Валлийский рассказ

Глин Джонс Иордан

Меня одолевает беспокойство. Сегодня, бреясь, как всегда, бритвой с белой ручкой, я порезал себе подбородок, но кровь не пошла. Точь-в-точь, как это случилось у моего друга Дэнни. Было время, когда мы вместе зарабатывали на хлеб на ярмарках и рынках в том далеком краю, где нет ничего, кроме ферм и часовен. Места те были еще малоосвоенные. Тогда-то я изобрел прекрасный товар — особый кубик, верное средство против мух, отгонявшее их от мяса, а Дэнни предлагал покупателям зубную пасту в небольших круглых коробочках. Несколько фунтов этой пасты — зеленоватой и дурно пахнущей — Дэнни соскреб с отвала мокрой глины. Пасту он держал в жестяной миске и иногда продавал в качестве средства от мозолей. Стараясь привлечь внимание публики к товару, разложенному на прилавке, Дэнни обычно раздевался до черного трико и начинал прохаживаться взад-вперед, держа в зубах на коротком ремешке увесистую гирю весом в пятьдесят шесть фунтов. Делалось это для того, чтобы продемонстрировать, какие у вас станут прекрасные зубы, если вы будете употреблять пасту Дэнни. Только в такие минуты лицо у Дэнни утрачивало привычную бледность и розовело. К нему приливала кровь — потому что Дэнни прохаживался на руках, стоя вниз головой, а его худые ноги в черном трико колыхались в воздухе.

Дэнни был щуплым и маленьким. Если я позволял себе шутить по поводу худобы его ног, он обиженно опускал глаза и говорил: «Оставь меня в покое». Он был очень ранимый. Дэнни сам смастерил себе трико из чулок, которое выкрасил в черный цвет, оно не всюду плотно прилегало к телу, словно скрывало внутри большие пустоты. У Дэнни было тонкое лицо с прозрачной кожей, лицо часто недоедавшего человека, хранившее покорное, животное выражение.

Если и было в его облике что-то безобразное, так это уши. Большие и желтые, они торчали под прямым углом к голове. Анфас они выглядели так, будто их ввинтили в голову, причем одно вошло намного глубже другого. Рыжеватые невьющиеся волосы Дэнни, длинные и густые, были зачесаны назад. Когда он ходил вниз головой на полусогнутых руках, зажав в зубах гирю весом в полсотни фунтов, волосы его копной свешивались вниз и подметали булыжную мостовую. Дэнни очень гордился своими зубами. Он был о них такого высокого мнения, что никогда не показывал. Никому не довелось видеть, как Дэнни улыбается.

Я предлагал покупателям свое изобретение — белые кубики против мух. Кубики я лепил из свечей, предварительно разминая их пальцами. Установив прилавок в гуще рыночной толпы, я выставлял на тарелке ломтик мяса, а сверху клал один-два белых кубика. В тех краях на рынках всегда было множество крупных синих мух, они роились вокруг ларьков со сладостями и над кучами конского навоза, но ни одна из них ни разу не села на мое мясо, когда на нем лежали белые кубики. Случалось так не потому, что мухам не нравились кубики, но по той причине, что тарелку с мясом я ставил на блюдечко с керосином.

Как-то вечером мы с Дэнни сидели на кровати в своей ночлежке. Это было грязное, мерзкое заведение, мы ловили на его стенах клопов, нанизывая их на иголки, и одного за другим предавали безжалостной смерти в пламени свечи. Дэнни был сильно не в духе. Ярмарка закончилась, но фермеры не пожелали расстаться со своими медяками. И погода была скверная, сырая и ветреная; нас одолевал холод. Дэнни сказал, что мы здесь вроде первооткрывателей и что местные фермеры — дикари, которых не заботят нечищеные зубы и загаженная мухами пища. Отвратительное было у него настроение. За последние дни ему не часто доводилось есть досыта, так что в промежутках между громкими вспышками, в которых гибли в пламени клопы, можно было слышать, как урчит его пустой живот. Мне тоже было здорово не по себе. Предстояло где-то раздобыть деньги, чтобы расплатиться за ночлежку и за места в конной линейке, которая отправлялась из города на следующее утро. Я предложил Дэнни прогуляться по городу и попытать счастья, но он отказался. Сначала он сказал, что на улице слишком холодно. Потом сослался на то, что ему нужно заштопать трико. В конце концов я отправился один.

