В защиту марксизма

СССР в войне.

Статья впервые появилась в журнале „Бюллетень Оппозиции" № 79-80, август-октябрь 1939 г., стр. 1-9 /И-R/.

25 сентября 1939 г.

Возможно ли после заключения германо-советского пакта признавать СССР рабочим государством? Природа советского государства снова и снова вызывает в нашей среде дискуссии. Не мудрено: мы имеем первый в истории опыт рабочего государства. Нигде и никогда этот феномен не был изучен. В вопросе о социальном характере СССР ошибки обычно вытекают, как мы уже писали, из подмены исторического факта программной нормой. Конкретный факт разошелся с нормой. Это не значит, однако, что он опрокинул норму; наоборот, с другого конца он подтвердил ее. Вырождение первого рабочего государства, которое мы установили и объяснили, только ярче показывает, каким должно быть рабочее государство, и каким оно может быть и будет при известных исторических условиях. Противоречие между конкретным фактом и нормой заставляет нас не отказаться от нормы, а наоборот бороться за неё революционным путем. Программа предстоящей в СССР революции определяется с одной стороны нашей оценкой СССР, как объективного исторического факта, с другой стороны, нормой рабочего государства. Мы не говорим: «все пропало, надо начинать сначала». Мы ясно указываем те элементы рабочего государства, которые могут на данной стадии быть спасены, сохранены и развиты.

Кто пытается ныне доказать, что советско-германский пакт меняет нашу оценку советского государства, тот в сущности становится на позицию Коминтерна — вернее на вчерашнюю позицию Коминтерна. Исторической миссией рабочего государства оказывается, согласно этой логике, борьба за империалистскую демократию. «Измена» демократиям в пользу фашизма лишает СССР звания рабочего государства. На самом деле, подписание договора с Гитлером только лишний раз измеряет степень разложения советской бюрократии и её презрения к международному рабочему классу, включая и Коминтерн, но не дает никакого основания пересматривать социологическую оценку СССР.

Начнем с того, что поставим вопрос о природе советского государства не в абстрактно-социологической плоскости, а в плоскости конкретно-политических задач. Признаем для начала, что бюрократия есть новый «класс», и что нынешний режим СССР есть особая система классовой эксплуатации. Какие новые политические выводы вытекают для нас из этих определений? Четвертый Интернационал давно признал необходимость низвержения бюрократии революционным восстанием трудящихся. Ничего другого не предлагают и не могут предложить те, которые объявляют бюрократию эксплуататорским «классом,» Целью низвержения бюрократии является восстановление власти советов, с изгнанием из них нынешней бюрократии. Ничего другого не могут предложить и не предлагают левые критики*. Задачей возрожденных советов явится содействие международной революции и построение социалистического общества. Низвержение бюрократии предполагает, следовательно, сохранение государственной собственности и планового хозяйства. Здесь ядро всей проблемы.

* Напомним, что некоторые из товарищей, склонных считать бюрократию новым классом, восставали в то же время против исключения бюрократии из советов. Т.

Разумеется, распределение производительных сил между разными отраслями хозяйства и все вообще содержание плана резко изменится, когда план будет определяться интересами не бюрократии, а самих производителей. Но так как дело идет все же о низвержении паразитической олигархии при сохранении национализованной (государственной) собственности, то мы назвали будущую революцию политической. Некоторые из наших критиков (Цилига, Бруно и пр.) во что бы то ни стало хотят назвать будущую революцию социальной. Примем это определение. Что оно меняет по существу? К тем задачам революции, которые мы перечислили, оно ничего решительно не прибавляет.

Наши критики, по общему правилу, берут факты такими, какими мы их давно установили. Они решительно ничего не прибавили по существу к оценке положения бюрократии в советском обществе, взаимоотношений между нею и трудящимися, или роли Кремля на международной арене. Во всех этих областях они не только не оспаривают наш анализ, наоборот, целиком опираются на него, и даже полностью ограничиваются им. Они обвиняют нас лишь в том, что мы не делаем необходимых «выводов». При рассмотрении оказывается, однако, что эти выводы имеют чисто терминологический характер. Наши критики отказываются называть выродившееся рабочее государство — рабочим государством. Они требуют назвать тоталитарную бюрократию правящим классом. Революцию против этой бюрократии они предлагают считать не политической, а социальной. Еслиб мы сделали им эти терминологические уступки, мы поставили бы наших критиков в крайне затруднительное положение, так как они сами не знали бы, что им делать со своей чисто словесной победой.

Было бы, поэтому, чудовищной бессмыслицей раскалываться с товарищами, которые по вопросу о социологической природе СССР держатся другого мнения, поскольку в отношении политических задач они солидарны с нами. Но было бы, с другой стороны, слепотой игнорировать чисто теоретические, даже терминологические разногласия, ибо в дальнейшем развитии они могут наполниться плотью и кровью, и привести к совершенно различным политическим выводам. Как опрятная хозяйка не допускает накопляться паутине и мусору, так революционная партия не может терпеть неясности, путаницы, двусмысленности. Надо держать свой дом в чистоте!

