В защиту марксизма

Открытое письмо тов. Бернаму.

7 января 1940 г.

Дорогой товарищ!

Мне сообщают, что, по поводу моей статьи о мелко-буржуазной оппозиции, вы выразились в том смысле, что не намерены спорить со мной о диалектике, а будете спорить о «конкретных политических вопросах». «Я давно уже перестал заниматься религиозными вопросами», прибавили вы иронически. В свое время я уже слышал эту фразу от Макса Истмана.

Насколько я понимаю, ваши слова означают, что диалектика Маркса, Энгельса и Ленина относится к области религии. Каков смысл этого утверждения? Диалектика, напоминаю еще раз, есть логика развития. Как инструментальная мастерская на заводе служит для снабжения инструментом всех цехов, так и логика необходима для всех областей человеческого знания. Если вы не считаете логику вообще религиозным предрассудком (к сожалению, противоречивые писания оппозиции все больше наводят на эту грустную мысль), то какую именно логику вы признаете? Я знаю две системы логики, заслуживающие внимания: логику Аристотеля (формальную логику) и логику Гегеля (диалектику). Логика Аристотеля исходит из неизменных предметов и явлений. Научное мышление нашей эпохи изучает все явления в рождении, преобразовании и распаде. Думаете ли вы, что движение наук, включая дарвинизм, марксизм, современную химию и пр., не оказало никакого влияния на формы нашего мышления? Думаете ли вы, другими словами, что в мире, где все изменяется, силлогизм является единственно неизменным и вечным? Евангелие святого Иоанна начинается со слов: «вначале был Логос», т.е. вначале был Разум, или Слово (разум, выраженный в слове, т.е. силлогизм). У Иоанна силлогизм является одним из литературных псевдонимов бога. Если вы считаете, что силлогизм неизменен, т.е. не имеет ни происхождения, ни развития, значит он и для вас является продуктом божественного откровения. Если же вы признаете, что логические формы нашего мышления развиваются в процессе нашего приспособления к природе, то потрудитесь сказать, кто именно, после Аристотеля, изучил и описал дальнейшее движение логики. Пока вы этого не разъяснили, я позволяю себе утверждать, что отождествлять логику (диалектику) с религией значит обнаруживать полную неосведомленность и поверхностность в основных вопросах человеческого мышления.

Допустим, однако, что вы правы в вашем более, чем смелом суждении. Дело от этого не станет для вас лучше. Религия, как вы, надеюсь, согласитесь, отвлекает от действительного знания к мнимому, от борьбы за лучшую судьбу — к ложным надеждам на загробное воздаяние. Религия есть опиум народа. Кто не борется против религии, тот не достоин называться революционером. По какому же праву вы отказываетесь бороться против диалектики, раз вы считаете, что она есть разновидность религии?

Вы давно покончили, по вашим словам, с религиозными вопросами. Но ведь вы покончили только для себя. А кроме вас, существуют еще все остальные. Их довольно много. Мы, революционеры, никогда не «кончаем» с религиозными вопросами, ибо задача для нас состоит в том, чтобы освободить от влияния религии не только себя, но и массы. Если диалектика есть религия, как же можно отказываться от борьбы с опиумом внутри собственной партии?

Или может быть вы хотите сказать, что религия не имеет политического значения? Что можно быть религиозным человеком и в то же время последовательным коммунистом и революционным борцом? Вряд ли вы рискнете на такое утверждение. Разумеется, мы со всей осторожностью отнесемся к религиозным предрассудкам отсталого рабочего. Если он хочет бороться за нашу программу, мы его примем в партию; но в то же время наша партия будет настойчиво воспитывать его в духе материализма и атеизма. Если вы согласны с этим, как же вы можете отказываться от борьбы против «религии», разделяемой, насколько знаю, подавляющим большинством членов вашей собственной партии, которые интересуются теоретическими вопросами? Вы явно забыли об этой важнейшей стороне вопроса.

Среди образованных буржуа есть немало людей, которые лично порвали с религией, но свой атеизм держат исключительно для собственного употребления; они думают про себя, а нередко говорят и вслух, что народу полезно иметь свою религию. Неужели же вы стоите на этой точке зрения по отношению к вашей собственной партии? Неужели этим объясняется ваш отказ вступать с нами в объяснение по поводу философских основ марксизма? Тогда, под видом презрения к диалектике, у вас звучит нота презрения к партии.

Не возражайте, что я опираюсь на фразу, сказанную вами в частной беседе, и что публично вы не занимаетесь ниспровержением диалектического материализма. Это не верно. Крылатая фраза служит мне лишь для иллюстрации. По разным поводам вы, где представляется случай, заявляете о своем отрицательном отношении к той доктрине, которая составляет теоретическую основу нашей программы. Это всем в партии известно. В статье об «отступающих интеллигентах», написанной вами совместно с Шахтманом и напечатанной в теоретическом органе партии, категорически заявлено, что вы отвергаете диалектический материализм. Неужели же партия не имеет права знать, почему именно? Неужели же вы думаете, что в Четвертом Интернационале редактор теоретического органа может ограничиться голым заявлением: «я решительно отвергаю диалектический материализм», как если бы дело шло о папиросе: «благодарю вас, я не курю». Вопрос о правильной философской доктрине, т.е. о правильном методе мышления, имеет решающее значение для революционной партии, как хорошая инструментальная мастерская имеет решающее значение для производства. Защищать старое общество при помощи материальных и интеллектуальных методов, унаследованных от прошлого, еще возможно. Ниспровергнуть старое общество и построить новое совершенно немыслимо без предварительной критической проверки ходячих методов. Если партия заблуждается в самых основах своего мышления, ваша прямая обязанность указать ей правильный путь. Иначе ваше поведение будет неизбежно истолковано, как пренебрежительное отношение академика к пролетарской организации, которая-де все равно не способна воспринять действительно «научную» доктрину. А что может быть хуже этого?

Кто знаком с историей борьбы тенденций внутри рабочих партий, тот знает, что переход в лагерь оппортунизма и даже буржуазной реакции нередко начинался с отвержения диалектики. Мелко-буржуазные интеллигенты считают диалектику наиболее уязвимым местом марксизма, и в то же время спекулируют на том, что рабочим гораздо труднее проверить разногласия в философской области, чем в политической. Этот давно известный факт имеет силу доказательства от опыта. Нельзя так же скинуть со счетов другой, еще более важный факт, именно, что все великие и выдающиеся революционеры — прежде всего Маркс, Энгельс, Ленин, Люксембург, Франц Меринг — стояли на почве диалектического материализма. Неужели все они не способны были отличить науку от религии? Не слишком ли много высокомерия с вашей стороны, тов. Бернам?

