Валлийский рассказ

Джордж Эварт Эванс Пожитки

Спустя месяц после того, как умер мой отец, наш магазин был продан в счет уплаты долгов. Расходы нашей большой семьи, а также забастовки на шахтах привели наше бакалейное предприятие в полнейший упадок, так что после смерти отца оно тихо и незаметно скончалось. От всего нашего имущества после распродажи остались только коренастый пони да тележка. С пони моя мать не желала расставаться и клялась, что он принадлежит ей и записан на ее имя; но, будь даже это правдой, с молотка все равно пошел бы и пони, кабы она не потолковала крайне решительно с аукционистом, здоровенным малым с гладким лицом цвета дорогостоящего виски. Тележка осталась на прежнем месте, поскольку проку от нее не было. Мама не отходила также от старинного фортепьяно, передняя доска которого была затянута плиссированным шелком. Аукционист повертелся было возле инструмента, бормоча под нос, что за него можно бы выручить фунт-другой и что по закону он должен быть включен в торги вкупе с другими вещами, но мама и здесь не отступилась.

Дик — так звали низкорослую лошадку — жил с нами почти двадцать лет, и никто из нас не помышлял с ним расставаться. Он был членом нашей семьи. Кроме того, он был не просто пони, но лошадью благородных кровей. Мой дядя занимался разведением «кобов», коренастых валлийских лошадок для верховой езды, и Дик был их отпрыском. Когда он был помоложе, то, бывало, вез тележку с бакалейными товарами с таким видом, будто оказывал нам величайшую честь. Но подобная жизнь его вполне устраивала: он мог останавливаться где угодно и даже сам ждал момента, когда эти скромные, но желанные удовольствия окончатся или на него вскочит наш Том, чтобы прокатиться. Тогда можно было видеть его резво скачущим и гарцующим, как и подобало лошади, чьи двоюродные братья и сестры принимали участие в сражениях двух войн. Рост его не превышал ста тридцати сантиметров, и он многое умел делать, только что не говорил; а поскольку он усердно кивал головой, можно было предположить, что он настойчиво старался преуспеть и в этом.

Но перед самыми торгами, когда мама сказала, что намерена оставить пони себе, положение было несколько иным. Мой старший брат Том пытался урезонить мать.

— Что ты собираешься с ним делать, мама?— спросил он.

— А что я должна с ним делать? Пусть себе отдыхает! Он уже свое отработал. Кроме того, все вы скоро вырастете, разъедетесь кто куда, переженитесь, уйдете из дома. А старый пони останется — и мне не будет так одиноко.

— Не говори глупостей, мама!— упрекнул ее Том. — Кто собирается тебя покидать?

— Словом, я оставляю пони себе,— упрямо повторила мать,— а также фортепьяно. У Гомера — талант, так что этот старинный инструмент нам еще послужит.

Через некоторое время после распродажи Том снова попытался образумить мать. Пони томился в конюшне в полном безделье, и лишь изредка мы с Гомером удовольствия ради совершали прогулку в тарахтящей тележке.

— Придется нам продать Дика,— сказал однажды Том, вернувшись домой из шахты, куда он только что устроился работать.— Мы не можем себе позволить его содержать, мама. У нас нет денег.

Мать склонилась над штопкой; очки съехали на нос.

Тогда заговорил наш Гомер:

— Про Дика спрашивал старьевщик Дандо Хэмер. Его осел совсем уже выдохся.

Но Гомер тут же пожалел о том, что раскрыл рот, ведь ему, как и мне, очень не хотелось расставаться с пони.

— Дандо Хэмер, говоришь?— переспросила мать, распрямляя спину.— Нашли кому сбыть пони! Он либо загоняет Дика до смерти, либо заморозит на привязи возле этой вонючей пивнушки «Борзая», где обычно напивается. А когда от Дика останутся кожа да кости, он тут же сплавит его на живодерню.

— Послушай, мама,— убеждал ее Том,— а почему бы нам не потолковать с Дандо Хэмером? Я приглашу его к нам, и, если он предложит приличную цену, пусть берет пони. Лучше продать его Хэмеру — по крайней мере, он будет у нас на глазах, а то попадет неизвестно к кому, бог весть куда, тут уж с него живо спустят шкуру.— Помолчав, он негромко добавил— Не забывайте, сколько овса для него придется купить. Он уже почти прикончил то, что оставалось в ларе.