Над городом только что прошел очередной ливень, так что насчет холода Дэнни был прав. Продвигаясь по темной и безлюдной главной улице, я чувствовал, как в дырах моих башмаков гуляет ветер. Многие питейные заведения были закрыты, повсюду было тихо — ни души. Я заглянул в трактиры к Беллу, к Фитерсу и к Глиндуру, но они были пусты. Сквозь стекло вращающейся двери в харчевне «Черная лошадь» я вдруг заметил рослого широкоплечего человека, который одиноко сидел в баре. Больше там никого не было. Человек расположился у огня, спиной ко мне. Внутренний голос подсказывал мне, что выставить его на выпивку будет так же просто, как потереть руки. Сомнений быть не могло, ибо на голове у незнакомца красовался рыжий парик, который скрывал воротник его пальто, а ведь парики, как известно, носят одинокие люди.

На столе перед посетителем стоял стакан виски; в руках он держал черную книжечку. Незнакомец заглядывал в нее и распевал по-валлийски церковный гимн. Гимн был похоронный — печальный, но необыкновенно торжественный. Я стоял в дверях бара и слушал. Изнутри харчевня «Черная лошадь» выглядела тесной и угрюмой. Я колебался, проходить ли мне дальше. Судя по размерам шеи и плеч, человек был могуч, и от малейшего движения огромная масса его плоти начинала колыхаться. Стоило ему замереть — и колыхание прекращалось. Я проскользнул в бар мимо незнакомца и остановился у огня, по другую сторону стола.

Очутившись лицом к лицу с этим человеком, я вдруг почувствовал, как внутри меня словно что-то оборвалось. Лицо его было отталкивающим. Казалось, его вначале исполосовали чем-то острым и содрали кожу, а потом кое-как сшили и приживили ее на прежнее место. Кожа была красноватого оттенка, обезображенная длинными белыми шрамами, похожими на расходящиеся веером хрящи. Страшной участи избежал лишь нос этого человека. Крупный, темный, испещренный множеством дырочек, он торчал словно большая, изъеденная червями деревяшка. Человек был до того смугл, что казалось, на него падает тень, и я даже поднял голову, чтобы удостовериться, не тень ли это в самом деле от потолочной балки, по другую сторону которой висела керосиновая лампа, освещавшая бар. Лицо незнакомца было начисто лишено какой-либо растительности: ни малейших признаков усов или бровей, зато парик был яркий, словно перья рыжей курицы. Он был сдвинут назад, на середину лысого черепа, а хрящевидные шрамы спускались из-под него, бороздя лоб и скулы. На человеке был опрятный черный костюм, одна нога обута в добротный, жирно нагуталиненный ботинок на толстой подошве. На месте другой из складок брюк торчала массивная железная трубка с крепким деревянным наконечником. Железная нога незнакомца была повернута к огню.

Если у вас нет при себе наличных, которые вы тут же можете выложить на стойку, то лучше всего наговорить собеседнику всяких небылиц. Я опустился на скамью, стоявшую у огня, сунул под нее ноги и начал с того, что отрекомендовался торговцем. Мы с Дэнни без труда могли бы уложить все наши пожитки в коробку из-под табака, однако я тут же представил дело таким образом, будто у меня хороший выбор подержанных товаров. Незнакомец закрыл черную книжечку и заговорил со мной. Он назвался Иорданом и сказал, что служит в этом городке у старого врача. Я извлек из жилетного кармана отполированный кроличий позвонок и протянул Иордану. Кость по форме напоминала миниатюрный коровий череп, даже рога там были. Мой собеседник неторопливо рассмотрел ее со всех сторон; плоть его при этом не переставала колыхаться. У Иордана были большие мягкие ладони, ногти — зеленые, словно трава. Я сказал Иордану, что он может оставить кость себе. Он заказал виски на двоих.

