Валентин Распутин

Город будущей судьбы

Каким Валя приехал в Иркутск, за четыреста километров от дома, поступать в университет, можно представить по одной забавной истории, которую он поведал позже журналисту Владимиру Зыкову.

«Шёл, озирался по сторонам. Всё казалось ново… И надо же, когда все зашли в аудиторию, где писали сочинение, я умудрился зацепиться за гвоздь и порвал штаны. Повезло, в общей суматохе никто ничего не заметил. Я успокоился, сел за стол и всё написал, как полагается. Но как идти обратно с рваными штанами? Решил подождать где-нибудь в закутке до темноты. Мол, поздно вечером никто ничего не разглядит. А того не дотумкал, что в большом городе и ночью светло, как днём! Тем более, дорог по закоулкам я не знал — только главную улицу! Так и добрался до общежития, шарахаясь от прохожих. Тогда я ещё не знал простой истины: в деревне всякий человек на виду, а в городе один для другого просто не существует! А мне тогда казалось: все только и глазели на меня!»

О студенческих годах Валентина мне рассказывать легче. Общежитие, где мы обитали вместе четыре года, причём год — в одной комнате, было таким общим домом, в котором ничего нельзя скрыть друг от друга. Всё на виду: и прореха на старой рубашке, и голодный блеск в глазах, и сердечное переживание. Валя, так мне проще называть его, был парнем сдержанным, скупым на слово в наших лёгких и весёлых разговорах, сосредоточенным на чём-то своём, что требовалось обдумать. И был он справедливым и надёжным: есть такой сорт людей, которых не повернуть к неправде лукавым доводом и не сбить с дружеской тропки чужим выгодным посулом. Позже в рассказе «Тётка Улита» Распутин приоткрыл, откуда в его характере эти чёрточки:

«Одна из старух — моя бабушка, человек строгого и справедливого характера, с тем корнем сибирского нрава, который не на киселе был замешен, ещё когда переносился с Русского Севера за Урал, а в местных вольных лесах и того боле покрепчал. Бабушка, обычно и ласковая и учительная, каким-то особым нюхом чувствовала неспокойную совесть и сразу вставала на дыбы. И не приведи Господь кому-нибудь её успокаивать, это только добавляло жару, а успокаивалась она за работой и в одиночестве, сама себя натакав, что годится и что не годится для её характера».

Чтобы читатель представил себе парня из далёкой ангарской деревни, выходца из простонародья, на многолюдных улицах областного центра или среди безунывной студенческой вольницы, хочу в двух словах передать особенности нашей жизни тех лет. Вы бы не заметили большой разницы в одежде, привычках и запросах студентов, может быть, потому, что в массе своей мы были детьми колхозников, заводских работяг и скромных служащих. По анкетам равенство нарушали отпрыски партийных и хозяйственных начальников, но и они не были избалованы и не носили на челе той спеси, которая отличает нынешних богачей. В нашей группе, например, занимались дочки главных редакторов партийных газет двух сопредельных регионов, и обе были такими скромными и свойскими, что о высоких постах их папаш мы и не вспоминали.

Каким открылся Вале большой город на Ангаре и новая, студенческая, жизнь в нём, он рассказывал в своих очерках не раз. И так как живые красочные впечатления молодых лет для каждого человека, а тем более для будущего писателя, — клад бесценный, обратимся к этим воспоминаниям:

«Иркутск 50-х — начала 60-х годов прошедшего века был значительно меньше и „домашней“, без громоздких микрорайонов, опоясывающих его теперь, и без высотных зданий, деревянная и каменная старина тогда ещё не превратилась в музейность и жила как Бог даст в общем ряду. Улицу Большую[5] (а она всегда, сколько я помню, коренными иркутянами иначе не называлась), закрытую для машин, по вечерам заполняли студенты, посреди неё, выставляя себя напоказ, медленно вышагивали „стиляги“ в узких брюках, а возле Ангары, напротив фундаментальной университетской библиотеки буряты водили, раскачиваясь в огромном кругу, свой ёхор[6], и заунывная их песнь со вскриками улетала и за реку, и за улицы. Мы все тогда были заметней; мне кажется, в университете я знал всех, по крайней мере, в лицо — и ничего удивительного: университет занимал только одно здание, и мы постоянно друг у друга были на виду. Да и всё тогда представлялось розовым, без дробления, повторения и умножения: и студенты, и профессора, и умницы, и спортсмены, и яркие девушки, и громкие судьбы, — всё имело свою неповторимость. Или это только грезится теперь? Нет: в каком-то общем и не совсем осознанном порыве, так же, как из бедности, мы стремились вырваться из безликости — и разве, глядя на наше поколение, можно утверждать, что не получилось? Сам воздух в ту пору был туже, и крылья, которые точились для полёта, держал он лучше. А вскоре и Гагарин полетел».