Напомню, для иллюстрации мысли, вопрос о термидоре. Долго мы утверждали, что термидор в СССР только подготовляется, но еще не совершился. Затем, придав аналогии с термидором более точный и продуманный характер, мы пришли к выводу, что термидор уже остался позади. Это открытое исправление нашей собственной ошибки не вызвало в наших рядах ни малейшего замешательства. Почему? Потому, что существо процессов в Советском Союзе мы все оценивали одинаково, следя совместно за нарастанием реакции изо дня в день. Дело шло для нас лишь об уточнении исторической аналогии, не более. Я надеюсь, что и сейчас, несмотря на попытку некоторых товарищей нащупать разногласия в вопросе о «защите СССР», — об этом речь впереди, — нам удастся путем простого уточнения наших собственных идей, сохранить единодушие на почве программы Четвертого Интернационала.

Наши критики не раз ссылались на то, что нынешняя советская бюрократия очень мало похожа на рабочую или на буржуазную бюрократию в капиталистическом обществе; что она, еще в большей мере, чем фашистская бюрократия, представляет собою новое, крайне могущественное социальное образование. Это совершенно верно, и мы никогда не закрывали на это глаз. Но если признать советскую бюрократию «классом», то придется сейчас же сказать, что этот класс совершенно не похож на все те имущие классы, которые мы знали в прошлом: выгода, следовательно, не велика. Мы называем нередко советскую бюрократию кастой, подчеркивая этим замкнутость, произвол и высокомерие правящего слоя, который считает, что он один ведет свое происхождение из божественных уст Брахмы, тогда как народные массы происходят из гораздо более низменных частей его тела. Но и это определение не имеет, конечно, строго научного характера. Его относительное преимущество состоит в том, что переносный характер названия ясен всем, так что никому не придет в голову отождествлять московскую олигархию с индийской кастой брахманов. Старая социологическая терминология не подготовила и не могла подготовить названия для нового социального явления, находящегося в процессе развития (перерождения) и не принявшего устойчивых форм. Все мы, однако, продолжаем называть советскую бюрократию бюрократией, не забывая при этом её исторических особенностей. Пока этого, на наш взгляд, достаточно.

Научно и политически, — а не чисто терминологически — вопрос стоит так: представляет ли бюрократия временный нарост на социальном организме или же этот нарост превратился уже в исторически-необходимый орган? Социальное уродство может быть результатом «случайного» (т.е. временного и исключительного) сочетания исторических обстоятельств. Социальный орган (а таким является каждый класс, в том числе и эксплуататорский) может сложиться лишь в результате глубоких внутренних потребностей самого производства. Если мы не ответим себе на этот вопрос, то весь спор превратится в бесплодную игру словами.

Историческое оправдание всякого господствующего класса состояло в том, что им возглавляемая система эксплуатации поднимала на новую ступень развитие производительных сил. Несомненно, что советский режим дал могущественный толчок хозяйству. Но источником этого толчка явились национализация средств производства и плановое начало, а вовсе не тот факт, что бюрократия узурпировала командование хозяйством. Наоборот, бюрократизм, как система, стал худшим тормозом технического и культурного развития страны. Этот факт маскировался до известного времени тем, что советское хозяйство занималось в течение двух десятилетий перенесением и усвоением техники и организации производства передовых капиталистических стран. Период заимствований и подражаний так или иначе уживался еще с бюрократическим автоматизмом, т.-е. удушением инициативы и творчества. Но чем выше поднималось хозяйство, чем сложнее становились его требования, тем более невыносимым препятствием становился бюрократический режим. Постоянно обостряющееся противоречие между ними приводит к непрерывным политическим конвульсиям, к систематическому истреблению наиболее выдающихся творческих элементов во всех областях деятельности. Таким образом, прежде чем бюрократия могла успеть выделить из себя «господствующий класс», она пришла в непримиримое противоречие с потребностями развития. Объясняется это именно тем, что бюрократия является не носительницей новой, ей свойственной, без неё невозможной системы хозяйств, а паразитическим наростом на рабочем государстве.

Советская олигархия имеет все пороки старых господствующих классов, но не имеет их исторической миссии. В бюрократическом перерождении советского государства находят свое выражение не общие законы современного общества от капитализма к социализму, а особое, исключительное и временное преломление этих законов в условиях отсталости революционной страны и капиталистического окружения. Недостаток предметов потребления и всеобщая борьба за обладание ими порождают жандарма, который берет на себя функции распределения. Враждебное давление извне возлагает на жандарма роль «защитника» страны, придает ему национальный авторитет и позволяет ему грабить страну вдвойне.

