа. Когда его выписали, город уже давно был занят гитлеровцами.

С первых шагов по улицам оккупированного Парижа он понял, что разгром и капитуляция армии не означали капитуляции французов. Он прочел это на суровых лицах прохожих, в их глазах, которые загорались ненавистью при одном виде фашистской военной формы. Париж был теперь городом скорби и печали. Люди перестали улыбаться. Изможденные лица свидетельствовали о лишениях, которые начинали испытывать парижане.

Блуждая по большим бульварам и наблюдая за тем, что происходит вокруг, Уля чувствовал, как отчаяние постепенно уступает место в его сердце трогательной, волнующей радости.

За несколько недель, проведенных на госпитальной койке, Уля пережил крушение своей веры, своей любви. Может ли кто-нибудь, узнав Францию, не полюбить ее всем сердцем? Он тоже полюбил ее страстно. Разгром этой страны ошеломил его. Франция постыдно капитулировала перед врагом, почти не оказав сопротивления. Ее падение вызвало в нем чувства, похожие на муки влюбленного, узнавшего вдруг, что женщина, которую он боготворит, всего-навсего продажная уличная тварь.

Но достаточно было ему пройти по улицам Парижа, чтобы понять, что Франция не обманула его. Он был счастлив. Он готов был расцеловать каждого встречного.

Почувствовав, что устал и проголодался, Уля зашел в один из ресторанов. В зале было почти пусто. Кельнер, подав скудное меню, намекнул, что существует и другое, более разнообразное, для тех, кому есть чем заплатить. Деньги у него были. В пограничном городке, где он жил, у него не было нужды особенно тратиться, да и к тому же прошло немало времени с тех пор, как он последний раз поел как следует. Уля заказал себе такой обед, что хватило бы на двоих.

Когда он принялся за баранью котлету, за соседний столик уселись два офицера из Люфтваффе и потребовали шампанского. Кельнер любезно ответил им, что шампанского он, к сожалению, не может принести господам офицерам, но если господа офицеры прикажут, он достанет им хорошего вина.

Один из летчиков, в чине майора, стукнул кулаком по столу:

— Французская свинья, меня не интересует твое паршивое вино. Я и мой приятель хотим пить шампанское. Ведь у вас, французов, если и есть что-нибудь приличное, так это только шампанское.

— И хорошенькие женщины! — смеясь добавил другой.

Майор выпятил губы, выражая свое презрение, и процедил сквозь зубы:

— Проститутки!

Вероятно из всех, кто находился в ресторане, один Уля Михай знал немецкий язык. Только этим можно объяснить то, что никто не возмутился гнусным оскорблением, нанесенным французским женщинам. Уля сжал кулаки, почувствовав непреодолимое желание подняться и разбить чванливую физиономию этого летчика.

Майор снова стукнул кулаком по столу:

— Иди скажи твоему хозяину, свинье, что если он не даст нам шампанского, то завтра же его заберут, а эту лавочку прикроют. Скажи ему еще, что мы заплатим сколько угодно. Ну, марш! Шевелись!

Через несколько минут кельнер вернулся с бутылкой шампанского. Немцы усмехнулись и подставили бокалы. Кельнер наполнил их, и офицеры выпили шампанское, причмокивая и пощелкивая языком от удовольствия. В несколько минут бутылка была опустошена. Кельнер принес другую. Офицеры начинали пьянеть. Особенно быстро пьянел майор. С возбужденным толстым лицом, без малейших признаков растительности, с прядью волос, прилипшей к потному лбу, он походил на мясника. Громко и хвастливо рассказывал он своему собеседнику, как ему удалось в одном бою сбить трех французских истребителей. Потом, став вдруг серьезным и торжественным, он предложил тост за фюрера.

Его приятель в чине капитана вскочил, щелкнул каблуками и, выбросив вперед руку, крикнул:

— Хайль Гитлер! Майор повторил его жест:

— Хайль Гитлер!

Сидящие за столиками вздрогнули и еще ниже опустили головы, уставившись в свои тарелки. От гнева майор из красного стал багровым:

— Встать, свиньи! Кто смеет сидеть, когда произносят имя фюрера?!. Всем встать и повторить за мной: «Хайль Гитлер!»