Доводы Тома были очевидны, однако мать еще долго размышляла, прежде чем сказать последнее слово. Наконец она отложила штопку в сторону.

— Ладно, Том, тебе виднее,— начала она, не поднимая головы.— Пожалуй, стоит повидаться и потолковать с этим Дандо. Я пошлю Гомера или Вилли, чтобы пригласить его к нам. И все же хочется, чтобы ты понял: без пони наша семья не будет прежней; это все равно что потерять ребенка.— И тут же упрямо добавила:— Но что бы ты ни говорил, с фортепьяно я не расстанусь. Я уберегла его от распродажи и сохраню, даже если в нашем доме не останется никакой другой мебели!

На следующее утро я отправился к старьевщику Дандо; так был сделан первый шаг к тому, чтобы продать пони. Я чувствовал, как между мной и прошлым вырастает глухая стена. А в этом прошлом не было дня, когда из конюшни не доносилось бы удивительно успокаивающего постукивания копыт нашего пони о булыжники в стойле; да разве можно было забыть, как он тыкался носом или в шутку прихватывал руку зубами, когда ему чего-то хотелось, а мы не торопились давать. Не забыть мне и тех дней, когда я был еще совсем юн, а дела нашего предприятия развивались стремительно, словно степной пожар; тогда-то наш Дик, украшенный розочками и ленточками, так высоко подбрасывал ноги на скаку, что его впору было принять за победителя рысистых испытаний. В то время мы, бывало, последним отвозили заказ в дом, расположенный на самом верхнем краю селения, на полпути к вершине крутого холма; затем Том усаживался на перевернутый ящик из-под сахара, отпускал вожжи и говорил только: «Домой, Дик!» — и старый пони устремлялся вперед, словно новорожденный — на свет божий; шея его была изогнута дугой, суставы ног работали, словно поршни, а наша тележка обретала сходство с летящей колесницей. И вот теперь, с тяжелым сердцем, я едва плелся к старьевщику; мне, как и матери, не хотелось продавать пони. Но я не мог не признать, что здравый смысл был на стороне Тома.

Дандо жил бобылем в старом каменном доме, в низине, у реки, на самом краю селения. Когда он, услышав мой стук, открыл дверь, я впервые увидел его без кепки — волосы на голове старьевщика были всклокочены и спутаны, словно нутро старого матраса. Глаза его были похожи на красноватые сливы.

— Мама хочет, чтобы вы пришли взглянуть на нашего пони,— сказал я.

Прежде чем заговорить, Дандо беззвучно пошевелил губами. Мальчишки рассказывали, что старьевщик малость свихнулся: в обмен на старье он давал шары и бумажные вертушки. Однако в то утро все указывало на то, что Дандо довольно неплохо шевелил мозгами.

— Она его продает?— старьевщик вдруг приблизил ко мне лицо, заросшее щетиной, глаза его сузились.

— Не знаю,— осторожно ответил я, не доверяя этим хитрым, налитым кровью глазам.

Старьевщик осклабился и продел двухдюймовый гвоздь сквозь матерчатый пояс своих штанов — к нему он прикрепил петлю одной из подтяжек.

— Все будет в порядке, парень. Скажи ей, что я загляну нынче утром.— И когда я уже шагал назад, в деревню, он крикнул мне вдогонку пронзительным голосом, какие бывают только у уличных старьевщиков:— И если у вас завалялось какое-нибудь тряпье или банки из-под джема, искусственные зубы или жестянки — выволакивайте все! Дандо за ними придет!

Я заторопился вверх по дороге, радуясь тому, что расстался с этим привидением, которое, возможно, вскоре станет новым хозяином Дика.

Дандо появился в нашем доме в то же утро, едва мы с Гомером вернулись из школы. Гомер музицировал, сидя за фортепьяно, и Дандо, словно в трансе, застыл подле задней двери, он заглядывал в гостиную, прислушиваясь к звенящим звукам старого инструмента. Мама задержалась у стола и несколько мгновений наблюдала за Дандо. Затем неодобрительно прищелкнула языком и прошептала:

— Уже пьян — и это с утра-то!