Я потягивал виски из стакана и не без удовольствия расхваливал свой воображаемый товар. Получалось, что у меня была небольшая переносная фисгармония, очень подходившая для исполнения валлийских гимнов, была она в полном порядке, только в одном месте порваны мехи; новейшее приспособление для извлечения пробок из бутылок,— вот таким манером!— неплохой выбор кожаных кошельков, к каждому из которых прикладывался бесплатный сувенир — медный ключ для завода часов, восьмой номер, или набор булавок со стеклянными головками; пара крепких кожаных сапог, как будто специально для Иордана, поскольку оба сапога на одну ногу. Маленькие глазки моего собеседника были полузакрыты, но внимательно следили за мной, изредка двигаясь. Нагретая пламенем очага, одежда Иордана источала резкий запах. То был неистребимый, обволакивающий запах всепроникающей сырости, какой исходит обычно из заплесневелого угла старой церквушки, откуда-нибудь из-за органа, где, как правило, стоит катафалк. Неожиданно Иордан весь подался вперед и приблизил ко мне изуродованное лицо. Я смолк. Подрагивая всем телом, он негромко произнес: Меня интересует один-единственный товар.

Словно загипнотизированный, я вдруг почувствовал, что язык меня не слушается. Подобное случается со мной не часто. Я вопросительно поднял брови.

Иордан выдержал паузу. Маленькие глазки обшарили пустой бар. Затем губы его шевельнулись, и с них слетело слово, которое меня потрясло. Я вперился в него взглядом. Рядом с пылающим очагом меня мгновенно прошиб озноб. Иордан утвердительно кивнул и повторил одними губами то же самое слово. Это слово было: Трупы.

Воцарилась мертвая тишина. В баре громко стучали часы, словно длинноногая лошадь цокала копытами по безлюдной улице. Тут я заставил свое лицо исказиться гримасой боли и выжал из глаз слезу. Перекрестившись, я предложил слуге медика тело моего брата. Завтра как раз исполнится неделя с тех пор, как я его похоронил.

Иордан нахлобучил шляпу и извлек из угла палку. Палка была увесистая, с намотанным на нее солидным веревочным концом, а шляпа — черная, широкополая. Когда Иордан поднялся, мне показалось, что рядом вырос гигант. Он был намного выше, чем я предполагал. Иордан еще раз внимательно взглянул на крохотную кость, которую я ему подарил, затем швырнул ее в огонь. Мы вышли на улицу. Его железная нога ударялась о тротуар и поскрипывала, словно жестяное ведро, несомое в руке. Иордан намеревался показать мне место, куда следовало притащить труп, а мне предстояло управиться между полуночью и рассветом.

Вскоре мы миновали городские окраины. Было темным-темно, дальше дорога пошла через росные поля. Было все так же холодно, но я этого уже не чувствовал. Иордан с его единственной здоровой ногой был так стремителен, что я, обливаясь потом, с трудом за ним поспевал. Во время ходьбы все тело его непрестанно колыхалось, однако он не производил впечатления человека слабого. Иордан скорее походил на могучую машину, мчавшуюся во весь опор и мощью своей заставлявшую вибрировать до самого основания все свое машинное отделение. Я трусил за ним, с трудом переводя дух. Он был так поглощен пением валлийского похоронного гимна, что за всю дорогу не сказал мне ни слова.

Проселочная дорога в конце концов привела нас к деревянным воротам. За ними виднелся фермерский дом, погруженный в темноту. Иордан перестал петь и крикнул — раз, другой. Ответа не последовало. Он снова запел. Затем крепко уперся в землю железной ногой и палкой, служившей ему опорой при ходьбе, а здоровой ногой изо всех сил пнул ворота. Они грохнулись оземь. Все так же торопливо начали пересекать двор фермы. Из темноты с лаем, угрожающе скаля белые зубы, выскочила огромная овчарка. При ее силе и свирепости она могла легко разорвать нас на куски. Однако Иордана это не остановило, я же предпочитал держаться за его спиной. Собака подскочила к нам, припала к земле и начала красться, изготавливаясь для прыжка. Затем грозно зарычала и стремительно кинулась на Иордана, стараясь вцепиться ему в горло. Однако Иордан оказался проворнее: изловчившись. он с размаху ударил собаку палкой по голове. Удар был нанесен двумя руками. Собака рухнула на мелкую гальку, устилавшую двор фермы, и издала звук, походивший на вздох облегчения. Больше она не шевельнулась. Здоровой ногой Иордан встал на тело собаки и принялся раз за разом ударять ее палкой по голове. Он не успокоился до тех пор, пока нс вылезли собачьи мозги; все это делалось под громкое пение похоронного гимна. Я покрылся холодным потом. Наконец с собакой было покончено, Иордан вытер палку о траву у изгороди и с пением направился дальше через двор.