Сидящие за столиками наконец поняли, чего от них требуют. Многие побледнели, но никто не встал, за исключением одного старичка с седой бородкой, который еле поднялся, дрожа от ужаса.

Это было последней каплей. Уля выхватил пистолет и выстрелил по очереди в обоих гитлеровцев. Только увидев, как оба они свалились, он пришел в себя.

— Бегите, мсьё, бегите, пока не поздно!

Этот голос словно подтолкнул Улю. Он машинально сунул пистолет в карман и бросился к двери. Благополучно выбравшись на улицу, пересек бульвар и затерялся в толпе.

Бездумно шел он по улицам города, опустошенный, потрясенный тем, что так внезапно на него обрушилось, ворвалось в его жизнь… Было уже совсем поздно, когда он немного пришел в себя, начал замечать людей вокруг, улицы, фонари, машины… И, едва опомнившись от потрясения, он вдруг почувствовал, что его преследуют. На один миг Улю охватил страх. Однако он быстро взял себя в руки: нетерпеливое желание убедиться в том, что его предположение верно, овладело им. Но как это сделать? Оглядываться назад нельзя.

Навстречу ему шла красивая женщина. Ага, красота женщины — достаточно веская причина для того, чтобы мужчина мог оглянуться и посмотреть ей вслед… Он повернул голову и, взглянув назад, понял, что не ошибся в своих подозрениях: шагах в двадцати от него шел молодой человек, одетый в старенький, поношенный плащ.

Увидев, что его преследует лишь один человек, Уля успокоился.

«Если дело только в тебе, — подумал он, — то я с тобой легко разделаюсь. Но прежде не мешало бы выяснить, нет ли здесь еще кого-нибудь».

Свернув за угол, Уля остановился и стал ждать. Улица была пустынна. Нащупав в кармане пистолет, он сжал в ладони его рукоятку.

Через несколько мгновений появился и молодой человек в плаще.

Уля решительно двинулся ему навстречу и сказал тоном опытного уличного забияки:

— Послушай, парень, мне не нравится, когда за мной тащится еще кто-нибудь, кроме моей собственной тени. Это действует мне на нервы. Ты, может, хочешь сказать мне что-нибудь? В таком случае валяй, говори!

Молодому человеку в плаще, которого он только сейчас мог как следует рассмотреть, было не больше двадцати лет. Это был высокий, худощавый юноша, с голубыми, очень красивыми глазами.

Совершенно серьезно и невозмутимо осмотрев Улю с ног до головы, юноша заговорил:

— Черт тебя побери! Смелости у тебя хватит на семерых, но ты ужасно неосторожен. Ты живешь здесь, поблизости? Я хочу с тобой поговорить.

— Ты что, из полиции?

Голубоглазый весело расхохотался:

— Ты бы уж спросил меня сразу — не из гестапо ли я… Не будь болваном. Если бы я был из полиции или из гестапо, я бы арестовал тебя еще в ресторане, а не тащился бы сюда, на край земли.

— Как, ты был там?

— Конечно! После твоих выстрелов я немного растерялся. Сразу видно, что у тебя нет опыта. Если бы я не крикнул, чтобы ты бежал, ты, наверное, так бы и стоял, любуясь на этих бошей и дожидаясь, пока тебя схватят.

— Не думаю!.. Во всяком случае, спасибо!

— Так где же вы живете? — повторил юноша свой вопрос.

— Трудно сказать. Пока нигде. Я только сегодня прибыл сюда, и, по причинам, хорошо вам известным, мне еще некогда было заняться квартирными делами. Так что, если вам очень хочется со мной поговорить, придется нам прогуляться. Вы будете говорить, а я вас слушать.

— Ну что ж, гулять так гулять! — не без некоторого колебания согласился голубоглазый.

Некоторое время они шли молча. Потом молодой человек спросил:

— Интересно, вы отдаете себе отчет, какие последствия может иметь убийство двух бошей среди бела дня на глазах у почтенной публики?

— Догадываюсь! В конце концов они меня накроют.

— Я не об этом.

— А о чем же? Уж не собираетесь ли вы мне прочитать мораль?

— В какой-то мере — да. Вы должны знать, что боши берут заложников и расстреливают десятки наших людей за каждого своего убитого солдата.

