Вампилов

Глава четвертая «ВАМ НУЖНЫ ГОГОЛИ И ЩЕДРИНЫ?»

Как родился прозаик Александр Вампилов?

Уже говорилось, что в университет он пришел начинающим стихотворцем. Мне казалось, по крайней мере в первые два года учебы, что при всем внимании Вампилова как читателя к прозе и драматургии он будет заниматься поэзией. Ведь не бросишь же писать стихи, если они приходят, не спрашивая твоего желания?

Но однажды — я этот мимолетный случай хорошо запомнил — Саня сказал мне:

— Всё! Стихов больше не будет. Пишу прозу.

Я не поверил. Но вскоре убедился, что так оно и есть.

Осенью 1957 года, когда мы перешли на третий курс, в студенческой многотиражной газете появилось объявление: создается литературное объединение. Руководить им взялся заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы доцент Василий Прокопьевич Трушкин. Мы пошли туда. С этого времени шумные обсуждения наших опытов в стихах и прозе переместились из комнаты общежития в такое же тесное прибежище редакции многотиражки.

Василий Прокопьевич уже тогда был известным в Иркутске литературным критиком. Человек доступный, непосредственный, он поощрял в нашем кружке живые споры, необычные суждения, искренне радовался даже малой удаче каждого из нас. Мы захаживали к нему и домой. Пока один советовался с хозяином, другие рылись в книгах, заполнявших полки вдоль стен квартиры. Через несколько лет Саня написал нашему старшему другу на обложке своего первого сборника: «Василию Прокопьевичу Трушкину с уважением, благодарностью и раскаянием. Это Вы приметили меня, наставили, подстрекали писать. Теперь (хотите — не хотите) примите эти опыты вместе с искренним раскаянием в моем шалопайстве. Санин-Хомутовский[13], 21 сентября 1961 года».

Сам Василий Прокопьевич вспоминал позже:

«Литературно одаренным студентам хотелось постоянного творческого общения, послушать иногда нелицеприятное мнение товарищей и самим высказаться. Собирались мы регулярно каждую неделю вечерами после занятий. Завсегдатаями наших сборищ были человек десять-двенадцать. Позже многие из моих кружковцев составили себе имя в литературе. Но несомненно самым выдающимся и самым талантливым литератором из наших кружковцев оказался Александр Вампилов. Я до сих пор хорошо помню свое первое “открытие” Сани Вампилова, помню, как меня обрадовали и взволновали тогда его юморески. Обстановка и вся атмосфера занятий в кружке была самая непринужденная. Курили, читали стихи и прозу, дотошно разбирали каждую прочитанную вещь, горячо и заинтересованно спорили. При случае я читал на занятиях запомнившиеся мне стихи Сергея Есенина, Эдуарда Багрицкого, Павла Васильева, Константина Симонова. Я старался по возможности ввести слушателей в творческую лабораторию больших мастеров литературы, показать на конкретных примерах, как достичь большей художественной выразительности. Так, помнится, разобрали мы стихотворение “Арбуз” Э. Багрицкого с его изумительной звуковой инструментовкой.

Саня обычно на этих разборах молчал, только изредка подавая краткие и на редкость остроумные реплики.

Как-то я забрал домой целый ворох материалов, и вот, внимательно просматривая кипу рукописей стихов и прозы, неожиданно наткнулся на небольшие юморески, подписанные именем “А. Санин”. Юморески искрились остроумием, жизнелюбием, подкупали тонким чувством живого разговорного языка. Они очаровали меня, и на очередном занятии кружка я спросил, кто автор этих чудных вещичек. Поднялся кудрявый юноша со смуглым лицом и застенчиво объявил, что это он написал рассказики. Тут же я попросил прочитать их нашей аудитории. Саня читал своеобразно. Слегка глуховатым, негромким, даже как будто бесстрастным голосом, без всякого интонационного нажима, с абсолютно серьезным, без тени улыбки лицом, словно отделяя себя от того, что им написано, прочитывал он заразительно веселый текст, каждая фраза которого вызывала оживление или взрыв смеха у присутствующих».

Первая из вампиловских юморесок, «Стечение обстоятельств», появилась в газете «Иркутский университет» 4 апреля 1958 года. Рассказ этот Саня передал в редакцию после обсуждения в литкружке — сужу об этом по заметке, опубликованной в областной газете «Советская молодежь» в те же дни. Коротенькая информация сообщала, что в университете, на очередном заседании литобъединения, студент Санин прочитал свой юмористический рассказ «Стечение обстоятельств» и он всем понравился. Признаюсь, я брал газетную подшивку с любопытством доморощенного исследователя: кто же это первым написал, что появился новый прозаик — Санин? И ахнул: под заметкой стояла моя фамилия.

Следующие рассказы Вампилов печатал в многотиражке, вероятно, без всяких обсуждений. А в начале лета Сашины юморески почти одновременно появились в газете пригородного района «Ленинские заветы», редакция которой располагалась в Иркутске, и в областной газете «Советская молодежь».

Чтобы читатель представил, с каким увлечением Вампилов писал рассказы, совмещая творчество с учебой в университете, игрой в студенческом оркестре, занятием спортом (он регулярно ходил в волейбольную секцию), выпишу даты публикации юморесок в трех названных газетах за годы, остававшиеся Саше до окончания вуза. Итак, в 1958 году напечатаны: «Железнодорожная интермедия» — 16 мая, «На скамейке» — в двух номерах 15 и 17 июня, «Стоматологический роман» — 27 июня, «Месяц в деревне, или Гибель одного лирика» — 10 октября, «На пьедестале» — 12 октября, «Финский нож и персидская сирень» — 1 ноября, «Цветы и годы» — 6 ноября, «Коммунальная услуга» — 23 ноября, «Девичья память» — 2 декабря, «Листок из альбома» — 14 декабря, «Шорохи» и «Грустный рассказ» (получивший позже название «На другой день») опубликованы под общим заголовком «Лужи в декабре» 27 декабря. В 1959 году напечатаны: «Эндшпиль» — 6 февраля, «Сумочка к ребру» — 22 февраля, «Настоящий студент» — 12 апреля, «Свидание» — 29 апреля, «Глупости» — 30 августа, «Исповедь начинающего» — 6 ноября. В 1960 году напечатан рассказ «Ревность» — 12 марта[14].

Многотиражка «Иркутский университет» была газетой «родной», поэтому большая часть юморесок опубликована Вампиловым на ее страницах. А почему Саша выбрал газету «Ленинские заветы»? Потому, что в ее редакции работали выпускники нашего университета. На их доброжелательность можно было рассчитывать. К тому же, по разговорам, руководил газетой человек внимательный и заинтересованный в свежих авторах. Так оно и оказалось: редактор Михаил Бобров всегда встречал Вампилова приветливо.

А с газетой «Советская молодежь» связи наши установились как-то исподволь. Ее журналисты традиционно считали студентов-филологов университета своим резервом. Нам поручали готовить материалы не только из вузов, но и с предприятий Иркутска, из сельских районов. Мы добывали информацию, нещадно эксплуатируя телефон или выезжая обыденкой в пригородные деревни. Эта наша роль зафиксирована в вампиловской записной книжице ехидным словом «Информушечники». И еще есть там отметка: «Гонорарьев — мастер короткого газетного жанра» (эта фраза прилипла к нашим языкам; говорили, например: «Знакомься, мастер короткого жанра такой-то»). Так что в редакцию этой газеты Саня шел бестрепетно.