В нашем общежитии существовала студенческая коммуна, её создали ребята и девчата с физико-математического факультета. В отличие от филологинь, ангельских муз желторотых поэтов, юные физматчицы были практичнее. Они умудрялись дважды в день, утром и вечером, сносно кормить своих однокурсников. Валя вошёл в чужую коммуну, и это было для него благом: передать нищую стипендию в общий карман и весь месяц не страдать от недоедания.

О том, как он столовался в кругу новых друзей, Валентин позже и серьёзно, и с юморком припоминал:

«Братское было отношение друг к другу. Буряты, русские, ребята с Украины… Всё покупали в складчину и ели из одного котла. У нас даже тарелок не было, все своими ложками в одну кастрюлю ездили. Скоро приметили, что у меня да ещё у одного парня скорость повыше, и, чтобы всем поровну доставалось, ребята вынуждены были купить нам алюминиевые тарелки».

Отец его вернулся из зоны, как уже было сказано, «доходягой», и рассчитывать на поддержку семьи студенту не приходилось. Помню, как весенним днём, вернувшись после лекций в общежитие, я застал в комнате Валю лежащим на койке и скучным, глуховатым голосом распевающим детскую песенку:

Впору было упасть от неожиданности на соседнюю койку.

— Готовлю репертуар, — с усмешкой объяснил Валентин. — Собираюсь после сессии поехать в пионерский лагерь вожатым…

Выход был отработанным. Чтобы на время каникул отправиться пароходом в родную деревню за четыреста километров, нужны были немалые, по нашему кошельку, деньги, а где их взять?

В архиве университета сохранились документы, касающиеся работы студента Распутина в пионерских лагерях. Летние каникулы в таких случаях не сокращались. Студент писал заявление на имя ректора с просьбой разрешить ему досрочно, в мае, сдать экзамены за очередной курс, к заявлению прилагались два ходатайства — от деканата и комитета комсомола. Разрешение выдавалось, студент сдавал экзамены в мае, а июньские дни (когда сокурсники корпели над учебниками) проводил в живописных загородных местах, на государственных харчах. Играл с малышами на спортплощадке, ходил в неутомительные походы и в конце благословенного месяца уезжал на заработанные деньги, скажем… в Аталанку. Так что, когда жизнь прижимала, никаким тихим, застенчивым да неразговорчивым Валя не был. Знающие себе цену такими не бывают!

Дом, где оттачивались перья

В университете студенты-филологи выделялись. Они были самыми плодовитыми авторами вузовской многотиражной газеты. А творческие люди на поприще журналистики, пусть даже только-только пробующие перо, всегда виднее, чем, скажем, способные юные физики или математики. «Приближённые» к университетской редакции оповещали о результатах сессий, «продёргивали» нарушителей порядка в общежитиях, затевали на газетных страницах разного рода дискуссии. Чуть ли не в каждом номере публиковались рассказы и стихи ребят и девчат, как правило, студентов-филологов. Ежегодно вчерашние школьники, придя в университет на первое занятие, с открытыми ртами разглядывали на стене широкого коридора трёхметровую стенную газету, которая, как и известная писательская, называлась «Литературной». В студенческой «литературке», лирической, насмешливой и бойкой, авторов тоже хватало. Если бы припомнить всех сочинителей одного только пятилетия, в которое учился Валентин, — тех, кто стал писателем, и тех, для кого бумагомарание оказалось забавой молодости, — наберётся не один десяток.

Отделения журналистики в Иркутском университете ещё не было, оно выпустило первый набор только в 1966 году. И как-то сложилось, что большинство парней, учившихся на нашем филологическом факультете, мечтали связать свою жизнь с журналистикой. Тем более что нужда в сотрудниках газет, радио и телевидения была огромной. Почти для всей Сибири их готовил только один университет — Свердловский.

