Вам доверяются люди

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Львовский, как большинство мужчин, не любил и не умел ходить по магазинам. Толчея, разноголосый шум, необходимость пробиваться к прилавку, оттеснять кого-то и не давать оттеснять себя — все это раздражало его. Но с того дня, как Валентина Кирилловна, счастливо посмеиваясь, отдала ему накопленные в палехской шкатулке деньги для покупки телевизора, Львовский считал себя обязанным каждый свободный час посвящать поискам «Рекорда». Он знал, что, перешагнув порог их комнаты, увидит немой вопрос в глазах жены и услышит смущенную скороговорку: «Опять пришлось задержаться в больнице, Матюша? Ну ничего, наверно, завтра выберешься…»

Впервые за многие годы он чувствовал такую нетерпеливость ее желания. Однажды, когда, вернувшись из очередного рейса по магазинам, он с досадой сказал: «И откуда у людей столько денег? Продавцы уверяют, что даже самые дорогие марки нарасхват…» — она со страстной тоской воскликнула: «А наверно для них это вовсе не так важно! Ведь пойми, Матюша: я столько лет… столько лет как в тюрьме… Ничего не видеть, кроме этих стен! Ты понимаешь, я завидую даже тому, что люди влезают в автобус. Что их толкают, жмут, но они двигаются и видят…»

У нее оборвался голос. Откинувшись на подушки, она крепко зажмурилась, чтоб удержать слезы. А Львовский отвернулся, с горькой иронией размышляя над тем, что, если бы в наш материалистический век можно было заключать сделки с нечистой силой, он продал бы душу первому попавшемуся черту-дьяволу за телевизор!

В ту пятницу, когда Степняк, громко повторяя: «Сам виноват! Сам! Сам!», возвращался из музыкальной школы, Львовский, закончив суточное дежурство, решил прямо из больницы отправиться в ГУМ. Может, с утра больше шансов раздобыть эту окаянную машинку?

На троллейбусной остановке он нос к носу столкнулся с Кругловой и не узнал ее; оказывается, халат и белая шапочка совершенно меняют человека. Сейчас Ольга Викторовна (Львовский с трудом вспомнил ее имя и отчество) в свободном светло-сером пальто и пестрой шелковой косынке на своих неярких русых волосах выглядела совсем иначе, чем в больнице. Не хуже, не лучше, не моложе, не старше — просто иначе. Сейчас это была не диетсестра Круглова, а милая молодая женщина, которая тихонько пререкалась с угловатым мальчишкой, своим сыном.

— Да не хочу я никакого пальто, — хмуро твердил мальчишка, — вырасту опять — и выбрасывай. Давай не поедем?

— Ну как же «не поедем»? — убеждала мать. — Ты погляди, у тебя рукава чуть не до локтя и хлястик сзади под лопатками.

— А ты срежь хлястик и надставь рукава.

Круглова рассмеялась, и тут Львовский узнал ее. Вернее, узнал этот легкий, рассыпчатый смех, который нравился всем, кто его слышал. Он окликнул ее, спросил, далеко ли она собралась, и, узнав, что в ГУМ, обрадовался. Все-таки куда приятнее таскаться по магазинам со знакомым человеком, чем одному. Костя, слушая их разговор, хмуро ковырял носком башмака маленькую выбоинку в асфальте.

— Ты что это такой сердитый? — спросил Львовский, поворачиваясь к нему.

— Да на кой мне это пальто? — угрюмо отозвался мальчик. — Придумала тоже: пальто, пальто… Через неделю вообще никакое пальто не понадобится.

— А осенью?

— А к осени я опять из всего вырасту.

— Значит, пока растешь, одежду покупать не стоит? Завернулся в одеяло и пошел, да?

Мальчик пренебрежительно дернул плечом:

— Ну что вы из меня маленького строите?

— Костя! — укоризненно сказала Круглова.

Подошел троллейбус, и Львовский подсадил сначала Ольгу Викторовну, а потом шутливо подтолкнул Костю:

— Не задерживайся, товарищ взрослый!

По дороге Костя несколько смягчился. Разговор шел о телевизорах, и оказалось, что он неплохо разбирается в этом деле.

— Знаете, как мы сделаем? — сказал Львовский. — Сперва все втроем пойдем за пальто, а потом Костя мне поможет покупать телевизор. Согласны?

Костя опять помрачнел:

— Да ну его, это пальто! Давайте сразу за телевизором.

В отделе телевизоров и радиоприемников, как и всюду у прилавков, толпилось множество людей. Слышалась музыка. За спинами покупателей было немыслимо разобрать, что именно демонстрируют продавцы. Костя оказался проворным парнишкой и, протиснувшись к прилавку, через минуту вернулся с радостным сообщением:

— Есть телевизоры! Какие марки — не рассмотрел, но вообще-то есть, это точно.

Телевизоры действительно были. Когда очередь дошла до Львовского и он вместе с Ольгой Викторовной и Костей законно очутился у прилавка, Костя возбужденно зашептал:

— Глядите, глядите, вон там, налево, «Рекорды» и «Старты», видите?

— Пожалуйста, выпишите мне чек на «Рекорд», — сказал Матвей Анисимович молодому быстроглазому продавцу в синем халате.

— Открыточку! — ответил тот.

— Какую открыточку? — удивился Львовский.

— Ну, заказ ваш, открыточку, — повторил продавец.

Львовский с недоумевающим, даже растерянным видом глядел на продавца.

— Мне нужен телевизор «Рекорд», — стараясь говорить внятно, как разговаривают с иностранцем, плохо знающим русский язык, снова сказал Матвей Анисимович. — Вон они у вас там стоят, налево…

— Налево-направо! — нагловато усмехнулся продавец. — Я, гражданин, сам знаю, где у меня что стоит. А вот вы, видать, не знаете, что телевизор продукт дефицитный, отпускается по предварительному заказу… Заказ делали?

— Значит, без предварительного заказа никакие телевизоры не продаются? — Львовский слышал сзади недовольные реплики, чувствовал, как на него напирает очередь, но сдаваться не хотел.

— Отчего же? — скучающе ответил продавец. — Вот, пожалуйста, комбайн «Жигули». Телевизор, радиоприемник, проигрыватель — все вместе. Очень хорошая вещица.

Львовский посмотрел на «вещицу» — огромное сооружение, которое и поставить в его комнате негде.

— Великовата штука…

Ольга Викторовна, привстав на цыпочки, зашептала ему на ухо:

— Может, у вас денег не хватает? У меня есть семьсот рублей, если хотите, я дам. А пальто можно и завтра или через неделю купить…

Костя, услышав ее шепот, вдруг взволновался:

— Да что вы — такую махину брать! Это для клубов хорошо, а в комнате замучаетесь…

— Правильно, Костя, — согласился Львовский и снова повернулся к продавцу: — Товарищ продавец, мне крайне нужен телевизор типа «Рекорд» или «Старт». А заказ — это, наверно, долго?

Кто-то сзади злорадно посочувствовал:

— Да уж, полгодика, не меньше, подождете…

Матвей Анисимович вздрогнул:

— Полгодика?! Я же для очень больного, неподвижного человека покупаю, она может не дождаться… полгодика.