Но одно утверждение в воспоминаниях и статьях о Вампилове не точно — о том, что в газете «Советская молодежь» его с самого начала «охотно печатали». Это не совсем так. Да, после зачисления Сани в штат этой газеты (30 октября 1959 года, когда он еще учился на пятом курсе) публиковать его рассказы тут стали чаще. А до этого дня Вампиловым было напечатано в «Советской молодежи» лишь шесть рассказов из восемнадцати, написанных к тому времени.

Но дело даже не в количестве. Читатели постарше помнят идеологическую зашоренность газет того времени и могут представить, как не соответствовали рассказы молодого Вампилова самому духу тогдашней печати. Газеты были полны очерков, статей, репортажей о грандиозных стройках Сибири. Иркутская область в этой панораме «преобразования природы» занимала чуть ли не центральное место. Только что вступила в строй первая ГЭС на Ангаре, строилась необычайная по мощности Братская электростанция, прокладывались новые железные дороги, тянулись тысячекилометровые высоковольтные линии электропередачи. Официальная литература торопилась запечатлеть «трудовые подвиги». Газеты, журналы, издательства печатали бесчисленные однодневки в стихах и прозе о современниках, выступающих исключительно в роли «положительных» героев. Было много надуманной романтики, фальшивого оптимизма. Глубинные, нередко трагические проблемы, неизбежно сопровождающие крупные таежные стройки, удаленные от обжитых мест, — варварское вторжение в природу, ужасающая неустроенность людей, тяжелый, изматывающий труд, — как правило, не находили правдивого изображения. Широкое хождение имели теории, что-де писатель, не бывающий на стройках пятилетки (или семилетки), не «изучающий жизнь», — автор так себе, нестоящий. «Мимо жизни — это значит теперь мимо стройки», — с иронией записал в свой блокнот Вампилов.

И вот в эти годы молодой автор пишет рассказы, в которых нет ни славных адресов, ни героев, желанных редакторам и критикам. А сюжеты-то, сюжеты…

Простодушная девушка-студентка принимает грабителя за милого шутника; литературный консультант переходит на другую работу, не в силах больше читать шизофренические стихи графоманов; робкий жених находит бешеный успех у будущей теши, сыграв негодяя. И герои-то все неприметные, иногда сомнительные люди: ночной сторож, пожилой пьяница, шалопаи-студенты, сапожник, вор, железнодорожный служащий…

Конечно, рассказы юмористические, в них и герои соответствующие, но юмор… юмор не легкий, не оптимистический, а чаще едкий и местами довольно черноватый. А между тем на вопрос Вампилова, выраженный в привычной для него форме на страницах записной книжки: «Молодой человек, заходя в редакцию: “Вам нужны Гоголи и Щедрины?”» — любой редактор тогдашней газеты, даже и «либерал», дал бы ответ, тогда же точно сформулированный поэтом-юмористом и распространившийся изустно:

А вы говорите: «Охотно печатали…» Университетской многотиражке жилось повольнее, ее редактор мог бы как-то защититься от домашнего идеологического надзирателя: помилуйте, это же творчество студента, будьте снисходительны…

А редакция областной газеты — та была строже. Бдительнее. И она, не раз случалось, отказывала Вампилову. Ну как опубликуешь, при общем тоне тогдашней печати, рассказ о страданиях человека после пьянки, с похмелья? Или ту же историю о молодом рецидивисте, нацелившемся снять часики со студентки, — один заголовок чего стоит: «Финский нож и персидская сирень». Или монолог старого сторожа, утверждающего, что ночью охрана не нужна, «воруют-то днем!» (читатели, как и дед, доподлинно знали, что по всей стране воруют днем).

Такое, конечно, отклоняли. Вампилов относился к этому спокойно. Может быть, уже тогда он вынес суждение: «Газетчики — рабы тенденции». Он умел слушать возражения, как и умел сохранять верность себе, своим убеждениям. Согласиться переделать рассказ против своей воли или попытаться «протолкнуть» его с помощью приятелей, которые уже завелись у Сани в молодежной газете, было ниже его достоинства.

Василий Прокопьевич Трушкин договорился в областном отделении Союза писателей посвятить очередную «литературную пятницу» творчеству членов нашего объединения. Мы, студенты-филологи, и раньше бывали на обсуждениях в иркутском Доме литераторов. Устроившись где-нибудь в дальнем углу и притихнув, мы глазели на известных в городе писателей, слушали их выступления, иногда довольно резкие. Незадолго до этого, например, обсуждались стихи Светланы Кузнецовой. Кто-то утверждал, что они слишком «камерные», и страсти вокруг этого разгорелись нешуточные. Поэтому Саня заметно волновался перед памятным вечером.

Народу в комнате Дома литераторов собралось немало. Василий Прокопьевич сел в первом ряду. Саню попросили прочесть рассказ, он выбрал «Стечение обстоятельств». Читал он ровным голосом, не выделяя острот, но именно ровная и серьезная интонация, с которой произносились смешные фразы, усиливала эффект: «Против обыкновения она провела бессонный день…»; «Ей нужно было удачно выйти замуж. Неудачно она выходила уже два раза…» Слушатели смеялись. Раскатывая в горле округлый звук, похохатывал Василий Прокопьевич. Саня усмехался, пережидая невольные паузы.

Возможно, автора-студента пощадили, но обсуждение вышло доброжелательным. Писатели сошлись во мнении, что способного рассказчика нужно поддержать, например, напечатать в альманахе «Ангара». И это довольно быстро было сделано: в четвертом номере двухмесячника за 1958 год вышла юмореска, которую Саня читал на вечере.

Через год, на областном совещании молодых писателей, Вампилов чувствовал себя уже не новичком. К тому времени его знали в отделении творческого союза, в редакциях газет.

В памяти от шумного сбора молодых авторов осталось чувство некоего праздничного возбуждения. Разговоры о прочитанных рукописях продолжались и в перерывах — в коридорах с большими солнечными окнами. Сохранилась фотография, сделанная тогда; на ней среди многочисленных участников совещания чуть ли не все члены нашего литобъединения, настроение у всех, как у именинников. После «смотра талантов», как говорилось тогда, поэт Марк Сергеев написал в газете «Советская молодежь»: «Выяснилось, что среди творческой молодежи немало способных прозаиков, рукописи которых после некоторой доработки можно рекомендовать к опубликованию. Это юмористические рассказы студента университета А. Санина…» Потребовался еще год, чтобы первый сборник Вампилова «Стечение обстоятельств» вошел в план издательства, был утвержден по объему и составу.

Всего девять юморесок в первой книге Александра Вампилова. А как мы теперь можем подсчитать, ко времени ее выхода Саша написал более двадцати рассказов и сценок. Не включенными в сборник оказались такие превосходные новеллы, как «Листок из альбома», «Глупости», многие другие. Почему же? Отчасти на этот вопрос ответила много лет спустя Вероника Волкова, редактор вампиловской книги:

— Видите ли, юмористический рассказ — жанр редкий. А для чиновников, особенно перестраховщиков, — и опасный. Книжка шла очень трудно… Бесконечные вызовы к начальству. Чтение рукописи «под лупой»: а нет ли в этих строках намека? А что скажут по поводу этого рассказа «наверху»? Каждую юмореску приходилось отстаивать с боем…

Недаром на сборнике, подаренном Сашей своему редактору, он написал: «Веронике Григорьевне с благодарностью за то, что с терпеньем и даже мужеством Вы перенесли-таки издание этой нашей с Вами книжонки. 16 июня 1961 г.».