Оба условия могущества бюрократии — отсталость страны и империалистское окружение — имеют, однако, временный, переходный характер и должны исчезнуть с победой интернациональной революции. Даже буржуазные экономисты подсчитали, что, при плановом хозяйстве, можно было бы быстро поднять национальный доход Соединенных Штатов до двухсот миллиардов долларов в год и таким образом обеспечить всему населению не только удовлетворение основных потребностей, но и настоящий комфорт. С другой стороны, международная революция покончила бы с опасностью извне, как дополнительной причиной бюрократизации. Устранение необходимости расходовать огромную долю национального дохода на вооружение подняло бы еще выше жизненный и культурный уровень масс. При этих условиях сама собою отпала бы надобность в жандарме-распределителе. Государственную власть очень скоро заменила бы администрация гигантского кооператива. Для нового господствующего класса и для нового эксплуататорского режима, расположенного между капитализмом и социализмом, не оказалось бы места.

Распад капитализма достиг крайних пределов, как и распад старого господствующего класса. Дальше эта система существовать не может. Производительные силы должны быть организованы в плановом порядке. Но кто выполнит эту работу: пролетариат или новый господствующий класс «комиссаров»: политиков, администраторов и техников? Исторический опыт свидетельствует, по мнению некоторых резонеров, что на пролетариат надеяться нельзя. Он оказался «неспособен» предупредить прошлую империалистскую войну, хотя материальные предпосылки для социалистической революции были уже тогда налицо. Успехи фашизма после войны явились опять-таки результатом «неспособности» пролетариата вывести капиталистическое общество из тупика. Бюрократизация советского государства явилась, в свою очередь, результатом «неспособности» пролетариата самому регулировать общество демократическим путем. Испанская революция оказалась задушена фашистской и сталинской бюрократиями на глазах мирового пролетариата. Наконец, последним звеном этой цепи является новая империалистская война, подготовка к которой шла совершенно открыто, при полном бессилии мирового пролетариата. Если принять эту концепцию, т.-е. признать, что пролетариат не в силах совершить социалистическую революцию, то неотложная задача огосударствления производительных сил будет, очевидно, выполнена кем-то другим. Кем именно? Новой бюрократией, которая заменит сгнившую буржуазию, в качестве нового господствующего класса в мировом масштабе. Так начинают ставить вопрос те «левые», которые не удовлетворяются спорами о словах.

Самим ходом вещей вопрос сейчас ставится очень конкретно. Вторая мировая война началась. Она представляет собою несокрушимое подтверждение того, что общество не может дальше жить на основах капитализма. Тем самым она подвергает пролетариат новому, может быть, решающему испытанию.

Если эта война вызовет, как мы твердо верим, пролетарскую революцию, она неизбежно приведет к низвержению бюрократии в СССР и к возрождению советской демократии на гораздо более высоком экономическом и культурном базисе, чем в 1918 г. В этом случае вопрос о том, была ли сталинская бюрократия «классом» или наростом на рабочем государстве, разрешится сам собою. Всем и каждому станет ясно, что в процессе развития международной революции советская бюрократия была лишь эпизодическим рецидивом.

Если допустить, однако, что нынешняя война вызовет не революцию, а упадок пролетариата, тогда остается другая альтернатива: дальнейшее загнивание монополистского капитализма, его дальнейшее срастание с государством, и замена демократии, где она еще сохранилась, тоталитарным режимом. Неспособность пролетариата взять в свои руки руководство обществом действительно могла бы привести в этих условиях к возникновению нового эксплуататорского класса из бонапартистской и фашистской бюрократии. Это был бы, по всей видимости, упадочный режим, знаменующий закат цивилизации.

Aналогичный результат мог бы получиться и в том случае, если бы пролетариат передовых капиталистических стран, завоевав власть, оказался неспособен удержать её и переуступил бы ее, как и в СССР, привилегированной бюрократии. Тогда мы вынуждены были бы признать, что причина бюрократического рецидива коренится не в отсталости страны и не в империалистском окружении, а в органической неспособности пролетариата стать правящим классом. Тогда пришлось бы ретроспективно установить, что своими основными чертами нынешний СССР оказался предтечей нового эксплуататорского режима в международном масштабе.

Мы очень далеко отошли от терминологических споров о названии советского государства. Но пусть наши критики не протестуют: только отойдя на необходимую историческую дистанцию, можно составить себе правильное суждение о таком вопросе, как замена одного социального режима другим. Продуманная до конца историческая альтернатива такова: либо сталинский режим есть отвратительный рецидив в процессе превращения буржуазного общества в социалистическое, либо сталинский режим есть первый этап нового эксплуататорского общества. Если верен окажется второй прогноз, то, разумеется, бюрократия станет новым эксплуататорским классом. Как ни тяжела эта вторая перспектива, но если бы мировой пролетариат действительно оказался неспособен выполнить миссию, которую возлагает на него ход развития, не оставалось бы ничего другого, как открыто признать, что социалистическая программа, построенная на внутренних противоречиях капиталистического общества, оказалось утопией. Понадобилась бы, очевидно, новая «минимальная» программа — для защиты интересов рабов тоталитарного бюрократического общества.

Есть ли однако, такие незыблемые или хотя бы убедительные объективные данные, которые вынуждали бы нас сегодня отказаться от перспективы социалистической революции? В этом весь вопрос.

