Валлийский рассказ

Гвин Джонс В западне

Эйкерман подошел к шахтам сразу же после восьми вечера. Шахт было четыре, и возле каждой — высокий отвал пустой породы. Кое-где росли березки, на насыпях — пушистые молодые папоротники, среди которых словно звездочки вспыхивали цветки камнеломки и лесной земляники. Куски породы были сантиметров тридцать — сорок толщиной, многие из них вросли в мертвенно-бледный мох, а на те, что валялись неподалеку от края шахтного ствола, ветер и дожди нанесли причудливые узоры. В округе рассказывали, что первая и четвертая шахты появились в Коед-и-Мистере еще во времена римского владычества: их выработки соединялись со штольней, проходившей под холмом в Йистраде, однако за полтора тысячелетия они были пройдены насквозь и руды там не осталось. Вторая и третья шахты были пробиты в скалах промышленником Льюисом Тайверном, чьи заводы выпускали железные изделия еще во времена чартистов; он превратился в богатого скрягу, а после того, как стало трудно и невыгодно доставлять руду на поверхность в бадьях и в вагонетках через горизонтальные выработки, совсем забросил дело. Возле двух шахт — одной римской и одной, пробитой Льюисом Тайверном, еще торчали полуистлевшие столбы, с которых свисали остатки проржавевших проводов; две другие находились на склоне холма, метрах в двадцати от заросшей тропинки, что вела от римской лестницы к развалинам фермы Коед-и-Мистер, и с нее все еще можно было разглядеть красиво отесанные камни с глубокими бороздами от стального троса, с помощью которого наполненные рудой вагонетки поднимались на поверхность, к наклонным желобам, расположенным выше Йистрада. Стволы шахт не имели ограждения, и время от времени в них попадали овцы, а однажды — собака. Рассказывали, что в самую большую шахту, в которой Эйкерман бывал прежде, упал ребенок, но это было давно.

Эйкерман подошел к краю. Из-за росших рядом деревьев доносился птичий гомон; птицы столь явно выражали свое недовольство присутствием человека, что он улыбнулся. Ствол шахты был почти круглым, примерно шагов восемьдесят в поперечнике. Три четверти окружности ствола спускались отвесно, камень здесь был красноватый, гладкий, местами покрытый мхом; в неярком свете заката мох этот имел золотистый, теплый оттенок. Над шахтами прилепились четыре дерева — их корни с трудом втиснулись в расщелины, а метрах в пяти — десяти ниже зеленели пятна травы. С четвертой стороны нависал горбатый склон, покрытый прошлогодней листвой, отлого ниспадавший к выступу, который Эйкерман едва мог различить. Он осторожно опустился на траву и пополз вперед, пока не смог беспрепятственно заглянуть вниз. Однако он ничего не увидел. Закатное солнце освещало лишь склоны холма, а в самой шахте была темень. Затем он крикнул. Слабое эхо едва успело ответить ему, когда стая галок с пронзительными криками вразнобой сорвалась с деревьев и пролетела над зияющей бездной. Они описали круг и снова вернулись на свои места, половина из них, так и не успокоившись, снова взмыла вверх, громко хлопая крыльями и крича. Поднявшись на ноги, Эйкерман крикнул опять, птицы как раз уселись, и они снова взметнулись ввысь всей стаей, словно дьявольский хоровод, и, кружа над шахтой, орали так, что овца с двумя ягнятами, пасшиеся рядом, бросились бежать. Галки кружили и кружили над головой, ругаясь, и насмешничая, и требуя, чтобы он убирался восвояси.

— Ладно,— согласился он,— завтра я вернусь.

Человек улыбнулся, словно понимал, о чем они кричали. Одна воинственно настроенная птица с торчащим пером сделала вираж в каком-нибудь метре от его лица.

— Ладно,— сказал Эйкерман.— Ухожу.

Последнее, что он слышал, уже направляясь к лестнице, был их возбужденный, недоверчивый крик, а затем — чей-то командирский окрик. Он догадался, что приказ отдала птица с торчащим пером.

Римская лестница вела от входа в штольню в Йистраде к древнему земляному укреплению Кастел Коч. Ступеньки наверху почти сплошь заросли травой, правда, в местах, где подъем был круче, шли ряды широких, ровных ступеней, а на поворотах были устроены площадки шириной метров десять на манер римских дорог, которые ему доводилось видеть в Южной Италии. Какие уж тут вагонетки: железная руда доставлялась наверх в корзинах, на плечах рабов.

«Хлебнули они здесь горя»,— подумал Эйкерман.

До Кастел Коча он добрался за двадцать минут. Каменный дом, в котором он квартировал, был окружен земляным валом. Глядя на Кастел Коч — в переводе Красный Замок вечером, легко было понять, почему он получил такое название. Солнце как раз садилось, и здесь, на вершине холма, цвет земли был приятного нежно-золотистого оттенка, а голые, словно обтянутые тугой кожей камни казались облитыми кровью. А какой отсюда открывался вид! На западе три долины сливались в одну широкую долину, носившую название Вейл; вдали виднелись дубовые рощи Коед Дюона, которые мягкими складками незаметно переходили в сказочную страну. Обернувшись в сторону Йистрада, Эйкерман увидел коричневатый мрак, растекавшийся вверх по склону холма в направлении луга, окружавшего Кастел Коч; однако Кадер Эмрис был все еще в пурпурных одеждах, увенчанный золотой солнечной короной. Еще минута — и гигант натянул себе на голову темный капюшон, и солнце ушло от него.

Пока Эйкерман стоял на вершине, из дома вышла миссис Бендл и направилась через лужайку к колодцу. Красновато-желтые лучи мешали ей смотреть, и все же она разглядела своего постояльца. Он начал медленно спускаться к ней.

— Бендл дома?— спросил он после некоторого колебания.

Она заигрывала с ним вот уже две недели.

— Сидит у камина. Том ужасно любит, чтобы ему было тепло, уж он такой. Зимой и летом, днем и ночью.

— Постель и пансион?— спросил он, наблюдая за ней. Миссис Бендл — упитанная и подвижная — была привлекательной женщиной; ее лицо хранило лукавое выражение. Шея молочно-белая, волосы — словно вороново крыло. Одного возраста с Эйкерманом. На голову ниже его.

— Можно сказать и так, сэр,— она сверкнула на него глазами, уголки губ опустились в насмешливой улыбке; потом она отвернулась к колодцу.

— На его месте я бы тоже претендовал на все это,— с вызовом сказал он.

— На что на «это», сэр?

— Я бы наслаждался постелью... и пансионом,— он склонился над колодцем рядом с ней.— И не называй меня сэром.

— Но я должна. Так положено.

— Но ведь я называю тебя Джейн.

— Иногда,— она спрятала улыбку,— когда муж не слышит.

Эйкерман чувствовал, что краснеет, но когда из колодца показалось ведро, схватил его, накрыв ладонью руку Джейн.

— Мне следует тебя...

— Вы уроните ведро!

— Черт с ним, с ведром. В колодце воды хватает,— он переложил ведро в левую руку, а правой погладил ее мягкое, округлое плечо.— Почему ты не пришла ко мне сегодня?

— Разве я должна была, сэр?

— Ты обещала.

