В тот год я выучил английский

37

Кембридж обладал для меня качествами лабиринта, мне бы хотелось, чтобы этот маленький городок никогда не стерся ни в моей памяти, ни в памяти Мэйбилин, так как мы получали огромное удовольствие ориентироваться и разбираться, мерить по этой шкале нашу изобретательность, способность соединять по кусочкам мозаику, без конца набирать опыт, чтобы в порыве игры сказать: «Oh yes, here it is»[76] или «Oh no! We had better go this way…»[77] — а затем мы, смеясь, разворачивались, ничуть не жалея о наших ошибках, и возвращались. В центре города мы ходили пешком, оставляя велосипеды, пристегнув их в крытой галерее около рыночной площади. Город оставался таким же нетронутым и сбивал нас с пути, но мы были вдвоем, что очень сильно сближало, так как в глубине души мы понимали, что, если пойти не той дорогой, мы сможем вместе посмеяться над промахами, благодаря которым мы убеждались, что способны сделать праздник даже из мелких поражений. Мы достаточно потрудились, чтобы отыскать галерею Всех Святых, улочку, где, как мы прочли на доске объявлений рыночной площади, должна была проходить выставка сюрреалистов. На афише была напечатана картина Магритта[78]: человек, стоящий спиной, видит в зеркале только свою спину. Мы напрасно спрашивали у прохожих, как пройти, мы блуждали, переходя от одной улочки к другой, точнее, от одного названия к другому. Даже если следующая улица являлась продолжением предыдущей, каждый раз, когда мы проходили одну из них, создавалось впечатление, что мы преодолеваем невидимый порог и начинаем новую главу с другим названием. Улицы открывали город абзац за абзацем, вы внезапно ощущали невероятную свободу, как будто простое название могло изменить ход событий, оно по-своему вас приветствовало всякий раз, когда вы проходили мимо. Так получилось, что слово «мрачный», которое Мэйбилин употребила не больше двух или трех раз в отношении меня, родилось у нее на губах перед одной картиной, которую мы отыскали между полотен Дали и Магритта. Странная картина с сумеречной атмосферой выставлялась вместе с Дельво[79] в одном из залов в подвале. Возможно, что именно я произнес это слово перед полотном, на котором был изображен преждевременно постаревший ребенок со слишком большой головой, эта картина, сам не знаю почему, выражала всю мировую скорбь. Дитя находилось на берегу озера вместе с людьми в купальных костюмах, это, без сомнения, были его родители. Да, возможно, что здесь я впервые употребил это французское слово, в дальнейшем обернувшееся против меня, когда я меньше всего этого ожидал и просто задумался, она вопросительно произнесла: «Ты мрачный? Признайся, что ты мрачный». В этом не было упрека, а только непонимание, как я могу быть мрачным в некоторые минуты, которые такими совсем не являются, но с которыми мой простой образ жизни — все мое существование — резко противоречило. Мы направились к выходу с приятным ощущением отступления, испытываемым всякий раз, когда выходишь с выставки или из музея. Уходить всегда легко и приятно, даже если вы все еще восхищаетесь, говорите, что вам понравилось, вы все равно чувствуете огромное облегчение, когда оказываетесь на свежем воздухе среди похожих на вас живых людей. Уже минуту спустя галерея Всех Святых заняла свое место в мозаике, которую Кембридж согласился сложить вместе с нами.