Вскоре после прихода Гитлера к власти немецкий «левый коммунист» Гуго Урбанс пришел к выводу, что на смену капитализму идет новая историческая эра «государственного капитализма». Первыми образцами этого режима является Италия, СССР, Германия. Политических выводов из своей теории Урбанс, однако, не сделал. Недавно итальянский «левый коммунист», Бруно Р., принадлежавший ранее к Четвертому Интернационалу, пришел к выводу, что на смену капитализму идет «бюрократический коллективизм»*. Новая бюрократия есть класс. Ее отношение к трудящимся есть коллективная эксплуатация, пролетарии превратились в рабов тоталитарного эксплуататора.

* Bruno Rizzi, "La bureaucratisation du monde", Paris, 1939. (Редакция «Бюллетеня Оппозиции»).

Бруно Р. берет за общие скобки плановое хозяйство СССР, фашизм, национал-социализм и «новый курс» Рузвельта. У всех этих режимов есть, несомненно, общие черты, которые, в последнем счете определяются коллективистскими тенденциями современного хозяйства. Ленин еще до Октябрьской революции формулировал главные особенности империалистского капитализма: гигантская концентрация производительных сил, срастание монополистского капитала с государством, органическая тенденция к диктатуре, как результат этого срастания. Черты централизации и коллективизации определяют и политику революции и политику контр-революции; но это вовсе не значит, что между революцией, термидором, фашизмом и американским «реформизмом» можно поставить знак равенства. Бруно уловил тот факт, что тенденции коллективизации принимают, вследствие политической прострации рабочего класса, форму «бюрократического коллективизма». Явление само по себе бесспорно. Но где его пределы, и каков его исторический вес? То, что для нас является деформацией переходного периода, результатом неравномерности развития разных факторов общественного процесса, Бруно Р. принимает за самостоятельную общественную формацию, в которой бюрократия является господствующим классом. Бруно Р. имеет во всяком случае то преимущество, что пытается перевести вопрос из заколдованного круга терминологических заимствований в плоскость больших исторических обобщений. Тем легче вскрыть его ошибку.

Как многие ультра-левые, Бруно Р. отождествляет по существу сталинизм и фашизм. С одной стороны, советская бюрократия усвоила себе политические методы фашизма; с другой стороны, фашистская бюрократия, которая пока ограничивается «частичными» мерами государственного вмешательства, идет и скоро придет к полному огосударствлению хозяйства. Первое утверждение совершенно правильно. Ошибочным является утверждение Бруно, что фашистский «анти-капитализм» способен дойти до экспроприации буржуазии. «Частичные» меры государственного вмешательства и национализации отличаются, на самом деле, от планового государственного хозяйства, как реформы отличаются от революции. Муссолини и Гитлер лишь «координируют» интересы собственников и «регулируют» капиталистическое хозяйство, притом преимущественно в военных целях. Иное дело — кремлевская олигархия: она имеет возможность руководить хозяйством, как единым целым, только благодаря тому, что рабочий класс России совершил величайший в истории переворот имущественных отношений. Этого различия нельзя упускать из виду.

Но если даже допустить, что сталинцы и фашизм с разных концов придут когда-нибудь к одному и тому же типу эксплуататорского общества («бюрократический коллективизм», по терминологии Бруно Р.), это вовсе еще не выведет человечество из тупика. Кризис капиталистической системы вызывается не только реакционной ролью частной собственности, но и не менее реакционной ролью национального государства. Еслиб отдельным фашистским правительствам и удалось создать у себя систему планового хозяйства, то помимо неизбежных, в конце концов, революционных движений пролетариата, не предусмотренных никаким планом, сохранилась бы и даже чрезвычайно возросла бы борьба между тоталитарными государствами за мировое господство. Войны пожирали бы плоды планового хозяйства и разрушали бы основы цивилизации. Бертран Рассел полагает, правда, что какое-либо победоносное государство может, в результате войны, объединить в тоталитарных тисках весь мир. Но еслиб даже такая гипотеза осуществилась, что более, чем сомнительно, военное «объединение» имело бы не большую устойчивость, чем версальский мир. Национальные восстания и усмирения закончились бы новой мировой войной, которая могла бы стать могилой цивилизации. Не наши субъективные пожелания, а объективная действительность говорит, что единственным выходом для человечества является международная социалистическая революция. Ее альтернативой является рецидив варварства.

Вопросу о взаимоотношении между классом и его руководством мы посвятим вскоре особую статью. Ограничимся здесь самым необходимым. Только вульгарные «марксисты», которые полагают, что политика есть прямое и непосредственное «отражение» экономики, способны думать, что руководство прямо и непосредственно отражает класс. На самом деле руководство, поднявшись над угнетенным классом, неминуемо подпадает под давление господствующего класса. Руководство американских профессиональных союзов, например, «отражает» не столько пролетариат, сколько буржуазию. Подбор и воспитание действительно революционного руководства, способного противостоять давлению буржуазии, есть исключительно трудная задача. Диалектика исторического процесса выразилась ярче всего в том, что пролетариат самой отсталой страны, России, выдвинул в известных исторических условиях самое дальнозоркое и смелое руководство. Наоборот, пролетариат в стране самой старой капиталистической культуры, Великобритании, имеет еще и сегодня самое тупоумное и лакейское руководство.