Она оттолкнула его руку.

— Нет, не обещала!

Да, да, обещала! Но теперь уже все равно. Завтра придешь? — Он даже позабыл о шахте.

Они шли к дому. Джейн опустила глаза.

— Завтра я поеду навестить отца с матерью,— она снова отвернулась, пряча улыбку.— А что скажет Том?

Молодой человек нахмурился, понимая, что ведет себя глупо.

— Ничего не скажет— если ничего не узнает.

Я-то знаю, вы хотите, чтобы я плохо себя вела. И притом еще водила мужа за нос!

Эйкерман чуть не ударил негодницу. Но она уже распахнула дверь со словами:

— Том, вот и мистер Эйкерман!

Ему ничего не оставалось: он поплелся в дом с ведром в руке.

— Поставьте воду в ванну,— сказала Джейн.— Очень любезно с вашей стороны, сэр.

Бендл не проронил ни слова. Был он среднего роста, ширококостный, полноватый, плохо выбритый. Возраст — лет сорок. На нем была пастушья куртка, штаны землистого цвета, заправленные в короткие краги, и тяжелые башмаки. Рыжие волосы на висках вились, но на макушке была лысина. Он читал газету трехдневной давности, правда, Эйкерман сомневался, чтобы при тусклом свете камина можно было что-либо разглядеть.

— Когда солнце садится, у вас здесь, наверху, холодно,— заметил молодой человек, протягивая руки к неяркому огоньку.

— Уж лето наступило, пора бросать топить камин. Много лишней работы,— сказала миссис Бендл, направляясь в кухню.

Эйкерман взялся за кочергу.

— Но ведь кому-то приходится этим заниматься.

Бендл, не поднимая глаз, изрек:

— Женщины разжигают пламя, а дураки с ним играют.

Он шумно встал и, тяжело ступая, отправился в кухню. Потом все вместе ужинали. То, чем закусывал Эйкерман, пришлось бы по душе прежним хозяевам: черный хлеб, сыр, салат с луком, молоко. Супруги Бендл пили чай. Молодого человека интересовала только определенная часть их разговора.

Завтра поутру миссис Бендл должна была выйти из дому в половине восьмого, чтобы успеть к поезду на станции Маес-ирХаф, расположенной в четырех милях отсюда. Она не знала, каким поездом вернется вечером, восьми- или десятичасовым. Бендл сказал, что будет ее дожидаться. Эйкерману сразу же пришла в голову довольно глупая мысль: улизнуть из дома на заре и дождаться Джейн на ступенях римской лестницы; но тут он взглянул на Бендла. Хозяин неплохо сказал о дураках, играющих с огнем. Обрезая корку с сыра, молодой человек почувствовал, что начинает ненавидеть Бендла. Ему были неприятны эти сильные плечи, бычья шея, квадратная голова, густые рыжие брови; его мощные челюсти работали, словно механические. С ним так просто не справишься. Он открыто взглянул на миссис Бендл. Пока что для ярости мужа нет повода.

Джейн мыла на кухне посуду, мужчины курили. Эйкерман протянул свой кисет.

— Неплохой табак,— сказал он.— Попробуйте.

— Вы хотите сказать, попробуйте снова.

— Это вы сказали, не я.— Молодой человек наблюдал за тем, как Бендл набивал трубку, прижимая табак коротким, толстым пальцем.— Завтра я хочу спуститься в одну из шахт Льюиса Тайверна. Наверное, в ту, что поглубже.

— Зачем?— Бендл поднял голову.

— Любопытство. И привычка. Я немало полазил по пещерам, мне это нравится.

— Там мало интересного.

— Ну и что же? Вы пойдете со мной?

Бендл покачал головой:

— У меня есть дела поважнее.

Он задымил трубкой.

— У вас найдется веревка?— Эйкерман кивнул в сторону сарая.

— Да, веревка есть.

— Достаточно длинная?

— Да. Веревки хватает.— Бендл заглянул в свою чашку.— Веревку я вам дам.

Из кухни донеслось пение Джейн. Эйкерман привалился к спинке стула, слушая и размышляя. Он был так поглощен, что не чувствовал вкуса табака. Сердце его колотилось, он ощущал его биение. Даже в голосе Джейн была лукавинка; колыбельная, которую она пела, была нежной и ласкающей. Пела она по-валлийски, и Эйкерман не понимал слов, но вдруг поймал себя на том, что размеренно кивает головой, в то время как Бендл, сидевший с полуприкрытыми глазами, отбивал такт трубкой.

— Спой эту песню снова,— сказал он, когда Джейн закончила.— Пой не торопясь.

Она снова спела колыбельную, а Бендл придвинулся к огню и сидел сгорбившись.

— Когда я был сопливым мальчишкой и весил не больше мешочка с гвоздями,— сказал он,— бабушка пела эту песню моей сестре, да та потом умерла.

Он принялся выбивать трубку о свою квадратную ладонь, затем встал и продул ее.

— Пойду взгляну на корову перед сном. Вы ничего не поняли из того, что пела жена,— сказал он, зажигая фонарь.— Я вернусь через десять минут.

Едва он успел выйти из комнаты, прихватив ведро горячей воды, как вошла миссис Бендл.

— Кое-что завелось у бедняжки в животе.

— Что именно?

— Теленок, а вы что подумали?— Она засмеялась и принялась разгребать угли; округлость ее бедер стала особенно заметна.

— Что?

— Да так, ничего. День был чудесный, правда?

— Он мог быть лучше

Она отступила на шаг.

— Как прекрасно ночью в лесу, можно лежать среди цветов и глядеть на луну.

Он так живо все это себе представил, что вскочил со стула.

— Я готов это испытать,— сказал он пересохшими губами.

— Только вот нет луны!

— Луна взойдет через час. Придешь?

— Как вы можете такое предлагать, сэр! Что бы на это сказал мой муж? О нет, подобного я себе позволить не могу, надеюсь, вы понимаете?

— Послушай!— Он торопливо обошел стол и встал между нею и кухонной дверью.— Прежде, чем он вернется...

— Мы не должны забывать о том, что он вернется, не так ли, сэр?

— Если ты еще хоть раз назовешь меня сэром, в ту же минуту я совершу нечто такое, о чем мечтаю, будет при этом муж или нет. Поняла?

Он думал, что миссис Бендл подзадоривает его, но она несмело кивнула и, растерянно улыбаясь, начала поглаживать поверхность стола растопыренными пальцами.

— Иди сюда,— приказал он.

— Как это?

— А так, мне надоело, что ты все время увертываешься. Иди ко мне!

Едва заметно она придвинулась к нему.

— Да?

— Когда ты возвращаешься завтра вечером?

С беспокойством, как ему показалось, Джейн взглянула на дверь.

— Зачем вам знать?

— Я хочу тебя встретить. И проводить домой.

Вы не должны так поступать,— сказала она.— Если я приеду в Маес-ир-Хаф восьмичасовым поездом, то буду идти до самого Йистрада с людьми из Мрефака.

Она взглянула на дверь.

— Тогда я подожду у входа в штольню. И помогу тебе подняться по римской лестнице.

— Вы не должны так говорить. Если мой муж войдет...

— Что мне за дело?— Вид ее рта, шеи пьянил его.— Плевал я на него!