Левая рука Гомера как бы споткнулась — музыка смолкла. Чары развеялись, Дандо пришел в себя и кивнул матери — он ее только сейчас заметил. Мама сказала ему про пони.

— Но мне не нужен никакой пони, миссис Причард, молвил старьевщик, робко глядя из-под козырька своей кепки. Дандо побаивался маминых темных глаз и острого языка.

— Пожалуй, толку из нашего разговора не будет, а?— скороговоркой произнесла мать и сняла передник. Дандо прислонился к косяку двери и поскреб в затылке. Он следил за тем, как мать аккуратно сворачивает передник и укладывает его на полку кухонного шкафа. Когда она последним движением одернула юбку, он все еще молчал. Мать сказала:

— Если тебе не нужен пони, незачем нам терять время, понял?

Дандо, казалось, обдумывал ее слова. Затем, качнувшись, оторвался от дверного косяка и поскреб плечо. Он заговорил негромко, осторожно, просительно, словно ребенок, не знающий, какое впечатление произведут его слоња:

— Нет ли у вас, миссис Причард, старых тряпок, стеклянных банок, жестянок, искусственных... Нет!

Он снял кепку и принялся старательно разглядывать ее изнанку, затем снова нахлобучил на голову.

— Сколько лет сейчас может быть вашему пони, миссис Причард?— спросил он небрежно, словно только прочел этот вопрос на грязной подкладке.

— Девятнадцать,— храбро ответила мать, делая знак Гомеру и мне не вмешиваться — пусть Дандо беспрепятственно на что-нибудь решится.

— Многовато для лошади,— заметил старьевщик, бросая на мать осторожный, испытующий взгляд.

— Многовато? Ерунда! Убирайся! Отец этого пони участвовал в сражениях и прожил до тридцати одного года. Почти до самой его смерти на нем ездил верхом, через горы в Пентр, пьяный фермер весом в тринадцать стоунов[8]. Если ты думаешь, что Дик стар,— она схватила сложенный передник и начала размахивать им перед носом у Дандо,— попробуй остановить его разок, когда он уже повернул к дому.

— Могу я взглянуть на пони, миссис Причард?— смиренно попросил Дандо.

— Конечно, если ты намерен его купить. В противном случае я не стану понапрасну терять время.— Она сделала вид, что колеблется, затем добавила:— Кроме того, я еще не решила, продавать его или нет.

Но мать показала пони старьевщику; при этом Дандо дали понять, что он созерцает нечто бесценное, видит принца в лошадином обличье; так оно в действительности и было, но только в глазах моей матери. Оба хитрили и торговались с полчаса, пока, в конце концов, Дандо не предложил на один фунт меньше против запрошенных матерью восьми. Мать согласилась, и на этом баталия закончилась.

Позже Том сказал, что сделка удалась, такую цену нам все равно нигде не дали бы. Но мать возразила:

— Хорошая это цена или нет, я не позволю Дандо взять пони из конюшни до тех пор, пока он не поклянется, воздев к небу все свои пять пальцев, что будет хорошо обращаться с Диком и ни за что на свете не отдаст его живодерам.

Дика увели — и опустевшая конюшня засквозила огромной дырой в стене дома. К этому времени Дандо Хэмер уже продал своего осла и теперь впрягал нашего пони в тележку, на которой возил старье и кости, однако никто из нас этого пока не видел. Как только на улице раздавался боевой клич Дандо, Гомер и я крадучись уходили в дом, не желая глядеть на то, как Дик влачит жалкий выезд Дандо.

Но у нас оставалось еще фортепьяно; и мама так часто наводила на него лоск, что оно сияло ярче кафедры проповедника; когда Гомер садился за фортепьяно, он мог видеть на его сверкающей поверхности отражение верхушек деревьев в саду и шеста, поддерживающего бельевую веревку. Понукаемый матерью, Гомер усаживался за фортепьяно по утрам и вечерам; и в доме, казалось, ни на минуту не смолкали звенящие аккорды «Абердовейских колоколов»[9].