Крайне поучителен пример Бернштейна, Каутского и Франца Меринга. Бернштейн категорически отрицал диалектику, как «схоластику» и «мистику». Каутский относился к вопросу о диалектике безразлично, вроде тов. Шахтмана. Меринг был неутомимым пропагандистом и защитником диалектического материализма. В течение десятилетий он следил за всеми новинками философии и литературы, неутомимо разоблачая реакционную сущность идеализма, нео-кантианства, утилитаризма, всех видов мистицизма и пр. Политическая судьба этих трех лиц достаточно известна. Бернштейн дожил свою жизнь, как тупой мелко-буржуазный демократ. Каутский из центриста превратился в вульгарного оппортуниста. Что касается Меринга, то он умер революционным коммунистом.

В России три очень видных академических марксиста: Струве, Булгаков и Бердяев, начали с отрицания философской доктрины марксизма, а кончили реакцией и православной церковью. В Соединенных Штатах Истман, Сидней Хук и их друзья борьбой против диалектики прикрыли свое превращение из попутчиков пролетариата в попутчиков буржуазии. Можно было бы привести десятки подобных примеров из жизни других стран.

Пример Плеханова, как бы являющийся исключением, на самом деле лишь подтверждает правило. Плеханов был замечательным пропагандистом диалектического материализма, но за всю свою жизнь не имел случая принять участия в реальной классовой борьбе. Его мышление было оторвано от действия. Революция 1905 г., а затем война, отбросив его в лагерь мелко-буржуазной демократии, заставили его фактически отказаться от диалектического материализма. Во время мировой войны Плеханов уже открыто выступал проповедником кантовского категорического императива в области международных отношений: «не делай другим того, чего не хочешь себе» и пр. Пример Плеханова показывает лишь, что диалектический материализм сам по себе еще не делает человека революционером.

Шахтман ссылается, с другой стороны, на то, что Либкнехт оставил после себя написанное в тюрьме произведение против диалектического материализма. В тюрьме приходят в голову разные мысли, которые нельзя проверить путем общения с другими людьми. Либкнехт, которого никто не считал теоретиком, в том числе и он сам, стал для мирового рабочего движения символом героизма. Если кто-либо из американских противников диалектики проявит, в случае войны, подобную же независимость от патриотизма и личную самоотверженность, мы отдадим ему должное, как революционеру. Но вопрос о диалектическом методе этим не разрешится.

К каким окончательным выводам пришел бы сам Либкнехт на воле, неизвестно. Во всяком случае прежде, чем печатать свою работу, он, несомненно, показал бы её более компетентным друзьям, именно Францу Мерингу и Розе Люксембург. Весьма вероятно, что, по их совету, он просто бросил бы рукопись в печь. Допустим, однако, что вопреки совету людей, далеко превосходивших его в области теории, он решил бы все же напечатать свою работу. Меринг, Люксембург, Ленин и другие, конечно, не предложили бы исключить его за это из партии; наоборот, решительно вступились бы за него, еслиб кто-либо сделал столь нелепое предложение. Но в то же время они не заключили бы с ним философского блока, а решительно отмежевались бы от его теоретических ошибок.

Совсем иначе, как видим, держит себя тов. Шахтман. «Смотрите, — говорит он на поучение молодежи. — Плеханов был выдающимся теоретиком диалектического материализма, а оказался оппортунистом; Либкнехт был замечательным революционером, а усомнился в диалектическом материализме». Этот довод, если он вообще имеет смысл, означает, что революционеру диалектический материализм просто не нужен. Искусственно выдернутыми примерами Либкнехта и Плеханова Шахтман подкрепляет и «углубляет» мысль своей прошлогодней статьи, именно, что политика не зависима от метода, так как метод отделен от политики счастливым даром непоследовательности. Ложно истолковав два «исключения», Шахтман пытается опрокинуть правило. Если так аргументирует «сторонник» марксизма, как же должен аргументировать противник? Ревизия марксизма переходит здесь в прямую ликвидацию его; более того: в ликвидацию всякой доктрины и всякого метода.

Диалектический материализм не есть, конечно, вечная и неизменная философия. Думать иначе, значило бы противоречить духу диалектики. Дальнейшее развитие научной мысли создаст, несомненно, более глубокую доктрину, в которую диалектический материализм войдет лишь, как строительный материал. Нет, однако, основания ждать, что эта философская революция будет произведена еще при загнивающем буржуазном режиме. Не говоря уже о том, что Марксы рождаются не каждый год и не каждое десятилетие, задача жизни и смерти пролетариата состоит сейчас не в том, чтобы по новому истолковать мир, а в том, чтобы перестроить его от основания до вершины. Мы можем ждать в ближайшую эпоху великих революционеров действия, но вряд ли новых Марксов. Только на основах социалистической культуры человечество почувствует потребность пересмотреть идейное наследство прошлого и несомненно далеко опередит нас не только в области хозяйства, но и в области интеллектуального творчества. Режим бонапартистской бюрократии СССР преступен не только тем, что создает возрастающее неравенство во всех областях жизни, но и тем, что принижает интеллектуальную деятельность страны до уровня разнузданных болванов ГПУ.

Допустим, однако, что, вопреки нашему предположению, пролетариату посчастливится выдвинуть в нынешнюю эпоху войн и революций нового теоретика, или новую плеяду теоретиков, которые превзойдут марксизм и, в частности, поднимут логику над материалистической диалектикой. Разумеется, все передовые рабочие будут учиться у новых учителей, а старики будут заново переучиваться. Но ведь пока-что это — музыка будущего. Или я ошибаюсь? Может быть вы укажете мне те произведения, которые должны заменить пролетариату систему диалектического материализма? Если бы они у вас были под руками, вы, разумеется, не отказались бы вести борьбу против опиума диалектики. Но их нет. Пытаясь дискредитировать философию марксизма, вы ничего не предлагаете взамен.