— Нет, нет!

Прежде чем она успела отступить, он схватил ее за плечи. Их губы встретились, ее — полные, влажные и мягкие, его сухие, плотные и шершавые. На один миг она горячо припала к нему, целуя и принимая поцелуй, но потом резко высвободилась из его объятий:

— Нет, нет!

В этот момент в кухне звякнуло о пол ведро. Поправляя руками волосы, Джейн беззвучно выскочила в дверь, ведущую на лестницу. Эйкерман, стараясь справиться с волнением, принялся возиться с лампой на столе. Вошел Бендл.

— Вот уж не было печали...— неторопливо сказал он.

— Чего-нибудь недоглядели?— Эйкерман вопросительно взглянул на хозяина.

— Вероятно. Но лучше все оставить, как есть. Где моя жена?

— Думаю, уже в постели.— Он зевнул и похлопал себя ладонью по открытому рту.— И правильно делает.

— Очень даже.

— Как корова?

— С ней все будет в порядке.

— Ну, выпью стакан воды и отправлюсь спать.

В кухне, наливая воду из кувшина, стоявшего, как всегда, на сушилке для посуды, Эйкерман заметил странную вещь. Еще утром над умывальником осыпалась часть штукатурки, и теперь зеркальце для бритья, прежде вделанное в стену, было пристроепо на поле под углом. В него попадало отражение от зеркала в гостиной, а то стояло напротив края стола, возле которого они целовались с миссис Бендл. Эйкерман отпил лишь глоток, а остальное вылил в раковину. Когда он вернулся в гостиную, Бендла там уже не было.

Минуту спустя молодой человек последовал за ним наверх, высоко поднимая свечу и стараясь освещать каждый уголок лестницы.

Спустившись утром вниз, Эйкерман увидел Бендла, уже готового выйти из дома; Джейн к тому времени давно была на пути к станции Маес-ир-Хаф. На столе Эйкермана ждал готовый завтрак, в кухне на керосинке кипел чайник.

— Хорошо,— сказал молодой человек и от удовольствия хлопнул в ладоши.

Бендл топтался на месте.

— Вы это серьезно задумали с шахтой?

— Да, вполне.

— Я бы вам не советовал— Тут он снова повторил фразу, сказанную накануне вечером:— Лучше все оставить, как есть.

Бендл, казалось, был чем-то обеспокоен. Вчерашние опасения Эйкермана насчет зеркальца на кухне теперь притупились.

— Не волнуйтесь за меня. Вы сможете одолжить мне фонарь? Мне известно все, что необходимо знать о пещерах и шахтах. Нервы у меня в порядке. Вот если не вернусь, тогда и беспокойтесь.

— Ну что ж,— сказал Бендл, поправляя краги. Затем выпрямился, лицо его было хмурым.— А в какое время вернетесь?

Эйкерман налил себе чаю.

— Я могу провести там целый день. Когда появлюсь, тогда появлюсь.

— Значит, как и моя жена?

И вышел из комнаты прежде, чем молодой человек успел ответить, но тут же вернулся:

— Потом не говорите, будто я вас не предупреждал.

Сказав это, он исчез, а Эйкерман закончил завтрак и еще покурил немного, прежде чем отправиться в сарай за веревкой. Веревка была очень прочная, и ее было много. Длинная была веревка! Молодой человек прищурился, припоминая слова Бендла, а также вспоминая другие сказанные им фразы. Некоторое время он в раздумье сидел на скамье у задней двери. Миссие Бендл, конечно, негодница и плутовка; он из-за пустяков оказался в дурацком положении. Что стоило ему теперь же пройти четыре мили до Маес-ир-Хафа, сесть в поезд дальнего следования и покинуть Уэльс? Но его заедало самолюбие, кроме того, сейчас он вовсе не хотел уезжать. Если сегодня вечером он встретит ее у входа в штольню, ей придется за все рассчитаться, прежде чем они вернутся в Кастел Коч. А вот завтра он отбудет — не останется ни на один день, даст ей понять, чего, по его мнению, она стоит. Как прекрасно быть в лесу и смотреть вверх, на луну! Он снова ощутил ее губы, легкое прикосновение ее грудей, ее талию под своими ладонями. Нет, раньше завтрашнего дня он не уедет.

Он разыскал фонарь и открыл его. Там был лишь покосившийся огарок свечи, так что Эйкерману пришлось поправить его и пойти в дом за запасными свечами. Он знал, что и где хранится, так что, найдя их, сунул две свечи в карман куртки. Затем шутливо, но не без опаски подумал: «В случае чего я смогу их съесть!»— и добавил еще несколько штук. Проверил, на месте ли спички, электрический фонарик, складной нож и прочая мелочь. Сунул в рюкзак ломоть хлеба и кусок сыра, а еще фляжку, на две трети наполненную виски. Постепенно у него начал пропадать вкус к задуманному им рискованному предприятию, он уселся на скамью, в тени, и снова принялся размышлять.

Если он не спустится в шахту, то будет чувствовать себя последним дураком.

— Лучше быть дураком, чем чувствовать себя им,— громко сказал он.

А поскольку он был один, то высказал вслух и другие мысли, в том числе о миссис Бендл, и, поступив подобным образом, остался доволен самим собой. Он поднялся со скамьи, решив, что спустится в шахту совсем неглубоко. Никто не посмеет обвинить его в трусости.

Двадцать минут спустя он был уже у железорудных шахт. Часы показывали десять.

— Эй вы, там!— крикнул он, и вчерашние галки сорвались с деревьев и принялись его поносить.

Пока они метались и сквернословили, он попытался сообразить, в каком месте к шахтному стволу подходит штольня,— видимо, где-то левее холма, у первого горизонта. Лучше бы взглянуть прямо оттуда, но вначале он решил столкнуть камень по центру ствола. Бум!— донесся удар об отдаленный выступ; затем снова бум— но уже слабее, и, наконец, долетел звук, похожий на вздох,— это камень упал в воду. Сколько до нее метров сто пятьдесят? Сто восемьдесят? Или больше? И насколько это ниже штольни?

Со всяческими предосторожностями он дважды обвязал веревку вокруг ствола дерева толщиной в один обхват, росшего у края пропасти, а затем подстраховал веревку, прикрепив ее к другому дереву, стоявшему в шести шагах от первого. Не спеша спустил конец веревки в шахту.

— Итак, отправляемся,— сказал он и начал спуск.

Когда над поверхностью оставалась только его голова, Эйкерман замер, он висел так некоторое время, оглядываясь по сторонам. У него было ощущение, будто за ним наблюдают сотни глаз. Вернись наверх, вернись наверх!

Ступни его оставляли вмятины на покрытом листьями холме: он спустился совсем немного, на первый выступ. Тут было прохладнее, но достаточно светло, так что зажигать фонарь не требовалось. Он постоял с полминуты, держась рукой за толстый железный прут, вбитый в скалу, взглянул вверх, на чистое голубое небо, сиявшее словно новенькая монетка. Если бы сверху появилось лицо человека, наблюдавшего за ним, он бы ничуть не удивился. Там никого не было — даже галки куда-то подевались. Теперь он посмотрел вниз, но ему пришлось выждать, пока глаза привыкнут к полутьме и он начнет что-либо различать. Ему казалось, что по мере спуска противоположная стена приближается к нему.