Распутин, став писателем, часто говорил в беседах и интервью, что на творческую стезю он ступил случайно. Тому же Евгению Осетрову он повторил то, что рассказывал и прежде:

«Получилось так, что я остался без стипендии. Помощи ждать было неоткуда. Друзья помогли мне определиться на нештатную работу в иркутскую молодёжную газету. Через несколько месяцев, ещё до окончания университета, был зачислен в штат… Трудясь в газете, выполняя различные редакционные поручения, я мало-помалу приобщался к журналистскому труду, да и вся атмосфера, окружавшая меня, была насыщена литературными и общественными интересами».

Чистая случайность? Это вроде бы так, но и не так.

В многостраничном биобиблиографическом указателе, выпущенном в Иркутске и посвящённом жизни и творчеству писателя, перечень корреспонденций, которые Валентин опубликовал в студенческие годы, начинается с тех, что напечатала областная газета «Советская молодёжь». Первая помечена мартом 1957 года, когда автор учился на третьем курсе. Но публиковаться он начал раньше в соавторстве с Рафаилом Градом и Михаилом Ворониным, учившимися курсом выше. Первоначальные журналистские навыки он получил рядом с ними, а когда нужда заставила искать заработок, друзья-старшекурсники и в самом деле помогли ему найти дорогу в редакцию «Молодёжки».

За два последующих года корреспонденции студента Распутина появлялись в областной газете более двадцати раз. Можно удивляться, что он не писал тогда рассказов. Осенью 1957 года в университете сложилось литературное объединение. Руководил им доцент Василий Прокопьевич Трушкин, человек очень дружелюбный и общительный. Мы, не страдающие скромностью бумагомаратели, пошли туда толпой. Уже весной следующего года в литобъединении на ура приняли юмористический рассказ Александра Вампилова «Стечение обстоятельств». Вскоре юмореска появилась в университетской газете. До конца учёбы Саша напечатал в разных газетах и альманахе «Ангара» около двадцати рассказов, составил из лучших первую книжку, вышедшую в свет в 1961 году. В том же году Валентин напечатал в иркутском альманахе первый рассказ «Я забыл спросить у Алёшки» (позже имя было изменено на «Лёшку»). Говорится это единственно для того, чтобы подчеркнуть: у одних талант оказывается «на виду» в очень молодые годы, а у других позже и вызревает подспудно. Но и утверждается прочно.

На пятом курсе, весной 1959 года, Валентин был приглашён в редакцию газеты «Советская молодёжь» штатным сотрудником[7]. А летом он получил диплом об окончании университета.

Самостоятельная жизнь у нашего брата, холостого выпускника вуза или техникума, начиналась в те годы одинаково. Квартир, как правило, не предоставлялось, снимали угол где-нибудь на окраине города, питались, как и в студенчестве, в столовках.

Валентин вместе со «старожилом» молодёжной газеты, многолетним студентом-заочником университета и начинающим прозаиком Евгением Суворовым устроился на квартире у одинокой бабуси. Двадцать с лишним лет спустя Распутин со сдержанным юмором реалиста рассказывал Валентину Курбатову:

«Мы жили с ним недолго под одной крышей у бабки, которая разводила белых мышей для противочумного института. Наверно, ей платили хорошо, потому что мышей была прорва. Денег у нас не было, и иногда мы пускались на хитрость. Женька отворял клетки, и мыши разбегались по дому. Старуха (а она была толста и малоподвижна) просила помочь. Женька ссылался на брезгливость. Нам обещали напечь оладушек, и мы загоняли мышей до следующего приступа голода».

«Он любит меня такой, какой сделала любовь к нему…»

Летом 1960 года Валя познакомился с обаятельной, спортивного вида девушкой Светой, дочерью известного не только в наших краях поэта Ивана Ивановича Молчанова-Сибирского[8]. Она училась на физмате, была младше Вали, но, можно предположить, дочь поэта почуяла в начинающем журналисте литературный дар. Не случайно 20 сентября того же года она записала в дневнике: «Часто сейчас мне стало казаться, что В. Р. — судьба моя».

В очерке Эдуарда Анашкина «А сердце в Читу, всё в Читу возвращается…» приводятся строки из дневника юной Светланы Молчановой, а также воспоминания ее младшей сестры Евгении.