Он сам не знал, как это у него вырвалось. И сразу наступила тишина. Те самые люди, которые только что перебрасывались на его счет издевательскими замечаниями, вдруг замолчали, чтоб через минуту разразиться возмущенными возгласами: «В самом деле, безобразие!». «Спекулянты тут же, в магазине, чуть не в открытую торгуют, а честный человек…»

Быстроглазый продавец, словно стерев с лица нагловатую ухмылку, доверительно наклонился через прилавок:

— В апреле будет новый завоз. Вы наведайтесь. Случается, кто-то своего заказа не выкупит — мы тогда в продажу пускаем…

Он выпрямился, посмотрел на расстроенного Львовского и уже обычным, профессиональным тоном добавил:

— Или, если угодно, могу еще предложить телевизор «Заря». Очень недорогой и компактный. Они без всяких заказов… стоят.

— Именно — стоят! — насмешливо подхватил кто-то сзади.

— Не берите, не берите! — отчаянно зашептал Костя. — У него корпус металлический, звук как из трубы и вообще… да они всюду есть, никто не покупает.

Львовский, сняв шляпу, отер платком высокий, с большими залысинами лоб.

— Ну что ж, приду в апреле… — грустно сказал он.

Первой отошла от прилавка Ольга Викторовна, за ней — Львовский; Костя еще замешкался, с увлечением смотря, как продавец демонстрирует кому-то работу комбайна «Жигули».

— Вы для жены… ищете? — спросила Круглова, поднимая на Матвея Анисимовича свои широко расставленные горчичного цвета глаза.

— Да. Глупо вышло, что…

— Нет, не глупо, — твердо возразила Круглова, — вы же видели, как все… В общем, я не раз наблюдала: вот очередь, толпа, все врозь, каждый о себе, готовы, кажется, затоптать друг друга. И вдруг откроется чья-то беда — и как живой водой людей омоет!

Матвей Анисимович с любопытством слушал ее.

— Живой водой?

— Ну да… в сказках так говорится. А я в жизни видела. Вот недавно в пригородном поезде ехал такой старичок… даже не очень, я бы сказала, симпатичный. Ворчал все, зачем молодежь поет да зачем девушки брюки носят. А ехали строители — штукатуры, маляры, им же без брюк невозможно… Он ворчит, а они, конечно, в долгу не остаются, отвечают, и даже довольно грубовато подсмеиваются. И тут контроль: «Предъявите билеты». Все предъявляют, а старичок шарит, шарит по карманам, в лице переменился, даже вспотел весь — нет билета! Уж и контролер его успокаивает: «Вы, папаша, не волнуйтесь, ищите спокойненько и найдете…» А старичок, наверно от этой доброты, совсем размяк, как заплачет! Но плачет, а рыдает даже… и приговаривает: что, мол, билет, я весь кошелек потерял, теперь и в Москву не попасть, и домой не вернуться… Ну, и что ж вы думаете? Эти самые ребята с девчатами, которые над ним только что потешались, тут же собрали ему денег и на штраф и на билеты туда-обратно и, кажется, еще десятку выдали про запас… И проводить его вызвались!

Она рассказывала бесхитростно, не сообразив, как обидно для Львовского даже отдаленное сравнение с расплакавшимся стариком. Но Львовский и не подумал оскорбиться. Он с удовольствием смотрел в доброе, открытое лицо женщины и думал: «Сама ты, наверно, очень хорошая, если умеешь видеть, когда человека живой водой сбрызнули!»

Подбежал Костя:

— А «Жигули» эти все-таки здорово сделаны! И экран там не чета рекордовскому! — Он мельком взглянул на Львовского и торопливо добавил: — Но, конечно, эта штука не для квартиры..

— Ладно, теперь пошли наверх, за пальто, — сказала Круглова.

И тотчас все оживление Кости как рукой сняло.

— Ой, мам, далось тебе это пальто! — заныл он. — Ну не хочу я пальто, можешь ты это понять? У нас в школе ни один мальчишка пальто не наденет.

— А в чем же они ходят?

— В куртках.

— Хорошо, купим куртку.

— А куртка у меня есть, зачем покупать?

Львовский прервал спор:

— Давайте поднимемся, посмотрим, что есть. Никто же не заставит нас покупать, если не понравится.

В отделении мужской верхней одежды было не менее людно, чем там, откуда они только что пришли. И опять Костя, быстро ныряя то в одну, то в другую группу людей, толпившихся у барьеров, где длинными рядами висели всевозможные пальто и полупальто, вернулся очень довольный:

— Ничего тут нет!

— Вот и неправда, — сказала Ольга Викторовна. — я сейчас видела хорошую куртку на байковой подкладке… Ну-ка, иди сюда.

Она уверенно двинулась куда-то в сторону, и Костя уныло потащился за ней.

Куртки были двубортные, из толстого полудрапа, который назывался как-то мудрено, но выглядел очень прилично. Даже Костя, как ни старался привередничать, не нашел убедительных доводов, чтобы опорочить серую, в крупную елочку куртку, которую продавщица обдергивала на нем, приговаривая:

— Будто на него и шили! Вы поглядите, мамаша, — сидит свободно, рукава длинные… А карманы — видите? — как на бекеше, продольные, не так быстро оттягиваются…

Костя, которого женщины вертели во все стороны, молча кусал губы. Львовский, издали наблюдая за процедурой примерки, сказал:

— Куртка, по-моему, хорошая, но действительно через недельку в ней будет жарко.

— Я же говорю, ни к чему это! обрадованно воскликнул Костя.

— А осенью не достанете, — недовольно возразила продавщица. — Куртка, ничего не скажу, осенняя. И если зима не суровая, то и зиму проходит. Можно следующий размер взять, тогда и на два года хватит.

— Это разумно, — согласился Львовский.

Продавщица выписала чек, и Круглова, сказав: «Подождите меня здесь, хорошо?», пошла к барьеру напротив, где торговали прорезиненными плащами.

— Ну к чему еще плащ? — беспокойно сказал Костя.

— Характер, я вижу, у тебя неважный, — засмеялся Львовский. — Что это ты все споришь?

Но Костя на вопрос не ответил и, стараясь не смотреть в сторону матери, с деланным равнодушием заговорил о том, что в сестринском общежитии, где они живут, девушки тоже поговаривают о покупке телевизора в складчину.

— Дельная мысль, — одобрил Львовский, — только если потом будут разъезжаться, то как же?

— Ну, одни уедут, другие приедут, — не задумываясь сказал Костя. — Там общежитие на восемнадцать человек, это по сотне на человека приходится. Кто же откажется дать сотню, чтоб у всех был телевизор?

Матвей Анисимович подумал, что вот так, незаметно, в быту рождается коллективистское мышление: «Кто же откажется дать сотню, чтобы у всех…» У всех! Он с интересом поглядел на высокого паренька, стоящего рядом с ним.

— Нравится тебе в Москве?

— Ничего. Я только еще мало где был… — Костя выглядел невесело, и Львовскому показалось, что он скрывает какую-то тревогу.

— А школа хорошая?

— Ну ясно, лучше, чем сельская.

— С кем-нибудь подружился?

Костя исподлобья, быстро взглянул на Матвея Анисимовича.

— Да так, особенно ни с кем. Я всегда за городом жил, привык — зимою на лыжах, летом купанье, рыбалка или за раками ходили. А здесь ребята городские, они этого не понимают.

