Вам доверяются люди

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Как ни странно, а старшую операционную сестру для новой больницы раздобыла Надя. Это было тем более удивительно, что Надя последнее время старательно подчеркивала полнейшее равнодушие к деловым заботам и огорчениям мужа. «Не было у бабы хлопот, купила баба порося…» — лениво прерывала она попытки Степняка рассказать о своих затруднениях или, едва сдерживая зевоту, роняла: «По-нят-но!»

Но тем не менее именно она во время завтрака, за три дня до назначенного срока открытия больницы, как бы мимоходом сказала Илье Васильевичу:

— Сегодня в десять утра к тебе в больницу придет Мария Александровна.

— Мария Александровна? Кто это? — рассеянно спросил Степняк.

— Кто такая Мария Александровна? Ты забыл Машеньку Гурьеву?!

Степняк хлопнул себя ладонью по лбу:

— Надо же — Мария Александровна!

В госпитале она для всех была просто Машенькой, а за глаза ее называли Мышка. Она действительно была тихая, как мышка. Легкая, неслышная походка. Точные и быстрые движения. Аккуратность, доходящая до педантизма.

Степняк силился вспомнить, что еще он знает о Машеньке Гурьевой. В памяти всплывало ритмичное мельканье ее рук, неутомимо подающих зажимы, ножницы, корнцанги, кохеры, цапки, кетгут. Потом те же руки, пересчитывающие весь инструмент. И еще раз руки, ловко, почти неуловимым движением скатывающие бинт или вооруженные пинцетом, отделяющие одну от другой марлевые, примятые в стерилизации салфетки. Да, отличная, первоклассная операционная сестра. А ведь и она, собственно, была из пичужек, которых в госпитале, как теперь в больнице, называли «детский сад». Пожалуй, когда она впервые появилась в операционной, ей было не больше восемнадцати. Значит, теперь лет тридцать пять — тридцать семь…

Ох, как же он растерял всех фронтовых товарищей! Не мудрено, конечно: сперва работа в Германии, потом два года в Калининграде. И только затем этот подмосковный госпиталь, больше напоминающий санаторий, чем больницу. Да он и Надю-то едва не потерял за эти годы разлук и коротких, мимолетных наездов сюда, в Москву, в дом Варвары Семеновны — самой нетребовательной тещи, как он называл ее. Считается, что уже девять лет, как этот дом стал и его собственным домом. Девять лет, с пятидесятого года, он прописан здесь, и как бы поздно ни задержался на работе, а ночевать неизменно является сюда. Конечно, времени всегда не хватало, и всегда Надя обижалась на это, но почему же все-таки не разыскал он никого за эти девять лет — ни Львовского, ни Задорожного, ни Машеньки Гурьевой? Неужели и впрямь так очерствел или, чего доброго, зазнался к старости?

Степняк сидит в кухоньке, прихлебывает кофе из толстой белой фаянсовой кружки и пристально смотрит на голубые зубчики огня газовой плиты. Все четыре конфорки горят ровно и бесшумно.

Почему, когда человек задумывается, ему приятнее всего смотреть на огонь?

Степняк слышит, как часы в комнате Варвары Семеновны бьют восемь раз.

В десять придет Машенька Гурьева, а до десяти надо еще столько успеть!.. Надя показывается в дверях кухни:

— Ты не уснул?

— Как ты разыскала Машеньку?

Надя чуть медлит с ответом.

— Да я еще давно встретила ее в ГУМе… и записала адрес.

— И ничего не сказала мне?

Теперь Степняку кажется, что именно Надя виновата во всем: это она заслонила собою всех старых друзей, это она…

— Не сказала? — Надя возмущенно передергивает плечами. — А кто, интересно, докладывал тебе, что Мария Александровна замужем за тем самым капитаном, которого вы оперировали в последний день войны? И что у нее куча детей…

Степняк хмурится: в самом деле, что-то такое он слышал…

— Она работает?

— Работает. В какой-то ведомственной поликлинике. Но ей там скучно — настоящего дела нет. Я вчера ездила к ней…

— Ты умница, — растроганно говорит Степняк и обнимает жену за плечи.

Она осторожно высвобождается. Глаза у нее насмешливые и холодные.

— Как в лучших романах, да? Жена-помощник, жена-товарищ, жена полна делами и затруднениями мужа! Ох, Илья…

Она обрывает фразу и, круто повернувшись, исчезает в коридорчике.

Последние два дня перед открытием — самые трудные. В палатах уже стоят застланные новеньким бельем, аккуратно заправленные кровати, но нет мужских сорочек и все присланные тапочки почему-то одного размера — сорок первый номер. В широких коридорах вдоль окон выстроились столики и легкие, похожие на палубные, рейчатые кресла. Это — для ходячих больных. Но завхоз Витенька, чуть не плача, звонил со склада медицинского оборудования, что каталок нет и до праздника не обещают. Как можно открывать больницу без каталок?!

Газ подключили. Окна замазаны. Целая армия домохозяек-общественниц до неправдоподобного блеска отмыла полы, подоконники, стены, радиаторы парового отопления и вообще все, что нужно было отмыть после строителей. Домохозяек привела Лознякова — это все ее бывшие пациентки или матери, жены, сестры, дочери тех людей, у которых она девять лет была участковым врачом.