Показался большой дом с освещенными окнами.

— Запомни этот дом,— сказал Иордан.— Труп принесешь к черному ходу, с обратной стороны. Доброй ночи.

И он ушел в темноту, гигант в широкополой шляпе. Я вытер пот со лба. Иордан растворился в ночи, но я все еще слышал, как он распевает гимн и как поскрипывает его железная нога. Гимн был неторопливый и печальный, однако он не вселял в меня страха: казалось, во мне оборвалась жизнь.

На обратном пути я столкнул убитую собаку в канаву.

Дэнни никогда не позволял себе роскошь оставаться без работы. Поднимаясь по лестнице нашей ночлежки, я неожиданно встретился с ним взглядом: Дэнни наблюдал за мной сквозь решетку лестничных перил. От нечего делать он практиковался в стойке на руках. Мне пришлось немало потрудиться, уговаривая его сыграть роль трупа. От него требовалась самая малость — притвориться мертвым, а уж я вместе с чернокожим парнем, жившим этажом ниже, как-нибудь дотащу его до докторского дома. После того как мы получим деньги и все в доме уснут, он сможет улизнуть через окно нижнего этажа. Мы будем поджидать его поблизости. А на рассвете покинем город и — ищи ветра в поле! Дело верное. Осечки быть не может. В конце концов Дэнни согласился.

В полночь мы втроем отправились к дому Иордана. Мы это я, Дэнни и Марки. Марки был полукровка — длинноногий худощавый парень, кожа которого отливала матовым блеском пушечного металла; он был торговец случайным товаром — распродавал остатки сгоревшего при пожаре имущества, акции обанкротившихся компаний и прочую дребедень. Был он осторожен и старался сразу же разобраться в намерениях собеседника, но обычно за два-три пенса делал все, о чем его попросят. Мы шагали напрямик через поля, неся с собой свернутый мешок и доски, служившие мне прилавком на рынке, пока не подошли к дому, возле которого я уже побывал вместе с Иорданом. Дэнни разделся под деревом — снял и спрятал трико и другую одежду. Он натянул на себя старую фланелевую ночную рубаху кремового цвета, которую Марки отыскал среди разного хлама. Затем мы зашили Дэнни в мешок и уложили на доски. Было холодно и темно, хоть глаз выколи, снова пошел мелкий дождик.

Дом старого врача был погружен в темноту. Мы обогнули его и подошли к узкой, заостренной кверху деревянной двери в задней стене сада. Я шепотом спросил Дэнни, все ли у него в порядке. И получил разом двойной ответ — мой приятель застучал зубами, а в саду отрывисто, с подвыванием, залаяли собаки. Мысль о собаках мне и в голову не приходила. Что же теперь делать?

В тот же миг я услышал, как за стеной заскрипела железная нога и голос Иордана пророкотал: «На место, Фарв! На место, Энго!» Узкая стрельчатая дверь распахнулась, и в ее проеме мы неожиданно увидели Иордана, обнаженного до пояса, без парика. Он выглядел таким огромным, сильным и уродливым — торчащий нос, плотное, сплошь иссеченное тело,— что я со страху чуть было не выпустил ношу. За спиной Иордана нетерпеливо повизгивали три гончие — черные, лохматые, величиной с теленка, они старались проскользнуть мимо хозяина и наброситься на нас. Иордан строго прикрикнул на них, и мы, наконец, смогли внести Дэнни в сад. Он был почти невесом, словно на досках лежал мешок с сеном. Иордан разговаривал только с собаками. Нам он сделал знак следовать за ним и, припадая на одну ногу, пошел по усыпанной гравием дорожке, направляясь через двор к каким-то видневшимся в темноте службам. Гончие бежали рядом, не переставая обнюхивать мешок, скуля и роняя слюну.