Прошло несколько недель после продажи Дика, в доме установился новый распорядок, и я как-то забыл о существовании пони. Но мысли матери были постоянно заняты им. Всякий раз, когда на улице слышался пронзительный голос старьевщика, она выскакивала на крыльцо посмотреть, как выглядит наш питомец. Однажды она направилась к нему через улицу с яблоком в руке. Дик моментально узнал маму, поднял голову и немного оживился, как в старые добрые времена. Рассмотрев Дика вблизи, мама, так же как и мы, была удивлена, но не потому, что с ним было что-то неладно придраться было решительно не к чему. Дик изрядно похудел, но пребывал в отменной форме. И все же казалось, будто он съежился: голову держал уже не так гордо, и шея утратила стройность. Он напоминал старого человека, достигшего того возраста, когда легче дышится открытым ртом. Мама запустила руки в гриву Дика — и глаза ее потемнели. Часто случалось, что какое-то чувство, завладев ею, неожиданно оборачивалось гневом; вот и теперь мама смерила старьевщика взглядом и резко сказала:

— Чтобы лошадь была в порядке, следует почаще браться за щетку и скребницу!

В ее словах не было ничего оскорбительного, но произнесены они были таким тоном и с таким видом, словно Дандо был никак не меньше чем преступник, уморивший голодом собственных детей. Старьевщик косо взглянул на мать из-под козырька покрасневшими глазами, однако в то утро у него не хватило духу сказать, что пони ей больше не принадлежит.

Вскоре после этого случая на ноге у пони образовалась язва. Мама сразу же ее заметила и сказала Дандо, что сообщит куда следует, если он не займется лечением лошади всерьез. Язва поджила, но было ясно, что за Диком не ухаживают. Большую часть дня Дандо проводил в пивных. Обычно он выезжал из дому на своей колымаге рано поутру, исполненный благих намерений, словно новоиспеченный миссионер; потом подкатывал к «Борзой» и бросал там якорь до конца дня, а в это время старый пони, понурив голову, стоял на улице. Там-то часто и видел его наш Том, возвращаясь с работы после полудня, но он ни словом не обмолвился матери.

Но однажды вечером мы поняли, что дело действительно обстоит скверно. Весь день шел проливной дождь, порывистый ледяной ветер гнал над долиной низкие облака. Лицо Тома оставалось сумрачным даже после того, как он смыл с него угольную пыль. Принявшись за еду, он вдруг с сердцем разломил краюшку меба, крутанул головой и выпалил:

— Дик стоит возле «Борзой» под дождем. Похоже, что он там уже целый день.

Мама убрала чайник на плиту и взглянула на Тома. Затем сняла передник и аккуратно положила его на кухонный шкаф. Приближались какие-то события.

— Ступай в конюшню, Гомер,— приказала она.— У нас на сеновале много папоротника. Набери охапку побольше и отнеси в конюшню, чтобы Дику было мягче.

— Что ты собираешься делать, мама?— спросил Том.

— Мы берем Дика обратно.

— Но это невозможно!

— Невозможно?— переспросила мать, оглядываясь в поисках пальто.— Посмотрим! Если никто из вас не пожелает за ним сходить, я отправлюсь сама.

— Ты не можешь это сделать, мама! Привести его обратно — значит украсть.

— Кто собирается его красть? Ведь он стоит возле «Борзой»?

— Да, привязанный к забору.

— Тогда остается только отвязать его,— глаза матери пылали гневом.— Я знаю, к какому дому он повернет!

Все обстояло так просто, а никто из нас не додумался! Том встал из-за стола и взялся за шапку.

Мама остановила его:

— Нет, Том, пусть пойдет кто-нибудь из мальчиков. Это не будет выглядеть так... откровенно,— лукаво улыбнулась она.— Ты шагай, Вилли,— обернулась она ко мне.— Дождь льет как из ведра, на улицах — никого. Ты только отвяжи Дика, а сам отойди в сторонку. Вот, возьми для него сахар.

Мгновение спустя я был уже на тротуаре, лицо мое пылало от возбуждения, карман куртки был набит кусками сахара. Дождь лил сплошным потоком, и когда я добрался до Дика, он, видимо, промерз уже до костей. Голова пони свесилась почти до земли. Дорога превратилась в бурный поток, улица была безлюдна. Я протянул Дику сахар и назвал его по имени. Он слегка ткнул меня носом, как делал прежде, и попытался дотянуться до кармана. «Слава богу, жив,— подумал я,— и сможет идти». Я освободил ему уздечку, отвязав от нее веревку, идущую обычно на упаковку ящиков с апельсинами; улица по-прежнему была пуста. Дик повернул голову, словно разглядывал дорогу. И тогда я сказал:

— Домой, Дик!