Представьте себе молодого врача-дилетанта, который начинает разъяснять вооруженному ланцетом хирургу, что нынешняя анатомия, неврология и пр. никуда не годятся, что в них много неясного и незаконченного, что только «консервативные бюрократы» могут на основе этих мнимых наук пускать в ход ланцет и т.д. Думаю, что хирург пригласит безответственного коллегу покинуть операционный зал. Мы тоже, тов. Бернам, не поддадимся дешевым издевательствам над философией научного социализма. Наоборот, сейчас, когда ходом фракционной борьбы вопрос поставлен ребром, мы скажем обращаясь ко всем членам партии, особенно к молодежи: Остерегайтесь проникновения буржуазного скептицизма в ваши ряды. Помните, что социализм не нашел до сих пор более высокого научного выражения, чем марксизм. Помните, что методом научного социализма является диалектический материализм. Возьмитесь серьезно за книжки! Изучайте Маркса, Энгельса, Франца Меринга, Плеханова, Ленина. Это во сто раз важнее для вас, чем изучать тенденциозные, бесплодные и немножко смешные трактаты о консерватизме Кэннона. Пусть нынешняя дискуссия вызовет хотя бы тот положительный результат, что молодежь постарается заложить в своих головах серьезный теоретический фундамент для революционной борьбы!

Дело, однако, у вас не ограничивается диалектикой. Слова вашей резолюции о том, что вы теперь не ставите на разрешение партии вопрос о природе Советского государства, означают на самом деле, что вы ставите этот вопрос, если не юридически, то теоретически и политически. Не понимать этого могут только младенцы. Та же фраза имеет и другой смысл, гораздо более одиозный и опасный. Она означает, что вы отделяете политику от марксистской социологии. Между тем, в этом для нас существо дела. Если можно давать правильное определение государства, не пользуясь методом диалектического материализма; если можно правильно определять политику, не давая классового анализа государства, то спрашивается: к чему вообще марксизм?

Расходясь между собой насчет классовой природы Советского государства, вожди оппозиции сходятся на том, что внешнюю политику Кремля надо называть «империалистической», и что СССР не надо поддерживать «безусловно». Замечательно содержательная платформа! На тот случай, что враждебная «клика» поставит на съезде вопрос о природе Советского государства ребром (какое преступление!), вы заранее согласились… не соглашаться между собою, т.е. голосовать по разному. В британском «национальном» правительстве был такой прецедент, когда министры «согласились не соглашаться», т.е. голосовать по разному. У министров его величества было, однако, то преимущество, что они хорошо знали природу своего государства и могли себе позволить роскошь разногласия по второстепенным вопросам. У вождей оппозиции дело обстоит хуже. Они позволяют себе роскошь расходиться по основному вопросу, чтобы проявлять солидарность по второстепенным. Если это марксизм и принципиальная политика, то я не знаю, что такое беспринципное комбинаторство.

Вам, видимо, кажется, что, отвергая дискуссии о диалектическом материализме и о классовой природе Советского государства, во имя «конкретных» вопросов, вы действуете, как реалистический политик. Этот самообман вытекает из вашего недостаточного знакомства с историей борьбы фракций в рабочем движении за последнее полустолетие. Во всех без исключения принципиальных конфликтах марксисты неизменно стремились повернуть партию лицом к основным проблемам доктрины и программы, считая, что только при этом условии «конкретный» вопрос найдет свое законное место и законные пропорции. Наоборот, оппортунисты разных оттенков, особенно те из них, которые успели потерпеть несколько поражений в области принципиальной дискуссии, неизменно противопоставляли классовому марксистскому анализу «конкретные» конъюнктурные оценки, которые они, как водится, формулировали под давлением буржуазной демократии. Это распределение ролей проходит через десятилетия фракционной борьбы. Оппозиция, уверяю вас, не выдумала ничего нового. Она продолжает традицию ревизионизма в теории, оппортунизма — в политике.

В конце прошлого столетия ревизионистские попытки Бернштейна, подпавшего в Англии под влияние англо-саксонского эмпиризма и утилитаризма — самой жалкой из всех философий! — были беспощадно отбиты. После этого немецкие оппортунисты сразу почувствовали отвращение к философии и социологии. На съездах и в печати они не уставали возмущаться марксистскими «педантами», которые заменяют «конкретные политические вопросы» общими принципиальными рассуждениями. Перечитайте протоколы германской социал-демократии конца прошлого и начала нынешнего столетия, — и вы сами поразитесь, до какой степени мертвые держат, по французскому выражению, в своих объятиях живых!

Вам не безызвестно, какую огромную роль сыграла «Искра» в развитии русского марксизма. Она начала с борьбы против так называемого «экономизма» в рабочем движении и против народничества (партия эсеров). Главное возражение «экономистов» состояло в том, что «Искра» витает в области теории, тогда как они, «экономисты», хотят руководить конкретным рабочим движением. Главный довод социалистов-революционеров был таков: «Искра» хочет создать школу диалектического материализма, тогда как мы хотим низвергнуть царское самодержавие. Надо сказать, что народники-террористы очень серьезно относились к своим словам: с бомбой в руках они жертвовали собственной жизнью. Мы возражали им: «бомба в известных случаях прекрасная вещь, но прежде всего надо достигнуть ясности в собственной голове». Исторический опыт показал, что величайшей в истории революцией руководила не та партия, которая начала с бомб, а та, которая начала с диалектического материализма.

Когда большевики и меньшевики входили еще в одну партию, перед каждым съездом и на самом съезде неизменно велась ожесточенная борьба по поводу порядка дня. Ленин предлагал начать с таких вопросов, как выяснение природы царской монархии, определение классового характера революции, оценка переживаемого этапа революции и пр. Мартов и Дан, вожди меньшевиков, неизменно возражали: мы не социологический клуб, а политическая партия; нам необходимо сговориться не о классовой природе царской монархии, а о «конкретных политических задачах». Я цитирую по памяти, но не рискую ошибиться, так как эти споры повторялись из года в год и получили стереотипный характер. Прибавлю, что за мной лично есть по этой части немало грехов. Но с того времени я кое-чему научился.

Любителям «конкретных политических вопросов» Ленин неизменно разъяснял, что наша политика имеет не конъюнктурный, а принципиальный характер; что тактика подчинена стратегии; что главное значение всякой политической кампании состоит для нас в том, чтобы подвести рабочих от частных вопросов к общим, т.е. воспитать их в понимании природы современного общества и характера его основных сил. Меньшевикам всегда нужно было замазать принципиальные разногласия в своей неустойчивой среде путем умолчаний, тогда как Ленин, наоборот, ставил принципиальные вопросы ребром. Нынешняя аргументация оппозиции против философии и социологии, в пользу «конкретных политических вопросов», есть запоздалое повторение аргументов Дана. Ни одного нового слова! Как жалко, что Шахтман уважает марксистскую принципиальность только тогда, когда она созревает для архивов.