— Ну ведь и московские ребята спортом занимаются.

— Так то в кружках, с инструктором, а я привык на воле…

Выражение «на воле» почему-то резануло Львовского. Он хотел еще порасспросить Костю о его московском житье-бытье, но мальчик опять начал беспокойно оглядываться, бормоча: «Где же мама? Почему она так долго?»

И в это мгновение они увидели Ольгу Викторовну. Она шла к ним с чеками в руках, но лицо у нее было такое странное, будто она узнала невероятную, непостижимую и, может быть, очень скверную новость. Костя, вобрав голову в плечи, тоскливо смотрел на приближающуюся мать. Львовский сделал шаг навстречу.

— Что случилось?

— У меня украли деньги.

Львовский спросил быстро:

— Сейчас? У кассы?

И услышал, как Костя осторожно перевел дыхание.

Ольга Викторовна покачала головой:

— Нет, не думаю. То есть наверняка не у кассы.

— Почему вы уверены?

По-прежнему держа чеки в руке, она объяснила:

— Я открыла у кассы сумочку и увидела.

— Все деньги украли?

Она секунду помедлила и опустила глаза:

— Нет, не все. Половину.

— А как они лежали?

— Вот так, — Круглова открыла сумочку и показала ее содержимое — носовой платок, гребеночка, пудреница, маленькая записная книжка.

На самом дне, под носовым платком, лежали пятидесятирублевые купюры. Они были аккуратно сложены пополам, как тетрадка, и перегнуты еще раз, чтобы не занимать много места.

Матвей Анисимович на мгновение оглянулся: Костя стоял по-прежнему, вобрав голову в плечи, и с ожесточением смотрел на мать.

— Я говорил, не надо мне этого пальто! — почти выкрикнул он.

— При чем же здесь пальто? — тихо спросила Круглова.

— Не ездили бы сюда, и денег у тебя не вытащили бы!

Львовский задумчиво и грустно смотрел на мать с сыном.

— Они у вас лежали врозь или вместе?

— Вместе, — еще тише сказала Ольга Викторовна. — В том-то и беда… то есть в том-то и странность, что вместе.

— Вы твердо помните?

— Да. Когда я одевалась и взяла сумочку, то взглянула: деньги лежали, как всегда, на дне.

— Вы пересчитывали их?

Губы Кругловой чуть дрогнули:

— Зачем? Я же знала, сколько там.

— А надо было пересчитать! — хрипло сказал Костя. — Может, их еще дома… споловинили? Дверь же на честном слове, любой ключ подходит.

— Ну что ты городишь, Костя! У нас иголки не пропадало…

— Нужна твоя иголка! — все так же хрипло и грубо сказал Костя. — Да я не говорю, что обязательно дома. Может, в троллейбусе или здесь, внизу, когда за телевизором стояли…

— Но как же вор мог взять… отделить половину? Он бы уж все забрал… — недоумевающе спросила Ольга Викторовна. — И сумочку я под мышкой держала, а запор тугой, щелкает громко…

— Щелкает, щелкает! — передразнил Костя.

Львовский молча наблюдал за обоими. В Костином грубом и хриплом голосе слышалось какое-то странное облегчение. Круглова огорченно посмотрела на чеки, которые все еще держала в руках:

— Надо, пожалуй, вернуть чеки, а то что же, кому-то, может быть, из-за меня откажут…

— Нет, погодите, — вдруг спохватился Львовский. — Сколько вам не хватает? Триста? Четыреста?

— Триста пятьдесят… Как раз половину украли. А что?

— У меня же есть деньги при себе, идите и платите, а потом рассчитаемся.

Он полез во внутренний карман пиджака.

— Не надо, не надо! — испуганно вскрикнула Круглова. — Вам же самому…

Но Львовский уперся. Взяв Ольгу Викторовну за руку, он настойчиво твердил, что до первых чисел апреля эти деньги ему вообще не могут понадобиться, будут только зря лежать, да и тогда вилами по воде писано. Она же сама слышала, что говорил продавец. А в крайнем случае он всегда достанет такую сумму. Это же пустяки, совсем немного, а она ему постепенно выплатит.

— Я вам даже лучше пятьсот дам, — говорил он, — нельзя же без гроша оставаться. А раз нашли подходящие вещи, надо купить. Потом и в самом деле не будет…

Ольга Викторовна, растерянная и смущенная, повторяла:

— Право, не стоит. Ну при чем тут вы, если я такая растяпа?

— В конце концов, — сказал Львовский, — я и виноват. Ясно, что украли именно там, внизу. Может быть, вор услышал, как вы предлагали мне взаймы…

Он мельком взглянул на Костю. Тот жадно слушал то, что говорил Львовский, и вдруг обрадованно закивал головой:

— А верно, мам, должно быть, услышал…

— Да как же он мог половину-то отделить?! — с отчаянием воскликнула Ольга Викторовна. — И еще сумочку закрыл…

Матвей Анисимович рассмеялся:

— Ну, это уж вы у меня не спрашивайте. Не обучен! А как воры часы с руки срезают — и люди даже не чувствуют?

Костя влюбленными глазами глядел на Львовского.

— Это точно, мам. И бумажник из внутреннего кармана вытягивают, а человек и не трёхнется, — возбужденно сказал он. — Карманники — такие мастера! Мне ребята рассказывали, целые воровские школы есть. Вот сплетут сеть из веревочек, навяжут на каждую клетку колокольчики, развесят и заставляют молодого карманника руку так просунуть, чтоб ни один колокольчик не звякнул…

Он вдруг осекся под испытующим взглядом Львовского.

— Кто же это такие подробности знает? — удивленно спросила Ольга Викторовна.

— Да один парень в школе… он читал где-то, — отводя глаза, нехотя ответил Костя.

Львовский достал деньги.

— Идите платить, Ольга Викторовна. Тут пятьсот. И поглядывайте, чтоб еще кто-нибудь не позарился.

Круглова неуверенно взяла деньги.

— А вы правда можете? Мне ведь сразу не отдать…

— Идите, идите, — решительно сказал Львовский, — не тратьте зря времени. Мы вас тут подождем.

На обратном пути Костя без умолку болтал о ловкости карманников. Львовский расстался с матерью и сыном на площади Революции. Костя проводил его долгим взглядом.

— А он ничего дядька, да, мам? Добрый, видать?

— Наверно, добрый, — рассеянно подтвердила Ольга Викторовна.

— У него дети есть?

— Кажется, нет. А зачем тебе?

— Да он сказал, пока ты платила, чтоб я приходил к нему. «Коллекцию, говорит, интересную покажу и познакомлю, говорит, с одной хорошей девчонкой. Кирой зовут». Я думал — дочка.

— Может, и дочка, — медленно сказала Круглова. — Я не знаю.

Семейный совет по поводу Петушка сильно затянулся. Степняк ожидал, что Надя будет бурно заступаться за Петьку, но, вопреки обыкновению, Надя вела себя очень кротко — не спорила, не вздергивала насмешливо подбородок, не бросала колючих и обидных реплик. Зато Варвара Семеновна, тоже вопреки обыкновению (она считала, что вмешиваться в семейные дела дочери и зятя бестактно), выложила обоим свои далеко не лестные мысли об их жизни. Выражений она не выбирала.