— Этого я не знал. Я же сказал вам, что всего несколько часов назад приехал в город.

Голубоглазый остановился и взглянул на Улю о искренним удивлением:

— Вы что, хотите сказать, что отправили на тот свет двух бошей в порыве возмущения?

— А вы как думали?

— И то правда! Вы вели себя как новичок, да вдобавок еще по-дурацки неосторожный новичок…

— А чего бы вы хотели? Чтобы я по желанию этих свиней кричал: «Хайль Гитлер»? Могу вас успокоить: если от меня еще раз потребуют этого, я поступлю точно так же.

— Вы, вероятно, воображаете, что, поступая столь благородно, служите делу Франции?

— Не знаю. Но я не считаю, что из страха перед бошами можно позволить делать им всё, что вздумается.

— Я не это имел в виду. Знаете, я начинаю убеждаться, что вы и в самом деле жили всё это время далеко от Парижа. Во-первых, вы должны знать, что Франция не погибла. Она живет и не прекращала своей борьбы ни на миг. Движение Сопротивления растет и усиливается с каждым днем. Я имею в виду настоящее, народное Сопротивление. Не знаю, осведомлены ли вы о том, что есть еще и другое сопротивление, которое предпочитает борьбу во фраке и в перчатках. Впрочем, оно и неудивительно, потому что в обычной своей жизни руководители этого сопротивления носят фрак и перчатки. Можете мне поверить, что не они отправляют на тот свет тех бошей, которых действительно необходимо убрать во имя Франции. Надеюсь, вам стало всё ясно, не так ли?

— Очень ясно! Я понял, что вы принадлежите к тем, кто борется за Францию.

— В таком случае вот что я бы хотел добавить. Если вам негде сегодня переночевать, идите по адресу, который здесь указан. Это порядочная женщина, которая сдает меблированные комнаты. В гостиницу вам лучше не ходить. Ждите меня завтра до девяти часов. Если я не приду, значит… значит, я не должен вас больше видеть. А теперь спокойной ночи и желаю удачи!

Он пожал Уле руку и быстро, не оглядываясь, ушел.

Так нашему герою довелось связаться с участником французского Сопротивления. А вскоре он начал для них работать.

Свое первое задание Уля Михай выполнил успешно, проявив немало смелости, фантазии и хладнокровия. Ему стали поручать все более трудные и сложные дела.

Гестапо действовало энергично. Благодаря широкой сети осведомителей им удалось арестовать многих активных участников Сопротивления. Тюрьмы были переполнены. Казни следовата одна за другой. Тысячи патриотов попали в гнглеровские концентрационные лагери.

Уле было поручено изучить методы работы гестапо. Выполняя это сложное задание, он сумел многих выручить из беды, предотвратить немало провалов.

Однажды, выслеживая агента гестапо, он случайпо обнаружил засекреченный застенок гестаповцев. Людей, попадавших сюда, никто никогда больше не видел. Они исчезали навсегда. Гитлеровцы, стараясь замести следы своих преступлений, всеми средствами скрывали особое назначение этого страшного дома, расположенного в тихом уголке Парижа.

Окруженный садами, дом казался соседям почтенной виллой богатых людей, нашедших здесь тихий приют и успокоение. Правда, соседям не доводилось видеть в лицо никого из обитателей «виллы», но это, скорее всего потому, что владельцы дома никогда не выходили в город пешком, предпочитая пользоваться элегантным черным лимузином, в котором всегда были опущены занавески.

Улю этот лимузин очень заинтересовал, Известно, что если очень хочешь о чем-нибудь узнать и к тому же обладаешь достаточно развитой фантазией и недюжинной смелостью, то в конце концов найдешь средство удовлетворить свое любопытство. Можно, например, устроить так, чтобы лопнула камера. И к досаде шофера таинственного черного лимузина, с его машиной однажды произошел именно такой несчастный случай неподалеку от «виллы». И подумать только, что причиной этой неприятности были жалкие гвозди, рассыпанные каким-то ротозеем на дороге. Правда, некоторые из них торчали кверху острыми концами и… Впрочем, у незадачливого водителя сразу же нашлись помощники. Когда он вышел из машины, чтобы посмотреть, что стряслось с камерой и покрышкой на колесе, проходивший мимо молодой человек любезно осведомился, не может ли он быть чем-нибудь полезен. Получив довольно недружелюбную отповедь, из которой следовало, что нечего совать свой нос куда не следует, вежливый прохожий пошел своей дорогой, заглянув мимоходом в открытую дверцу машины.