Тематику ранних вампиловских рассказов можно и теперь объяснить тем, что молодой автор не бывал на стройках, заводах и, как говорится, не знал жизни. Но сами рассказы отвергают это объяснение.

Александр Вампилов писал о том, что видел в жизни своим особенным взглядом. Воспитанный на русской классике, он с первых шагов в творчестве проявлял сочувственное внимание к ее вечному герою — человеку неприметному, обыкновенному, «простому», его бытию, характеру, проявлениям его внутренней сути. Ту горькую правду о нашей жизни, которую многие не хотели или не умели увидеть, Вампилов замечал с редкой зоркостью. Он отметил для себя в рабочем блокноте: «Кричат: “Узнать жизнь, узнать жизнь!” Скорее ее не надо узнавать для того, чтобы быть поэтом». Или вот о писательском призвании — тоже отнюдь не поверхностные для молодого автора суждения: «Он хотел быть писателем, но не имел для этого ничего, кроме маниакального желания». Или еще такое: «Нагая идея — зрелище неприличное». И как в споре с кем-то — дерзко: «Искусство существует для того, чтобы искажать действительность, потому оно и называется искусством». Александр, конечно, не мог прочитать в конце 1950-х книги Николая Гумилева, а между тем как будто повторил его мысль: «Действительно, мир образов находится в тесной связи с миром людей, но не так, как это думают обыкновенно. Не будучи аналогией жизни, искусство не имеет бытия, вполне подобного нашему… Искусство, родившись от жизни, снова идет к ней, но не как сварливый брюзга, а как равный к равному».

Исследователи творчества Вампилова до сих пор называют его рассказы «непритязательными пробами пера». Особенно скептически, даже пренебрежительно высказался о них В. Лакшин, статья которого «Душа живая» перекочевывает из одного сборника драматурга в другой и оценки которого по сути повторяются и развиваются другими авторами. «Вампилов, — считал Лакшин, — начинал сочинениями, в которых самый благожелательный критик не нашел бы глубин мысли и общественного содержания, начинал с художественным простодушием (выделено мной. — А. Р.). Ему просто интересно было живописать городскую улицу, комнату общежития, парк, вокзал; изображать влюбленных, их встречи, недоразумения, размолвки, позы и мины окружающих людей. Он шел не от общих идей, а от заразительной реальности».

Не знаю, бывают ли писатели (ремесленники не в счет), которые в творчестве «идут от общих идей», а не «от заразительной реальности»; не стоит комментировать этот сомнительный комплимент. Но общая оценка рассказов ясна: «По большей части все это наброски, летучие зарисовки, эскизы, с характерной для юности смесью лирики и иронии».

Вторят Лакшину и другие исследователи. В одной монографии читаем: «“На пьедестале”, “Девичья память”, “На другой день”, “Стечение обстоятельств” — остроумные, шутливые зарисовки, представляющие интерес как “заготовки” к драматургии А. Вампилова». В другой, на этот раз коллективной, книге утверждается: «Проза Вампилова многими признана литературной учебой будущего драматурга, не имеющей самостоятельной ценности». И далее: «…непродуктивно искать в прозе предысторию театра Вампилова».

Едва ли можно согласиться с такими оценками, особенно с «художественным простодушием» молодого Вампилова и отсутствием в его рассказах «глубин мысли и общественного содержания».

Тем, кто знал Вампилова в студенческие годы и кто был свидетелем его первых шагов в литературе, остается предполагать, что критики ведут речь о каком-то другом авторе. В нашем сознании и первые его рассказы, и строки из записных книжек, которые он вел с молодых лет, и первые журналистские выступления, начатые еще в университетскую пору, и бесчисленные беседы, а то и споры о творчестве, о писателях — классиках и современниках, об опусах своих ровесников — не мертвые слова, а один, доныне звучащий в ушах, живой разговор с неповторимыми интонациями, с непосредственными оценками, со страстным приятием и неприятием. В этом «разговоре» Вампилов неизменно проявлял редкое и глубинное понимание классики, трезво оценивал конъюнктурность как скороспелых творений о «великих стройках», так и идеологически «смелых», но художественно беспомощных поделок, вроде нашумевшего тогда романа В. Дудинцева «Не хлебом единым», совершенно не воспринимал эстрадно-поэтические» трещотки тех лет. Для каждого явления литературы у него было одно мерило — классика.

Можно ли говорить об отсутствии художественной мысли, «общественного содержания» в таких рассказах Вампилова, как «Финский нож и персидская сирень», «На пьедестале», «Сумочка к ребру»? Много ли назовем мы в русской литературе прозаиков, которые бы в 20–23 года написали такие новеллы, как «Стечение обстоятельств», «Листок из альбома», «На пьедестале», «Успех»? Какую художественную зоркость, какое знание жизни и человеческой души нужно было иметь уже в таком возрасте, чтобы так психологически достоверно описать сложные перипетии любви, как это сделано в новелле «Листок из альбома», или тонко и подробно — поведение героев в рассказе «Успех», или изобретательно, сатирически заостренно — характер люмпена в юмореске «На пьедестале»? В рассказе «Листок из альбома», например, поражает, как глубоко двадцатилетний Вампилов понимал логику человеческих отношений, те сложности семейной жизни, которые открываются перед нами только в зрелом возрасте и постигаются благодаря немалому душевному опыту. Герой рассказа коротко, лаконично, с большой самоиронией говорит о собственной любви: им помыкали, его отвергли, а когда он, разлюбив, приучил себя к легкому, ни к чему не обязывающему отношению к женщинам, та, что помыкала и отвергла, пришла к нему со своим раскаянием. Повторю, это рассказано кратко, с большой экономией слов, — но как убедительно, с какой достоверностью ситуации, с какой правдой человеческого поведения! И не бесспорно ли, что и в этом, и в указанных выше новеллах молодой автор блистательно проявил литературное мастерство? Тут видна школа великих русских писателей, которых любил Вампилов и над страницами которых, не сомневаюсь, раздумывал не однажды.

В рассказе «Солнце в аистовом гнезде» Вампилов написал: «Ночь заковала в безмолвие хаты и ивы над хатами. В небе над черной землей застыл строгий месяц и замерли чистые звезды — самые совершенные декорации в самом большом, самом прекрасном, самом правдивом театре…»

В самом деле: природа, земной мир — это не выдуманная, а живая и правдивая «декорация» для наших судеб. И она бесконечно богата. Она всегда найдет соответствие нашему душевному состоянию. Только в ней — в природе, в окружающем мире и ищет художник то, что объясняет нахлынувшее воспоминание или чувство человека.

Два восторженных, хмельных от юности человека встречаются летним вечером. И может ли этот вечер быть иным, не таким, как в рассказе «Глупости»? «Весь день шел дождь, и солнце выглянуло только перед самым заходом — забежало проститься, — и теперь над низкими заборами сквозь блестящую листву мелькал его розовый след. По мокрому асфальту скользили недавно зажженные фонари.