Старый пони вопросительно уставился на меня. Я повторил. Тут уши Дика вдруг встали торчком — и несколько секунд спустя колеса повозки старьевщика закрутились быстрее, чем шестерни шахтной клети. Тряпье и пустые жестянки, собранные Дандо еще до того, как он засел в пивной, градом посыпались на уплывавшую из-под ног мостовую. Пони стремительно понесся вверх по улице, увлекая за собой повозку, рассекавшую воду, словно быстроходный катер. Мама оказалась права: Дик безошибочно знал дорогу домой; больше того — он прибежал раньше, чем мы предполагали. Но его поджидали Гомер и Том, и когда подоспел я, Дик уже лежал, уютно устроившись на мягкой подстилке из папоротника, а его кормушка была полна овса.

Когда улеглось волнение, вызванное этими переменами, все снова собрались на кухне.

— Что будем делать дальше, мама?— спросил Том. — Хэмер явится сюда, как только протрезвится. Что мы ему скажем?

— Скажем, что такой хозяин Дику не нужен.

— Но ведь он купил лошадь,— забеспокоился Том.

— Да, но Дандо не сдержал слово.

— Для него это не довод, он ведь придурковатый.

— Нам не о чем с ним спорить. Я выкуплю у него Дика обратно.

— Выкупишь! А где возьмешь деньги?

— Деньги я достану. Мы продадим фортепьяно.

— А как же с музыкальными занятиями Гомера?

— Гомер выучится играть на флейте. Правда, Гомер?— мама обернулась к младшему сыну; она готова была его умолять. Но Гомер тут же кивнул в знак согласия: у него был легкий характер; ему бы и в голову не пришло надуваться из-за какого-то фортепьяно. Так или иначе, но дальше «Абердовейских колоколов» он все равно не продвинулся, и даже при исполнении этой вещи левая его рука обнаруживала отсутствие твердости.

Дандо Хэмер явился на следующее утро довольно рано, но мать уже поджидала его. Мы с Гомером при сем присутствовали и надеялись славно позабавиться. Дандо был необычайно вкрадчив и застенчив.

— Доброе утро, миссис Причард,— приветствовал он мать— Спасибо вам за то, что вы позаботились о пони.

Не произнеся ни слова в ответ, мать окинула его таким взглядом, что старьевщик начал беспокойно теребить козырек кепки.

— Все произошло чисто случайно,— продолжал он уже более оживленно.— Видите ли, меня задержали дольше, чем я ожидал.

— Дандо Хэмер,— сказала мать, вкладывая в эти слова все презрение, на какое только была способна,— ты недостоин даже чистить конюшню этого пони!

Дандо склонил голову в знак признания своего несовершенства.

— Можно мне забрать его сейчас?— спросил он, выждав несколько томительных мгновений.

Мать неторопливо сложила передник.

— Нет, нельзя, изрекла она.— Пони остается у меня. Дандо сделал над собой усилие, стараясь разъяриться. Он начал изрыгать поток бессвязных слов, сдобренных сильным винным перегаром. В этой мешанине прозвучало слово «полиция».

— Полиция! — невозмутимо повторила маты— Поостерегись о ней упоминать, Дандо. Подумай лучше, что ты скажешь в свое оправдание, когда я приглашу ветеринарного инспектора осмотреть пони!

Дандо беззвучно пошевелил губами.

— Но как же я буду возить старье— захныкал он.

— Дэви Протеро из магазина «Удачная покупка» только что приобрел автомобиль, так что его лошадь теперь без дела. Пойди к нему и одолжи лошадь да прихвати свою старую повозку. Деньги за пони я тебе верну.

Дандо пристально посмотрел на мать. Ему-то хорошо было известно, что в нашем доме кубышек не водилось.

— Когда вернете, миссис Причард?— спросил он учтиво-издевательским тоном.

— Как только продам фортепьяно. А сейчас — убирайся! Мне некогда болтать по пустякам.

Лицо Дандо внезапно просветлело. Слово «фортепьяно» затронуло в глубине его души какую-то тайную струну.