На другой день какой-то пьяный тип в нищенских лохмотьях наверняка попал бы под колеса лимузина, если бы шофер, сохраняя присутствие духа, не затормозил в самый последний момент. И этот пьяница и бродяга, вместо того чтобы поблагодарить за то, что его не раздавили начал еще ругать шофера и господина, сидевшею в лимузине, последними словами. Всякому трезвому было бы ясно, что этот господин, хотя и не носит военной формы, но немало послужил в армии, а может быть и сейчас служит.

Всяческие приключения с черным лимузином привели к тому, что Уля Михай вскоре совершенно точно знал, что господин военный в штатском каждый день приезжает на «виллу» и что служит он в гестапо в чине обер-штурмбанфюрера.

Все эти сведения оказались очень кстати в тот день, когда стало известно об apecтe одного из руководителей маки, перевезенного из тюрьмы на «виллу».

Узнав об аресте, Уля Михай предложил план спасения. Правда, план был рискованный и требовал немалой смелости и дерзости, но его приняли, так как во что бы то ни стало надо было спасти арестованного. На «вилле» его ждала неминуемая гибель.

В эти же дни к одному из руководителей гестапо в Париже явились с секретным приказом от Гиммлера из Берлина два офицера «СС» — штандартенфюрер Мартин Вернер и хауптштурмфюрер Франц Брош.

Когда господ офицеров провели в кабинет оберштурмбанфюрера Конрада Хесса и они остались наедине, посланцы из Берлина повели себя в высшей степени некорректно, сунув в нос опешившему от такой наглости оберштурмбанфюреру пистолеты и поставив его в известность о настоящей цели своего визита.

— Господин оберштурмбанфюрер Хесс, вы арестовали некоего Луи Демаржа. Мы знаем, где он находится. Если вам дорога жизнь — а она должна быть вам дорога, вы еще так молоды, — вы напишете несколько строк к коменданту «виллы», которую вы превратили в застенок. Записка должна быть следующего содержания: «Ввиду того, что специально посланный рейхсфюрером Гиммлером офицер желает лично допросить Луи Демаржа, арестованпый должен быть немедленно передан подателю сего письма хауптштурмфюреру Францу Брошу».

Сановный гестаповец, который был очень смел лишь перед своими закованными жертвами, струсил и подчинился:

— Господа, я в ваших руках, но моя жизнь…

— Мы обещали и сдержим свое слово.

— В таком случае…

И он написал всё, что от него требовали дерзкие посетители.

— А теперь вы позволите нам воспользоваться вашей машиной, которая обычно ждет вас в этот час.

— Вы хорошо осведомлены: она меня действительно ждет уже две минуты.

Еще через несколько минут черный лимузин вез Улю Михая к «вилле». Когда они подъехали, Ганс стал подавать гудки, ворота открылись, машина въехала во двор и остановилась у подъезда, из которого вышел высокий худой человек с голым черепом и лицом мертвеца. Не отвечая на его приветствие, Уля спросил:

— Кто такой?

— Обершарфюрер Франк Миллер!

— Проводите меня к штурмбанфюреру Крамеру. Миллер повел гостя на второй этаж. Перед массивной дубовой дверью он остановился, постучал, потом осторожно приоткрыл ее, пропуская офицера из Берлина.

Из-за письменного стола поднялся грузный человек с тяжелым взглядом и совершенно квадратной головой. Усики «а ля Гитлер», казались под его носом большим черным тараканом.

— Вы штурмбанфюрер Крамер?

— Так точно, гер хауптштурмфюрер!

Уля протянул письмо, которое гестаповец стал внимательно читать. Убедившись, что письмо прочитано, Уля Михай добавил несколько слов, которые заставили штурмбанфюрера Крамера покраснеть от удовольствия:

— Вы, Крамер, даже не знаете, какую важную услугу оказали великому райху, арестовав этого бандита Демаржа. Господин штандартенфюрер Вернер, докладывая рейхсфюреру Гиммлеру, не забудет упомянуть ваше имя.