Помещение, в которое мы вошли, пахло конюшней. В нем было темно и пусто; на гвозде, вбитом в невысоко расположенную балку, висела керосиновая лампа. Мы положили Дэнни в деннике, как раз под этой лампой. Пока мы его укладывали, Иордан со своими повизгивавшими собаками оставался возле двери конюшни и не спускал с нас глаз. Взгляд его жег мне спину. Тело у Иордана было очень смуглое, грудь топорщилась толстыми сосками поверх скрещенных на ней могучих рук. Весь торс, как и лицо, носил следы ужасающих ран. Исполосовавшие его длинные блестящие шрамы походили на сверкающие прожилки, какие можно заметить на изломе камня. Лысая голова имела форму широкого купола, кожа на ней тоже была покрыта шрамами. Обнаженное тело Иордана, усеянное мелкими каплями дождя, блестело, словно покрытое прозрачным лаковым глянцем.

Мы оставили Дэнни на досках, положенных поперек денника, отступили к двери и попросили расплатиться. Иордан не торопился с ответом. Из переднего кармана брюк он извлек большой складной нож и раскрыл его. Затем, приказав собакам не двигаться с места, проковылял мимо нас туда, где лежал зашитый в мешок Дэнни. Казалось, Иордан шел бесконечно долго. В конюшне воцарилась тишина. Когда он прошел мимо, мы заметили в его спине черное отверстие, в которое без труда мог войти кулак. У меня мурашки забегали по телу. Собаки подступили к Марки и начали его обнюхивать, бедняга хватал ртом воздух, глаза его вылезли из орбит. Я огляделся и заметил в углу вилы с коротким черенком. Наконец Иордан добрался до Дэнни и снова взглянул на нас. Лезвие раскрытого ножа подрагивало в его кулаке. Потом он отвернулся от нас и распорол стежок на мешке в том самом месте, где находилось лицо Дэнни. Я едва дышал. Освещенное керосиновой лампой лицо Дэнни было настолько бескровным, что мне показалось, будто он действительно преставился. Волосы у меня на голове встали дыбом. У Дэнни отвалилась челюсть и открылся ряд сверкающих белоснежных зубов; в свете лампы блестели белки его полуприкрытых глаз. Он был бледен и неподвижен, словно и на самом деле отдал богу душу. Иордан склонился над Дэнни, изучая его взглядом; нож он по-прежнему сжимал в кулаке. Лампа освещала его влажную спину. Страх обуял меня, но если бы у Дэнни застучали зубы или заурчало в животе, я бы пустил ход вилы, чтобы выбраться из этой переделки. Наконец Иордан обернулся. Он впервые нарушил молчание.

— Хороший труп,— похвалил он.

— Это мой брат, заверил я его.

— Где вы его раздобыли?

— Выкопал.

Иордан кивнул. Он оставил раскрытый нож в деннике и приблизился к нам. Снова запустил руку в передний карман брюк и вытащил оттуда большой кусок мешковины. Потом развернул — там оказалось три золотых соверена. Большими трясущимися руками он протянул мне монеты, а затем грубо выставил нас наружу. Вернувшись, он задул лампу, и мы оставили Дэнни одного в темноте конюшни. Иордан закрыл дверь, гончие, ворча, трусили рядом с нами; мы покинули сад через знакомую узкую дверцу.

— Доброй ночи,— сказал Иордан.

— Прощай, брат, сказал я.

Мы бесцельно бродили по полям, стараясь согреться и скоротать время в ожидании момента, когда можно будет вернуться и вызволить Дэнни. Марки замерз, как ледышка. Я волновался, особенно из-за этих псов. Пропустить бы хоть капельку спиртного! Наконец нам показалось, что все успокоилось и наступил долгожданный момент, мы вернулись к садовой стене, желая убедиться, что пришло время подать сигнал Дэнни. Сверху стена была усеяна намертво пристывшими осколками стекла; я набросил на них пиджак и подтянулся на руках. В окне первого этажа докторского дома я разглядел горящую свечу, а в ее свете — Иордана, который расхаживал по комнате в ночной рубашке и колпаке. Свеча вскоре погасла, и все погрузилось во мрак.

Неподалеку на дереве жутким голосом закричала сова.

Перепуганный Марки тоже взобрался на стену, чтобы быть поближе ко мне. Собак в саду как не бывало. Сидеть на стене без пиджаков было невыносимо холодно. Ветер был ленив: вместо того чтобы обходить нас стороной, он пронизывал насквозь. Дождь прекратился. В разрывах туч очень высоко показалась луна, такая далекая и крошечная, что могла сойти за мелкую монету.