Особенно неловко и неуместно аппеляция от марксистской теории к «конкретным политическим вопросам» звучит в ваших устах, тов. Бернам, ибо не я, а вы подняли вопрос о характере СССР и тем самым вынудили меня поставить вопрос о методе, при помощи которого определяется классовый характер государства. Правда, вы взяли вашу резолюцию обратно. Но этот фракционный маневр лишен какого бы то ни было объективного значения. Вы делаете ваши политические выводы из вашей социологической предпосылки, хотя вы временно и спрятали её в ваш портфель. Шахтман делает те же политические выводы из отсутствия социологической предпосылки: он приспособляется к вам. Эберн пытается одинаково использовать и спрятанную предпосылку и отсутствие предпосылки для своих «организационных» комбинаций. Таково реальное, а не дипломатическое положение в лагере оппозиции. Вы выступаете, как антимарксист; Шахтман и Эберн — как платонические марксисты. Что хуже, решить не легко.

Естественно, перед лицом дипломатического фронта противников, со спрятанными предпосылками и без предпосылок, мы, «консерваторы», отвечаем: плодотворный спор о «конкретных вопросах» возможен только в том случае, если вы ясно скажете, из каких классовых предпосылок вы исходите. Мы не обязаны ограничиваться теми темами спора, которые вы искусственно избрали. Если кто-нибудь предлагает мне обсудить с ним «конкретные» вопросы: о вторжении советского флота в Швейцарию или о размерах хвоста у бронкской ведьмы, то я имею право поставить предварительные вопросы: имеется ли у Швейцарии морское побережье и существуют ли ведьмы вообще?

Всякая серьезная дискуссия развертывается от частного, даже случайного — к общему и основному. Если поводы и непосредственные мотивы дискуссии представляют интерес, то чаще всего — лишь симптоматический. Реальное политическое значение имеют те принципиальные проблемы, которые дискуссия поднимает в своем развитии. Некоторым интеллигентам, желавшим обличить «бюрократический консерватизм» и похвалиться своей «динамичностью», кажется, что вопросы о диалектике, марксизме, природе государства, централизме подняты «искусственно», и что дискуссия приняла «ложное» направление. Дело однако, в том, что дискуссия имеет свою объективную логику, которая совсем не совпадает с субъективной логикой отдельных лиц и группировок. Диалектический характер дискуссии вытекает из того, что её объективный ход определяется живым столкновением противоположных тенденций, а не предвзятым логическим планом. Материалистическая основа дискуссии состоит в том, что в ней преломляются давления разных классов. Таким образом, нынешняя дискуссия в Социалистической Рабочей партии, как и исторический процесс в целом, развивается — с вашего позволения, т. Бернам, или без него, — по законам диалектического материализма. Спрятаться от этих законов нельзя.

Обвиняя противную сторону в «бюрократическом консерватизме» (голая психологическая абстракция, поскольку под этим «консерватизмом» не показаны определенные социальные интересы), вы требуете в вашем документе заменить консервативную политику «критической и экспериментальной политикой — словом, научной политикой» (стр. 32). Эта, на первый взгляд, невинная и бессодержательная, при всей своей напыщенности, фраза, заключает в себе целое откровение. Вы не говорите о марксистской политике. Вы не говорите о пролетарской политике. Вы говорите об «экспериментальной», «критической» «научной» политике. Откуда эта претенциозная и сознательно неопределенная терминология, столь необычная в наших рядах? Я вам скажу. Она представляет результат вашего приспособления, т. Бернам, к буржуазному общественному мнению и приспособления Шахтмана и Эберна к вашему приспособлению. Марксизм в широких кругах буржуазной интеллигенции вышел из моды. Притом, говоря о марксизме, можно быть принятым, упаси боже, за диалектического материалиста. Лучше избегать этого скомпрометированного слова. Чем заменить его? Конечно «наукой», даже «Наукой» с прописной буквы, а наука, как известно, основана на «критике» и «экспериментах». Это звучит солидно, без узости, без сектанства, по профессорски. С этой формулой можно выступить в любом демократическом салоне.

Перечитайте, пожалуйста, еще раз вашу собственную фразу: «на место консервативной политики, мы должны поставить смелую, гибкую, критическую и экспериментальную политику — словом, научную политику». Лучше нельзя сказать! Но это как раз та формула, которую все мелко-буржуазные эмпирики, ревизионисты и, не в последнем счете, политические авантюристы противопоставляют «узкому», «ограниченному», «догматическому» и «консервативному» марксизму.

Бюффон сказал когда-то, что стиль — это человек. Политическая терминология не только человек, но и партия. Терминология есть один из элементов классовой борьбы. Не понимать этого могут только безжизненные педанты. В ваших документах вы тщательно вытравляете — именно вы, т. Бернам, — не только такие термины, как диалектика и материализм, но и марксизм. Вы выше этого. Вы человек «критической» и «экспериментальной» науки. По той же самой причине, вы избрали ярлык «империализма» для внешней политики Кремля. Это нововведение служит вам для того, чтобы отмежеваться от слишком стеснительной терминологии Четвертого Интернационала, создав менее «сектанские», менее «религиозные», более свободные формулы, общие вам — счастливая случайность! — с буржуазной демократией.

Вы хотите экспериментировать? Позвольте вам, однако, напомнить, что рабочее движение имеет долгую историю, в которой нет недостатка в опыте и, если угодно, в экспериментах. Этот дорого оплаченный опыт кристаллизовался в виде определенной доктрины, того самого марксизма, имя которого вы тщательно избегаете. Прежде чем дать вам право на эксперименты, партия имеет право спросить: каким методом вы будете пользоваться? Форд вряд ли позволит экспериментировать у себя на заводе человеку, который не усвоил необходимых выводов из предшествующего развития промышленности и бесконечного ряда уже проделанных экспериментов. К тому же, экспериментальные лаборатории на заводах тщательно отделены от массового производства. Неизмеримо менее допустимы знахарские эксперименты в области рабочего движения, хотя бы и под знаменем анонимной «науки». Для нас наукой рабочего движения является марксизм. Социальную науку без имени, Науку с большой буквы, мы предоставляем в полное распоряжение Истмана и ему подобных.

Я знаю, что вы спорите с Истманом, и в некоторых вопросах, спорите прекрасно. Но вы спорите с ним, как с представителем вашего круга, а не как с агентом классового врага. Вы это ярко обнаружили в вашей с Шахтманом статье, закончив её неожиданным приглашением по адресу Истмана, Хука, Лайонса и других выступить с изложением их позиции на страницах "New International". Вы не побоялись даже того, что они могут поставить вопрос о диалектике и тем выбить вас из позиции дипломатического молчания.