— Сами обмещанились и парня уродуете! — говорила она, то сдергивая, то надевая очки. — Стыдно сказать — врач, фронтовичка, не дура как будто, а чем занимается? Бегает по магазинам за нейлонами-перлонами, и одна забота — чтоб не опоздать к маникюрше.

— Мама, ну при чем тут маникюр? — попробовала вставить Надя.

— Молчи! — приказала Варвара Семеновна. — Прекрасно понимаешь, при чем! Маникюр не грех, а вот если маникюр — единственное дело, тогда скверно. Тебе газету прочитать некогда, если правду говорить. Ну-ка, ответь, что ты знаешь про Конго?.. Молчишь? То-то и оно. Интеллигентная советская женщина называется! Много ты можешь дать сыну…

— Я виноват не меньше Нади, — хмуро заступился Степняк.

— И виноваты! — энергично согласилась Варвара Семеновна.

Она опять сдернула очки и высморкалась. Без стекол ее усталые глаза казались куда добрее. Сейчас, впрочем, она сердилась не на шутку.

— Но он же не пьет, не за бабами бегает, а работает с утра до ночи! — неожиданно обиделась Надя.

— Только не хватало! — взмахнула очками Варвара Семеновна. — Интересные, я погляжу, у вас теперь представления о добродетелях… Скажи еще — не ворует! Ежели не пьет, не распутничает, не лодырничает, — значит, герой? Ну и ну! А в мое время, знаешь, это был минимум требований, которые предъявляли человеку. Минимум! И не коммунисту, а самому рядовому рабочему или там служащему… Но ведь Илья Васильевич, сдается мне, партийный товарищ. И голова вон уже седая…

— Чего ты от него хочешь, мама?

— А немногого, — вдруг со спокойной насмешливостью ответила мать. — Пустяков, собственно говоря: чтоб он не только на работе, но и дома коммунистом был.

— Не понимаю… — тяжело краснея, выдавил Степняк.

Варвара Семеновна напялила очки и, щурясь, хитровато посмотрела на зятя.

— Будто? А только что говорили: «Виноват, виноват…» В чем же, собственно, виноваты? Или уж такая привычка завелась: раз критикуют, давай скорее каяться, — авось и не взыщут?

Степняк привычно стиснул кулаки в карманах.

— Я, кажется, не давал вам повода… — Он сдержался. — Виноват, что недостаточно думал о воспитании сына.

— И в этом виноваты, — согласилась теща. — А больше всего в том, что из жены куколку сделали. Распустили жену. Почему позволяете ей бездельничать, а?.. Была человек человеком. Специальность, слава богу, в руках. Баба здоровая. И вдруг нате, в иждивенки записалась!

Надя сидела на тахте, опустив голову, и обводила пальцем замысловатый рисунок обивки.

Разговор шел в их комнате. Виновник разговора, Петушок сладко спал на своем диване в комнате у бабушки. Неонила Кузьминична, переделав тысячу незаметных хозяйственных дел, которым никогда нет конца, улеглась в своем уголке, отделенном от кухни легкой, выкрашенной в белый цвет перегородкой.

В квартире было по-ночному тихо. Через открытую форточку в комнату шел ощутимо свежий весенний воздух.

Выдержав паузу, Варвара Семеновна горько усмехнулась:

— Молчите? Нечего сказать?.. А я еще добавлю. Насчет вашей дочери Светланы…

— Мама! — предостерегающе сказала Надя.

— Нет уж, начистоту так начистоту! — Старая женщина вскинула голову, и Степняк впервые увидел, что своенравное движение подбородком, которое он так хорошо знал у жены, когда-то, видимо, было свойственно ее матери. — Я считаю, что тут вы постыдно смалодушничали. Как это вы позволили Надежде оторвать себя от дочери?!

— Мама! — снова крикнула Надя.

Старуха живо повернулась к ней:

— Ну что — мама? Что? Чем можешь похвалиться? Лишила Петьку сестры, лишила дочь отца — и чего ради? Какие такие чувства спасала? Какие семейные устои охраняла? Я все твои доводы наизусть знаю, не первый раз спорим… Вот теперь я к этой Светлане ездила. Да она в десять раз умнее тебя, хоть на десять лет моложе! Могла бы за Петьку так тебя отчехвостить, а ведь словечка о тебе не сказала…

— Еще бы она матери про дочь…

— А ты отцу про дочь могла?! — Варвара Семеновна встала, задохнувшись от гнева. — И вы, Илья Васильевич, просто тряпка, хоть и зять мне!

Закрыв лицо руками, Надя всхлипывала. Степняк подумал, что женщинам легче: они имеют право плакать.

Варвара Семеновна устало махнула рукой:

— Вот и побеседовали по-семейному. Эх!

Она пошла было прочь из комнаты, но на пороге остановилась со сконфуженным и неуверенным видом.

— Добивайте уж, добивайте сразу, — криво улыбаясь, сказал Степняк.

— Да нет, какое «добивайте»… — Варвара Семеновна схватилась за свои спасительные очки и принялась протирать их. — Вот поругалась с вами, а совсем забыла, что мне ваша консультация нужна, сперва бы о деле спросить, а потом ругаться…

Илье Васильевичу стало смешно. Старуха, видно, всерьез боится, как бы он не отказался дать деловой совет. Он подошел к ней:

— Ну а мы наоборот — сперва поругались, а теперь о деле… Что-нибудь насчет хирургии?

— Нет, собственно, не хирургия, а… Вы, конечно, знаете, что называется роды по-королевски?

— Понятия не имею! — чистосердечно признался Степняк.

— Да бросьте вы! — Варвара Семеновна искоса взглянула на зятя: то ли подсмеивается над ней, то ли действительно не знает?

Надя перестала всхлипывать и отняла от лица руки.

— А я тоже никогда не слышала! — удивленно сказала она.

— Чему вас только учили! — возмутилась старуха, прочно усаживаясь на то самое место, с которого вскочила две минуты назад.

Илья Васильевич подавил улыбку.

— Ну, мы же все-таки не гинекологи. А в чем суть?

— Суть в аппарате для газового наркоза, — назидательно ответила Варвара Семеновна. — Об этом, надеюсь, слыхали?

— Не только слыхал, но искал по всему городу и нашел…

Обычно о таких трофеях Степняк рассказывал с ликованием страстного охотника, но сейчас при воспоминании об аппарате, добытом с такими трудами, он заметно помрачнел: приобретение этого аппарата несомненно будет фигурировать среди многих других обвинений в акте представителей Госконтроля.

Варвара Семеновна, наоборот, повеселела:

— Значит, вы им пользуетесь?

— Пользуемся. Превосходная штука. Но, конечно, надо умеючи. У нас есть такой молодой хирург Гонтарь, он специальные курсы посещал. И еще готовим специалиста анестезиолога…

— Понятно, — кивнула Варвара Семеновна. — Вот, видите ли, нам этот аппарат выделили и доставили вчера…

— Везет некоторым! — процедил Степняк.

— Почему же везет? Вы ведь получили?

— Неправедным путем. Без разрешения райздрава. И с нарушением финансовой дисциплины.

— Обойдется! — уверенно сказала Варвара Семеновна. — Вы же не себе отрез на пальто покупали? В крайнем случае заставят написать объяснение — и все… Так вот, нам привезли. И велят выделить двух врачей на эти самые курсы. Значит, стоит?