Кризис капиталистического общества, принявший в июле 1914 г. открытый характер, с первого же дня войны вызвал острый кризис пролетарского руководства. За двадцать пять лет, протекших с того времени, пролетариат передовых капиталистических стран не создал еще руководства, которое бы стояло на уровне задач нашей эпохи. Опыт России свидетельствует, однако, что такое руководство может быть создано (это не значит, конечно, что оно будет застраховано от вырождения). Вопрос стоит, следовательно, так: проложит ли в конце концов объективная историческая необходимость себе дорогу в сознание авангарда рабочего класса, т.-е.: сложится ли в процессе этой войны и тех глубочайших потрясений, которые из неё должны вырасти, подлинное революционное руководство, способное повести пролетариат на завоевание власти? Четвертый Интернационал ответил на этот вопрос утвердительно не только текстом своей программы, но и самим фактом своего существования. Наоборот, всякого рода разочарованные и запуганные представители лже-марксизма исходят из того, что банкротство руководства лишь «отражает» неспособность пролетариата выполнить свою революционную миссию. Не все наши противники ясно выражают эту мысль. Но все они — ультралевые, центристы, анархисты, не говоря уже о сталинцах и социал-демократах — ответственность за поражения перелагают с себя на пролетариат. Никто из них не указывает, при каких именно условиях пролетариат окажется способен совершить социалистический переворот.

Если принять, что причиной поражений являются социальные качества самого пролетариата, тогда положение современного общества придется признать безнадежным. В условиях загнивающего капитализма пролетариат не растет ни численно, ни культурно. Нет, поэтому, основания ждать, что он когда-либо поднимется на уровень революционной задачи. Совершенно иначе представляется дело тому, кто уяснил себе глубочайший антагонизм между органическим, глубоким, непреодолимым стремлением трудящихся масс вырваться из кровавого капиталистического хаоса и консервативным, патриотическим, насквозь буржуазным характером пережившего себя руководства. Между этими двумя непримиримыми концепциями надо выбирать.

Октябрьская революция не случайность. Она была предвидена задолго. События подтвердили предвидение. Перерождение не опровергает предвидения, ибо никогда марксисты не думали, что изолированное рабочее государство в России может держаться бесконечно. Правда мы считались скорее с крушением рабочего государства, чем с его перерождением; вернее сказать, мы не расчленяли строго этих двух возможностей. Но они вовсе не противоречат друг другу. Перерождение должно неизбежно на известном этапе завершиться крушением.

Тоталитарный режим, сталинского или фашистского образца, по самой сущности своей может быть только временным, переходным режимом. Диктатура в истории вообще была результатом и признаком особенно острого социального кризиса, отнюдь не устойчивого режима. Острый кризис не может быть перманентным состоянием общества. Тоталитарное государство способно в течение известного времени подавлять социальные противоречия, но не способно увековечить себя. Чудовищные чистки в СССР являются самым убедительным свидетельством того, что советское общество органически стремится извергнуть из себя бюрократию.

Поразительное дело, как раз в сталинских чистках Бруно Р. видит доказательство того, что бюрократия стала правящим классом, ибо только правящий класс способен, по его мнению, на меры столь широкого масштаба*. Он забывает, однако, что царизм, который не был «классом», тоже позволял себе довольно широкие мероприятия по чистке, притом как раз в тот период, когда он приближался к гибели. Своим размахом и чудовищной лживостью чистки Сталина свидетельствуют ни о чем другом, как о неспособности бюрократии превратиться в устойчивый господствующий класс и являются симптомами её близкой агонии. Не попали ли бы мы в смешное положение, еслиб присвоили бонапартистской олигархии имя нового правящего класса за несколько лет или даже месяцев до её бесславного падения? Одна лишь ясная постановка вопроса должна, на наш взгляд, удержать товарищей от терминологических экспериментов и слишком торопливых обобщений.

* Правда в последней части своей книги, состоящей из фантастических противоречий, Бруно Р. вполне сознательно и членораздельно опровергает свою собственную теорию „бюрократического коллективизма", изложенную в первой части книги, и заявляет, что сталинизм, фашизм и нацизм являются переходными паразитическими образованиями, исторической карой за бессилие пролетариата.

Другими словами, подвергнув взгляды Четвертого Интернационала самой резкой критике, Бруно Р. неожиданно возвращается к этим взглядам, но только для того, чтоб открыть новую серию блужданий. У нас нет никакого основания следовать по пятам за писателем, явно выбитым из равновесия. Нас интересуют те его доводы, которыми он пытается обосновать свой взгляд на бюрократию, как класс. — Т.

Четверть столетия оказались слишком коротким сроком для революционного перевооружения международного пролетарского авангарда и слишком долгим сроком для сохранения советской системы в изолированной отсталой стране. За это человечество платится ныне новой империалистской войной. Но основная задача нашей эпохи не изменилась по той простой причине, что она не разрешена. Огромным активом истекшей четверти столетия и неоценимым залогом будущего является тот факт, что одному из отрядов мирового пролетариата удалось показать на деле, как задача может быть разрешена.