Мы ждали довольно долго, содрогаясь от холода и боясь проронить хоть слово. Глаза Марки сверкали, как стеклянные шарики. Наконец что-то задвигалось в темноте возле конюшни. Сердце мое бешено заколотилось. Марки ухватился за меня дрожащими руками. Перед нами возникла фигура в белом, кравшаяся вдоль стены. Это был Дэнни. По-видимому, ему удалось выбраться наружу сквозь окно конюшни. Я тихо свистнул ему — и тут собак словно прорвало. Откуда ни возьмись выскочили три гончие и с отчаянным лаем и рычанием огромными прыжками понеслись через двор к Дэнни. На мгновение я оторопел, не зная, что предпринять. Собаки тем временем готовы были навалиться на Дэнни. И тут вдруг он сделал стойку на руках и пошел на собак. Ноги его болтались в воздухе, а рубаха опустилась до земли, закрыв ему лицо. При виде столь необычного перевоплощения собаки оцепенели. Потом разом повернули и, взвыв от страха, понеслись прочь, в темноту. Дэнни не мешкая добрался до стены, мы крепко ухватили его под руки и рывком втащили наверх. Вскоре мы были уже в ночлежке. Утром мы расплатились с хозяином и с возницей, истратив на это один из соверенов, полученных от Иордана.

Мне не везло. Остаток лета выдался дождливый, и мух было очень мало. Я пробовал торговать собственноручно изготовленными амулетами якобы из слоновой кости, которые гарантировали удачу, но урожай случился плохой, так что в конце концов у меня их и задаром не брали. Дэнни с каждым днем все больше худел и становился молчаливее. Просто в былинку превратился. Говорить ему не хотелось. Да и особенно нечего было, ведь в его голове вообще-то было пустовато, если не считать корней собственных волос. Никак не мог забыть, что однажды уже был трупом. И точно он был похож на труп — ведь мы частенько спали с ним в одной постели,— такой он был холодный, с выпиравшими отовсюду костями. Дэнни утратил интерес ко всему, даже к стойке на руках.

Мы побывали на ярмарках во многих провинциальных городах, но всюду нам не слишком везло. В один из ярмарочных дней мы сидели в харчевне. Это было хлипкое сооружение из деревянных планок, сколоченное специально для ярмарки и стоявшее на отшибе, на задворках главной улицы. Столы и скамейки располагались прямо на траве, поскольку пола в харчевне не было. Здесь за медяк можно было получить тарелку бобов и чашку чая. Теперь Дэнни был безразличен к еде, даже когда она у нас бывала. По случаю ярмарки харчевня была переполнена. Народу набилось — не продохнуть, повсюду вились осы. Посетители вокруг нас, разложив перед собой еду в газетных свертках, болтали по-валлийски.

Неожиданно сквозь шум я услышал у входа тяжелые шаги и поскрипывание. Я весь похолодел, словно меня облили ушатом ледяной воды. Огляделся по сторонам — выбраться из харчевни не было возможности. Затем послышались звуки похоронного гимна. Минуту спустя в проеме двери выросла фигура Иордана. Он казался огромным, больше прежнего, и загородил собой всю входную дверь. В одной руке у него была палка с веревочным концом, в другой черный молитвенник. На голове красовалась широкополая шляпа, надетая на этот раз не на парик, а на покрывавший череп желтый шелковый платок с завязанными на концах узелками. Звуки гимна смолкли, Иордан застыл в дверях, отыскивая взглядом свободное место. Сидевший за нашим столом человек только что прикончил свои бобы и поднялся. Иордан увидел освободившееся место и заковылял к нам. Улизнуть мы уже не могли. От его гулких шагов содрогалась земля; он прошел сквозь толпу, опустился за наш стол, напротив нас.