Степняк, глядя на них, недоверчиво покачивал головой:

— Хоть в газету пиши! Может, еще и от оплаты откажутся?

Лознякова нахмурилась:

— Конечно. Это же общественницы-активистки! Они приходят помогать своей собственной больнице. В прошлом году они так же убирали школу-новостройку на соседней улице, хотя вовсе не у каждой есть дети. Погодите! — остановила Лознякова, видя, что Степняк хочет возразить. — Неужели вы не понимаете, что больница касается каждого? Каж-до-го! Никто не застрахован от болезни. И своя больница в районе — своя, понимаете? — это и надежда на то, что тебе вовремя окажут помощь, и уверенность в том, что здесь-то к тебе отнесутся как к своему, и гордость, что ты сам к этому делу немножечко причастен.

— Ладно, — не вдумываясь, согласился Степняк. — Но у нас все-таки миллион недоделок. Звонила вам эта… как ее… Марлена Ступина?

— Звонила. Взяла расчет в своей медчасти. И даже обещает привести еще одного терапевта.

— Видите? — Степняк самодовольно усмехнулся. — Вот так и надо действовать…

Ему не сиделось на месте. Оставив Лознякову в их крохотном кабинетике, он поднялся наверх, где Рыбаш, Гонтарь и Львовский втроем занимались приведением в порядок будущей операционной и прилегающих к ней помещений. Вид сверкающих автоклавов для стерилизации привел его в отличное настроение.

— Налаживается дело, налаживается! Пожалуй, и правда откроемся шестого?

— А холодина какая! — быстро и свирепо сказал Рыбаш. — Неужели нельзя заставить истопников…

— Я как раз собирался поручить это вам, — безмятежным тоном перебил Степняк. — Львовский и Гонтарь теперь справятся сами. А вы ступайте в котельную и наведите там порядок…

— Это не входит в обязанности хирурга!

— Вы намерены заниматься хирургией при такой температуре?

— А вы? — Рыбаш независимо и насмешливо глядел на Степняка.

Чей-то незнакомый басок оборвал начинавшуюся перепалку.

— Разрешите представиться. Окунь. Окунь, Егор Иванович. Явился по указанию Таисии Павловны…

Степняк и Рыбаш обернулись одновременно.

Невысокий, плотный человек, в хорошо сшитом костюме, чуть склонив голову набок, улыбчиво смотрел на них с порога операционной.

Степняк оценивающе взглянул на пришельца:

— Хирург?

— Совершенно точно, — подтвердил Окунь. — Двадцать три года назад выбрал эту специальность.

Он протянул аккуратно сложенные документы.

Степняк, не разворачивая, взял бумаги и оглянулся на Рыбаша.

— Заведующий отделением у нас уже есть… — начал он, но Окунь все так же улыбчиво замотал головой:

— Помилуйте, я ни на что не претендую. Мы с Таисией Павловной…

— А кто это у нас Таисия Павловна? — грубовато и неожиданно вмешался Рыбаш; выражение его лица было по-прежнему насмешливо-независимое.

Внутренне Степняк ощутил некоторое удовольствие: этот Рыбаш, видимо, тоже не любит таких настойчивых ссылок на начальство. Но, не забыв еще предыдущего разговора с Рыбашом, Илья Васильевич хмуро буркнул:

— Не у нас, а в райздраве.

Окрыленный поддержкой, Окунь поторопился объяснить:

— Мы с Таисией Павловной, так сказать, однополчане, в одном институте учились. Таисия Павловна редкой души человек, старых товарищей не забывает…

Рыбаш, словно не слыша того, что говорил Окунь, вернулся к прерванному разговору:

— В котельную, товарищ главный, я не пойду. Ничего в этом не понимаю, и меня там обмухорят, как маленького.

— Да уж, истопники — народ тертый, с ними надо умеючи, — весело согласился Окунь и благодушно предложил: — Если желаете, я могу попробовать! У меня с подобными элементами полный контакт. Таисия Павловна предупреждала, что больница должна открыться шестого, и если у нас тут, как говорится, аврал…

Он сыпал скороговоркой, переступая короткими ножками, и по-свойски улыбался всем вместе. Слегка озадаченный Степняк вопросительно посмотрел на него:

— Да вы же не знаете, что нужно…

— Ну как не знаю? — Окунь потер пухлые руки. — Я же слышал, когда входил: в здании холодно, а истопники вола вертят… Разрешите?

Все еще не раскрыв документы Окуня, Степняк слегка приподнял плечи:

— Попробуйте… В случае чего…

— Помилуйте, я с заключенными умел! — Окунь слегка поперхнулся. — Можете положиться…

Он ловко повернулся на каблуках и исчез в коридоре.

Несколько секунд оставшиеся молчали.

— Н-ну гусь! — вдруг расхохотался Рыбаш.

Львовский вздохнул:

— Сколько еще сохранилось таких типов…

Степняк молча засовывал бумаги нового хирурга в карман пиджака.

У Гонтаря блеснули очки:

— Если б я п-понимал что-нибудь в этих котлах…

— Будет вам, Наумчик! — почти прикрикнул Рыбаш. — Почему вы вечно чувствуете себя за все виноватым?

— Н-нет, п-правда… — волнуясь, начал Гонтарь и замолчал, потому что на пороге операционной опять появилась незнакомая фигура.