— Еще бы!

Степняк принялся рассказывать, какое облегчение для больного и для хирурга дает применение газового наркоза. Варвара Семеновна слушала с жадным любопытством.

— Ох как все-таки шагает техника! — вдруг воскликнула Надя. — Я даже не подозревала о существовании этого аппарата. Подумай, Илья, если бы у нас в госпитале под Вязьмой была такая штучка…

Она замолчала, не то поддавшись воспоминаниям, не то удивившись собственному интересу к какому-то аппарату, который никак не касался ее теперешней жизни.

— А при чем все-таки здесь королевские роды? — спросил Степняк.

— Поразительная невежественность! — рассердилась Варвара Семеновна. — Не королевские роды, а «роды по-королевски». Так в Англии называют роды, обезболенные с помощью газового наркоза. Сами понимаете, что название не случайное, рожать с такими удобствами у них могут очень немногие… Ну а у нас по-королевски рожать будут все ткачихи-поварихи, сватьи-бабы Бабарихи…

Она весело подмигнула Степняку.

— Будут, будут! — рассеянно сказал он, думая о том, что не сегодня-завтра представители Госконтроля призовут его к ответу как раз за то самое, чему так радуется эта немножечко наивная, немножечко старомодная, а в общем великолепная старуха, которая и в шестьдесят лет не утратила комсомольский задор своей юности.

Этот комсомольский задор Варвары Семеновны и ее уверенное «обойдется» странным образом поддерживали Степняка в тот неприятный час, когда его вызвали давать объяснения ответственному товарищу в Госконтроле.

Содержание акта, составленного ревизорами, было ему уже хорошо известно. Все в этом акте соответствовало действительности, ни один из многих пунктов нельзя было назвать лживым, и все-таки Степняк, читая акт, вспоминал восточную поговорку об одеяле лжи из лоскутьев правды. Он представил себе резкий след отточенного, покрытого сиреневым лаком ноготка Таисии Павловны — вот здесь, и здесь, и еще там… Он видел, как, сжав тонкие губы, она барабанит пальцами по настольному стеклу, как придвигает блокнот, чтобы записать себе для памяти язвительные и злобные мысли… Впрочем, нет, зачем ей какие-то мысли, когда весь акт и каждая его строчка — основание для сокрушительного административного приказа… А ведь кроме акта у Таисии Павловны есть на вооружении еще и эмоции. Теперь она, наверно, с удовольствием вспомнит все их стычки, споры, все ее, как она выражается, предостережения.

Ну что ж, наступил час безоглядной драки. Безоглядной! Степняку вдруг вспомнилось, как в начале войны его генерал, не тот огрузневший Геннадий Спиридонович, которого теперь молоденькая пустозвонка жена величает «папочкой», а былой Геннадий Спиридонович, грубоватый и прямодушный вояка, напутствовал молодого военврача второго ранга Степняка, отправляя его формировать первый в ту пору, невиданный, неслыханный, небывалый по размерам и задачам сортировочный госпиталь: «Я тебе верю, действуй! Только действуй! И не оглядывайся!»

Степняк вошел в кабинет ответственного товарища, куда был вызван, с этой мыслью: «Не оглядываться!»

А не оглядываться было очень трудно.

Огромный, как зал, и оттого казавшийся почти пустым кабинет был начинен холодом — именно такое ощущение поразило Степняка, когда точно в назначенный час перед ним открылись двустворчатые тяжелые двери этого кабинета. Нет, его не заставили ждать ни минуты. Его вежливо спросили, правда, издали, правда, не протянув руки:

— Товарищ Степняк? Проходите. Садитесь.

Он шел по кабинету, от двери к столу, массивному, солидному, такому, какой и должен был стоять в этом помещении; он шел и видел те немногие обязательные предметы, в отменном порядке расположенные на столе так, как надлежало им быть расположенными; шел под испытующими, холодными взглядами трех пар глаз.

В кабинете, кроме его хозяина, находились оба контролера, которые больше десяти дней ежедневно являлись в больницу и у которых не нашлось ни желания, ни времени, ни простого любопытства, чтобы заглянуть в палаты, в операционные, в рентгеновские кабинеты, в кабинеты физиотерапии — куда-нибудь, где каждоминутно совершалось чудо возрождения человеческой жизни. Они, эти контролеры, занимались проверкой финансовой и хозяйственной деятельности больницы. И, строго сверяясь со сметой, записывали: «Приобретен аппарат для газового наркоза стоимостью… сметой не предусмотрен», «Имеется стенографистка с окладом… штатным расписанием не предусмотрена», «Имеются два электрика… штатным расписанием предусмотрен один…» И так строка за строкой, страница за страницей. Но ни слова о том, зачем приобретен аппарат для газового наркоза, как он действует, что дает тем людям, которые доверяют больнице самое драгоценное — свою жизнь. И тем, которые спасают, восстанавливают, возвращают истерзанному болью человеку эту единственную, неповторимую жизнь.

Нет, не задавали себе такого вопроса два человека, укоризненно и холодно глядевшие теперь на Степняка, шедшего по сверкающему, как лед, паркету. Ибо задай они себе хоть раз этот вопрос, пожелай они хоть краем глаза увидеть, как действует преступный аппарат и чем занят второй, не предусмотренный штатным расписанием электрик, не могли бы глядеть они на Степняка такими недовольно-равнодушными глазами.

В этих глазах, в глазах ответственного товарища, перед которым лежал точный и лишенный живого дыхания акт.

Степняк прочитал уже продуманный, уже вынесенный приговор не просто себе (он почему-то не думал о том, как сложится его собственная жизнь завтра, даже сегодня, даже через час или через десять минут), — нет, приговор всему тому, что было, по его мнению, целью и существом огромного дела медицины. Приговор поискам, приговор дерзанию, приговор неустанному стремлению бороться за жизнь людей, двигаться вперед, не останавливаясь ни на минуту, и действовать, действовать, не оглядываясь на чиновничий холеный пальчик с сиреневым лаком на кругло отточенном ногте… Не оглядываясь!

Позже Степняк не мог вспомнить первые минуты разговора, первые вопросы ответственного товарища и свои с трудом выдавленные ответы. Только когда хозяин кабинета (контролеры так и не произнесли ни одного слова за весь этот знаменательный час) спросил, есть ли у Степняка конкретные возражения по какому-нибудь из пунктов акта, он словно встряхнулся, и тот внутренний монолог, который он безмолвно начал, едва переступив порог кабинета, вдруг зазвучал громко, пожалуй даже слишком громко для этих привыкших к вежливой сдержанности стен.

— …доверяют сотни человеческих жизней, доверяют материальные ценности на миллионы рублей, — услышал он собственный возмущенный голос, — и в то же время не доверяют самому определить такой простой вопрос: что нужнее сегодня больнице — аппарат для газового наркоза или запас халатов, простыней, наволочек и кальсонов… Да, я купил этот непредусмотренный аппарат за деньги, ассигнованные по смете на подштанники. А больница новая, подштанники еще не износились, и нечего мне у себя устраивать склад мягкого инвентаря, когда люди гибнут из-за отсутствия такого аппарата… Кстати, я и доставал его не слишком законно. Ваши контролеры этого не отметили. Или способы раздобывания их не касаются?..