— Хм,— задумчиво произнес он и вдруг закончил— Джейн Бендл!— хотя в первый момент вовсе о ней не думал— Ну-ка...

Молодой человек обернул веревку вокруг железного прута, испытав сначала его прочность, потянув изо всей силы на себя, затем продолжил спуск. Электрический фонарик висел у него на груди, привязанный шпагатом к петле куртки. Стена, по которой он спускался, начала уходить у него из-под ног, и он заметил, что ствол шахты сужается. Эйкерман порадовался тому, что обмотал веревку вокруг железного прута: теперь его меньше раскачивало. Но все же ему хотелось скорее очутиться на втором выступе. Еще три, пять, десять метров вниз... Когда же наконец... Ах, вот!

Уходившая из-под ног стена шахты вдруг превратилась в широкую плоскую террасу, на которую он неуклюже приземлился, ударившись левым бедром и ободрав костяшки пальцев правой руки. Из глаз у него посыпались искры, так что Эйкерман едва не выругался. Он осторожно перебрался в заднюю часть террасы. Его ничуть не удивило, что здесь он обнаружил невысокий вход в штрек, забаррикадированный бревнами. Этот штрек, должно быть, вел от главного горизонта к Йистраду. Молодой человек закрепил веревку и зажег фонарь.

Смотреть тут было не на что. Обнаженная сухая порода цвета человеческой кости. Под ногами было множество камней, хотя ни один из них, насколько он мог судить, не свалился с кровли. Дневной свет сюда не доходил; с переднего края террасы отверстие шахты наверху виделось словно тонкая молочно-белая полоса.

«Вероятно, над шахтой проходит облако»,— подумал Эйкерман и присел, хмуро глядя в темноту. Он сегодня уже достаточно потрудился. С него довольно. Было очень холодно, он грубо выругался.

Тут что-то произошло. Молодой человек уловил какое-то движение наверху, вслед за этим в шахту с грохотом посыпались камни и земля, он подхватил фонарь, но тот погас; буквально рядом с Эйкерманом послышался угрожающий шорох, и он тут же был отброшен на несколько метров вырвавшейся из-под его ног веревкой. Сзади громко застонала крепь, затем все смолкло; в наступившей тишине слышались отчетливые, звонкие удары небольших камней.

Молодой человек с минуту лежал в темноте, боясь шевельнуться: совсем рядом с ним был край. Пережитый ужас парализовал его волю, он не сразу обрел способность говорить.

— Что это?— сипло спросил он.— Что произошло? Кто там?

Трясущимися пальцами он зажег спичку, но она, вспыхнув, тут же погасла; он еще трижды безуспешно пытался сделать это, прежде чем вспомнил об электрическом фонарике. Он по-прежнему болтался на груди.

Слава богу,— сдавленным голосом произнес Эйкерман и нажал на кнопку. Первое, что он увидел, была его веревка, которая лежала на земле; его начала бить сильная дрожь, он с трудом направлял луч фонаря. Тело Эйкермана сотрясали рыдания, потом он закричал, захлебываясь собственным криком, и принялся бить кулаками по камням, на которых лежал. Истерика длилась несколько минут, наконец посторонние звуки заставили его опомниться, и он надолго затих в темноте. Постепенно к нему возвращалось мужество.

Что толку убиваться,— успокаивал он себя.— Нужно зажечь фонарь и взглянуть. Вот что надо сделать.

Он так и поступил. Веревка была по-прежнему привязана к железному пруту, но оба ее конца, после того как верхний упал в шахту, свисали с выступа. Фонарь и рюкзак были целы. Тошнота подступила к горлу, но он превозмог ее.

— Что это?..— спросил он.— Что?

Он направился ко входу в штрек. Можно ли выбраться этим путем? Лучом фонарика он повел по крепи; балки были толстые, хорошо сохранившиеся, и от этого у него упало настроение. Он заглянул внутрь. Всюду, куда доставал луч фонарика, он видел сухие стены, целую, необрушенную кровлю, под ногами ни следа упавших камней. Медленно передвигаясь, луч нащупал внутри какие-то цифры; Эйкерман посветил в это место и увидел надпись: 18 метров — и стрелку, указывающую вниз. Он всматривался в эти цифры, пока не зарябило в глазах. Что могло находиться восемнадцатью метрами ниже?

Главный горизонт, вдруг догадался он.

Охваченный волнением, Эйкерман приблизился к краю террасы. В том месте, где свешивались концы его веревки, он разглядел два желоба от стального троса на расстоянии примерно сорока пяти сантиметров один от другого, а чуть отступя два отверстия, просверленные в скале. Он лег и постарался высунуть голову как можно дальше над краем выступа, светя себе фонариком вниз. Через полминуты он, кряхтя, поднялся на ноги. Внизу, метрах в шести, он разглядел верхний край железной лестницы. И всего раз он посмотрел вверх, поднес ко рту разбитые пальцы и пососал их, потом, убедившись, что веревка не потеряла прочности, шагнул через край. Он спускал ся очень медленно и наконец нащупал лестницу. Дальше двигаться становилось легче, и вскоре, даже раньше, чем он предполагал, он очутился на следующем выступе. Твердо встав на ноги, он с силой дернул за веревку. Нет, Бендл тут ни при чем... Однако при одной мысли об этом у него начался новый приступ истерики, и, дабы пересилить себя, он принялся громко и обстоятельно рассуждать о шахте. Повсюду валялись проржавевшие куски рельсов, обрубки крепежного леса; здесь же лежал и устрашающе белый овечий скелет. В задней части выступа он обнаружил вход в штрек.

Вход этот был заделан точно так же, как и тот, поменьше, который находился выше. Он посветил фонариком внутрь. У входа, в самом начале, штрек был высотой два — два с половиной метра.

Посмотрим, насколько крепкие эти бревна,— сказал он.

Эйкерман вдруг успокоился и так поверил в свою изобретательность, что скорчил презрительную гримасу при мысли о том, что ему пришлось столкнуть камень в шахту для определения ее глубины.

— Все, что нужно, имеется под руками,— твердо сказал он.— Без промедления беремся за дело.

Он поднял короткий кусок рельса, подтащил его к заколоченному входу в штрек, примерился, подойдет ли он, и попробовал нажать. Работа несложная. Эйкерман просунул рельс между бревнами и, действуя им, как рычагом, сумел сорвать с гвоздей одну из горизонтальных балок. Теперь он мог при желании проникнуть внутрь. Возможно, ему придется этим воспользоваться; чтобы приободрить себя, он запел:

— Я приду, миссис Бендл!— прибавил он.

Но тут перед ним начали возникать иные картины, которые он старался прогнать от себя: вот он сам, он заблудился в лабиринтах шахты, вот он отрезан от мира обвалом, бредет к стволу другой шахты, вот свалился в бездонный колодец, отравился газом, сломал ногу при падении, его преследует нечто неведомое, притаившееся в непроглядной тьме горной выработки. И он запел, чтобы приободриться, как бывало мальчишкой посвистывал на безлюдной полевой дороге, дабы это нечто к нему не подступилось.