Машенька! — воскликнул Степняк. — Значит, отпустили?!

Накануне утром они проговорили добрый час втроем — Машенька Гурьева, Львовский и Степняк. Собственно, Степняк со Львовским только задавали вопросы, а Машенька отвечала. Да, замужем. Да, тот самый капитан, которого ранило за полчаса до официальной капитуляции фашистов. Да, четверо детей (она чуть-чуть порозовела, подтверждая это), старшему уже скоро четырнадцать, а младшей три, отдала ее в детсад. Чем занимается муж? Техник-строитель. Хочет ли Машенька работать старшей операционной сестрой в больнице? Конечно хочет. Она вообще-то уже две недели назад подала заявление об уходе, думала немножко отдохнуть — и куда-нибудь в клинику. А тут приехала Надежда Петровна, говорит, что…

Львовский и Степняк наперебой принялись доказывать, что если уж идти куда, то только в больницу-новостройку. Но главное — надо с первого же дня. А лучше даже прямо сегодня… «Пойдем, Машенька, посмотрим наше хозяйство!» Но Машенька от осмотра уклонилась и со своей всегдашней рассудительностью объяснила:

— Сегодня я там все дела закончу, чтоб завтра с полным правом прийти на работу.

И вот она пришла. Явилась, как будто уже давно работает здесь, — в отутюженном, чуть подкрахмаленном халате и белой докторской шапочке, скрывающей ее пепельные косы. Белое к лицу Машеньке. Вчера Степняк с грустью отметил про себя морщинки на лбу, чуть опущенные уголки губ. Сегодня, то ли от белого халата, то ли от внутреннего возбуждения, Машенька выглядит моложе.

— Отпустили, значит?

— Уволилась, — скупо говорит Машенька и входит в операционную. — Все оформлено. Могу приступить.

Степняк шумно радуется. От радости он даже забыл свою стычку с Рыбашом и, весело поворачиваясь то к нему, то к Гурьевой, торжественно знакомит их:

— Вот вам, Андрей Захарович, правая рука! Львовский может подтвердить: Машенька… то есть Мария Александровна — лучшая сестра на свете! Вы убедитесь в этом при первой же операции. И у нее дар — воспитывать себе помощниц. Теперь я спокоен. Теперь, можно считать, вы обеспечены всем на свете…

Рыбаш внимательно разглядывает Гурьеву.

— Поработаем! — значительно обещает он. — Только заранее предупреждаю: без обид и прочих нежностей. Я этого не признаю.

— И я тоже, — невозмутимо отвечает Гурьева.

Вот и наступило шестое ноября.

Для всех — веселый и хлопотливый день, наполненный предпраздничным оживлением, смутным или отчетливым ожиданием радости, предвкушением интересных встреч и особой, свойственной только кануну праздника приподнятостью. Телефоны работают с тройной нагрузкой. Почтальоны сбились с ног, разнося поздравительные телеграммы, письма, открытки. Ребятишки тормошат родителей: «А в цирк билеты достали?», «А на демонстрацию я пойду?», «А в котором часу начало в Лужниках?» В парикмахерских толчея и суета; в женских залах гудят сушилки, мелькают щипцы для горячей завивки, сверкают ножницы, придавая милым девичьим головкам беспорядочный вид. Самые болтливые посетительницы в этот день сосредоточенны и молчаливы: скорей, скорей, скорей, — завтра праздник!

В магазинах — не протолкаться. Домашние хозяйки с озабоченными лицами сверяют содержимое своих раздувшихся авосек с составленными дома списками. «Батюшки, хрен-то не взяла!», «Неужели у вас нет натурального грузинского вина?», «Ой, чувствую — водки не хватит…»

У троллейбусов — длиннющие хвосты, в метро каждый поезд берут штурмом, шоферы клянут пешеходов, перебегающих улицы на красный свет, под носом у машин. На стоянках такси — столпотворение. Завидев издали зеленый огонек, вся очередь мчится навстречу, пытаясь на ходу перехватить машину. Скорей, скорей, скорей, — завтра праздник!

Так во всем городе.

А в больнице-новостройке с семи утра все на местах. Сегодня — открытие. На кухне в котлах и кастрюлях булькает закипающая вода, в палатах сестрички в десятый раз проверяют, хорошо ли натянуты простыни и наволочки. Степняк, перебравшись в свой настоящий кабинет — большую, еще почти пустую комнату с огромным столом, раскладывает в ящиках этого стола чистые блокноты, карандаши и папки. Он примчался сюда ровно в семь и был приятно удивлен, застав всех в сборе. Их еще очень мало, этих «всех», и хотя Окунь уже раза два торжественно говорил: «Наш коллектив», Степняк превосходно знает, что до настоящего коллектива им очень далеко. Еще будут разочарования и приятные открытия, еще предстоит ему с Лозняковой утихомиривать чьи-то страсти, улаживать пустяковые ссоры и узнавать о чьей-то самоотверженности. Еще пройдут недели, может быть месяцы, пока собравшиеся под этой новой крышей научатся думать «мы», а не «я», пока выяснится, что сестричка Раечка с ангельски чистым взором грубит больным, а пожилой, похожий на академика санитар дядя Вася украдкой выпивает на дежурстве. Ох, сколько еще надо сделать, сколько надо переволноваться, сколько усилий приложить, чтоб эти разные характеры обмялись, «притерлись» друг к другу, чтоб все здесь привыкли помнить: им доверяют люди…

Степняк срывается с места, подходит к коммутатору, вмонтированному в специальную панель у него в кабинете. Вчера поздно ночью во всех отделениях подключили внутренние телефоны.