Степняк, подавшись вперед, глядел в лицо слушавшего его человека.

— …Они еще прозевали другие нарушения. Заметили, что держу двух электриков, когда по штату полагается один, и не заметили столяра, который значится санитаркой… Если б спросили меня самого, я бы сразу сказал. Но меня почему-то не спрашивали. Повариху вызывали, истопников, сестер, а главврача не вызывали! Значит, уже пришли к нам уверенные, что главврач не то ворюга, не то… Впрочем, это не важно, гораздо важнее, что за бумажками — дела не разглядели. Поинтересовались бы: зачем понадобился второй электрик? Поинтересовались бы: какой техникой оснащена современная больница? — Степняку показалось, что лицо ответственного товарища вдруг выразило явную заинтересованность, и он продолжал, загибая пальцы: — Аммиачно-холодильная установка — раз. Кислородная станция — два. В кухне, в дезинфекционной камере, в механической прачечной, в физиотерапии больше сорока действующих электромоторов — три. Работа круглосуточная, как вы понимаете. Может справиться один электрик? А в штатном расписании — один. Что же, операции по ночам не делать?

— При чем здесь ночные операции? — перебил хозяин кабинета.

— При том, что у нас только электрических автоклавов около десятка. А в них стерилизуется операционный материал. И они, бывает, портятся. У нас примерно сорок сложнейших клинико-диагностических приборов… Ну, про электрокардиограммы знаете? Вот, приборы такого типа. А в лабораториях… Да что, я вам иначе скажу — за месяц мы расходуем больше тридцати тысяч киловатт-часов электроэнергии. Можно управиться с одним электриком, как вы думаете?.. Вот я говорил про холодильную и кислородную установки. Современная больница без них существовать не может. А ведь по штатному расписанию ни кислородчиков, ни холодильщиков нет. Спро́сите, как устраиваемся? А вот как — в ведомости на зарплату пишется: «Сестра на кислородной установке». А сестра эта с усами и бородкой и очень внушительным басом требует себе отнюдь не сестринскую зарплату…

Ответственный товарищ неожиданно и коротко хохотнул. Степняк почти физически ощутил, как согревается ледяная атмосфера кабинета.

— Почему на соседнем заводе слесарь-водопроводчик получает почти вдвое больше, чем в больнице? Почему я должен идти на махинации и комбинации, чтоб удержать его у себя в штате? Почему мой завхоз должен довольствоваться грошовой зарплатой, хотя ответственности у него втрое больше, чем у любого снабженца на предприятии? Вы думаете, только я один среди главврачей нарушаю святую райздравскую смету? Как бы не так! Я просто не скрываю этого, не желаю скрывать. И я всюду готов кричать, что штаты больниц не предусматривают специалистов, которые обслуживали бы новую технику.

— Значит, по-вашему, надо увеличить количество обслуживающего персонала?

— Вовсе нет, — быстро сказал Степняк. — На мой взгляд, главному врачу надо предоставить право в пределах годового бюджета самому решать, что сегодня нужнее — полотенца или новые препараты, санитарка или столяр, сестра или кислородчик. Мы же, как малые дети, на помочах… А спрос-то за жизнь людей — с нас!

— Спрос всегда с нас! — подчеркивая каждое слово, сказал хозяин кабинета.

Но Степняк не хотел униматься.

— Откуда такая подозрительность? Чуть передвинул деньги из одной статьи в другую — крик: «Преступление, преступление!» Почему преступление? Много ли вы назовете врачей-растратчиков? Почему мне доверяют делать операцию на сердце… вы это вообразить можете? На сердце! — проскандировал он и для убедительности приложил руку к груди. — И не доверяют премировать санитарку за самоотверженный труд… А она ночей не спала, ухаживая за тем больным, которому вырезали желудок, перелили литр или два крови, у которого уже не было пульса, которого мы буквально из могилы вытащили… Но премировать санитарку какой-нибудь сотней рублей за то, что она возвращенного к жизни покойничка выходила, — преступление. На это я права не имею. Вы об этом знаете? А между прочим, послеоперационный уход иногда важнее самой операции!

Забывшись, Степняк вскочил со стула, на котором сидел возле заседательского стола, упиравшегося узким своим краем в письменный стол хозяина кабинета.

— В акте, — сказал он, нагибаясь и энергично тыча пальцем в бумаги, лежавшие на письменном столе, — все пункты отвечают действительности. Все до единого. У меня нет никаких конкретных возражений ни по одному из них. Но все вместе — это образцово-показательный пример того, о чем Ленин говорил: формально правильно, а по существу издевательство.

Мысль о том, что акт формален и бюрократичен, давно мучила Степняка. Он не собирался высказывать это вслух, но определение выскочило помимо его воли. «Ох, зарвался!» — пожалел он.

— Силён, брат! — с насмешечкой сказал ответственный товарищ, и Степняк почувствовал, что за насмешечкой скрывается нечто вроде симпатии.

«А как же выводы? — подумал он. — Ведь когда я пришел, все было уже предрешено, в этом я не мог ошибиться…»

— Это правда! — Степняк подергал ставший вдруг тесным воротник рубашки. — Впрочем, считайте как хотите. Я могу добавить еще очень многое, да… нужно ли?

Он хотел сказать «да что толку?», но удержался.

— Пожалуй, не нужно, — серьезно, задумчиво ответил хозяин кабинета, — ваши доводы убедительны. Но помочь вам мы не можем — это дело органов здравоохранения. Что касается акта, — товарищ взял со стола акт и положил его на раскрытую левую ладонь, как бы взвешивая, — мы укажем, что никакого своекорыстия не было и что смета райздрава, на наш взгляд, недостаточно гибка. Только еще один, последний вопрос. В акте этого нет, — быстро добавил он, снова опуская акт на стол и отводя глаза. — Нам передали заявление, будто вы… получили взятку от диетсестры Кругловой, чтобы прописать ее с сыном в Москве…

— Что?! Что?! — отступая, спросил Степняк.

— Заявление без подписи, — поспешно сказал ответственный товарищ.

— Вы доверяете анонимкам?!

— Я ничему не доверяю и все проверяю, — сказал хозяин кабинета. — Кроме того, это не совсем анонимка. Сперва нашим контролерам было сделано устное сообщение, и они посоветовали обратиться в райздрав. А уж потом пришло неподписанное заявление.

«Кукла с кудряшками! — догадался Степняк. — Это же ей советовали пойти в райздрав… До чего подлая баба. Но что ей нужно?» Его затошнило от злости.

— Вы не желаете отвечать?

— Не желаю. Как можно отвечать на такую ложь и клевету?.. Вот я сейчас сделаю заявление, что дал вашему контролеру взятку, просил смягчить акт…

— Товарищ Степняк, этим не шутят.

— Я и не шучу. Дал, конечно, одному из контролеров! И, конечно, с глазу на глаз — разве взятки дают при свидетелях? А он взял. Оттого я и не обвинен… как это вы сказали?.. в своекорыстии.

Степняк с мрачным удовольствием увидел исказившееся лицо того контролера, на которого он посмотрел особенно пристально.

— Вы не волнуйтесь, — поднимаясь с кресла, сказал хозяин кабинета, — у нас к вам претензий нет. А со сметой рекомендую в дальнейшем не вольничать.