В первый момент я не знал, на что решиться. Дэнни никогда прежде не видел Иордана и потому спокойно разглядывал масляные разводы, плававшие в его чашке с чаем. Я попытался сделать вид, будто ничего не случилось, и продолжал совать в рот ложку с бобами, однако есть больше не мог. Иордан смотрел на меня в упор через стол. Я не в силах был сдержать дрожь, и он мог заметить это. Тогда я притворился, будто отгоняю ос. Я непрестанно ощущал на себе его неподвижный, пронизывающий взгляд. Иордан положил на стол свои толстые локти и весь подался вперед. От страха я просыпал бобы. Дальше так продолжаться не могло. Я опустил ложку и поднял на него глаза. Вблизи Иордан был настолько уродлив, что меня едва не стошнило. Огромная черная глыба его носа, вся в червоточинах, была нацелена на меня; лицо его выглядело так, словно однажды с него сдирали кожу крюками. Но Иордан улыбался.

— Иордан,— промямлил я.— Господин Иордан.

Он кивнул.

— Вы вернулись,— сказал он.— В каких краях путешествовали?

Казалось, вся харчевня содрогалась от его движений. У меня было такое ощущение, будто я очутился внутри нагревшегося чудовищного органа и меня оглушает грохот ходящих ходуном деревянных частей конструкции. Я принялся заикаясь что-то объяснять Иордану. Сказал, что был необыкновенно занят. Дела вынуждают постоянно кочевать с места на место, так что я много ездил. Деревянные стены харчевни перестали вдруг пропускать воздух, внутри стало душно, как в парнике. Я взглянул на Дэнни. Казалось, кто-то сделал надрез на его коже, и вся кровь вылилась наружу. Даже желтые уши моего приятеля стали белыми, словно мел.

Иордан снова кивнул, зловеще улыбаясь.

— Птенчик, рожденный в аду, возвращается в пламя, сказал он. Слуга медика не сводил с меня глаз; надо лбом у него торчал узелок желтого платка. Дэнни он вообще игнорировал. Его глазки довольно поблескивали.

— В тот раз мы обстряпали неплохое дельце,— улыбаясь продолжал Иордан.— Великолепное. Все вышло очень удачно.

Я опасался, что он услышит, как гулко ходит, вверх-вниз, мой кадык,— казалось, это можно было уловить сквозь шум голосов.

— Очень рад, я сделал все, что от меня зависело,— выдавил я из себя.— Я всегда стараюсь обставлять все наилучшим образом.

— Мой хозяин остался доволен,— сказал Иордан. Он еще сильнее подался вперед и поманил меня пальцем. Я придвинулся ближе и склонил голову, готовый слушать; нос-деревяшка коснулся моего уха.— Труп был прекрасный,— прошептал он.— Внутри — сплошное разложение. Злокачественные опухоли и метастазы. Как раз то, что было нужно моему хозяину. Труп так удачно расчленили...

Дэнни издал громкий вздох. Когда я обернулся, его на месте не оказалось. Он сполз под скамейку и лежал, распластанный, на траве. Люди, сидевшие рядом, повскакали с мест, столпились вокруг. Кто-то замахал руками, закричал:

— На воздух его, он сомлел. На воздух!

На минуту Иордан перестал для меня существовать. Я сказал людям, что Дэнни — мой друг. Его вынесли из харчевни и опустили на траву, на обочине дороги.

— Расстегните ему ворот,— посоветовал кто-то.

С Дэнни сняли рубаху и надувной резиновый жилет, под которым было черное трико. Вокруг быстро собралась толпа словно мухи слетелись на варенье. Наконец Дэнни открыл глаза. Кто-то принес ему воды. Он сел, низко опустив голову, и закрыл лицо руками, будто плакал. В этот момент я увидел нечто такое, чего раньше не замечал. На макушке у Дэнни, среди его густых рыжих волос, зияла большая плешина. Вид у Дэнни был болезненный. Но вскоре он смог подняться на ноги. Я затолкал в карманы резиновый жилет и рубаху и отвел приятеля в ночлежку. Сколько я ни оглядывался по сторонам, но отыскать в толпе Иордана так и не смог. Дэнни провалялся в постели целую неделю. Окончательно он уже не выздоровел. Сказать хотя бы, что, если ему доводилось порезаться во время бритья, кровь у него не шла. Из пореза вытекала лишь какая-то желтая жидкость.

Я похоронил Дэнни в тот же год. Погода стояла ненастная, и он простудился, расхаживая вниз головой, полураздетый, в своем трико на ярмарках и рынках. Вскоре он слег, бедолага, в очередной ночлежке, где мы ютились под самой крышей. Потом начал бредить, впал в беспамятство. Все ночи я проводил в кресле у его постели, прислушиваясь к его дыханию.