Степняк — в который раз! — читает на панели надписи: «Перевязочная», «1-я хирургия», «2-я хирургия», «Терапия», «Рентген», «Лаборатория», «Приемное отделение», «Кухня», «Столовая», «Гараж». На столе у него городской телефон. Через несколько дней такую же прямую связь с городом установят у всех заведующих отделениями. Пока второй городской телефон висит в вестибюле; там, за стеклянной перегородкой поставлен стол; на перегородке надпись: «Бюро справок». За столом сидит Раечка с глазами цвета лазури. Она окончила десятилетку, не прошла по конкурсу в вуз и явилась предлагать свои услуги больнице. «Зарабатывает стаж!» — думает Степняк. У нее никакой специальности, но девчонка, кажется, грамотная, пусть посидит в справочном.

Степняк поочередно звонит в терапию, в рентгеновский кабинет, в приемное отделение. Терапия откликается немедленно ровным голосом Лозняковой. Степняк говорит: «Проверка! Что у вас, Юлия Даниловна?» — и слышит спокойное: «Все в порядке, Илья Васильевич». Рентген не отвечает, и Степняк с досадой выключает номер. Он же приказал этому стиляге быть сегодня с утра! Впрочем, с утра — это значит в девять. А сейчас еще нет восьми. К тому же рентгенолог совместительствует, рентгенологов мало, они знают себе цену, и этого-то еле удалось уломать… «Пусть Бондаренко достает, где хочет! Откуда, в самом деле, я могу взять?..» Он звонит в приемное отделение. Знакомое, надтреснутое «да?» Львовского. Львовский сегодня дежурит в приемном отделении. «Матвей, у тебя все ладно?» — «Все, все…» — после маленькой паузы говорит Львовский. «Нет, ты не успокаивай. Что случилось?» — «Да ровно ничего, прикидываю, кто завтра будет дежурить…»

Да, в самом деле — кто? Врачей катастрофически не хватает. Хорошо, если Бондаренко выполнит обещание и больницу будут заполнять постепенно. А вдруг?..

То ли от волнения, то ли оттого, что не высыпается уже несколько дней подряд, Степняку становится холодно до дрожи. А Окунь, между прочим, расторопный мужик: вчера к вечеру во всем здании температура поднялась до восемнадцати градусов. Сумел ведь этот толстяк договориться с истопниками!

В дверь легонько стучат, и она тотчас раскрывается. Круглолицая, улыбающаяся старушка в белом халате и аккуратно повязанной косынке вносит на подносе стакан крепкого чая с какими-то крендельками.

— Отведайте, — мягким, домашним голосом говорит она, — с кухни посылают. Велели вам пробу снять.

Она ставит поднос на стол. Над стаканом вьется легкий парок. До чего вовремя! Степняк, обжигаясь, прихлебывает чай и, отломив кусочек кренделька, старательно жует.

— Это что же, весь завтрак? — обеспокоенно спрашивает он.

— Как можно! — старушка всплескивает короткими ручками. — Еще каша овсяная, хлебушек, масло, кефир. Мы кашу Юлии Даниловне снесли на пробу, а масло с хлебом — в приемное отделение, ну и чайку всем, конечно.

— Правильно, — одобряет Степняк, разглядывая старушку. — А вы, значит, на кухне или в столовой работаете?

Старушка степенно поправляет косынку.

— Нету, — говорит она, — мы не в столовой, мы в терапии, с Юлией Даниловной. Санитарка я, тетя Глаша.

— Ох, верно, верно! — спохватывается Степняк, мысленно ругнув себя за рассеянность.

Тетя Глаша — гордость Юлии Даниловны.

Среди санитарок она своего рода Машенька Гурьева. Юлия Даниловна дней пять назад немного смущенно призналась, что сманила старшую санитарку из районной поликлиники.

— Дивная старуха, — объясняла она, — опытная, ловкая, умелая. В ином случае и сестру научит.

— Как же удалось? — поинтересовался Степняк, понимая, что если Машеньку Гурьеву мог соблазнить масштаб работы, то санитарке в больнице куда труднее, чем в поликлинике.

— Личное обаяние! — отшутилась Лознякова.

Теперь тетя Глаша, с ее круглым приветливым лицом, стоит перед Степняком, не то ожидая своего подносика, не то в чаянии обстоятельного разговора.

— А в хирургию вы бы не пошли? — с озорным любопытством спрашивает Степняк. — Там, тетя Глаша, люди после операций, им очень нужен хороший уход.

Лицо тети Глаши становится суровым.

— Нету, товарищ главный врач, — твердо говорит она, — уж мы с Юлией Даниловной вместе. Неразлучные мы. Вы, может, и не знаете, из какой ямы она меня вытащила: совсем помирала я, а теперь ее стараниями живу и радуюсь. Нету, — повторяет тетя Глаша, — в терапии тоже ласка нужна. Уж это я по себе знаю.

Степняк ощущает легкую неловкость, словно неумно поддразнил ребенка.