Сколько сейчас времени? Он взглянул на часы. Они показывали четверть двенадцатого. Он пробыл в шахте уже больше часа.

И вдруг сверху долетел новый звук. Вначале шелест, потом удар, за которым последовал еще более тяжелый удар; молодой человек припал к земле и увидел, как огромное бесформенное тело, вращаясь, пронеслось в полумраке мимо него и исчезло в воде. Еще до того как глыба упала в воду, он успел расслышать барабанную дробь сыпавшихся вниз мелких камней. Разноголосый, многократно отраженный гул основного удара устремился вверх, волнами поднимаясь от выступа к выступу, разрывая в клочья воздух, заглушая и усиливая эхо, наподобие морских валов, попавших в теснину. Гул внезапно утих, оставив оглушенного Эйкермана в тишине, показавшейся невыносимой. Подняв фонарь, он увидел на краю платформы кусок темной материи и приблизился к нему. Он узнал свое личное полотенце.

Бендл! Мысль, которую Эйкерман старательно гнал от себя, вновь овладела им с такой силой, что у него остановилось дыхание, как у пловца, охваченного судорогой. Бендл последовал за ним, Бендл отвязал веревку, Бендл вернулся домой и уничтожил все следы его пребывания, Бендл скажет жене, что Эйкерман в тот же день уехал. Бендл, Бендл, Бендл! Молодой человек ярко представил его себе стоящим наверху, на покрытом листьями склоне,— бычья шея наклонена вперед, тяжелые челюсти стиснуты, он внимательно к чему-то прислушивается. Эйкерман рванулся с места.

— Бендл!— крикнул он.— Бендл, Бендл! Ради всего святого, Бендл!

Голос его зазвенел в стволе шахты, вернулся эхом и застрял в его легких, не давая дышать.

— Я до нее никогда не дотрагивался, Бендл! Никогда! Никогда!

Только бы выбраться наверх, к солнцу, под благословенное голубое небо! Почувствовать себя свободным, свободным!

— Я уеду! Сделаю все что угодно! Убей меня потом, но помоги выбраться! Бендл, ради Христа, помоги выбраться отсюда!

Он пританцовывал на месте, охваченный ужасом и надеждой.

— Бендл! О, Бендл!— Рыдания душили его, грудь разрывалась.— О-о-о!

Сквозь эхо этих воплей из шахты донеслись новые раскаты. В метре от того места, где он стоял, вдребезги разлетелся камень, второй врезался в выступ над его головой, железная лестница застонала под могучими ударами. Гул падения множества камней обрушился на него словно лавина. Подхватив фонарь, молодой человек бросился ко входу в штрек и пролез сквозь ограждение; тем временем бомбардировка с каждым мгновением становилась все ожесточеннее. Камни и осколки, со свистом носившиеся вокруг, то и дело попадали в полосы желтого света, отбрасываемого фонарем из-за ограждения. Куски породы сантиметров тридцать и более в поперечнике рикошетировали от стен шахтного ствола, отскакивали от неровностей со свистом и воем, словно сигнал вечерней зари самого ада, прежде чем исчезнуть в глубине шахтных вод.

Некоторые из них разрывались, подобно бомбам, на ближнем выступе, рассыпаясь шрапнелью, в воздухе свистели каменные осколки, со стуком ударяясь о толстое деревянное перекрытие, за которым притаился Эйкерман. Что-то прошелестело над его головой и с грохотом покатилось по каменному тоннелю; снизу до него доносился многоголосый шум водяных всплесков; сквозь него он различал могучую песнь металла, звучавшего как набат. Эйкерман не отваживался высунуть голону, но, прижавшись к полу и к закрывавшей его балке, он увидел Бендла в ярком свете дня, который швырял вниз большие куски пустой породы кубической формы; в ответ шахта вся вибрировала, словно от ударов молота...

Грохот продолжался в течение десяти минут, огромные камни сыпались градом, разбиваясь вдребезги. Если бы Эйкерман находился на выступе снаружи, там ему не было бы спасения. Рассчитывал ли Бендл именно на это, молодой человек не знал, но, по его разумению, большая часть камней, скорее пущенных вниз по покрытому листьями склону, нежели сброшенных, должна была сорваться с него и угодить в противоположную стену на уровне первого выступа, отскочить оттуда целиком или в виде осколков и затем отвесно упасть на выступ, с которого Эйкерман уже спустился, а те, что пролетели бы мимо, обрушились бы на террасу, в дальнем углу которой он сейчас притаился. По меньшей мере двадцать таких каменных ядер грохнулись совсем неподалеку от него, и последнее из них, почти не растрескавшись, рикошетом ударило в каменную стену слева от его головы.

Наступившая тишина ошеломила его. В ушах стоял гул и гром, в голове раздавались тупые удары, словно кто-то резиновой дубинкой отбивал по ней чудовищный ритм. Наконец Эйкерман покинул свое убежище. Весь выступ был усеян осколками камней, деревянная крепь расщеплена, овечий скелет разметан на куски.

— Погоди же, Бендл,— прошептал он, теперь действительно опасаясь, что Бендл может его услышать.— Погоди...

Молодой человек вернулся в штрек и вставил в фонарь новый кусок свечи. Слава богу, свечей у него хватает! К нему снова вернулась способность слышать, в голове прояснилось. Оп прикинул, что идти ему примерно с треть мили, и усилием воли заставил себя отправиться в путь. Он должен забыть обо всем, кроме стремления спасти себя.

— Когда поля покроют маргаритки белые...— начал он и осекся, вновь услышав позади себя гул возобновившейся бомбардировки.— Глупец,— мрачно усмехнулся Эйкерман,— зря старается. Ничего у него не выйдет.

Если ему удастся поскорее выбраться, он быстро возвратится лесом, неожиданно подойдет к Бендлу, швыряющему камни, и столкнет этого дурака в шахту, чтобы тот полетел, ударяясь о края, на самое дно! А миссис Бендл... Он громко расхохотался. Только бы до нее добраться!

Смеяться в штреке было рискованно. Звук мог стать причиной сотрясения, которое вызовет обвал. Он подозрительно оглядел кровлю. Высота штольни уменьшилась теперь до каких-нибудь полутора метров. Желая получше рассмотреть стену тоннеля, он поднял фонарь, и в этот момент сильно споткнулся. Он успел уперетњя рукой в холодную на ощупь стену, и тут дыхание у него перехватило: под ногами вдоль проходки шли рельсы.

— О!— вырвалось у него.— О!

Затем кровля снизилась до метра с небольшим, так что ему пришлось идти согнувшись почти пополам. Стены были отвесными и гладкими, пол ровный и весь истертый. Воздух в штреке свежий, лицо обвевал легкий ветерок. Кое-где, подобно тому как это делают в угольной шахте или в железнодорожных тоннелях, в стене попадались выемки.

Меньше чем через час,— возбужденно сказал молодой человек,— меньше чем через час я выберусь из этой шахты!