— Какой вечер! Какой воздух! Я даже не знаю… Мне хочется сделать сейчас какую-нибудь глупость! — Девушка остановилась и, повернувшись к молодому человеку, продолжала шутливо и капризно: — Почему вы молчите? В такой вечер неприлично молчать. В такой вечер надо говорить красивые и возвышенные вещи.

И в самом деле, настроение у нее было если не возвышенное, то возбужденное, отчего она, хорошенькая и без того, делалась еще привлекательней.

Никитин, так звали ее собеседника, улыбнувшись и смутившись, проговорил:

— Я не поэт, Лиля… Но если вы хотите…

По лицу Лили скользнула неуловимая улыбка. Так может говорить только влюбленный, и, точно, Никитин уже был серьезно, беспросветно влюблен».

Душевное состояние героев «подчеркивает» природа, открывающаяся их взгляду. Как и она, мир вокруг может ликовать или горевать, исцелять или усиливать тоску, обещать надежду или сулить потерю.

Мы прочли только первые строки рассказа «Студент» — о летнем дне, — а уже предчувствуем какую-то неустроенность, потерянность человеческой души:

«Молодые листья на ветру трещат, металлически блестят на солнце. На окно ползет пышное белогрудое облако, ветер рвет из него прозрачные, легкие, как бабьи косынки, клочки и несет вперед. В бездонную голубую пропасть.

— Молодой человек! Вам не кажется, что вы присутствуете на лекции? Да, да, вы — у окна. Вы, именно вы! Надо встать. Я спрашиваю: вы где находитесь?

— На лекции.

— Слышали ли вы, о чем я только что говорил?

— Нет.

— А когда-нибудь вы об этом слышали?

— Не знаю».

Студент, добиваясь свидания с молодой и уже знаменитой актрисой, посылает ей записки и, наконец, на первом, унизительном для него свидании слушает злую отповедь. И что чувствует после этого отвергнутый, жестоко раненный человек?

«Потом он ходил по горячим пыльным тротуарам, пересекал веселые скверы, стоял на мосту и снова шагал по серым улицам, завороженный тоской, стыдом и отчаянием.

“…Что делать? Все изменилось. Все совсем изменилось…” Что-то надо делать, какая-то сила настойчиво и дерзко стучала в висках: что-то надо делать.

…На том берегу была уже темнота. Деревья и крыши торчали сплошным черным частоколом. Над ним, между рваными синими тучами, опоясанными малиновыми лентами, зияли бледно-зеленые просветы, ошеломляюще обыкновенные, виденные на закате тысячи раз, минутные и вечные следы прошедших дней. Внизу в заливе плескались три лодки. Парни без устали махали веслами, слышался счастливый визг. Одна из лодок наткнулась на малиновую дорожку заката, дорожка оборвалась, по всей по ней прошла сверкающая дрожь. И все это ему неожиданно показалось неотделимым от его тоски».

Тут уже есть характерная, присущая Вампилову особенность письма: драматическое напряжение, тонкое понимание сложных человеческих чувств, поэзия и трагизм обыкновенной жизни.

У Вампилова нет художественных натяжек, авторского своеволия. Не только в пьесах. Нет натяжек и своеволия в рассказах и очерках, даже в летучих записях. Эти естественность, природность его художественного почерка критика стала замечать только в драматургии. А на самом деле эти черты складывались с самого начала творческого пути Александра Вампилова.

Привлекательные особенности первых рассказов Вампилова отметили рецензенты трех российских журналов, откликнувшихся на книгу молодого прозаика, — «Ангары» (1961, № 4), «Сибирских огней» (1962, № 8) и «Москвы» (1962, № 9). Наш наставник В. Трушкин первым опубликовал свое мнение о книге кружковца в иркутском двухмесячнике «Ангара». Обратив внимание читателей на «щедрую россыпь юмористических строк: «Весна снизила цены на живые цветы и мертвые улыбки», «отклонение от грамматики мешает додуматься до смысла написанного; иногда написанное вообще не имеет смысла», «у грабителя оказалась детская улыбка; было это трогательно, как грустная любовь юмориста», Василий Прокопьевич с удовольствием продолжил: «Но за этой задорной, беззаботной веселостью нет-нет да и промелькнет у автора страничка-другая, озаренная иным светом, согретая авторскими раздумьями над серьезными сторонами жизни». Другой наш университетский педагог профессор А. Абрамович на страницах журнала «Сибирские огни» не мог не отдать дань идеологическим прописям: как и подобает сатирику, подчеркнул он, автор юморесок «разоблачает тунеядцев, невежд, приспособленцев, пьяниц, короче говоря, ту категорию людей, которая живет не в ладу с морально-этическими требованиями советского общества. Разумеется, А. Санин смешит нас не ради забавы. Во всех его произведениях мы ощущаем гнев и ярость (тут Алексей Федорович явно перебрал. — А. Р.) против обывательщины… Подлинный герой нашего времени, незримо присутствующий в авторской интонации, срывает покровы лицемерия и фальши с приспособленцев и обывателей. Он издевается над пошлостью, хамством, невежеством, вызывает ненависть к их носителям». Но наш профессор проницательно отметил и особенности вампиловского дара: «…если впечатление свежести и яркости от рассказов А. Санина прочно остается в памяти читателя, то не столько потому, что он часто, следуя за О. Генри, использует “неожиданные” развязки (что само по себе тоже интересно), а главным образом потому, что, рисуя человеческие характеры, он находит очень краткие, но верные образные детали — характеристики подлинно сатирического звучания».

Коротко в рецензии на книги трех молодых авторов из провинции сказал о сборнике Вампилова критик журнала «Москва» Борис Привалов. Он тоже остановился на характерах Сашиных героев, но ему показалось, что они-то как раз очерчены не очень ярко. «Создание комического характера, видимо, влечет автора, — написал рецензент. — Но, оригинально наметив тот или иной персонаж, Вампилов немедленно приносит его в жертву сюжету. Его юморески читаются хорошо. Изобретательность и выдумка автора кажутся неистощимыми. Однако даже такая удачная шутка, как “На другой день”, и та вызывает некоторое сожаление: все это отлично, но… хотелось бы в таком “железно” построенном сюжете видеть настоящий комедийный характер! Вот тогда бы можно было поздравить Вампилова с большой удачей!»

Думается, Саша спокойно воспринял и похвалу, и недовольство литературных оценщиков. К концу учебы в университете он трезво смотрел на свои студенческие опусы. Тоненький сборничек юморесок называл не иначе как книжонкой. Но с уверенностью можно сказать и другое: о творчестве он думал постоянно и напряженно. В этюде «О. Генри» он выразил свои взгляды на юмористику, ее природу и задачи. Напомнив читателям содержание рассказа американского классика «Фараон и хорал», Саша заключил: «Смешно и печально. Таков юмор высшего сорта, юмор, наделенный чувством и мыслью».

Сам Вампилов тоже стремился наделить свои новеллы «чувством и мыслью». Возьмем, к примеру, один из первых рассказов, напечатанный в газете 12 октября 1958 года, — «На пьедестале».

Кураж загнал на пятнадцатиметровую стену строящегося дома пьяницу Жучкина. Внизу собралась толпа. Чувствуя, что «ему никогда уже не собрать столько людей, заинтересованных его судьбой», Жучкин паясничает:

«— Чего собрались? — говорит он надменно. — Не видели пьяного пролетария? Смотрите!