— Терапия так терапия! — поспешно соглашается он. — Я просто к слову… Но уж вы будьте так добры, подучите нашу молодежь вот этой самой ласке.

Тетя Глаша успокаивается.

— Подучить работе нетрудно, а вот ласка… она, товарищ главврач, от характеру бывает. Или там от переживаний. Больного, может, смертная тоска томит, ежели он, к примеру, сердечник. Его разговорить, ободрить надо, — тетя Глаша произносит «ободрить», делая густое ударение на втором «о». — А молодым это еще по большей части непонятно. Что, мол, за капризы? Лежишь себе — и лежи…

Телефонный звонок прерывает беседу. Тетя Глаша на цыпочках удаляется, прихватив свой поднос с пустым стаканом и тарелкой, а Илья Васильевич слышит в трубке оживленно-властные интонации Бондаренко.

— Товарищ Степняк? Доброе утро! Звоню, чтоб предупредить: в десять пятнадцать будем у вас. Кроме того приедет председатель райисполкома, один товарищ из горздрава и… Впрочем, нет, пока не скажу. Везу подарок, да такой, что пальчики оближете!

Таисии Павловне очень хочется, чтоб Степняк проявил любопытство, и он отлично понимает это, но в памяти всплывает полузабытая строка: «Бойтесь данайцев, даже дары приносящих». И Илья Васильевич еле удерживается, чтоб не произнести ее вслух.

— Боюсь сюрпризов, — говорит он с неискренним смешком.

— А этому обрадуетесь, — уверенно отвечает Бондаренко.

— Аппарат для наркоза?

— Ну какой же это подарок? Нет, дорогой товарищ, берите выше.

— Выше? — Степняк и в самом деле начинает испытывать некоторый интерес. — Не мучайте, Таисия Павловна!

— Ох, как жалостно… — она удовлетворенно смеется. — Ладно, ладно, не падайте в обморок: везу вам Мезенцева! В полное ваше владение! Довольны?

— Мезенцева?! Федора Федоровича?!

Степняк действительно поражен. Шутка ли — профессор Мезенцев, бог полостной хирургии, которого еще в годы войны берегли как святыню и дальше Москвы не отпускали. Мезенцев! Именно в войну он прогремел своими смелыми операциями, потом возглавлял клинику специального института; по его книгам учатся теперь студенты. Немыслимо, чтоб этот ученый согласился…

— Вы живы? — весело осведомляется Бондаренко.

— Мезенцев будет у нас консультировать? — все еще не веря услышанному, спрашивает Степняк.

— Мезенцев будет штатным работником вашей больницы! — торжествующе объявляет Таисия Павловна и, понимая, как ошеломлен Степняк, переходит на доверительный тон: — Ну, слушайте, я вам кое-что объясню. Его институт вместе с клиникой перебазируется на периферию. Между нами — к черту на кулички. Это решение очень высоких инстанций. А Мезенцев коренной москвич и не имеет ни малейшего желания менять местожительство. На шестьдесят шестом году жизни это в самом деле нелегко, — Таисия Павловна почему-то вздыхает. — В общем, сложилось так, что нам удалось перехватить его для вашей больницы. Понимаете, как вам повезло?

— Понимаю… — растерянно бормочет Степняк. — Значит, Мезенцев будет главным?

— Упаси боже! — слышно, что Таисия Павловна искренне негодует. — Неужели вы считаете меня способной на такой подвох? Да сам Мезенцев ни за что не согласился бы на главного… У вас же намечены два хирургических отделения. Первое возглавит Мезенцев, второе — ваш Рыбаш. Выдвижение молодых кадров, здоровое соревнование и так далее… Вы слушаете?

— Да, — говорит Степняк и от души благодарит: — Да, Таисия Павловна, это действительно дорогой подарок!

Бондаренко довольна:

— Вот видите, товарищ Степняк, я знала, что мы отлично сработаемся.

В четверть одиннадцатого они приезжают. Грузный, с тяжело нависшими веками и короткой шеей председатель райисполкома; белесый, с расчесанными на пробор редкими волосами, в модных очках со светлой оправой представитель горздрава, высокий, с сухим, аскетическим лицом Мезенцев. У Мезенцева крупная, красивая, совершенно седая голова, коротко подстриженные виски и очень черные брови под светлыми, насмешливо-проницательными глазами. Степняк видел Мезенцева в военные годы, на всесоюзном совещании хирургов. Тогда волосы у него были еще совсем темные, с легкой проседью, и эти черные брови не так выделялись на лице.

В строгом черном костюме, вырезанном как фрак, и белой блузке с пуговками-бриллиантиками, Таисия Павловна похожа на дирижера. Она и в самом деле упоенно дирижирует всей церемонией. Знакомит Степняка с приехавшими, говорит несколько слов о каждом из присутствующих врачей, мягко командует порядком представления и, наконец, улыбнувшись председателю райисполкома, объявляет:

— Иннокентий Терентьевич очень торопится. Да и товарищ Белявский (она делает легкий жест в сторону представителя горздрава) тоже. Так что покажите нам коротенько ваш дворец, а уж потом мы с Федором Федоровичем, — тут Бондаренко кладет пальцы на рукав Мезенцева, — досконально познакомимся со всем и со всеми…

Степняк покорно склоняет голову. При выходе из кабинета тетя Глаша поджидает приехавших с новенькими, подкрахмаленными халатами. Иннокентий Терентьевич с трудом влезает в поданный ему халат. Таисия Павловна забывает застегнуть свой. Зато Мезенцев аккуратно и неторопливо застегивает все пуговицы, даже на обшлагах. Белявский деловито спрашивает:

— Где брали халаты?