Вторая империалистская война ставит неразрешимую задачу на более высоком историческом этапе. Она заново проверяет не только устойчивость существующих режимов, но и способность пролетариата прийти им на смену. Результаты этой проверки будут, несомненно, иметь решающее значение для нашей оценки современной эпохи, как эпохи пролетарской революции. Если бы, вопреки всем вероятиям, в течение нынешней войны или непосредственно после неё Октябрьская революция не нашла своего продолжения ни в одной из передовых стран; если бы, наоборот, пролетариат оказался везде и всюду отброшен назад; — тогда мы несомненно должны были бы поставить вопрос о пересмотре нашей концепции нынешней эпохи и её движущих сил. Вопрос шел бы при этом не о том, какой школьный ярлычек наклеить на СССР или на сталинскую шайку, а о том, как оценить мировую историческую перспективу ближайших десятилетий, если не столетий: вошли ли мы в эпоху социальной революции и социалистического общества или же в эпоху упадочного общества тоталитарной бюрократии?

Двойная ошибка схематиков, вроде Гуго Урбанса и Бруно Р. состоит в том, что они, во-первых. провозглашают этот последний режим уже окончательно наступившим; во-вторых, объявляют его длительным промежуточным состоянием общества между капитализмом и социализмом. Между тем совершенно очевидно, что если бы международный пролетариат, в результате опыта всей нашей эпохи и нынешней новой войны, оказался неспособен стать хозяином общества, то это означало бы крушение всяких надежд на социалистическую революцию, ибо никаких других более благоприятных условий для неё нельзя ждать; во всяком случае никто их сейчас ни предвидеть, ни охарактеризовать не может.

У марксистов нет ни малейшего права (если не считать «правом» разочарование и усталость) делать тот вывод, что пролетариат исчерпал свои революционные возможности и должен отказаться от претензий на господство в ближайшую эпоху. Двадцать пять лет на весах истории, когда дело идет о глубочайшей смене хозяйственных и культурных систем, меньше часа в жизни человека. Куда годится тот человек, который из-за эмпирических неудач в течение часа или дня отказывается от цели, которую поставил себе на основании опыта и изучения всей предшествующей жизни? В годы мрачной русской реакции (1907-1917) мы исходили из тех революционных возможностей, которые обнаружил русский пролетариат в 1905 г. В годы мировой реакции мы должны исходить из тех возможностей, которые обнаружил русский пролетариат в 1917 году. Четвертый Интернационал не случайно назвал себя мировой партией социалистической революции. Наш путь неизменен. Мы держим курс на международную революцию, и, тем самым, на возрождение СССР, как рабочего государства.

Что мы защищаем в СССР? Не то, в чем он похож на капиталистические страны, а то, в чем он отличается от них. В Германии мы также проповедуем восстание против правящей бюрократии, но только для того, чтобы низвергнуть немедленно капиталистическую собственность. В СССР низвержение бюрократии необходимо для того, чтобы сохранить государственную собственность. Только в этом смысле мы стоим за защиту СССР.

Никто в нашей среде не сомневается, что советские рабочие должны защищать государственную собственность не только от паразитизма бюрократии, но и от тенденций частно-собственнического порядка, напр. со стороны колхозной аристократии. Но ведь внешняя политика есть продолжение внутренней. Если мы во внутренней политике соединяем защиту завоеваний Октябрьской революции с непримиримой борьбой против бюрократии, то мы должны делать то же самое и во внешней политике. Правда, Бруно Р., исходя из того, что «бюрократический коллективизм» уже победил по всей линии, заверяет нас, что никто государственной собственности ни грозит, ибо Гитлер (и Чемберлен?) так же заинтересованы в ней, как и Сталин. К сожалению, заверения Бруно Р. легкомысленны. В случае победы Гитлер начнет, вероятно, с того, что потребует возвращения немецким капиталистам экспроприированной у них собственности; затем обеспечит такую же реставрацию собственности англичанам, французам, бельгийцам в целях достижения с ними соглашения за счет СССР; наконец, сделает Германию пайщиком важнейших государственных предприятий СССР в интересах немецкой военной машины. Сейчас Гитлер — союзник и друг Сталина; но, если бы Гитлер, при помощи Сталина, вышел победителем на западном фронте, он завтра же повернул бы оружие против СССР. Наконец, и Чемберлен поступил бы в соответственном случае не многим иначе, чем Гитлер.