И он слегка надрывает на своей груди рубаху».

У Жучкина находятся и сочувствующие:

«Жена дяди с портфелем, полная, чувствительная женщина, суетится и говорит:

— Что же это, он упасть может, он ведь пьяненький. Мужчины, что же вы стоите, мужчины!

— Слезай, слышишь, слезь! Свалишься, дурак, — басят мужчины.

— Свалюсь, — дрогнувшим голосом говорит Жучкин.

На молодых людей, снова собравшихся было рассмеяться, шикают и выговаривают: “Всё бы зубоскалили, тут, может быть, трагедия…”

— Свалюсь, — торжественно и плаксиво повторяет Жучкин. — Что мне! Боролся, ничего не щадил… смеются… свалюсь… А ну, расступись!»

Но появляется милиционер, и пьяница слазит с «пьедестала».

«Теперь его можно хорошо рассмотреть. Вблизи вид у него жалкий, трусливый, как у шкодливого кота, которого хозяйка не кормит, а только бьет. Он бормочет:

— Я, Василь Васильевич, ничего такого… это я так… проветриться».

Милиционер приглашает жену дяди с портфелем пройти для «освидетельствования хулиганского акта».

«— Нам, знаете ли, некогда… Извините, возьмите кого-нибудь другого, — старается увильнуть женщина».

Но делать нечего, приходится идти.

«— Хулиганов ведут, — говорит кто-то на улице».

Прошу простить за этот вынужденный пересказ. Думаю, и по нему читатель сможет убедиться в ярком сатирическом таланте автора. Что ни говорите, а в этой крохотной новелле набросаны живые характеры, есть «юмор, наделенный чувством и мыслью». А уж в том, что юмореска и сегодня звучит современно, сомневаться не приходится. Пьянство Жучкиных, если они лишь безобидно потешают людей, а не убивают, не грабят, и ныне особо не осуждается. Мы часто оказываемся такими же доброхотами, как «жена дяди с портфелем». «Хулиганов ведут», — решительно и сильно наносит автор удар по нашему пособничеству, нравственной нетребовательности.

Впрочем, в своих записных книжках тех лет Вампилов сам ответил тем, кто мог бы пренебрежительно отнестись к его тогдашней работе. Он исповедовался: «Я не знаю, как должны писать талантливые люди, но мне мои рассказы даются с трудом». «Трудно мальчикам, которые пишут сейчас свои первые рассказы. Лучшие, самые красивые, возвышенные слова сейчас до того скомпрометированы газетами и ремесленниками, столько от них пыли, плевков и ржавчины, что — сколько надо думать и чувствовать, чтобы эти слова употреблять в их высшем назначении».

Мне кажется, исследователи не удосужились рассмотреть прозу Вампилова 1958–1963 годов и в контексте времени. Какая эпоха была на дворе, когда молодой автор сочинял свои рассказы? После XX съезда партии, развенчавшего культ личности Сталина, Хрущев решил показать народу: теперь, когда в жизни страны восстановлены ленинские нормы (здесь и далее я привожу тогдашние идеологические клише без кавычек — этих клише так много, что пришлось бы усеять кавычками весь текст), мы можем приступить вплотную к строительству коммунистического общества. В начале 1959 года состоялся очередной партийный съезд, который утвердил план создания материально-технической базы коммунизма. Новый вождь выдумал даже семилетку вместо прежней пятилетки, потому что, видимо, не было терпения дождаться окончания очередной пятилетки — 1960 года. В следующем году, вне всяких сроков, созывается новый съезд партии, прошедший под невообразимые звуки фанфар и литавр. Этот «исторический» съезд принял программу развернутого строительства коммунизма. Одной из главных задач ее стало воспитание нового человека. Был сочинен даже «моральный кодекс строителя коммунизма» — нравственные заповеди на манер библейских.

В воспитании человека коммунистического будущего тогдашние идеологи отводили литературе едва ли не первостепенную роль. В газетах и журналах запестрели призывы к «инженерам человеческих душ» отправляться на стройки коммунизма, изучать жизнь в рабочих коллективах (особенно в модных «коллективах коммунистического труда»). Густым потоком к читателю потекли скороспелые опусы о том, как в борьбе нового со старым вызревают ростки коммунистического будущего, рождается чуть ли не идеальный человек.

И в этом всеобщем идеологическом психозе молодой автор из сибирской провинции, где, кстати, и развертывались основные «великие стройки коммунизма», пишет рассказы, которые будто привезены из другой страны, из нездешнего мира. Их герои — вор-рецидивист, который средь бела дня грабит простодушную студентку; литературный консультант, чуть не рехнувшийся от шизофренических сочинений графоманов; молодой артист, решивший сыграть свою сценическую роль негодяя перед мамашей невесты и неожиданно нашедший полный успех, а еще ночной сторож, сапожник, железнодорожный служащий, шалопаи-студенты… Словом, автор будто бы заткнул уши, чтобы не слышать бойкого гомона литературных поденщиков и их заказчиков, и пишет по собственным правилам. Как и мастера русской литературы, он внимателен к обыкновенному, простому человеку, его быту и духовной сущности, его характеру и поступкам. Да и в мыслях, которые молодой прозаик высказывает вслух или поверяет записной книжке, он безбоязненно и дерзко утверждает творческое правило для самого себя: «Все лучшие известные писатели знамениты тем, что говорили правду. Ни больше ни меньше — только правду. В двадцатом веке этого достаточно для того, чтобы прославиться. Ложь стала естественной, как воздух. Правда сделалась исключительной, парадоксальной, остроумной, таинственной, поэтической, из ряда вон выходящей. Говорите правду, и вы будете оригинальны».

Для тех, кто знал Вампилова, эти размышления не казались ни дерзкими, ни эпатирующими. Духовные привязанности его были цельными и видными со стороны. Он любил русские романсы и знал их большое количество. Любил классическую музыку и глубоко чувствовал ее. В литературе — и в прозе, и в поэзии — отдавал предпочтение тому, что отмечено драматизмом, мучительными чувствами или оригинальным, неповторимым юмором. Его привлекали в классике глубина исследования человеческой психологии, противоречивый мир страстей, «трагическая подоснова мира», отраженная в произведениях.

О том, что Вампилов начинал не «с художественным простодушием», а с благоговением перед литературой и сознанием необычайной ответственности за писательское слово, говорит и история с его псевдонимом. Все авторы статей и книг о драматурге толкуют ее одинаково: мол, Вампилов и сам поначалу чувствовал, что пишет пустячки, поэтому прикрылся псевдонимом «Санин», а фамилию свою приберег для будущих «настоящих» произведений — пьес. Однако можно с большой долей уверенности сказать, что Вампилов предпочел на первых порах псевдоним потому, что считал литературу делом необычайно высоким, почти недоступным. Он как будто с тревожным трепетом ожидал: что получится из его литературных занятий? Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов напоминали ему, что он ступил на стезю завораживающей и страшной высоты, над гибельной пропастью. В записной книжке его можно прочесть: «Стать писателем, поэтом, ученым — это не только труд, талант, добрая душа и т. д. Чуть ли не главное — решиться на этот, видимо, нелегкий путь, решиться твердо и претворять в жизнь это решение».