— Шили в ателье нашего района, — поспешно отвечает Бондаренко.

Ритуал соблюден. Четверо приехавших в сопровождении Степняка начинают обход.

Лознякова что-то шепчет Рыбашу и Гонтарю, и оба незаметно отстают от процессии. Зато Окунь, раскрасневшийся и хлопотливый, все время держится поблизости от Бондаренко и старается завладеть вниманием председателя райисполкома.

— Рентгеновский кабинет, — щелкая выключателем, бесстрастно поясняет Степняк и вскользь добавляет: — Пришлось пробивать стенку, чтобы соединить с приемным отделением.

Мезенцев понимающе одобряет:

— Очень правильно сделали. Типовые проекты этого не предусматривают.

Белявский сдвигает брови:

— Вы, Федор Федорович, сообщили бы нам свои соображения.

— Уже писал, и не раз, — суховато говорит Мезенцев.

В столовой председатель исполкома недовольно рассматривает легкие плетеные стулья, по четыре вокруг каждого столика.

— Роскошничаете, — цедит он, — можно бы обойтись табуретками.

Степняк порывается что-то сказать, но Мезенцев опережает его:

— Напрасно считаете это роскошью. За едой человеку надо сидеть удобно. Особенно больному человеку.

— Вам виднее, конечно… — Иннокентий Терентьевич обрывает фразу и бросает взгляд на круглые электрические часы.

— Кухню показывать? — спрашивает Степняк.

— Нет уж, давайте сразу операционную и что у вас там еще?

Идут к лифту. На площадке поджидает завхоз Витенька. Он отчаянно шепчет Степняку:

— Скажите ему про уголь — ведь так и не завезли, гады.

Степняк кивает. Теперь ясно, почему его все время знобит: температура, видимо, падает.

На председателе райисполкома под добротным пиджаком теплый, ворсистый джемпер. На Мезенцеве тоже что-то в этом роде. А как, интересно, чувствует себя Бондаренко в своем костюмчике с нейлоновой блузкой?

Степняк осторожно косится на Таисию Павловну: так и есть, покрытый слоем пудры остренький носик посинел, и она все время подносит к нему надушенный носовой платочек. «Вот схватишь насморк, тогда зашевелишься!» — злорадно думает Степняк.

— А как все-таки будет с углем, товарищи? — громко спрашивает он.

— Сейчас маленькая заминка, после праздников подвезут, — строго говорит Иннокентий Терентьевич.

— Тогда и открываться надо было после праздников, — не унимается Степняк.

Бондаренко твердо вступает в разговор:

— Открытие сегодня, как сказано. А с углем… ничего, дотянете как-нибудь.

Степняк понимает, что спорить бесполезно, и стискивает кулаки в карманах халата.

В коридоре терапевтического отделения на окнах цветы в горшках и веселые светло-зеленые полотняные шторы.

— Сразу чувствуется женская рука, — галантно поклонившись Лозняковой, встречающей их возле ординаторской, говорит Мезенцев.

— Женские руки, — подчеркнуто поправляет Юлия Даниловна. — Цветы принесли общественницы района, а занавески покрасили зеленкой наши сестры, — она оборачивается к стайке молоденьких девушек, толпящихся за ее спиной.

— Как трогательно! — роняет Мезенцев.

Непонятно, смеется он или серьезен. Вид у него невозмутимый.

Операционная. Председатель райисполкома впервые проявляет заметный интерес. Ни на кого не глядя, он задает несколько вопросов. Степняк предоставляет отвечать Рыбашу. Тот коротко и неохотно дает пояснения. Окунь назойливо вставляет свои шуточки. И снова Мезенцев разряжает атмосферу.

— Отличный рефлектор, — говорит он. — И стол хорош. С выставки?

— Ага! — радостно подтверждает Рыбаш. — Буквально из горла пришлось выдирать.

Председатель райисполкома снова смотрит на часы.

— Мне пора, — объявляет он, — могу подкинуть вас, товарищ Белявский.

Оба наскоро прощаются, и Степняк идет провожать их к лифту.

— Ну что ж. В добрый час! — говорит на прощание Белявский.

— Да, да, — рассеянно отзывается Иннокентий Терентьевич. — Это хорошо, что не нарушили сроков.

Когда Степняк возвращается в операционную, он застает там только Рыбаша и Мезенцева. Мезенцев с удовольствием рассматривает хозяйство Машеньки Гурьевой. Остальные ушли в перевязочную. Басок Окуня доносится между всплесками смеха Таисии Павловны. Гонтаря вообще не видно.

— Где ваш Наумчик? — спрашивает Степняк.

Рыбаш увлечен разговором с Мезенцевым. Они рассуждают об аппаратах для наркоза. Отвечает Машенька Гурьева:

— Наум Евсеевич пошел в котельную.

— Это еще зачем?

— Так ведь температура падает. А товарищ Бондаренко сказала, что после двенадцати начнут привозить больных.

— В такую холодину? — Степняк бледнеет от злости.