Прохладный ветерок тянул со стороны Йистрада, а он прошел уже сто метров! Едва он успел подумать об этом, как тоннель повернул немного вправо, а слева открылся вход вспомогательной выработки, шедшей вверх и заворачивавшей в направлении, противоположном тому, куда он шел. Он решил, что это штрек второго горизонта, и тут уловил гул, который его озадачил С каждым шагом гул становился все отчетливее, а шагов через двадцать, за крутым поворотом, гул превратился в монотонный звенящий шум, ритмичный, словно пульс. Еще через двадцать шагов задрожала скала: течение подземной реки, устремившейся к ей одной ведомым горизонтам, казалось, с силой проталкивало сквозь тоннель упругий воздух. Стремительный поток был где-то справа от него, совсем неподалеку, он пел низким баритоном. Заметно похолодало, баритон сменился оглушительным басом, и наконец Эйкерман увидел этот поток. Из разлома в скале низвергалась черная лента воды без единого пузырька или всплеска. Молодому человеку вдруг почудилось, что стоит ему поднести пальцы — и вода отрежет их, словно бритва. Этот монотонный, наэлектризованный поток, изливавшийся во тьму, казался в сотни раз грознее, чем при солнечном свете. Молодой человек в страхе поспешил уйти.

Пройдя еще сотню шагов по тоннелю, высота которого большей частью не превышала одного метра, он очутился в просторном зале. Кровля была так высоко, что свет фонаря ее не достигал, и даже электрический фонарик не смог нащупать центр купола. Зал был метров пятьдесят в поперечнике и почти круглый, за исключением большого возвышения справа от Эйкермана. Почва неровно повышалась от центра к краям зала, где высились мощные, округлые бастионы, расположенные настолько симметрично, что создавалось впечатление, будто они были делом рук человеческих. Свет фонаря перебегал с одной коричневатой глыбы на другую, по мере того как молодой человек медленно огибал их. Это был пантеон безмолвия и пустоты; впервые за полстолетия здешняя тишина была нарушена звуками его шагов. Эйкерман попытался представить себе этот зал, освещенный лампами, когда тут велись работы и люди, не выше его самого ростом, катили тяжелые вагонетки с рудой и перекликались под этими обширными сводами.

— А ведь я живой!— с удивлением воскликнул он.

Когда Эйкерман снова наткнулся на рельсы и обнаружил противоположный конец тоннеля, его вдруг охватил страх. Едва он нагнулся, чтобы войти в штрек, ему почудилось, будто сзади находится огромное, бесформенное Существо, Живущее В Зале. У Эйкермана перехватило дыхание, дрожа, он обернулся, но ничего не увидел.

— Дурак!— проговорил он с досадой и нагнулся, но опять вынужден был обернуться, охваченный ужасом; волосы у него на голове зашевелились. Кто знает, какие твари могут обитать в вечном мраке этих пещер? Духи гор, демоны-охотники, нападающие сзади...— чушь, — сказал он.— Чушь!

В этих местах работали люди, копошась вокруг, словно пчелы в улье. Вот, взгляни-ка! Когда-то это была рукоятка кайла. Он подхватил ее — хоть какое-то оружие — и прижал к лицу, не боясь испачкаться.

— Выходи!— хрипло крикнул он, оглядываясь по сторонам.

— Бендл или кто ты там ни есть — выходи!

Но никто не появился. Громкие удары сердца утихли.

— Ладно,— сказал он.— Ладно.

Он уже сделал шаг ко входу в штрек, когда страх снова заставил его остановиться. Отчего он так уверен, что выбрал верное направление? Возможно, от зала отходят и другие тоннели с рельсовыми путями. Правильный ли путь он выбрал, надеясь попасть в Йистрад? Может быть, он идет по кругу и теперь возвращается к стволу шахты по собственным следам? Это было в сотни раз страшнее ужасов тьмы. Дул ли, как прежде, ветер ему в лицо? Он вдруг живо представил себе, какой огромный холм возвышается над ним. Сто двадцать метров монолита, под которым можно ползти и ползти, пока твой фонарь не погаснет и ты навсегда не сольешься с вечным мраком. Тяжесть окружающей тьмы давила ему теперь на плечи и грудь так, что он задыхался. Он провел ладонью по лбу, пошатнулся, в поисках точки опоры схватился за выступ. Дыши спокойно,— приказал он себе.— Дыши спокойно. Он должен вернуться в зал, обойти его кругом, отыскать другой выход из тоннеля и идти по нему, пока не услышит шум водопада. Это разрешит одно сомнение. Потом он вернется в зал и снова обойдет его, но уже в другом направлении, и если при этом он больше не обнаружит ни одного выхода, то ему не о чем беспокоиться. Если же существуют другие выходы... Он стряхнул с себя тяжесть тьмы и сомнений и двинулся вперед.

Рукоятку кайла Эйкерман оставил у входа в тоннель и на обратном пути уже не боялся Существа, Живущего В Зале. Вход в штрек, к которому он подошел, был ему знаком, поскольку он, без сомнения, здесь уже побывал. Пройдя немного дальше по тоннелю, молодой человек услышал шум реки. Он вернулся в зал и начал обходить его, на этот раз забирая влево.

Ну вот,— сказал он, обнаружив рукоятку кайла на прежнем месте,— что я тебе говорил?

Сомневаться было глупо: ветер по-прежнему дул ему в лицо. Он отправился дальше.

У него вдруг появилось странное ощущение, словно кто-то засунул ему теннисный мяч под диафрагму. «Это потому, что я иду сильно согнувшись»,— подумал он и сказал то же самое вслух, но ощущение недомогания усиливалось, становилось острее. Еще через полчаса он наконец понял, что голоден, и остановился в том месте, где из-под скалы пробивался ручеек чистой воды и струился не спеша в попутном направлении. Эйкерман достал хлеб, сыр и фляжку с виски, о которых вовсе позабыл. Поев, он отхлебнул несколько глотков спиртного, согрелся и почувствовал себя увереннее. Он радовался, что ручеек бежит в одном направлении с ним. Это указывало на то, что он идет вниз, к Йистраду. Несколько минут он сидел, наслаждаясь выпитым виски и расслабившись, под золотистым куполом, освещенным пламенем свечи. Его часы показывали половину третьего, и вначале он этому не поверил. Он пробыл внизу, в шахте, уже четыре часа и пятнадцать минут.

Молодой человек поправил свечу и снова пошел. Он, наверно, проделал уже больше половины пути. При самом медленном темпе продвижения он должен быть в Йистраде к четырем часам. А потом? Вход там забран решеткой, это ему известно, возможно, повешен замок, да еще дверь прихвачена болтами, но он знал и то, что стоит ему только увидеть солнечный свет, как все его страхи улетучатся. В худшем случае ему придется лишь дождаться восьми часов, когда мимо, со станции Маес-ир-Хаф, будет возвращаться миссис Бендл.

Миссис Бендл! Наклонив голову, продвигаясь боком под низкой кровлей, он думал о ней до тех пор, пока ее обнаженное тело, словно выточенное из слоновой кости, не засияло перед ним в темноте. Как прекрасно ночью в лесу лежать среди цветов и смотреть вверх, на луну.

— Погоди же,— сказал он,— погоди.

Вот когда они с Бендлом будут квиты. Переложив фонарь из одной руки в другую, он удивленно хмыкнул, обнаружив, что он здесь один,— видение ослепительной наготы Джейн постепенно рассеивалось.