До какого-то времени псевдоним устраивал Вампилова, причем он печатал под ним не только юморески. Известно, что первый вариант пьесы «Двадцать минут с ангелом» (под названием «Сто рублей новыми деньгами») он напечатал под псевдонимом и, наоборот, некоторые рассказы (даже один студенческий — «Цветы и годы») опубликовал под своей фамилией. Значит, твердо установленного для себя правила он не имел. Можно предположить, что приблизительно к 1964 году, когда в журнале «Театр» была опубликована его первая пьеса «Дом окнами в поле» и написана пьеса «Прощание в июне», Вампилов почувствовал некую уверенность в своем даре и стал печатать произведения под собственной фамилией, причем не только пьесы, но и очерки («Как там наши акации», «Прогулки по Кутулику»), и рассказы тех лет («Станция Тайшет», «Солнце в аистовом гнезде», «Сугробы» — в сборнике «Ветер странствий»).

К сожалению, иные критики, смутно представляя, как начинал Вампилов, как вызревал его талант, считают, что Вампилов-рассказчик формировался в содружестве литераторов, получившем после Читинского совещания молодых писателей Сибири и Дальнего Востока 1965 года название «Иркутская стенка». «Может быть, — пишет один из критиков, — под влиянием стенки (выделено мной. — А. Р.) Александр Вампилов и начинал с прозы, втягиваясь в непрерывный, требовательный творческий поиск». Так ли это? Вампилов начал публиковать свои рассказы в 1958 году, когда в печати еще не выступало большинство молодых литераторов, составивших позже «стенку». Причем, как мы уже показали, будущий драматург проявлял завидную творческую активность: до выхода своей первой книжки он опубликовал в периодике более двадцати новелл, сценок и монологов. К середине 1960-х годов, когда его товарищи по творческому содружеству лишь дебютировали первыми публикациями, Вампилов был уже не только автором сборника «Стечение обстоятельств», одноактной пьесы «Дом окнами в поле», напечатанной в столичном журнале, и комедии «Прощание в июне», отдельные страницы которой в начале 1965 года автор читал А. Т. Твардовскому; он написал к этому времени первые варианты пьес «Старший сын», «Двадцать минут с ангелом» и «История с метранпажем». Так что «начинал с прозы» и «втягивался в творческий поиск» Вампилов не «под влиянием стенки». Уместнее сказать, что именно он давал своим ровесникам творческий пример, увлекал их за собой.

Но в контексте нашего разговора, конечно, важнее подчеркнуть другое: сейчас особенно ясно, что рассказы и повести других молодых писателей, составивших «Иркутскую стенку», принадлежали все же текущей литературе; все они написаны в русле поощряемой тогда прозы «шестидесятников». Исключение — Валентин Распутин и Александр Вампилов. Во второй половине 1960-х, с выходом в свет таких произведений В. Распутина, как повесть «Деньги для Марии», рассказов «Рудольфио», «Василий и Василиса», «Встреча», из всех писателей «стенки» ближе всего Вампилову оказался этот ярко обозначившийся мастер классической прозы. Что же касается Вампилова, то он с самого начала, с первых рассказов и до последней пьесы, шел особенной, тернистой дорогой, продолжающей пути русской классики.

А с утверждениями, будто в прозе Вампилова «непродуктивно искать предысторию его театра», пожалуй, можно согласиться. Но не потому, что рассказы писателя якобы не сто́ят серьезного разговора как литературные пустячки, а потому, что их невозможно оторвать от вампиловской драматургии. И новеллы, и очерки, и пьесы писателя — это единый художественный мир, отмеченный общностью нравственных исканий, творческого метода, наконец, стилистикой. Можно ли рассматривать отдельно, скажем, пьесы «Дом окнами в поле», «Двадцать минут с ангелом», «Прошлым летом в Чулимске» и рассказы «В сугробах», «Моя любовь», очерки «Как там наши акации», «Прогулки по Кутулику»? В них близки не только проблемы, волнующие автора, не только его размышления, но отчасти и жизненные ситуации, в которых оказываются герои, и их нравственное самочувствие. Разве не схожи чем-то персонажи пьес Третьяков, Астафьева, Хомутов, Шаманов, Валентина и герои рассказа «В сугробах» Макаров, Лесковский, Тенина? Чем? Желанием счастья? Грустными размышлениями: зачем я здесь, в медвежьем углу? Учитель Макаров убеждает себя: «Каждый человек должен быть счастлив по-своему. Я счастлив, как умею. У меня есть дело, которое я люблю, силы — заниматься этим делом — с меня хватит». Но оказывается, и Макаров счастлив не вполне: пока его отношения с Тениной неопределенны. А герои пьесы «Прошлым летом в Чулимске» — они тоже хотели бы быть счастливыми — каждый по-своему, как умеют, — но счастья пока нет, есть только мечта о нем.

Почему этот вопрос все время мучает писателя, почему автор все время ищет какую-то высшую правду, какую-то не выясненную еще истину? Даже и в очерках о своей малой родине. Как жить, как построить в себе «внутреннего человека» (любимое выражение Гоголя, которого обожал Вампилов), как достичь счастья и почему оно должно быть у каждого на свой особый манер — эти и близкие им вопросы трудно было отыскать в современной Вампилову литературе, в театре; вездесущая идеология заранее снимала эти вопросы или с порога давала на них нужные ответы. А Вампилов не боялся их поставить. На страницах его произведений, как и в русской классике, главные нравственные проблемы бытия вновь тревожно зазвучали, обретая в ином времени свое первородство.

Когда перечитываешь сценки, рассказы, беглые записи Вампилова, то постоянно находишь в них приметы реальной жизни наших студенческих лет. Вновь и вновь отмечаешь удивительную способность пером комедийного писателя запечатлеть характерную черточку реального человека, памятный разговор.

Конечно, в творчестве любого писателя впечатления бытия художественно преображены. Судьбы и характеры окружающих его людей, жизненные ситуации, которые он наблюдал или о которых узнал от других, — все это причудливо переплетается с вымыслом и становится материалом для новой реальности, создаваемой воображением художника. И все же…

Начнем с Саниных записных книжек. Хорошо помню эти крохотные тетрадочки в четверть обычного машинописного листа — не блокноты, а именно тетрадки из ученической, разлинованной в полоску или клетку бумаги; их продавали тогда всюду, и Саня пользовался ими потому, что они были мягкими и почти не ощущались в кармане.

Часто в общежитии, в аудитории, даже на улице под шумок чужих разговоров он вынимал тетрадочку и, держа на весу, торопливо и коротко записывал, как правило, не услышанное от людей, а собственное, пришедшее на ум в эту минуту. Я и теперь восстановлю в памяти многие из этих мгновений — мимолетные живые сценки, когда рождались вампиловские записи.

…Университетский коридор во время перерыва. Толкотня, говор, смех. Саня стоит с девушкой. У нее подвижные черты лица, очень живые глаза. Это наша однокурсница Таня С. Вампилов отличал ее: она мгновенно откликалась на шутку, сама умела «сразить» собеседника. Вот Саня, «обольщая», сказал ей что-то фривольное — и в ответ (как в записной книжке — почему бы и нет?): «“Какой вы нахал”, — сказала она с уважением». Думаю, о ней — такая миниатюра:

«— Я забыла, — и смеется; — Здравствуйте, — и смеется; — Я больна, — и смеется».

Еще о Тане: «Дети у нее будут оптимистами».