Давая понять, что торопится, Уля взглянул на часы. Штурмбанфюрер Крамер нажал кнопку звонка, и верзила с головой мертвеца тотчас появился на пороге, точно он всё время дежурил за дверью.

— Франк, арестованному Луи Демаржу надень наручники и веди к машине. Быстро!

Обершарфюрер Франк щелкнул каблуками и исчез. Ровно через четыре минуты он доложил о том, что приказ выполнен.

— Франк, вы будете сопровождать господина хауптштурмфюрера Броша.

— Не нужно. Я убежден, что господин штандартопфюрер Вернор выразит желание позпакомиться с вами лично, так что эта французская свинья вернется сюда вместе с нами.

И, дасая понять, что всякие возражения бесполезны, он вытянул руку в приветствии:

— Хайль Гитлер!

Пять минут спустя изящный лимузин выезжал из ворот «виллы».

На одном из перекрестков машину поджидал молодой человек, который, казалось, весь был поглощен чтением дневного выпуска газеты. Когда лимузин проезжал мимо, он поднял глаза. Из машины ему чуть заметно улыбнулся немецкий офицер. В следующее мгновение лимузин был далеко. Эта мимолетная улыбка проезжавшего офицера так взволновала молодого человека, что газета, которую он держал в руках, начала заметно дрожать. Потом, придя в себя, он перешел улицу и вошел в кафе, чтобы позвонить по телефону:

— Алло, Жан! Добрый вечер, дорогой. Мишель вернулся из провинции.

Еще через несколько минут под окнами кабинета оберштурмбанфюрера Хесса остановился шарманщик. Услышав скрипучую старинную мелодию, которую тот наигрывал, штандартенфюрер Вернер, сидевший всё это время напротив Хесса, не спуская с него глаз, встал и обратился к гестаповцу с небольшой речью.

— Велико искушение отправить вас на тот свет, господин оберштурмбанфюрер, но так как мой друг обещал сохранить вам жизнь, я вынужден отказаться от этого удовольствия. Сейчас я должен вас покинуть. Но перед этим, во избежание недоразумений, я должен принять некоторые меры предосторожности.

Подойдя к побелевшему от страха гестаповцу, он ударил его рукояткой пистолета по голове и, обезопасив таким образом полковника Хесса, завязал ему руки за спиной, сунул кляп в рот и вышел из кабинета.

Когда он выбрался на улицу, мимо проехала машина, в которую «посланец из Берлина» вскочил почти на полном ходу и уехал в неизвестном направлении.

Перебирая в памяти всю эту историю, Уля Михай отошел от окна и стал прохаживаться по комнате, меряя ее шагами из одного конца в другой.

Из соседней комнаты доносился ужасающий храп санитара Панделеску. Ветер и дождь стихли. Только обозы продолжали тарахтеть по шоссе, размытому дождем.

Ночь воспоминаний!..

Одна за другой вставали перед ним картины из его прошлой жизни.

После этой проделки с Хессом оставаться в Париже было опасно. Гестаповцы — в ярости за то, что их так легко провели, — мобилизовали всех своих агентов, чтобы разыскать дерзких смельчаков. Улю отправили работать в провинцию.

Потом, после прорыва советскими войсками Ясско-Кишиневского фронта и заключения договора с Советским Союзом, Уле удалось покинуть Францию и вернуться на родину.

Он боролся против гитлеровцев во Франции и теперь хотел драться с ними за счастье своего народа. Он просил отправить его на фронт, но ему снова поручили несколько операций, в которых необходим был весь его опыт, приобретенный там, в маки.

Когда в Верховной ставке узнали о намерении Абвера относительно шифровальной машины, Уля Михай получил приказ отправиться на фронт.

И вот прошло уже три недели с тех пор, как он находится здесь, а ему еще не удалось продвинуться ни на шаг в выполнении задания.

«Бесспорно, — сказал он себе, — это дело гораздо сложнее, чем я себе представлял. Красавица Катушка…» Понимая, что если он сейчас начнет еще думать о событиях, происшедших с ним в доме красавицы Катушки, ему так и не удастся заснуть, Уля Михай улегся на свою кровать. И на этот раз быстро заснул.