Ошибки в вопросе о защите СССР чаще всего вытекают из неправильного понимания методов «защиты». Защита СССР вовсе не означает сближения с кремлевской бюрократией, принятия её политики или примирения с политикой её союзников. В этом вопросе, как и в других, мы остаемся полностью на почве международной классовой борьбы. Французский журнальчик «Que faire» писал недавно: так как «троцкисты» являются пораженцами по отношению к Франции и Aнглии, то они тем самым являются пораженцами и по отношению к СССР. Другими словами: если вы хотите защищать СССР, вы должны перестать быть пораженцами по отношению к его империалистским союзникам. «Que faire» рассчитывал, что союзниками СССР будут «демократии», что скажут эти умники сейчас, не ясно. Да это и не важно, ибо самый метод их порочен. Отказаться от пораженчества по отношению к тому империалистскому лагерю, к которому сегодня примыкает или завтра примкнет СССР, значит толкнуть рабочих противоположного лагеря на сторону их правительств; значит отказаться от пораженчества вообще. Отказ от пораженчества в условиях империалистской войны равносилен отказу от социалистической революции. Отказ от революции — во имя «защиты СССР» — обрекал бы СССР на окончательное гниение и гибель.

«Защита СССР», в истолковании Коминтерна, как и вчерашняя «борьба против фашизма», основана на отказе от самостоятельной классовой политики. Пролетариат превращается — по разным поводам, в разных условиях, но всегда и неизменно — во вспомогательную силу одного буржуазного лагеря против другого. В противовес этому некоторые наши товарищи говорят: так как мы не хотим превращаться в орудие Сталина и его союзников, то мы отказываемся от защиты СССР. Этим, однако, они показывают лишь, что их понимание «защиты» в основном совпадает с пониманием оппортунистов; они не мыслят самостоятельной политики пролетариата. На самом деле мы защищаем СССР, как мы защищаем колонии, как мы разрешаем все наши задачи, не поддержкой одних империалистских правительств против других, а методом международной классовой борьбы в колониях, как и в метрополиях.

Мы — не правительственная партия; мы — партия непримиримой оппозиции, не только в капиталистических странах, но и в СССР. Наши задачи, в том числе и «защиту СССР», мы осуществляем не через буржуазные правительства и даже не через правительство СССР, а исключительно через воспитание масс, через агитацию, через разъяснение рабочим, что надо защищать и что надо ниспровергать. Такая «защита» не может дать непосредственных чудодейственных результатов. Но мы на них и не претендуем. Пока что мы — революционное меньшинство. Наша работа должна быть направлена на то, чтобы рабочие, на которых мы имеем влияние, правильно оценивали события, не давали себя застигнуть врасплох и подготовляли общественное мнение своего класса к революционному разрешению стоящих перед нами задач.

Защита СССР совпадает для нас с подготовкой международной революции. Допустимы только те методы, которые не противоречат интересам революции. Защита СССР относится к международной социалистической революции, как тактическая задача — к стратегической. Тактика подчинена стратегической цели и ни в каком случае не может противоречить ей.

Сейчас, когда мы пишем эти строки, вопрос о судьбе оккупированных Красной Aрмией областей остается еще неясным. Телеграфные сведения противоречивы, так как обе стороны много лгут, и реальные отношения на месте, несомненно, еще крайне неопределенны. Известная часть оккупированных земель войдет несомненно в состав СССР. В какой именно форме?

Допустим на минуту, что, по договору с Гитлером, московское правительство оставляет в оккупированных областях незатронутыми права частной собственности и ограничивается «контролем» на фашистский образец. Такая уступка имела бы глубоко принципиальный характер и могла бы стать исходной точкой новой главы советского режима, а следовательно и новой оценки, с нашей стороны, природы советского государства.

Более вероятно, однако, что в областях, которые должны войти в состав СССР, московское правительство проведет меры экспроприации крупных собственников и огосударствления средств производства. Такой путь более вероятен не потому, что бюрократия верна социалистической программе, а потому, что она не хочет и не может делить власть и связанные с нею привилегии со старыми господствующими классами оккупированных областей. Здесь сама собою напрашивается аналогия. Первый Бонапарт приостановил революцию при помощи военной диктатуры. Однако, когда французские войска вторгнулись в Польшу, Наполеон подписал декрет: «крепостное право отменяется». Эта мера диктовалась не симпатиями Наполеона к крестьянству и не демократическими принципами, а тем фактом, что бонапартистская диктатура опиралась не на феодальную, а на буржуазную собственность. Так как бонапартистская диктатура Сталина опирается не на частную собственность а на государственную, то вторжение Красной Aрмии в Польшу естественно должно повести за собой ликвидацию частной капиталистической собственности, чтоб таким путем привести режим оккупированных территорий в соответствие с режимом СССР.

Революционная по своему характеру мера — «экспроприация экспроприаторов» — осуществляется в данном случае военно-бюрократическим путем. Aпелляция к самодеятельности масс в новых территориях — а без такой апелляции, хотя бы и очень осторожной, невозможно установить новый режим — будет, несомненно, завтра же подавлена беспощадными полицейскими мерами, чтоб обеспечить перевес бюрократии над пробужденными революционными массами. Такова одна сторона дела. Но есть и другая. Чтобы создать возможность оккупации Польши посредством военного союза с Гитлером, Кремль долго обманывал и продолжает обманывать массы СССР и всего мира и довел этим до полного разложения ряды своего собственного Коминтерна. Главным мерилом политики являются для нас не преобразования собственности на том или другом участке территории, как ни важны они могут быть сами по себе, а изменение в сознательности и организованности мирового пролетариата, повышение его способности защищать старые завоевания и совершать новые. С этой единственно решающей точки зрения политика Москвы, взятая в целом, полностью сохраняет свой реакционный характер и остается главным препятствием на пути к международной революции.