— Сообщено на центральный эвакопункт, что сегодня больница сможет принять двадцать — тридцать человек.

— А Окунь? Он же взялся уладить с истопниками.

Гурьева поднимает глаза и в упор смотрит на Илью Васильевича:

— Он и уладил на сутки. Поставил им пол-литра и распорядился, чтоб жгли — не жалели. Вот они и сожгли все, что было, осталась одна угольная пыль.

— Кто вам сказал?!

— Сам Окунь объяснил, что к приезду начальства все будет в порядке.

— Показуха проклятая! — шипит Степняк и чуть не бегом направляется в перевязочную.

В коридоре его перехватывает одна из молоденьких сестер:

— Товарищ Степняк, привезли!

У девушки испуганный вид.

— Что — привезли?

— Ущемление грыжи и острый аппендицит. Доктор Львовский звонил из приемного. И еще в терапию с инфарктом…

Позже Степняк признался Лозняковой, что в истории с углем был больше всех виноват он сам. Поверил обещаниям райздрава, что уголь завезут, приказал Марочкину, чтоб тот — кровь с носу! — реализовал наряд, и окончательно успокоился, когда Окунь взялся «уладить дело» с истопниками. А надо было самому, самому проследить до конца.

Но все эти самокритические соображения пришли позже. А в тот трудный день он сначала наорал на завхоза Витеньку и на Окуня, а затем разругался с Рыбашом и Бондаренко. Хуже всего было то, что из трех доставленных скорой помощью больных двум действительно требовалось срочное хирургическое вмешательство. Одна из них была совсем девочка, школьница лет пятнадцати-шестнадцати, большеротая, с круглым, как пуговка, распухшим от слез носом. С нею была мать — высокая, худая, черноволосая и черноглазая, стрелочница трамвая, в потрепанной форменной шинели с металлическими пуговицами. Девочке стало плохо еще ночью, «живот разболелся», — пояснила мать, но дома не было ни грелки, ни касторки, а матери надо было в четыре утра заступать на смену. Она ушла, пообещав девочке, что отпросится пораньше. Вернулась она к девяти утра, как только диспетчер нашел ей замену. Девочка плакала от боли, металась по кровати и была вся горячая. Мать кинулась в соседнюю квартиру за градусником. Температура оказалась тридцать девять и восемь. Из той же соседней квартиры по телефону вызвали неотложку.

— Такая молоденькая врачиха приехала, — говорила мать, — а разобралась сразу. «Аппендицит, — сказала. — Срочно в больницу». И все, знаете, сама сделала, не ушла, пока нас не отвезли…

Девочка опять громко заплакала, и мать кинулась к ней:

— Ну, Валенька, Валюша, ну что ты, доченька? Сейчас доктора все сделают… Ты и не почувствуешь ничего. Зине нашей прошлый год делали — она и мигнуть не успела…

Мать целовала и гладила свою Валюшу, искоса поглядывая на Львовского и Степняка, который спустился в приемное отделение.

Вторая больная, седенькая, плохо одетая старушка в теплом пуховом платке на голове, скорчившись, сидела на диванчике и тихо стонала. Рядом с ней топтался полный, выхоленный, в отличном демисезонном пальто мужчина. У него было умное, доброе лицо, но сейчас он выглядел пришибленным и растерянным.

— Мать? — спросил Степняк.

— Нет, нет… — засуетился мужчина и торопливо, словно боясь, что его не дослушают, назвал свою фамилию.

Фамилия была известная, Степняк тотчас вспомнил, что не раз видел это лицо на экранах и в телевизоре. Артист продолжал:

— Это Дуняша, то есть Евдокия Никифоровна. Она у нас уже почти тридцать лет. Хозяйка, домоправительница, добрый гений… В прошлом году умерла моя жена, и если б не Дуняша… — Артист откровенно всхлипнул. — Мы с Дуняшей теперь только вдвоем, да еще пес Фимка… Три дня назад Дуняша почувствовала себя плохо, слегла и ни за что — понимаете! — ни за что не давала вызвать доктора. Три дня не пила, не ела. «Умираю, говорит, Иван Федотович…» А сегодня я решился, вызвал неотложку. Приехал врач, мужчина. Она показываться не хочет. Еле уломали. И вот — ущемление грыжи. Говорят, необходима немедленная операция…

Старушка замотала головой.

— Дуняша, милая, раз нужно, так нужно, — склоняясь к старушке, жалобно сказал артист. — А я к вам ходить буду, голубчик, принесу все, что хотите…

— Да бог с вами, Иван Федотыч, ничего я не хочу, — заплакала старушка, — дали б умереть спокойно, Христом-богом прошу…

Степняк отвернулся к Львовскому, сказал ему что-то вполголоса и, забыв о лифте, через три ступени побежал по лестнице наверх. На площадке второго этажа его остановила Лознякова:

— Все в вашем кабинете, идите туда.

— Необходимо срочно делать две операции!

— Знаю. Сейчас распоряжусь у себя в отделении и тоже приду.

Степняк вошел в свой кабинет в ту минуту, когда Рыбаш в состоянии крайнего раздражения размахивал настенным градусником перед лицом Бондаренко:

— Вы убедились?! Двенадцать по Цельсию!