20 января прошлого года, следовательно задолго до дискуссии, я настаивал в письме к тов. Шахтману на необходимости внимательно следить за внутренними процессами в сталинской партии. «Это в тысячу раз важнее, — писал я — чем приглашать Истмана, Лайонса и других представлять свои индивидуальные испарения. Я немножко удивился, почему вы дали место последней ничтожной и наглой статье Истмана. В его распоряжении имеются: Harper's Magazine, Modern Monthly, Common Sense и пр. Но я совершенно поражен тем, что вы лично, приглашаете этих господ пачкать не столь многочисленные страницы "New International". Увековечение этой полемики может интересовать некоторых мелкобуржуазных интеллигентов, но не революционные элементы. Мое глубокое убеждение, что известная реорганизация "New International" и "Socialist Appeal" необходима: подальше от Истмана, Лайонса и т.д.; поближе к рабочим и, в этом смысле, к сталинской партии».

Как всегда в таких случаях, Шахтман ответил невнимательно и небрежно. Практически вопрос разрешился тем, что приглашенные вами враги марксизма отказались принять приглашение. Эпизод заслуживает, однако, пристального внимания. С одной стороны вы, т. Бернам, при поддержке Шахтмана, приглашаете буржуазных демократов для дружеских объяснений на страницах партийного органа. С другой стороны, вы, при поддержке того же Шахтмана, отказываетесь вступать со мною в спор по поводу диалектики и классовой природы Советского государства. Не значит ли это, что вы, вместе с вашим союзником Шахтманом, слегка повернулись лицом к буржуазным полупротивникам и спиной — к своей собственной партии?

Эберн давно уже склоняется к той мысли, что марксизм — очень почтенная доктрина, но что хорошая оппозиционная комбинация есть более реальная вещь. Тем временем Шахтман скользит и скользит вниз, утешая себя шутками. Полагаю, однако, что сердце у него щемит. Когда Шахтман докатится до известной точки, он, надеюсь, встряхнется и начнет подниматься вверх. Пожелаем, чтоб его «экспериментальная» фракционная политика послужила, по крайней мере, на пользу «Науке».

Воспользовавшись моим замечанием о Дарвине, Шахтман сказал про вас, как мне пишут, что вы являетесь «бессознательным диалектиком». В этом двусмысленном комплименте есть доля истины. Всякий человек является в той или другой степени диалектиком, в большинстве случаев — бессознательным. Каждая хозяйка знает, что некоторое количество соли придает супу приятный вкус, а новая горсть делает суп несъедобным. Неграмотная крестьянка руководствуется, следовательно, в отношении супа гегелевским законом о переходе количества в качество. Таких примеров из жизненной практики можно привести несчетное число. Даже животные делают свои практические заключения не только на основе аристотелевского силлогизма, но и на основе гегелевской диалектики. Так, лисица знает, что четвероногие и пернатые питательны и вкусны. При виде зайца, кролика, курицы лисица рассуждает: данное существо принадлежит к тому типу, который вкусен и питателен и — пускается в погоню за жертвой. Здесь перед нами полный силлогизм, хотя лисица, надо думать, не читала Аристотеля. Однако, когда та же лисица встречает впервые животное, которое превосходит её размерами, например, волка, она быстро соображает, что количество переходит в качество, и пускается наутек. Ясно: ногам лисицы свойственны гегелевские тенденции, хотя и не вполне сознательные. Все это показывает, к слову сказать, что приемы нашего мышления, как формально-логические, так и диалектические, являются не произвольными конструкциями нашего интеллекта, а выражают реальные взаимоотношения самой природы. В этом смысле космос насквозь проникнут «бессознательной» диалектикой. Но природа на этом не остановилась. Она потратила немало усилий на то, чтобы свои внутренние взаимоотношения перевести на язык сознания лисицы и человека, затем дала возможность человеку обобщить эти формы сознания и превратить их в логические (диалектические) категории, создав тем самым возможность более глубокого проникновения в окружающий нас мир.

До сих пор наиболее совершенное выражение законам диалектики, господствующим в природе и обществе, дали Гегель и Маркс. Несмотря на то, что Дарвин не интересовался проверкой своих логических методов, его гениальный эмпиризм поднялся в области естествознания до величайших диалектических обобщений. В этом смысле Дарвин, как я сказал в прошлой статье, был «бессознательным диалектиком». Однако, Дарвина мы ценим не за то, что он не сумел подняться до диалектики, а за то, что он, несмотря на свою философскую отсталость, объяснил нам происхождение видов. Энгельс, кстати сказать, возмущался ограниченным эмпиризмом дарвиновского метода, хотя он, как и Маркс, сразу понял величие теории естественного отбора. Зато Дарвин, увы, до конца жизни не понял значение социологии Маркса. Если бы Дарвин выступил против диалектики или материализма в печати, Маркс и Энгельс обрушились бы на него с двойной силой, чтоб не позволить ему прикрывать своим авторитетом идеологическую реакцию.

В адвокатском заявлении Шахтмана насчет того, что вы являетесь «бессознательным диалектиком», ударение надо поставить на слове «бессознательный». Цель Шахтмана (тоже, отчасти, бессознательная) состоит в том, чтобы защитить блок с вами путем принижения диалектического материализма. По существу дела, Шахтман говорит: разница между «сознательным» и «бессознательным» диалектиком не так уж важна, чтобы из-за этого стоило поднимать борьбу. Так, Шахтман стремится дискредитировать марксистский метод.

Беда, однако, этим не ограничивается. Бессознательных или полубессознательных диалектиков на свете очень много. Некоторые из них прекрасно применяют материалистическую диалектику в политике, хотя никогда не занимались вопросами метода. Нападать на таких товарищей было бы действительно педантским тупоумием. Совсем иначе обстоит дело с вами, т. Бернам. Вы состоите редактором теоретического органа, задачей которого является воспитание партии в духе марксистского метода. Между тем вы являетесь сознательным противником диалектики, а вовсе не бессознательным диалектиком. Если бы вы даже с успехом применяли диалектику в политических вопросах, как уверяет Шахтман, т.е. обладали бы диалектическим «инстинктом», мы все равно вынуждены были бы открыть против вас борьбу, потому что ваш диалектический инстинкт, как индивидуальное качество, нельзя привить другим, а сознательный диалектический метод можно, в той или другой степени, сделать достоянием всей партии.