Наша общая оценка Кремля и Коминтерна не меняет, однако, того частного факта, что огосударствление форм собственности в оккупированных областях является само по себе прогрессивной мерой. Это надо открыто признать. Если бы Гитлер завтра повернул свои войска фронтом на Восток, чтоб восстановить в Восточной Польше «порядок», передовые рабочие защищали бы от Гитлера новые формы собственности, установленные бонапартистской советской бюрократией.

Огосударствление средств производства, сказали мы, есть прогрессивная мера. Но её прогрессивность относительна, её удельный вес зависит от совокупности всех остальных факторов. Так, прежде всего приходится установить, что расширение территории бюрократического самодержавия и паразитизма, прикрытое «социалистическими» мерами, может увеличить престиж Кремля, породить иллюзии насчет возможности заменить пролетарскую революцию бюрократическими маневрами и пр. Это зло далеко перевешивает прогрессивное содержание сталинских реформ в Польше. Чтоб национализация собственности в оккупированных областях, как и в СССР, стала основой действительно прогрессивного, т.-е. социалистического развития, необходимо низвергнуть московскую бюрократию. Наша программа сохраняет, следовательно, всю свою силу. События не застигли нас врасплох. Нужно только правильно толковать их. Нужно ясно понять, что в характере СССР и в его международном положении заложены резкие противоречия. Нельзя освободиться от этих противоречий при помощи терминологических фокусов («рабочее государство» — «не рабочее государство»). Надо брать факты, как они есть. Надо строить политику, исходя из реальных отношений и противоречий.

Мы не доверяем Кремлю никакой исторической миссии. Мы были и остаемся против захвата Кремлем новых областей. Мы — за независимость советской Украины и, если сами белорусы этого хотят, советской Белоруссии. В то же время в оккупированных Красной Aрмией частях Польши сторонники Четвертого Интернационала принимают самое решительное участие в экспроприации помещиков и капиталистов, в наделении крестьян землею, в создании советов и рабочих комитетов и пр. Они сохраняют при этом свою политическую самостоятельность, борются во время выборов в советы и заводские комитеты за полную их независимость от бюрократии, ведут революционную пропаганду в духе недоверия к Кремлю и его местной агентуре.

Представим, однако, что Гитлер поворачивает свое оружие на Восток и вторгается в области, занятые Красной Aрмией. В этих условиях сторонники Четвертого Интернационала, ни мало не меняя своего отношения к кремлевской олигархии, выдвинут на передний план, в качестве неотложной задачи данного момента, военный отпор Гитлеру. Рабочие скажут: «Мы не можем уступить Гитлеру свержение Сталина; это — наша задача». Во время военной борьбы с Гитлером революционные рабочие будут стараться войти с рядовыми бойцами Красной Aрмии в возможно тесные товарищеские отношения. Нанося вооруженной рукой удары Гитлеру, большевики-ленинцы будут в то же время вести революционную пропаганду против Сталина, подготовляя его низвержение на следующем, возможно близком этапе.

Такого рода «защита СССР» будет, разумеется, как небо от земли, отличаться от официальной защиты, которая ведется ныне под лозунгом: «за родину, за Сталина!» Наша защита СССР ведется под лозунгом: «за социализм, за международную революцию, против Сталина!» Чтобы в сознании масс эти два вида «защиты СССР» не смешались, надо уметь ясно и точно формулировать лозунги, отвечающие конкретной обстановке. Но прежде всего надо ясно установить, что именно мы защищаем, как защищаем, против кого защищаем. Наши лозунги не вызовут в массах замешательства лишь в том случае, если мы сами будем ясно представлять себе свои задачи.

У нас нет в настоящий момент никаких оснований менять нашу принципиальную позицию по отношению к СССР.

Война ускоряет разные политические процессы. Она может ускорить процесс революционного возрождения СССР. Но она может ускорить и процесс его окончательного перерождения. Необходимо, поэтому, внимательно и без предубеждения следить за теми изменениями, которые война будет вносить во внутреннюю жизнь СССР, чтобы своевременно отдавать себе в них отчет.

Наши задачи в оккупированных областях в основе своей те же, что и в СССР; но так как они поставлены событиями в крайне острой форме, то они помогают нам лучше осветить наши общие задачи в отношении СССР.

Необходимо формулировать наши лозунги так, чтоб рабочие ясно видели, что именно мы защищаем в СССР (государственную собственность и плановое хозяйство) и против чего мы беспощадно боремся (паразитическая бюрократия и её Коминтерн).

Ни на минуту не упускать из виду, что вопрос о низвержении советской бюрократии подчинен для нас вопросу о сохранении государственной собственности на средства производства в СССР; что вопрос о сохранении государственной собственности на средства производства в СССР подчинен для нас вопросу о международной пролетарской революции.

Л. Троцкий.