— Андрей Захарович, — с ходу сказал Степняк, — вам надо в операционную. Девочку с гнойным аппендицитом…

— Девочку, мальчика! — закричал Рыбаш и снова взмахнул градусником. — В этой арктической температуре можно оперировать только белых медведей!

— А оперировать придется! — Бондаренко вырвала градусник из рук Рыбаша. — Или вы предпочитаете, чтобы открытие новой больницы было ознаменовано двумя летальными исходами?

— А вы добиваетесь, чтобы двое соперированных больных тут же, на столе, наверняка схватили пневмонию?

При небольшой доле воображения Бондаренко и Рыбаша можно было принять за бойцов на ринге — они буквально наскакивали друг на друга. Краем глаза Степняк заметил, как осторожно, на цыпочках, отступает к двери Окунь и как Гонтарь с несчастным лицом отчаянно шевелит губами, силясь победить приступ заикания:

— Н-надо н-немедленно п-переотправить их в другую больницу!

— Ни в коем случае! — Бондаренко даже пристукнула каблучком. — Оперировать — и все.

— Я лично оперировать отказываюсь! — Рыбаш повернулся спиной к Таисии Павловне и уселся на диван.

— А я отказываюсь понимать, что здесь происходит! — Таисия Павловна негодующе оглянулась на Степняка. — Слышали тут когда-нибудь о долге врача? О производственной дисциплине?

Степняк ответить не успел. Его опередила Лознякова, тихо появившаяся в кабинете. Как всегда негромко и буднично, она предложила:

— Есть выход, товарищи, В нашем районе имеется завод, выпускающий электроприборы. Там делают отличные переносные камины. Нужно немедленно достать у них — хоть в долг — штук десять этих каминов…

Мезенцев, упорно разглядывавший что-то за окном, с любопытством оглянулся:

— Дельная мысль. И если уважаемая Таисия Павловна сама попросит директора о таком небольшом одолжении, я уверен…

Он не договорил, округлым жестом приглашая Бондаренко к телефону. Таисия Павловна положила наконец градусник и потянулась к телефону. Но тут же, сморщившись, опустила трубку.

— Пока дозваниваешься… Нет, я просто съезжу и сама привезу эти камины! — Она выпрямилась и с видом мученицы добавила: — Все самой… все надо самой! Ни на кого нельзя положиться!

С гордо поднятой головой она вышла из кабинета, распахнув настежь дверь. В коридоре топтался Окунь.

— Разрешите, я с вами? — умоляющей скороговоркой сказал он. — Как же вы своими ручками?! Тяжесть такая…

— Идемте, — милостиво согласилась Бондаренко. — Хоть один мужчина нашелся…

Рыбаш коротко хохотнул:

— Муж-чи-на!

Распахнутая Таисией Павловной дверь медленно, беззвучно закрылась. Степняк яростно тер левой ладонью подбородок.

— А они греют, эти камины?

— Греют, греют, — заверила Лознякова. — Штук пять — в операционную, остальные — в палаты.

— Все равно не буду оперировать! — стукнув кулаком по спинке дивана, вдруг снова выкрикнул Рыбаш. — Это же черт знает какая кустарщина… В Москве, в пятьдесят девятом году…

— Ладно, слышали! — грубо прервал Степняк. — Хотел бы посмотреть на вас во фронтовой обстановке!

Казалось, Рыбаш только и ждал этого возражения.

— Война кончилась четырнадцать лет назад. И если вам угодно утешаться фронтовыми воспоминаниями…

— Два неотложных случая в приемном отделении — это вы понимаете?

Мезенцев подошел к спорящим.

— Я думаю, молодой коллега прав в одном, — неторопливо, словно начиная лекцию, обратился он к Степняку: — в таком возбужденном состоянии оперировать не следует. Аппендицит и грыжу, если вы не возражаете, я соперирую с товарищем… — он вопросительно взглянул на Гонтаря.

— Гонтарь, — хрипло, как в первый день появления в больнице, подсказал тот.

— Именно, именно! — Мезенцев, улыбаясь, кивнул. — Ужасная память на фамилии, прошу не обижаться… Может быть, вы, товарищ Гонтарь, предупредите сестру, чтобы готовилась к операциям?

Гонтарь растерянно оглянулся на Рыбаша. Тот, отвернувшись, барабанил пальцами по колену.

— Идите, Наумчик, — посоветовала Лознякова. — Завод рядом, Таисия Павловна вернется быстро.

Степняк шумно высморкался и уселся за свой стол:

— Не так рассчитывал я открывать больницу…

Гонтарь вдруг обрел дар речи. Уже из коридора, заглянув на мгновение обратно в кабинет, он неожиданно весело и легко сказал:

— А ч-что? И очень хорошо о-откроемся! Если бы вы в-видели, в к-каких условиях я начинал на Куйбышевской ГЭС… Там т-тоже привезли двух сразу. Производственные травмы. Представляете?… А я один, и н-надо…

Он смутился, поймав любопытно-насмешливый взгляд Мезенцева, и отступил в коридор.

— Потом обязательно расскажете! — крикнула ему вдогонку Лознякова и в наступившей тишине задумчиво спросила: — Каждый, наверное, помнит первую операцию?

Рыбаш зло и резко возразил:

— Предпочитаю помнить последнюю. Полезнее для дела.

— Для дела полезнее всего сохранять спокойствие! — отозвался Мезенцев.