Если у вас даже есть диалектический инстинкт — я не берусь об этом судить, — то он изрядно придавлен академической рутиной и интеллигентским высокомерием. То, что мы называем классовым инстинктом рабочего, сравнительно легко принимает форму диалектического подхода к вопросам. О таком классовом инстинкте у буржуазного интеллигента не может быть и речи. Только путем сознательного преодоления своей мелко-буржуазности оторванный от пролетариата интеллигент может подняться до марксистской политики. К сожалению Шахтман и Эберн делают все, чтоб перегородить вам этот путь. Своей поддержкой они оказывают вам очень плохую услугу, т. Бернам!

При содействии вашего блока, который можно назвать «Лигой фракционного ожесточения», вы делаете одну ошибку за другой: в философии, в социологии, в политике, в организационной области. Ошибки ваши не случайны. Вы берете каждый вопрос изолированно, вне его связи с другими вопросами, вне его связи с социальными факторами и независимо от международного опыта. Вам не хватает диалектического метода. Несмотря на ваше образование, вы выступаете в политике, как знахарь.

В вопросе о комиссии Дайеса ваше знахарство проявилось не менее ярко, чем в вопросе о Финляндии. В ответ на мои доводы в пользу необходимости использовать этот парламентский орган, вы ответили, что вопрос решают не принципиальные соображения, а какие-то особые вам одному известные обстоятельства, от определения которых вы, однако, воздержались. Я вам скажу, каковы эти обстоятельства: ваша идеологическая зависимость от буржуазного общественного мнения. Хотя буржуазная демократия, в лице всех своих секторов, несет полную ответственность за капиталистический режим, включая и комиссию Дайеса, она, в интересах того же капитализма, вынуждена стыдливо отводить глаза от слишком откровенных органов режима. Простое разделение труда! Старый обман, который, однако, продолжает оказывать свое действие! Что касается рабочих, на которых вы неопределенно ссылаетесь, то одна часть из них, и очень значительная, находится, как и вы, под влиянием буржуазной демократии. Зато средний рабочий, не зараженный предрассудками рабочей аристократии, будет с радостью приветствовать каждое смелое революционное слово перед лицом классового врага. И чем реакционнее учреждение, в котором происходит схватка, тем полнее будет удовлетворение рабочего. Это доказано всем историческим опытом. Сам Дайес, своевременно испугавшийся и отскочивший назад, показал, насколько ложна была ваша позиция. Всегда лучше заставить отступить врага, чем самому спрятаться без боя!

Но здесь я вижу негодующую фигуру Шахтмана, который пытается остановить меня жестом протеста: «оппозиция не ответственна за взгляд Бернама на комиссию Дайеса, вопрос этот не имел фракционного характера» и пр. Все это я знаю. Не хватало бы, в самом деле, чтобы вся оппозиция высказалась за совершенно бессмысленную в данном случае тактику бойкота. Достаточно и того, что в духе бойкота высказался тот из лидеров оппозиции, который имеет свои мнения и открыто высказывает их. Если вы вышли из того возраста когда спорят о «религии», то, признаюсь, я считал, что весь Четвертый Интернационал вышел из того возраста, когда абсентеизм считается самой революционной из всех политик. Помимо отсутствия метода, вы обнаружили в данном случае явный недостаток политического чутья. Революционер не нуждался бы в данной обстановке в долгих рассуждениях, чтобы сделать прыжок через открытую врагом дверь и использовать ситуацию до конца. Для тех членов оппозиции, которые вместе с вами высказались против участия в комиссии Дайеса, — а их число не так мало, — следовало бы, по-моему, создать особые подготовительные курсы, чтобы разъяснить им элементарные истины революционной тактики, которая не имеет ничего общего с мнимо-радикальным абсентеизмом интеллигентских кружков.

Слабее всего оппозиция как раз в той области, где она воображает себя особенно сильной: в области злободневной революционной политики. Это относится прежде всего к вам, т. Бернам. Беспомощность перед большими событиями проявилась у вас, как и у всей оппозиции, особенно ярко в вопросах о Польше, Прибалтике и Финляндии. Шахтман нашел сперва камень мудреца: устроить в оккупированной Польше одновременное восстание против Гитлера и Сталина. Решение было великолепно, жаль только, что Шахтман лишен был возможности заняться его практическим выполнением. Передовые рабочие в Восточной Польше имели право сказать: «из Бронкса, может быть, очень удобно устраивать одновременное восстание против Гитлера и Сталина в оккупированной войсками стране; здесь, на месте, это труднее; мы хотели бы, чтобы Бернам и Шахтман ответили нам на "конкретный политический вопрос": что нам делать до будущего восстания?» Тем временем советское командование призывало крестьян и рабочих захватывать землю и заводы. В жизни оккупированной страны этот призыв, поддержанный силою оружия, имел огромное значение. Московские газеты были переполнены сообщениями о беспредельном «энтузиазме» рабочих и крестьянской бедноты. К этим сообщениям можно и должно подходить с законным недоверием: во вранье недостатка не было. Но нельзя все же закрывать глаза на факты: призыв расправляться с помещиками и изгонять капиталистов не мог не породить подъем духа в загнанном, придавленном украинском и белорусском крестьянине и рабочем, которые в польском помещике видели двойного врага.

Парижский орган меньшевиков, который солидарен с буржуазной демократией Франции, а не с Четвертым Интернационалом, прямо говорит, что продвижение Красной армии сопровождалось волной революционного подъема, отголоски которого проникли даже в крестьянские массы Румынии. Показаниям этого органа придают особый вес тесные связи меньшевиков с бежавшими из Польши вождями еврейского Бунда, Польской Социалистической партии и других враждебных Кремлю организаций. Мы были, поэтому, совершенно правы, когда говорили большевику в Восточной Польше: «вместе с рабочими и крестьянами, впереди их, веди борьбу против помещиков и капиталистов; не отрывайся от масс, несмотря на все их иллюзии, как русские революционеры умели не отрываться от масс, еще не освободившихся от надежд на царя (Кровавое воскресенье 22 января 1905 г.); просвещай массы в процессе борьбы, предупреждай их против наивных надежд на Москву, но не отрывайся от них, сражайся в их лагере, старайся расширить и углубить их борьбу, придать ей, как можно большую самостоятельность; только так ты подготовишь будущее восстание против Сталина». Ход событий в Польше полностью подтвердил эту директиву, которая являлась продолжением и развитием всей нашей предшествующей политики, в частности, в Испании.