На занятия университетского литобъединения ходил студент Игорь А. Сын военного журналиста, он был хорошо одет, всегда при деньгах. Рослый, он как бы уже по одной этой причине смотрел на многих свысока. Однако забавная надменность сочеталась в нем с неуверенностью, робостью (весьма распространенный юношеский характер). Мне кажется, к нему Вампилов возвращался в своих записях несколько раз: «Скептик. Даже свои стихи он читает с пренебрежением». Или: «Он был горд и из боязни, что с ним не поздороваются, не здоровался сам». Как известно, первую из этих записей Вампилов использовал в рассказе «Сумочка к ребру», попытавшись передать характер, до этого лишь бегло очерченный короткими строками. Его начинающий поэт Рассветов, тоже читающий с пренебрежением собственные стихи, отвергает обвинение в их мелкотемье в присущей ему манере:

«— Мелких тем нет. Есть мелкие авторы, — надменно говорит Рассветов».

Об истории юморески «Сумочка к ребру» я хотел рассказать позже, но вот дошел в записной книжке Вампилова до фразы: «Улыбка до ушей — будущее наших детей» — и подумал, что происхождение этой оптимистической тирады нельзя объяснить, не касаясь названной новеллы.

Проучившись два-три года на филологическом отделении и потолкавшись в литобъединении, мы решили, что уже можем давать профессиональные советы начинающим поэтам и прозаикам. Осуществить такие поползновения было нетрудно. Редакции областных газет получали множество рукописей самодеятельных авторов; ответить каждому журналисты не имели возможности; это делали мы, студенты-филологи, оттачивая критические перья и к тому же подзарабатывая этим какие-то крохи.

Занятие наше — читать опусы и отвечать авторам — было и полезным, и веселым. Открывая вечером в общежитии конверт за конвертом, мы находили в них талантливые строки — и радовались, возбужденно обсуждали; декламировали графоманские сочинения — и смеялись, выписывали на память отдельные перлы.

Одна из рукописей — это были стихи молодого парня из маленького городка Иркутской области, человека, вероятно, не совсем нормального, — разошлась на сюжеты устных и записанных на бумаге рассказов. Многие строки странного автора я помню и сейчас:

Стихотворение, воспевающее романтику воинской службы, начиналось так:

А другое, о сибирской природе, имело такой конец:

Для своего рассказа «Сумочка к ребру» Саня взял следующее четверостишие:

А в записную книжку занес лучезарный афоризм:

Нашей веселой работой в литературной консультации навеяно, мне кажется, еще несколько вампиловских записей:

«Поэт принес в газету стихи.

— Переделайте так-то и так-то, — сказал редактор.

Переделал.

— Ну вот. Стихи взять не можем».

«Поэт. Про него нельзя сказать: “невольник чести”. Он от чести свободен».

«Графоман-рецидивист». «Назойлив, как начинающий автор». И так далее.

Еще один студент, член литобъединения, сочинял рассказы «на злобу дня». Причем, будучи городским парнем, смело живописал старателей золотых приисков, сплавщиков леса, лесных пожарных. И самое удивительное — его рассказы иногда печатались в газетах. Возможно, после появления его очередного сочинения Вампилов отметил в своей тетрадочке: «Два искусства — писать и печатать».

В те годы в Иркутске нередки были уличные ограбления; конечно, Саня не раз слышал о них. О своем случае рассказывал ему и я. Однажды после полуночи я возвращался от брата, снимавшего угол на одной из Советских улиц (в Иркутске их несколько: 1-я Советская, 2-я и т. д.). На глухой трамвайной остановке на меня напали два парня. Спас подоспевший трамвай, навстречу которому я бросился, отбиваясь от налетчиков. У Вампилова все происшедшее поставлено с ног на голову — вышло очень смешно: «Трое и один. Один: “Какая улица?” Трое: “Советская”. Один: “Раздевайтесь!”».

Где-то в начале учебы мы дружно ходили в секцию бокса. Вечерами в общежитии, на площадке у боковой лестницы, устраивались показательные тренировки; умения, или, как говорят, «техники борьбы», у нас еще не было, так что, случалось, в пылу «боя» разбивали носы. Явно под впечатлением этих поединков Саня записал в своей книжке: «Два студента, легко поссорившись и обменявшись ударами в челюсти, упали замертво. Оба питались в столовой университета».

Саня тоже знавал голодные времена. Теперь читатель поймет, почему будущий драматург записывал в свой блокнотик такие строки: «“Деньги есть?” — спрашивал он, сгорая от любопытства»; «Безграничная фантазия человека, которому нужны деньги»; «Хотел говорить то, что думает, но вспомнил, что у него нет денег». И наконец: «Безумно хочется получить 20 рублей».

Кажется, тема для острот грустноватая. Но недаром же Вампилов считал, что «юмор — это убежище, в которое прячутся умные люди от мрачности и грязи». Даже в короткой фразе он стремился передать характер человека, очертить существенное в нем. Вот запись еще на эту же тему; не о человеческом ли характере она: «Он полез, казалось, не в карман, а в самую глубину своей души и вырвал из нее рубль».

Первый год учебы мы, четверо вчерашних школьников, жили в одной комнате с тремя старшекурсниками. Эти веселые парни решили открыть для нас домашнюю школу эротических знаний. Много «учебных предметов» навыдумывали мы под общий хохот. Саня внес в свою книжицу название одного из них: «Правила и техника поцелуев». Кто-нибудь из учителей этой «школы» мог наставлять нас так, как это сформулировал Вампилов: «Поклянешься в вечной любви и для приличия процитируешь что-нибудь из классиков».

Студенты художественного училища подарили нам для украшения комнаты несколько акварелей и графических рисунков. Среди них были невообразимые пейзажи паренька, попавшего в психлечебницу: резкие цветовые пятна не поддавались осмыслению. Мне кажется, посмотрев их, Саня записал: «Дом образного мышления — сумасшедший дом».

…Начало сентября. Чистое небо над деревьями напоминает стекло веранды на солнечной даче. Теплый, мечтательный день осени. Мы с Вампиловым идем по аллее сада имени Парижской коммуны, топча пока еще редкие опавшие листья. Саня говорит как бы про себя:

— Приют задумчивых дриад…

Он останавливается, вынимает из кармана тонкую книжицу и записывает. Что же? Не знаю. Но, думаю, что-нибудь вроде: «Знаете, такое приятное и возвышенное ощущение, даже мороз по шкуре идет». Это в вампиловском духе — перечеркнуть хрупкое, мечтательное настроение приземленно-иронической фразой. Вскоре он вставит пушкинскую строку в свой рассказ «На скамейке», но какое обрамление приготовит для нее: «Вирусов вдруг впал в бесскандальное элегическое настроение и, покопавшись в своих сведениях из школьных хрестоматий по литературе, высокомерно процитировал: “Приют задумчивых дриад!” Штучкин хихикнул, но был назван пошляком и неучем. Уличив приятеля в незнании греческой мифологии, Вирусов перешел на невежество Штучкина вообще — тему более доступную и свободную…»

В рассказах Вампилова его студенческие наблюдения отразились полнее и разнообразнее. Есть сцены и образы, в которых эти наблюдения весьма трансформированы, но есть и такие, что очень похоже передают действительные пейзажи, ситуации, характеры.