Он стоял, выпрямившись, опираясь кончиками пальцев о край стола.

— Не обещаю, — вздохнув, ответил Степняк. — Если опять попадется редкий и нужный аппарат, непременно приобретем. Во всяком случае, пока я в больнице.

— Н-да… — почесывая переносицу и силясь подавить улыбку, протянул ответственный товарищ. — Тогда ведь нам не миновать новой встречи?

— Будем встречаться, — спокойно подтвердил Степняк.

Ответственный товарищ несколько мгновений внимательно разглядывал Степняка, стоявшего перед ним. Оба были примерно одного роста и одного возраста. У обоих сильная проседь в волосах. Но у хозяина кабинета набрякшие мешочки под глазами и нездоровая желтизна кожи. И смягченная высоким ростом грузность — первый вестник надвигающегося ожирения. Степняк вдруг посмотрел на хозяина кабинета взглядом врача.

— На воздухе мало бываете, — привычно начал он и усмехнулся. — Прошу простить, профессия заговорила.

— Мало, — согласился хозяин кабинета и огорченно пояснил: — Никак не получается…

Он переменил позу, протягивая Степняку на прощание руку. Движение было широкое и дружелюбное. Контролеры тотчас молча наклонили головы. «Как автоматы!» — подумал Степняк и, отвечая на рукопожатие, не удержался, спросил:

— Значит, до нового свидания?

Ответственный товарищ опять коротко хохотнул и встряхнув руку своего подневольного гостя, ответил:

— Я не настаиваю.

На улицу Степняк вышел с ощущением, что действовал не оглядываясь и что человек, у которого он был, оценил это. Ощущение было приятное. Потом он вспомнил об анонимке и снова с недоумением спросил себя: «Чего же все-таки добивается эта гадина?» Но думать об «этой гадине» ему не хотелось. «Ладно, после!» — мысленно отмахнулся Степняк и зашагал в больницу.

В вестибюле родственники больных, как всегда, поджидали врачей. То, что посетителей пропускали ежедневно, устраивало всех. Но после четырех, когда разрешались посещения, в больнице оставались только дежурные врачи, а жены, мужья, отцы и матери обычно стремились поговорить со «своим доктором», особенно если дело касалось тех, кто лежал в хирургии. И около двух, когда кончался операционный день, в вестибюле, на длинных деревянных скамьях, ткнувшихся вдоль стен, ежедневно можно было увидеть несколько человек, с волнением поглядывавших в сторону лестницы.

Степняк считал это естественным. Он знал, конечно, что иногда врачей осаждают вздорными просьбами, что кое-кто предъявляет немыслимые требования. «Я не могу допустить, чтобы мой сын-школьник лежал бог знает с кем в общей палате!» — кричала ему одна разодетая барынька, когда Рыбаш привел ее к Степняку в кабинет. Степняк долго втолковывал ей, что в больнице отдельных палат не существует, что он, главврач, не имеет права создавать особые условия для кого бы то ни было. Она ушла, пообещав жаловаться. А после ее ухода выяснилось, что этого «школьника» доставили со свернутой челюстью и вдребезги пьяного после гнусной попойки в сомнительной компании.

В другой раз какой-то холеный мужчина устроил скандал дежурившему Крутых: тот удалил воспалившийся аппендикс его супруге, не дожидаясь профессора Мезенцева.

Крутых тоже привел этого холеного нахала к Степняку.

— Я совершенно определенно договорился, что оперировать будет не первый попавшийся лекарь, а именно Мезенцев! — негодующе рокотал посетитель.

— Как чувствует себя больная? — спросил Степняк.

— Вполне удовлетворительно, — скупо сказал Крутых.

Степняк повернулся к посетителю:

— Вы были у жены? Видели ее?

— Это не суть важно…

— Позвольте, — Степняк был искренне озадачен, — только это и важно. Когда сделали операцию?

— Три дня назад, — у Крутых от злости и обиды словно одеревенели губы.

— А когда думаете выписывать?

— Через шесть-семь дней.

— Полный порядок. Не понимаю ваших претензий, — Степняк пристально поглядел на человека, с недовольным видом сидевшего перед ним.

— Если я специально договаривался, — многозначительно сказал тот, — и если мне было гарантировано, то нарушать условия по меньшей мере непорядочно.

Степняк взорвался:

— Выйдите вон!

Но такие истории случались очень редко. А чаще всего люди с горячей тревогой ловили врача, чтобы узнать, чем грозит операция или как она прошла и как их дорогая, милая, несчастная или дорогой, милый, несчастный чувствуют себя в эту минуту.

Вернувшись после разговора с ответственным товарищем из Госконтроля, Степняк будто заново увидел вестибюль больницы. Чисто промытые стекла окон, скамьи вдоль выкрашенных светлой масляной краской стен, пустая еще раздевалка для посетителей, помещавшаяся в дальнем углу гардеробная врачей, узорчатая шахта лифта и даже безмятежная бело-розовая физиономия Раи в окошке справочного бюро — все показалось Степняку прекрасным. Он с нежностью прикоснулся к накрахмаленному халату, который ему подавала гардеробщица.

В зеркале, висевшем в глубине гардеробной, отражался вестибюль. Расчесывая гребенкой густые, примятые шляпой волосы, Степняк видел в зеркале не столько себя, сколько двух стариков — женщину и мужчину, — неподвижно и молчаливо сидевших на одной из тех деревянных скамей, где постоянно ожидали врачей родственники больных. Мужчина был костлявый, узкий в плечах, с большими, тяжелыми руками. Он сидел очень прямо, прижимая кепку к своим худым, выступавшим даже сквозь пальто коленям. Ежик редких и тусклых, словно соль с перцем, волос стоял над его морщинистым лбом. Женщина, тоже худощавая, в немодном пальто, с подбитыми ватой плечами, сидела так же прямо, как старик, и руки ее тем же движением прижимали к коленям потрескавшуюся лакированную сумочку. Они не переговаривались, не переглядывались, но было несомненно, что они охвачены одним общим волнением и ждут чего-то с одинаковым страхом и одинаково робкой надеждой. Чуть поодаль сидел плотный человек низенького роста. В отличие от стариков, он непрестанно двигался, то обмахиваясь шляпой, хотя в вестибюле вовсе не было жарко, то вынимая из кармана газету и тут же засовывая ее обратно, то сверяя свои часы с круглыми электрическими часами на стене и даже прищелкивая при этом языком. В тот самый момент, когда плотный человек, казалось, окончательно потерял терпение, послышались торопливые шаги по лестнице.

На лицах стариков мгновенно возникло одинаково боязливое и напряженное выражение, и оба привстали, не глядя друг на друга, не произнося ни слова и, видимо, не решаясь шагнуть навстречу тому, кто спускался с лестницы. Зато нетерпеливо ёрзавший человечек вскочил и, дробно стуча каблуками по каменным плиткам пола, побежал к лестнице. Степняк, пригнувшись к зеркалу, увидел Львовского, который, кивнув человеку со шляпой и слегка отстранив его, быстрыми шагами подошел к старикам.

— Никакой опухоли! — сказал он, и его глухой голос неожиданно громко прозвучал в вестибюле. — Операция сделана, все будет в порядке. Никакой опухоли, понимаете? — ликующе повторил он.