Так как между положением в Финляндии и в Польше нет принципиальной разницы, то у нас не может быть основания менять директиву. Однако, оппозиция, не понявшая смысла событий в Польше, пытается теперь ухватиться за Финляндию, как за новый якорь спасения. «Где в Финляндии гражданская война? Троцкий говорил о гражданской войне. Ничего подобного мы не слышали», и пр. Вопрос о Финляндии оказывается для оппозиции принципиально отличным от вопроса о Западной Украине и Белоруссии. Каждый вопрос рассматривается изолированно, вне связи с общим ходом развития. Опровергаемая ходом событий оппозиция каждый раз ищет опоры в каких-либо случайных, второстепенных, временных и конъюнктурных обстоятельствах.

Означают ли крики об отсутствии гражданской войны в Финляндии, что оппозиция приняла бы нашу политику, если бы в Финляндии действительно развернулась гражданская война? Да или нет? Если да, то этим самым оппозиция осуждает свою политику в отношении Польши, ибо там она, несмотря на гражданскую войну, ограничивалась отказом от участия в событиях, в ожидании одновременного восстания против Сталина и Гитлера. Ясно, т. Бернам, что вы и ваши союзники не продумали этого вопроса до конца.

Как обстоит, однако, дело с моим утверждением насчет гражданской войны в Финляндии? В момент открытия военных действий можно было предполагать, что Москва хочет, при помощи «маленькой» карательной экспедиции, добиться смены правительства в Гельсингфорсе и установить с Финляндией те же отношения, что и с другими Прибалтийскими странами. Назначение правительства Куусинена в Териоках показало, однако, что планы и цели Москвы другие. Появились сообщения о создании финской «Красной армии». Разумеется дело могло идти только о небольших формированиях, насаждаемых сверху. Появилась программа Куусинена. Появились первые телеграммы о разделе крупных земельных владений между бедными крестьянами. В совокупности своей эти сообщения свидетельствовали о приступе Москвы к организации гражданской войны. Разумеется, это гражданская война особого типа. Она не возникает самопроизвольно из народных глубин. Она не ведется под руководством финской революционной партии, опирающейся на массы. Она вносится извне на штыках. Она контролируется бюрократией Москвы. Все это мы знаем, и об этом мы писали, когда речь шла о Польше. Но тем не менее дело идет именно о гражданской войне, об апелляции к низам, к бедноте, о призыве их экспроприировать богачей, изгонять их, арестовывать и пр. Я не знаю для этих действий другого имени, как гражданская война.

«Но ведь гражданская война в Финляндии не развернулась, — возражают вожди оппозиции, — значит ваши расчеты не оправдались». При поражении и отступлении Красной армии, отвечаем мы, гражданская война в Финляндии, под штыками Маннергейма, не могла, разумеется, получить развития. Этот факт есть аргумент не против меня, а против Шахтмана, ибо показывает, что в первый период войны, когда дисциплина армий еще крепка, организовывать восстание, да еще на два фронта, гораздо легче из Бронкса, чем из Териок.

Поражения первых отрядов Красной армии мы не предвидели; мы не могли предвидеть, какая степень безголовости и деморализации царит в Кремле и на верхах обезглавленной Кремлем армии. Но, все-таки, дело идет пока лишь о военном эпизоде, который не может определять нашу политическую линию. Еслиб Москва, после первого неудачного опыта, вообще отказалась от дальнейшего наступления на Финляндию, то и самый вопрос, который сегодня застилает от глаз оппозиции всю мировую обстановку, был бы снят с порядка дня. Но вряд ли на это есть надежда. Если бы, с другой стороны, Англия, Франция и Соединенные Штаты, опираясь на Скандинавию, помогли Финляндии военной силой, то финляндский вопрос растворился бы в войне между СССР и империалистскими странами. В этом случае, надо полагать, даже большинство оппозиционеров вспомнило бы о программе Четвертого Интернационала.

Однако, оппозицию сейчас интересуют не эти два варианта: прекращение наступления со стороны СССР или начало войны между СССР и империалистскими демократиями. Оппозицию интересует изолированный вопрос о вторжении СССР в Финляндию. Из этого и будем исходить. Если второе наступление, как надо полагать, будет лучше подготовлено и проведено, то продвижение Красной армии вглубь страны снова поставит вопросы гражданской войны в порядок дня, притом более широко, чем во время первой, позорно провалившейся попытки. Наша директива, следовательно, сохраняет полную силу, пока в порядке дня остается самый вопрос.

Что предложит, однако, оппозиция в случае успешного вторжения Красной армии в Финляндию и развития гражданской войны в этой стране? Об этом оппозиция, видимо, совершенно не думает, ибо она живет изо дня в день, от случая к случаю, цепляется за эпизоды, за отдельные фразы из передовой статьи, питается симпатиями и антипатиями, создавая себе, таким образом, суррогат платформы. Слабость эмпириков и импрессионистов всегда особенно наглядно проявляется при подходе к «конкретным политическим вопросам».

Во всех шатаниях и метаниях оппозиции, как они ни противоречивы, есть две общие черты, которые проходят от высот теории к самым мелким эпизодам политики. Первая общая черта — отсутствие цельной концепции. Оппозиционные лидеры отрывают социологию от диалектического материализма. Они отрывают политику от социологии. В области политики они отрывают наши задачи в Польше от нашего опыта в Испании; наши задачи по отношению к Финляндии — от нашей позиции по отношению к Польше. История превращается в ряд исключительных случаев, политика — в ряд импровизаций. Мы имеем в полном смысле распад марксизма, распад теоретического мышления, распад политики на основные элементы. Эмпиризм и его молочный брат, импрессионизм, господствуют по всей линии. Вот почему идеологическое руководство принадлежит вам, т. Бернам, как противнику диалектики, как эмпирику, который не стесняется своего эмпиризма.

В шатаниях и метаниях оппозиции есть другая общая черта, тесно связанная с первой, именно, тенденция к воздержанию от активности, к самоустранению, к абсентеизму, разумеется, под прикрытием архи-радикальных фраз. Вы — за низвержение Гитлера и Сталина в Польше, Сталина и Маннергейма — в Финляндии. А до этого вы одинаково отвергаете обе стороны, другими словами, выводите себя из борьбы, в том числе и из гражданской войны. Ссылка на отсутствие гражданской войны в Финляндии есть только случайный, переходный аргумент. Если гражданская война развернется, оппозиция постарается её не заметить, как она пыталась её не заметить в Польше, или заявит, что, так как политика московской бюрократии имеет «империалистский» характер, то «мы» в этом грязном деле участия не принимаем. Гоняясь на словах за «конкретными» политическими задачами, оппозиция фактически ставит себя вне исторического процесса. Ваша позиция, т. Бернам, в отношении комиссии Дайеса заслуживает внимания именно потому, что она есть яркое выражение все той же тенденции растерянного абсентеизма. Ваш руководящий принцип все тот же: «благодарю Вас, я не курю».