«Светлана Ивановна Распутина, жена Валентина Григорьевича, была незаурядной, многогранной личностью. После её смерти остались дневники, которые она вела до замужества: две общие тетради, в которых она записывала все свои сокровенные мысли, размышления о жизни, понравившиеся ей стихи, отрывки из прозаических произведений, впечатления о прочитанном. Я очень благодарен сыну Распутиных Сергею, который разрешил кое-что использовать мне в этой статье. Вот слова Светланы Ивановны в дневнике:

„19 января 1958 года.

Кем я буду? Я сама не знаю. Кем я хочу быть? Не знаю. То есть, я чувствую, что я могу быть Человеком. Я есть, я существую сейчас. Я тонко всё чувствую. При виде неба, деревьев, снега, солнца, реки, людей, при звуках музыки внутри всё трепещет и бьётся.

Я люблю жизнь. Я хочу жить, жить светло, чисто, бурно и ярко. Но во что выльется всё то, что я имею? Претворятся ли мои хрустальные мечты в жизнь? И кто поможет сделать это? И есть ли он, человек, которого я полюблю? Жизнь с которым будет счастливой. Человек, который будет любить меня, поймёт меня?

Я думаю, он живёт, он ищет меня. Он уже любит меня такой, какой меня сделает любовь к нему…“

Светлане, написавшей это, — 19 лет. Удивительным образом слова её перекликаются со стихами её папы, Ивана Молчанова-Сибирского, написанными в двадцатилетнем возрасте в 1923 году:

Дочь и отец были очень похожи во всём: и по внешности — высокие, статные, с правильными тонкими чертами лица, синеглазые, и по характеру — честные, прямые, справедливые, отзывчивые. Их связывала большая дружба, они могли говорить на любые темы, делиться своими рассуждениями о жизни, обсуждать прочитанные книги.

„Читала Светлана очень много, — пишет её младшая сестра Евгения Ивановна, — у нас была прекрасная библиотека. Когда папа приезжал из Москвы, а ездил он исключительно по делам писательской организации, — всегда привозил новые книги, и мы с нетерпением ждали, когда же он начнёт распаковывать чемоданы и вручать каждому долгожданные издания.

Когда умер папа, всем нам, его детям (а нас было шестеро), очень его не хватало. Светлане же, старшей, особенно. Она лишилась верного друга, собеседника“.

Вот строки из дневника:

„10.06.1959.

Я знаю, вернее, знала, только одного красивого мужчину. Он красив всем, красив и внешне, и внутренне. Это папа. Таких больше нет. И его нет. Нет нигде. О боже, как это страшно. Навеки…“

„20.12.1959.

То, что пишу здесь, это какая-то очень малая частица моего ‘я’. В жизни столько весёлого и грустного, просто милого, и радостного, и печального, и тревожащего, а я пишу как-то немного однобоко. И иногда становится страшно, что многое растеряю в памяти и, быть может, никогда не вспомню. Но ведь эти маленькие человеческие подробности и являются основой больших человеческих чувств“.

<…> А вот и жизненное кредо Светланы Ивановны:

„28 августа 1960 года.

Надо жить в полную силу. Дерзать. Творить. Не бояться повседневности. Подчинять её себе. Всегда, везде быть сильной, независимой. И чтобы все это знали. И никогда не раскисать, по крайней мере, чтобы никто не видел этого“.

Этим принципам она следовала всю свою жизнь».

Думаю, здесь к месту будет привести воспоминания Галины Николаевой, подруги Светланы со студенческих лет, о времени их общей юности.

«В Свете меня привлекало многое: её интересные суждения о прочитанном, всегда глубокие и часто неожиданные, её любовь к музыке, к которой она не без успеха пыталась приобщить и меня. В конце пятидесятых в Иркутске ещё не было симфонического оркестра, а вот исполнители приезжали самые известные, к примеру, Святослав Рихтер. А как мы любили областной драматический театр! Ни одной премьеры не пропускали.

Света увлекалась большим теннисом. Она прекрасно смотрелась на корте: стройная, загорелая, длинноногая блондинка. С нарядами, конечно, было непросто, но ей удавалось красиво выглядеть, перешивая какие-то наряды старшей сестры, из которых та выросла. Так и вижу её в синей шерстяной кофточке с матерчатыми заплатками на локтях, но зато какая походка! И как этот синий цвет подходил к её глазам!»

В начале следующего года Валентин Распутин и Светлана Молчанова стали мужем и женой, а 11 октября 1961-го официально зарегистрировали свой брак.