Как-то ночью меня сморил сон, и проснулся я от криков Дэнни. Ему приснилось, что Иордан хочет отрубить ему ладони и заставить ходить на обрубках. Крики Дэнни повергли меня в ужас. Свеча погасла, на крыше дома оглушающе завывал ветер. Я поспешил зажечь свечу; сердце мое молотом стучало в груди. Дэнни продолжал кричать — мне никак не удавалось его успокоить. Через несколько минут, издав душераздирающий вопль, он умер. Бедняга Дэнни. На него слишком подействовало то, что однажды он уже был трупом. Он так и не смог освободиться от бремени воспоминаний.

На следующий вечер в ночлежку явился человек из местного прихода. Он спросил, не будут ли меня мучить угрызения совести, если я похороню своего друга в столь неподобающем виде. Он имел в виду обросшее лицо Дэнни, который не брился целую неделю. Тусклая свеча освещала лицо Дэнни, утратившее теперь привычное угрюмое выражение; его сплошь покрывала растительность цвета хорошо надраенной меди. Когда человек из прихода ушел, я принялся брить труп. Делать это при одной свече было не так-то просто. Орудуя бритвой где-то возле уха, я, видимо, был недостаточно осторожен и порезал его, ибо Дэнни открыл один глаз и укоризненно взглянул на меня. Я старался больше не плошать. Не дай бог было порезать ему вену: говорят, у покойников они полны вшей.

Утром в день похорон я одолжил у хозяина ночлежки черный галстук. Прикрепил к гробу венок с лентой. Он был очень красив: сделанный из множества белых цветов на проволочных ножках, по форме он напоминал маленькое кресло. К прутьям каркаса была приклеена карточка со словами: «Спи спокойно»; надпись была сделана из цветов незабудки

Дэнни нравилось все выдержанное в религиозном духе.

На похоронах не было никого, кроме пастора, меня и двух могильщиков. Был ненастный, ветреный день поздней осени.

Под напором ветра высокая трава на кладбище полегла. У кладбищенской стены стояло несколько плакучих ив, почти полностью опавших, лишь отдельные листочки продолжали держаться на тонюсеньких веточках, словно гниды в волосах. Пастор — щуплый человечек — в развеваемых ветром одеяниях выглядел богатырем. Он бормотал молитвы под громкий шелест сухих листьев, похожих на отрубленные ладони с перепончатыми пальцами, ветер нес их по гравию дорожек. Мне хотелось сбежать. Могильщики опустили Дэнни в могилу и ушли. Вместе с пастором мы затянули похоронный гимн. Сквозь вой ветра я различил вдалеке еще один голос, вторивший нам. Он был едва слышен. Я ждал, что этот человек придет. Излишне было оглядываться — так знакомы были и этот голос, и поскрипывание железной ноги. Они становились все отчетливее. Вскоре пение стало оглушительным, траурный гимн загрохотал так, словно рядом низвергался водопад. Иордан подошел к нам вплотную и стал между мною и пастором. Он раскачивался, словно гигантское дерево, противостоящее буре. В руках его был маленький черный молитвенник. Даже при столь сильном ветре я ощущал исходивший от него стойкий запах плесени, холодный, влажный дух могильной глины. Казалось, Иордан стал еще огромнее. Поля черной шляпы простирались над моей головой, словно крыша. Когда Иордан стоял рядом, у меня было ощущение, будто он поглощает меня. Он опустил мне на плечи руку с зажатой в ней палкой. Мне чудилось, будто я постепенно растворяюсь в его огромном теле. Земля вокруг меня растаяла, кладбищенская дорожка быстро-быстро, словно бурливая река, побежала мне под ноги. Охваченный ужасом, я попытался крикнуть. И потерял сознание.

Придя в себя, я увидел рядом пастора. Мы сидели на земле рядом с разверстой могилой Дэнни. От пережитого страха я был весь в холодном поту.

Случилось это две недели назад. Вчера за бритьем я порезался, но кровь у меня не пошла. Показалась лишь капелька желтоватой жидкости. Теперь я долго не протяну. Моя песенка спета. Никому не посоветую тягаться с Иорданом.