Впасть в растерянность может, конечно, всякий человек, всякая партия, даже всякий класс. Но для мелкой буржуазии растерянность, особенно перед лицом больших событий, является неизбежным и, так сказать, органическим состоянием. Интеллигенция стремится свое состояние растерянности перевести на язык «науки». Противоречивая платформа оппозиции отражает мелко-буржуазную растерянность в переводе на высокомерный язык интеллигенции. Пролетарского тут нет ничего.

В области организационной ваши взгляды так же схематичны, эмпиричны, нереволюционны, как и в области теории и политики. Как Стольберг ищет с фонарем идеальную революцию, которая не сопровождалась бы никакими эксцессами и заключала бы в себе гарантию против термидора и контр-революции, так вы ищете идеальную партийную демократию, которая обеспечивала бы всегда и всем возможность говорить и делать все, что им приходит в голову, и страховала бы партию от бюрократического вырождения. Вы упускаете из виду мелочь, именно, что партия — не арена для утверждения свободных индивидуальностей, а инструмент пролетарской революции; что только победоносная революция способна предотвратить вырождение не только партии, но и самого пролетариата, и современной цивилизации в целом. Вы не видите того, что наша американская секция больна не избытком централизма, — об этом смешно и говорить, — а чудовищными злоупотреблениями и извращениями демократии со стороны мелко-буржуазных элементов. В этом — корень нынешнего кризиса.

Рабочий проводит день на заводе. Для партии у него остается сравнительно мало часов. На собрании он хочет узнать самое главное: правильную оценку положения и политический вывод. Он ценит тех вождей, которые делают это в наиболее ясной и отчетливой форме и идут в ногу с событиями. Мелко-буржуазные, особенно деклассированные элементы, оторванные от пролетариата, вращаются в пестрой и замкнутой среде. Для политики или её суррогата у них много времени. Они судачат, передают всякого рода мелочи и сплетни о том, что происходит на «верхах» партии. Они всегда находят себе вождя, который посвящает их во все «тайны». Дискуссия — это их стихия. Им никакой демократии недостаточно. Они ищут для своих словопрений четвертого измерения. Они нервничают, вертятся в заколдованном кругу и утоляют жажду соленой водой. Хотите знать, в чем организационная программа оппозиции? В поисках четвертого измерения партийной демократии. Практически, это значит похоронить политику под дискуссией, и централизм — под анархией интеллигентских кружков. Когда несколько тысяч рабочих вступят в партию, они сурово призовут мелко-буржуазных анархистов к порядку. Чем скорее это произойдет, тем лучше!

Почему я обращаюсь к вам, а не к другим вождям оппозиции? Потому что вы являетесь идеологическим вождем блока. Фракция т. Эберна, лишенная программы и знамени, нуждается в прикрытии. Одно время прикрытием явился Шахтман, затем Мости со Спектором, теперь вы. Шахтман приспособляется к вам. Вашу идеологию я считаю выражением буржуазного влияния на пролетариат.

Некоторым товарищам тон настоящего письма покажется, может быть, слишком резким. Между тем, признаюсь, я сдерживал себя изо всех сил. Дело ведь идет не больше и не меньше, как о попытке отвергнуть, опрокинуть, дисквалифицировать теоретические основы нашего движения, его политические принципы и организационные методы.

По поводу моей прошлой статьи т. Эберн, как передают, сказал: «это — раскол». Такого рода отзыв показывает лишь, что Эберну не хватает привязанности к партии и к Интернационалу; он — человек кружка. Во всяком случае угрозы расколом не помешают нам давать марксистскую оценку разногласий. Для нас, марксистов, дело идет не о расколе, а о воспитании партии. Я твердо надеюсь, что ближайший съезд даст ревизионистам непримиримый отпор.

Съезд должен, по-моему мнению, категорически заявить, что в своих попытках отделить социологию от диалектического материализма и политику от социологии, вожди оппозиции порывают с марксизмом и становятся проводниками мелко-буржуазного эмпиризма. Подтверждая полностью и целиком свою верность марксистской доктрине, политическим и организационным методам большевизма, обязывая редакции своих официальных изданий развивать и защищать эту доктрину и эти методы, партия предоставит, разумеется, и впредь страницы своих изданий тем своим членам, которые считают, что способны внести нечто новое в доктрину марксизма. Но она не допустит игры в прятки с марксизмом и легкомысленного издевательства над ним.

Политика партии имеет классовый характер. Без классового анализа государства, партий, идеологических течений невозможна правильная политическая ориентировка. Партия должна осудить, как вульгарный оппортунизм, попытку определять политику в отношении СССР, от случая к случаю, независимо от вопроса о классовом характере Советского государства.

Распад капитализма, порождая острое недовольство в среде мелкой буржуазии и толкая низшие слои её влево, открывает широкие возможности, но и заключает в себе серьезные опасности. Четвертому Интернационалу нужны только те выходцы из мелкой буржуазии, которые полностью порвали со своим социальным прошлым и окончательно перешли на точку зрения пролетариата.

Этот теоретический и политический переход должен сопровождаться фактическим разрывом со старой средой и установлением тесной связи с рабочими, в частности, посредством участия в вербовке и воспитании пролетариев для своей партии. Выходцы из мелко-буржуазной среды, которые оказываются неспособны найти себе место в пролетарской среде, должны по истечении известного времени переводиться из членов партии в сочувствующие.

Не проверенным в классовой борьбе членам партии не давать ответственных постов. Как бы ни был даровит и предан социализму выходец из буржуазной среды, прежде, чем стать учителем, он должен поучиться у рабочего класса. Молодых интеллигентов надо не ставить во главе интеллигентской молодежи, а посылать на несколько лет в провинцию, в чисто пролетарские центры, на суровую практическую работу.

Классовой программе партии должен соответствовать классовый состав. Американская секция Четвертого Интернационала будет пролетарской или её не будет вовсе.

Т. Бернам! Если мы согласимся с вами насчет этих принципов, то мы без труда найдем правильную политику в отношении Польши, Финляндии и даже Индии. Вместе с тем, обещаю, с своей стороны, помочь вам вести борьбу против всех проявлений бюрократизма и консерватизма. Таковы, по-моему, условия выхода из нынешнего кризиса.

С большевистским приветом

Л. Троцкий.