Ручеек внезапно исчез под камнем с правой стороны. Может, начался подъем? Так или иначе, другого пути нет, и Эйкерман продолжал уверенно двигаться вперед. Идти легко, направление безошибочное, все как надо. Так думал он, испытывая душевный подъем, и только суеверный страх не позволил ему высказать это вслух. Как бы отвечая его настроению, почва под ногами снова начала довольно круто опускаться, чего он прежде не замечал. Дыхание его стало глубоким, натужным. Сомнений не было: начался последний этап пути к Йистраду. Теперь в любой момент может показаться дневной свет. Прекрасно, Бендл. Прекрасно, миссис Бендл. Молодой человек почувствовал, что задыхается, и заставил себя идти медленнее.

Не прошло и минуты, как он наткнулся на стрелки; и в этом месте пути разделялись и уходили под углом в тридцать градусов в два совершенно одинаковых штрека. На мгновение он застыл на месте с раскрытым ртом, а затем внимательно осмотрел пути. Ничто не указывало, какой из них ведет в нужном направлении. Он ощутил первый приступ страха с тех пор, как покинул большой зал. Направо или налево? Он попытался было сориентироваться по компасу, потом решил присесть. Он заговорил сам с собой, но собственный голос показался ему слишком низким, чужим,— он хотел убедить себя в том, что вовсе не важно, какой путь он выберет, поскольку оба штрека должны привести к одному выходу. На часах было уже половина четвертого.

В конце концов он свернул направо, почему-то вдруг решил, что левый штрек ведет не в ту сторону. Метров через двадцать попалась новая развилка; нет, думал Эйкерман, не то направление. Пришлось вернуться и пойти по тоннелю, уходившему влево. Он вел в нужную сторону, однако метров через сорок, когда молодой человек уже начал поздравлять себя с удачей, тоннель разделился надвое. Тут Эйкерман сильно забеспокоился и должен был как следует поразмыслить, прежде чем двинуться направо. Но не прошло и пяти минут, как он уперся в завал и понял, что здесь можно проплутать целый год. Немедля он пошел обратно и направился по левому тоннелю. Вскоре ему пришлось снова карабкаться круто вверх, и рельсов в этом месте уже не было. Но он упрямо продвигался вперед и прошел еще сотни две шагов, дважды забирая вправо, прежде чем пришел к выводу, что этим путем он в Йистрад не попадет. Видно, ему снова придется возвращаться и внимательно следить за поворотами. Однако через десять минут он неожиданно очутился в широкой штольне с вагонеточными путями. Это одновременно испугало и успокоило его; испугало потому, что стало ясно — он потерял ориентировку, а успокоило, поскольку главный горизонт, ведущий к Йистраду, должен иметь вагонеточные пути. Но теперь он понятия не имел, идти ему налево или направо, вдоль этой штольни. Решив, подобно фаталисту, довериться судьбе, он повернул направо, но вскоре обнаружил, что возвращается к шахтному стволу; обливаясь холодным потом, он снова повернул назад и полчаса спустя оказался у той же самой главной развилки. Часы показывали без четверти пять. Он провел в шахте уже шесть с половиной часов.

Эйкерман ощущал сильную усталость. Он присел и прило жился к фляжке. Спиртное придало ему силы, заглушив приступы страха, которые, как казалось, всегда начинались у него в желудке.

— Разберись-ка во всем этом,— сказал он себе.

Очевидно, ему следует повернуть направо, если только штрек, перегороженный обвалом, в самом деле не ведет в Йистрад. В таком случае... Он пересилил искушение выпить снова, поправил свечу в фонаре и, слегка постукивая зубами, тронулся в путь. От развилки, к которой ему уже однажды пришлось возвращаться, он решил свернуть налево. Он знал, что свобода была где-то рядом, в пределах сотни метров, возможно — сотни шагов, если только он сумеет до нее добраться. Но он покрыл значительно большее расстояние, прежде чем очутился в круглой камере с четырьмя стрелками, откуда отходили четыре галереи. Он безошибочным чутьем чувствовал, что одна из них ведет в нужном направлении и что это была сортировочная станция в той части штольни, которая примыкала к Йистраду.

Которая же из них?— вслух произнес он и отметил про себя, как пронзительно звучал его голос.— Почему они нс ставят указателей?

Одна галерея как две капли воды походила на другую, и все они выглядели зловеще. Покидая круглую камеру, он испытал то же чувство страха, что и в большом зале: ему показалось, будто что-то огромное, черное тянет к нему руки.

— Нет!— крикнул он.— Нет!

И застыл как вкопанный, дрожа и приказывая самому себе не валять дурака. Но он уже поддался темноте; она при слушивалась к его шагам, словам, к страху, который сжимал его сердце.

— Нет!— повторил он в третий раз, склонил голову набок и пошел, спотыкаясь, по одной из галерей. Через десять минут он уткнулся в тупик.

У него хватило решимости отправиться по рельсам обратно, в камеру со стрелками. Время от времени он невнятно бормотал:

— Должен выбраться. Свидание с миссис Бендл.

Спотыкаясь, он побрел по другой галерее, начал делать небольшие пробежки, ударяясь о стены тоннеля. Из разбитого лба сочилась кровь.

— Должен выбраться!—упрямо повторял он.

Эйкерман смотрел перед собой и ничего не понимал. Перед ним простиралось большое желтое озеро, так что, даже подняв фонарь, он не мог разглядеть его противоположного края. Рельсы плавно уходили в воду у его ног, и было здесь так мелко, что они просматривались на протяжении нескольких метров, прежде чем исчезнуть.

— Должен идти вперед,— пробормотал он, но тут же:— Нет, должен повернуть назад. Здесь желтая вода.— И, спотыкаясь, побрел прочь.

Теперь он не переставая рассуждал о том, что должен выбраться из шахты, о миссис Бендл, о вагонеточных путях, о темноте, которая была Живым Существом. Несколько раз он едва не упал, одежда его вся изорвалась.

Очутившись в очередной раз в камере со стрелками, он направился к третьей галерее и очертя голову пустился по ней бежать. Но тут же упал, обессиленный, распластавшись на земле, а фонарь выскользнул у него из рук и погас. Странно, но это в какой-то мере вернуло ему самообладание; некоторое время он ползал в поисках фонаря, наконец нашел его и зажег, а потом несколько минут сидел неподвижно. Было двадцать минут седьмого. У него было такое ощущение, будто если он не выберется наружу до темноты, то будет заживо погребен в этой шахте. И произойдет это не потому, что у него к тому времени кончатся свечи,— просто иссякнет лимит времени, который он подсознательно для себя установил.

— Должен двигаться,— приказал он себе и снова очутился в камере со стрелками.— Чтоб тебя...

Он вернулся в галерею, передвигаясь быстро и теперь уже несколько отрешенно. Ему вдруг показалось, что он ходит по этой шахте всю свою жизнь, с самого дня рождения! Мир наверху, солнечный свет, дождь, белые облака — все это ему только почудилось. Он зарыдал...