У старухи вдруг мелко-мелко задрожало лицо, и, не то вздохнув, не то ахнув, она обвила шею Львовского своими худыми, слабыми руками. Потрепанная лакированная сумочка выскользнула из ее разжавшихся пальцев и упала на пол. А старик, склонившись, схватил руку Львовского и благоговейно, как святыню, поднес к губам.

— Что вы? Что вы? — вскрикнул Львовский, вырывая руку и стараясь в то же время поддержать старуху, которая как-то сразу отяжелела и бессильно повисла у него на шее.

— Этой рукой… этой рукой… вы сделали… — торжественно сказал старик и снова выпрямился. — Этой рукой! — полным голосом, отчетливо повторил он, словно главное было в руке Львовского.

Плотный человечек со шляпой, остервенело обкусывая ноготь, смотрел то на старика, то на Матвея Анисимовича. Тот бережно повел старуху к скамье, приговаривая:

— Сядьте, сядьте, успокойтесь!

Они сели все трое — Львовский посередине, старики с обеих сторон, молитвенно глядя на него.

Человечек со шляпой сделал странно неуверенный шаг, потом нагнулся, поднял валявшуюся на полу сумочку старухи и прежней быстрой, мелкой походкой подбежал к сидящим:

— Обронили, гражданочка, а тут, может, деньги или, того хуже, документы…

Он положил сумочку на колени старой женщины и принялся обмахиваться шляпой, отступая на цыпочках. Ему, видимо, очень хотелось послушать, что будет говорить Львовский, и было неловко проявлять такое откровенное любопытство.

— Нет опухоли! — повернувшись к нему, счастливо сказала старуха вместо «спасибо» и тотчас снова вся потянулась к Львовскому: — А как же, доктор, рентген-то…

Львовский стал объяснять, почему рентген обманул врачей и как шла операция. Женщина кивала, по лицу ее текли слезы. Старик слушал, силясь понять и запомнить все сказанное. Большие руки его теперь беспрестанно шевелились, перебирая края кепки.

Степняк вышел наконец из своего укрытия. Он понимал, как будет сконфужен Львовский, если догадается, что Илья Васильевич видел всю сцену, и потому чересчур небрежно сказал:

— Привет, Матвей Анисимович!

Но именно по этой несвойственной Степняку небрежности Львовский понял, что тот видел и слышал все. Он быстро встал, говоря:

— Вот наш главный врач, товарищ Степняк, он вам куда лучше объяснит, а меня еще товарищ Расторгуев ждет…

Расторгуев егозливо откликнулся:

— Да пожалуйста, пожалуйста, товарищ доктор, разве я понять не умею? Я сам неделю назад готов был вам руки целовать! Мамашу, можно сказать, со смертного одра подняли…

— Ох, перестаньте! — досадливо замотал головой Львовский. — Что вы хотели у меня узнать?

Оказалось, что Расторгуев пришел выяснить, можно ли его мамаше домашний хлебный квас — она все просит принести — и когда вообще ее выпишут.

— Потому что, понимаете, доктор, — веселой скороговоркой объяснял он, — детишки у нас очень по бабке скучают, привыкли, поганцы, поскольку она с ними нянькается… А жена, как на грех, на аборт, извиняюсь, должна ложиться, абсолютно некому за детишками присмотреть, и по хозяйству тоже…

Львовский нахмурился:

— Извините, товарищ Расторгуев, вашей матушке ни о каком хозяйстве сейчас и думать нельзя. Она еще в больнице дней восемь пролежит, но и потом ей надо очень остерегаться. Как-никак семьдесят первый год…

— Конечно, конечно, — забормотал Расторгуев, — разве мы изверги? Просто обстановку выясняю… Опять же аборт этот… Да и мамаша, знаете, здесь скучает. Привыкла дома вечером у телевизора посидеть, такая любительница. Почему бы в больнице эту штуковину для отвлечения не завести?

Степняк, услышав про телевизор в больнице, рассмеялся. Не говоря о всем прочем, он живо представил себе сиреневый ноготок Бондаренко.

— Ну, знаете, у нас все-таки не клуб и не дом отдыха!

Но у Расторгуева по этому поводу было свое мнение:

— Извиняюсь, товарищ главврач, а чем рыбки в аквариуме лучше телевизора? Я сам видел, как выздоравливающие больные у этого вашего аквариума гнездятся.

— Аквариум хорош хотя бы тем, что рыбы в нем молчат. А телевизор кричит, — отмахнулся Степняк.

Расторгуев заулыбался:

— Во-первых, можно на слабую громкость включить. Во-вторых, извиняюсь, разнообразие! А рыбы только шморк туда-сюда, никакого интересу.

— А где его вообще достанешь, этот телевизор? — с досадой сказал Львовский. — Я сам с ног сбился, гоняясь за «Рекордом»!

— Для больницы?

— Да нет, зачем для больницы? Для жены. Она ходить не может, ей телевизор вот как нужен. И нигде нет!

Лицо Расторгуева вдруг стало хитровато-довольным.

— Умеючи надо! — назидательно сказал он. — На все, товарищ доктор, умение требуется. Вы, к примеру, любую операцию умеете произвести, а другой не то что телевизор — автомобиль «Волгу» в одночасье достанет.

Львовскому претила развязная болтливость Расторгуева.

— Это разное умение, — сухо сказал он. — Есть у вас ко мне еще вопросы?

Расторгуев мгновенно уловил изменившийся тон Матвея Анисимовича.

— Не смею отнимать драгоценного времени, — отводя правую руку таким движением, словно держал не современную велюровую шляпу, а по меньшей мере наполеоновскую треуголку, сказал он. — Значит, дней восемь еще ожидать мамашу? Прискорбно, прискорбно… Она, знаете, уверяет, что вполне нормально себя чувствует, однако, поскольку медицина против, ничего не попишешь.

— Всего хорошего, товарищ Расторгуев, — сказал Львовский. — И помните, прошу вас, насчет того, что я сказал о возрасте вашей матушки. В этом возрасте после любой операции надо беречься. И жене своей это объясните.

— Как же, как же! — пообещал Расторгуев.

Львовский, проводив его долгим взглядом, неодобрительно сказал:

— До чего дремучее невежество! А ведь вначале показалось мне, что и любит он мать, и волнуется за нее…

Степняк пожал плечами:

— Что ты хочешь, Матвей Анисимович? Очевидно, сам очень здоровый человек.

— Точно заметили, — сказал старик, который уже овладел собой. — Гром не грянет — и так далее, по поговорке. Вот пока наш сынок сам не заболел, ни он, ни сноха даже не понимали, для чего это лекарства делаются. А теперь, конечно…

Он поджал губы и позвал жену:

— Пойдем, мать… Сноха-то от младенца отойти не может, — объяснил он врачам. — А небось все слезы выплакала. Как бы молоко не перегорело…

Старая женщина встала.

— До завтра, значит, — сказала она и беспокойно поглядела на Степняка. — Но это верно, что завтра пустят? Правда, каждый день пускаете?

— Правда, правда, — в один голос ответили Степняк и Львовский.

— Правильно делаете! — похвалила старуха, лицо ее светилось нежной улыбкой. — Опухоли-то нет, господи! Счастье какое!..