— Вы говорите о фортепьяно с зеленой отделкой?— оживился он.— Продать его хотите? Позвольте мне на него взглянуть?

Мать с недоумением посмотрела на Дандо, затем вспомнила, как зачарованно он стоял у задней двери и слушал игру Гомера, когда несколько недель назад впервые явился в наш дом. Мать жестом пригласила старьевщика следовать за ней в гостиную. Он остановился на почтительном расстоянии от старинного инструмента, сжимая в руке кепку; его маленькие серые глазки, полуприкрытые гривой седых волос, вдруг забегали.

— А оно в порядке?— шепотом спросил старьевщик.

— Разумеется,— с оттенком презрения в голосе ответила маты— В руках нашего Гомера оно поет!

Она провела рукой по пожелтевшим от времени клавишам, и водопад звенящих звуков заполнил гостиную. Растроганный старьевщик застыл перед фортепьяно, словно перед алтарем. Меланхолическое эхо медленно угасавших звуков всколыхнуло в нем нечто давно забытое. Дандо весь переменился, словно человек, которому было дано услышать ангелов. Чуть погодя, очнувшись, он неожиданно выпалил:

— Возвращаю пони за инструмент — и даю один фунт в придачу:

От матери не укрылось возбужденное состояние старьевщика.

— Пони и два фунта в придачу— парировала она.

Дандо снова окинул фортепьяно оценивающим взглядом. Смелее, не теряй времени,— подбадривала маты— Осмотри его хорошенько со всех сторон.

Старьевщик робко шагнул вперед, провел рукой по шелковой отделке и с благоговением дотронулся до полированного красного дерева. Пальцы его застыли над клавишами, но он отдернул руку, так и не прикоснувшись к ним. Затем, не отрывая взгляда от фортепьяно, сказал:

— Вы правы, миссис Причард. Это замечательный инструмент! Даю за него два фунта и пони. Я увезу его к себе прежде, чем вы сядете пить чай. Вот для начала деньги.

И он широким жестом выхватил из внутреннего кармана две фунтовые бумажки. Старьевщик положил их на фортепьяно и тут же заторопился к Протеро одолжить лошадь. Неведомое сочетание сладостных, забытых звуков так подействовало на Дандо, что он весь преобразился: теперь в его жизни была сияющая цель.

Видя, как он заторопился прочь, мама улыбнулась.

— Господь да хранит нас!— воскликнула она, качая головой.— Дандо собирается выучиться играть сам, без посторонней помощи1

Немного погодя, усадив нас за стол, она сказала Гомеру:

— Думается мне, с флейтой ты лучше управишься. Это старое фортепьяно уже порядком расстроено да еще требует хлопот: каждый день приходится наводить на него лоск.

Дандо по совету матери одолжил лошадь у Протеро и в тот же день увез фортепьяно к себе. А Дик остался в своем прежнем стойле и вскоре снова вошел в тело. Никто из нас особенно не огорчался из-за того, что мы лишились фортепьяно. Его треньканье наскучило нам, словно школьный звонок; и прежде чем мама собралась купить Гомеру флейту, он утешился тем, что начал играть в футбол. Том приволок домой карточный столик, который выиграл в лотерею, а мама поставила его в гостиной, дабы не пустовало освободившееся место; и вскоре все мы забыли про фортепьяно.

Во всяком случае, мы так думали до тех пор, пока однажды утром мама не вошла в гостиную, чтобы протереть нашу немудреную мебель. Трудно сказать, что ей напомнило о фортепьяно. Возможно, когда она нагнулась, вытирая пыль, ей послышался какой-то печальный отзвук; а может быть, она просто заметила темный силуэт на выцветших обоях. Как бы там ни было, мама выпрямилась и сказала:

— Интересно, как там наше фортепьяно. Умеет ли Дандо с ним обращаться? Пока у меня еще есть силы, придется мне пройтись до дома старьевщика и хоть одним глазком взглянуть на фортепьяно. Жаль будет, если оно отсыреет, это его погубит — такой прекрасный инструмент!

Тут я взглянул на Гомера и увидел, что лицо его жалобно искривилось,— точь-в-точь, как это бывало, когда он старательно извлекал из фортепьяно переливчатые ноты «Абердовейских колоколов».