Снова перед ним было желтое озеро. Он взглянул на него и бросился бежать. Очутившись в камере со стрелками, он наугад направился в одну из галерей и с рыданиями устремился вперед, пока не вышел снова к желтому озеру. Он пошел обратно в третий раз и снова возвратился к озеру. Эйкерман бежал пригнувшись и часто падал, но всегда отыскивал и вновь зажигал упавший фонарь. Стекла в нем разбились, и свет стал намного тусклее. Эйкерман то взбирался по бесконечным ступеням, то спасался от теней, беззвучно кидавшихся на него; он становился то крошечным, с булавочную головку, то увеличивался до таких размеров, что терся одеждой о края тоннеля. Временами ему являлась миссис Бендл — это было не сладостное видение ее наготы, но вытянутого, извивающегося, покрытого слизью тела, с шапкой зеленой плесени вместо волос; грудь ее была осклизлая и разложившаяся, глаза — наподобие устричных раковин. Даже не будучи в состоянии представить себе ее лицо, он знал, что это не кто иной. как миссис Бендл, которая сейчас подкарауливает его в этом углу, а в следующий момент — за выступом тоннеля. И куда бы Эйкерман ни бежал, что бы он ни делал, он неизменно возвращался к желтому озеру.

Его бормотание стало теперь неотъемлемой частью шахты. Оно окружало его, многократно отраженное эхом, заставляя его кричать, выть и плакать. Это были какие-то бессвязные звуки, но он не в силах был замолчать. И пока в нем сохранилась хоть частичка силы, он бежал, бежал, бежал.

С размаху он ударился лбом о стену тоннеля — и желтизна озера, желтизна пламени свечи вспыхнули в его мозгу ослепительным золотистым огнем; он упал и надолго потерял сознание.

Наконец он пошевелился и, сделав усилие, сел. В голове стоял металлический звон; тело было холодным, словно у ползучего гада. Сквозь тупую боль в мозгу острой бритвой резанула мысль: как жаль, что он еще жив! Он принялся зажигать фонарь, но вся боль, которая только была в нем, вспыхнула вдруг, и он вскрикнул. Электрический фонарик и рюкзак бесследно исчезли; осталась последняя свеча. Неяркий свет упал на желтую поверхность озера, и, почувствовав озноб, он отвернулся, опустив фонарь на свои голые колени, надеясь хоть немного согреть их. Он откинулся назад, оперся о стену, будучи не в силах держать голову прямо, и тут вдруг увидел слева от себя две небольшие зеленоватые точки. Вот они переместились, и Эйкерман догадался, что за ним следит крыса. Это было первое живое существо, увиденное им с тех пор, как он спустился в шахту, и Эйкерман почувствовал бесконечную любовь к крысе, захотел к ней прикоснуться, приласкать ее. Он поднял фонарь, но зверек шмыгнул мимо, прыгнул в воду и поплыл вдоль рельсов. Эйкерман смотрел на него как зачарованный, глаза его сверкали, он весь дрожал, как лист. Он поднялся на ноги и вошел в желтое озеро, от которого столько раз бежал. Он едва брел, касаясь одной ногой внутренней поверхности рельса, чтобы не сбиться с пути. Вода доходила сму уже до колен, потом до бедер, вот она леденящим холодом охватила его живот, но он продолжал идти, все пыше поднимая фонарь. Вода была ему уже по грудь. В свинцовом гробу, вероятно, не могло быть холоднее. Кровля неуклонно приближалась к воде, а пол так же неуклонно уходил под ногами вниз. Теперь вода доставала ему до подмышек. Вскоре кровля нависла в каком-нибудь десятке сантиметров над ним, вода добралась до шеи, потом осталось меньше десятка сантиметров, и ему пришлось наклонить фонарь. Эйкерман сделал шесть больших шагов сквозь вечность — волосы его задевали о кровлю, вода касалась подбородка. Было мгновение, которое ему вовек не забыть, когда он видел вокруг себя лишь желтую охру и слабые всплески от чего-то плывшего впереди, фонарь погас, и он, разжав пальцы, выронил его. Теперь вода заливала ему рот, и он откинул голову назад, так что носом и лбом задевал кровлю. Шаг, другой, третий — вода заливала ему глаза,— и тут кровля чудесным образом вдруг ушла вверх и перестала царапать лицо. Еще три больших шага, каждый длиной в столетие,— и освободился рот. Нога задела рельс. Выше ледяной линии воды оказались плечи, грудь, поясница, локти, колени, и он устремился вперед, держа руки перед собой, боясь снова удариться лицом о камни. Эйкерман опустился на четвереньки, чтобы знать, куда ведут рельсы, и пополз на сухое место; его била дрожь, временами он останавливался, обессиленный. Эйкерман продвигался черепашьим шагом; через пятнадцать минут он дополз до поворота штольни и различил впереди слабый свет. Он облизал губы; теперь его уже ничто не волновало, и он пополз дальше. Лишь минут через двадцать он снова поднял голову и увидел рассеянный луч света, который красноватым пятном лежал на стене тоннеля. Эйкерман прищурился и продолжал ползти и не поднимал головы до тех пор, пока сам не попал в луч света. Он с удивлением рассматривал свои руки, совершенно не узнавая их, он был горд, он восхищался ими. Вход в штольню со стороны Йистрада был в каких-нибудь десяти метрах, и он пополз к нему. Один из каменных блоков, в которые была вделана железная решетка, закрывавшая вход, обвалился, образовав отверстие, достаточное для одного человека, так что Эйкерману удалось протиснуться наружу, лишившись при этом половины своей куртки. Минуту-другую он сидел в пыли, рисуя на ней разводы, затем, словно терпеливое животное, потащился на четвереньках на дорогу. Он взглянул вверх по склону, потом вниз и не удивился, увидев миссис Бендл, идущую по дороге из Маес-ир-Хафа.

Ее сопровождал Бендл. В свою очередь они увидели существо, отдаленно напоминавшее человека, ползшее к ним. Существо было на три четверти голым и невыразимо грязным. Волосы были серыми, лицо изуродовано кровоподтеками, руки ободраны до костей. Существо умело говорить, ибо, когда они поравнялись с ним, оно произнесло скрипучим голосом:

— Я пришел. Я же сказал, что приду.

Затем оно взглянуло на Бендла.

— Это он все подстроил!— крикнуло оно.— Он превратил меня в животное!

Эйкерман упал лицом в дорожную пыль и зарыдал.

Наступило тягостное молчание, свидетелями которого были лишь два дрозда, усевшиеся над входом в штольню. Миссис Бендл взглянула на молодого человека, лежавшего у ее ног, потом на мужа.

— Мы никогда... Мы никогда...— срывающимся голосом произнесла она, грудь ее начала вздыматься и опускаться от волнения. На лбу Бендла пульсировала толстая красная жила, правая рука была сжата в кулак. Он опустился рядом на колени.

— Нет, нет!— испуганно выдохнул Эйкерман разбитым ртом.

Но кулак Бендла разжался, его грубая ладонь коснулась окровавленных волос.

— Не бойся,— прошептал он,— я тебя не трону.

Он осторожно поднял Эйкермана, встал на ноги, прижимая ношу к груди, и, бросив на жену какой-то особенный взгляд, направился к римской лестнице, ведшей к дому в Кастел Коч. На посеревшем лице женщины застыло жалкое выражение; перебирая пальцами пуговицы на корсаже платья, она медленно последовала за ними, и вскоре все трое скрылись в безмолвном лесу.