В упоминавшейся новелле «Студент», например, читаем:

«…оказаться на том берегу; в темноте, легким и быстрым, шагать в гору мимо сада, задевая висками прохладные черные ветки». На горе, вокруг флигеля, занимаемого братьями Вампиловыми, рос сад, и это возвращение домой в темноте, сквозь прохладные ветви, было привычно для Сани. Да и последующие строки — это о себе самом: «Через час он вошел в маленькую комнату на окраине. Глянул в окно, в глубокую, невысказанную ночь; сел к столу и, не отрываясь, черкая, комкая и выбрасывая листы, писал».

Было бы странно, если бы при Саниной наблюдательности он не написал рассказов об университетских буднях. В новелле «Настоящий студент» есть у него довольно живо очерченный характер — старший преподаватель Лев Борисович Фениксов. Достаточно было бы одной фразы автора: «Сам Фениксов — мужчина лет тридцати, сухощавый, холостой, принадлежащий науке», чтобы мы воскликнули: «Маска, мы тебя узнали!» В отличие от Льва Борисовича, читавшего у Вампилова странную науку, которая «состоит из примечаний и оговорок», наш старший преподаватель вел предмет, известный любому школьнику. Со старческой сухостью, чуть ли не дословно повторял он нам предупреждения Фениксова: «Шуточки, невнимание… и, знаете, даже неуважение к предмету и преподавателю, а я, знаете, за это буду карать…» Сущей инквизицией были его диктанты: «Н. Н. сказал не то, что он думал, а то, что пришло ему на ум в этот момент, ибо то, что он всегда думал на сей счет, не совпадало…» — в каких только пособиях находил наш наставник эти бесконечные фразы! Он медленно, с удовольствием жевал их, как итальянские макароны. Бывало, в двухстраничном диктанте мы делали десяток ошибок. Каждый чувствовал себя перед преподавателем, как студент Потехин перед Фениксовым: «Отвечая на зачете, соображал о дне и часе пересдачи того же зачета».

Несколько рассказов Вампилова («Стоматологический роман», «На скамейке», «Девичья память», «Свиданье», «Глупость») — это смешные истории, приключившиеся с молодыми, влюбчивыми людьми. Знакомства, встречи, объяснения — и все это под веселым понимающим взглядом автора, ровесника своих героев. Студенческая жизнь давала достаточно сюжетов такого рода.

Но Вампилов любил не только подмечать смешное в действительности, чтобы потом оживить его на листе бумаги. Он любил сам разыгрывать сцены, подобные тем, что описывал в рассказах, — тогда жизнь развивалась как бы по законам его драматургии.

«Подмостками» в основном была улица. В те годы вечерняя жизнь в Иркутске особенно шумно и полноводно текла по центральной улице — имени Карла Маркса, по справедливости называвшейся до революции Большой. Замечательный сад на берегу Ангары с танцевальной площадкой, открытой эстрадой, киосками и лотками, а самое главное, с тенистыми аллеями, драматический театр, несколько кинотеатров (не говоря уже о ресторанах и столовых) — все это влекло на главную городскую магистраль. Улица была закрыта для транспорта, и теплыми вечерами весь город выходил сюда прогуляться; густые толпы, заполнявшие пространство между двумя рядами старинных зданий, двигались навстречу друг другу; юный смех, тревожный разговор, беспечный возглас, старческий кашель — все передавало некую полноту жизни, одновременно и бедной, неустроенной, и праздничной, притягательной.

Игра в ненаписанной сценке, уличный диалог, словесная импровизация — назовите, как хотите, то, что шутя затевал Саня, когда оказывался в людском потоке. Партнером его чаще всего доводилось быть мне; другие ребята из нашей группы предпочитали заниматься более серьезными делами.

«На танцплощадке они побывали лишь для того, чтобы оживить давку при входе и выходе в узкую калитку; шутили с незнакомыми людьми и свободно, без всяких предисловий заговаривали о любви со скромными и беззащитными девушками». Это прелюдия. В ней верен, так сказать, каждый звук. На танцплощадку тогда проходили между двумя металлическими перекладинами, напоминающими гимнастические брусья, а так как путь был очень узким, то нетерпеливая молодежь брала его штурмом. Что же до разговоров со скромными и беззащитными девушками, то начинался диалог обычно просто, но не без вдохновения. К примеру:

— Скажите, пожалуйста, я не проходил здесь пятнадцать минут назад?

Ответы девчат (конечно, двух и, как правило, симпатичных) тонули в новых вопросах:

— Куда вы торопитесь? В одинокую холодную комнату?

— Ах нет… Вас ждет заботливая тетя?

— Больная бабушка?

— Я догадался: строгие родители?

— А я знаю, где вы живете. Чапаева, восемнадцать! (Почему-то Саня любил этот адрес. И упомянул его в комедии «Прощание в июне»: «Таня: И где “нас” ждут? Колесов: Чапаева, восемнадцать, комната сорок два. Ну?.. Соглашайтесь! Ручаюсь, скучно не будет».)

Услышав Санин любимый адрес, девчата удивлялись: почему именно — Чапаева?

— Потому что у вас такой героический вид!

Бывало, что к нам с первых минут относились прохладно. Тогда Саня увещевал:

— Такая холодная улыбка в такой теплой компании…

— Таким взглядом можно напугать ребенка или заморозить воду…

Эта игра (в несколько измененном варианте) описана Вампиловым в юмореске «Девичья память», ее отголоски слышны во многих произведениях писателя.

По-моему, в творческом воображении он заводил эту невинную игру довольно далеко, записывая, к примеру, в блокнотике: «Клятвы и поцелуи, слава богу, не регистрируются». Или вот фантазия на тему — ночные проводы подруги из своей комнаты:

«— Одевайся, я пока смажу дверные пружины».

Однажды, развеселясь, Саня сказал мне:

— Слушай, а что, если лет через двадцать к тебе придет вот такой амбал (жест руками) и, взяв за грудки, без нежности скажет: «Папаша!»?

Я вспомнил эти «дружеские» слова, когда, оказавшись в доме Вампилова, прочитал страницы его новой пьесы «Предместье» (потом она стала называться «Старший сын»). Ее главный герой, признавший возможность существования еще одного своего сына, получил… мое имя и отчество. Странно было бы спрашивать, с намеком ли окрещен так Сарафанов. Дело ведь не в имени героя, а в характере, в том типе, который явлен автором. Сарафанов же — такой характер, что дай бог каждому из нас дотянуться до него. Ну а если совпадение не случайно, то и тут удивляться нечему: сколько знакомого, запомнившегося нам, Саниным товарищам, проглядывает на страницах его произведений!

Писатель, как пчела, — повсюду берет взяток, чтобы заполнить соты будущего произведения.

После четвертого курса, летом 1959 года, мы ездили на военные сборы. Однажды наш взвод, человек двадцать пять, провел целый день на стрельбище. Моросил дождь. Закончив занятие, мы построились и направились к машине, стоявшей довольно далеко, на дороге. Взводный, старший лейтенант, сквернослов с маленькими злыми глазками, поторопил: «Шире шаг!» Но все устали, широкого шага не получалось. «Бегом!» — закричал старлей и грязно выругался. Бега, какого он хотел, тоже не вышло. Тогда, матерясь, взводный приказал нам топать до палаточного городка пешком, а сам сел в машину и уехал. Брели мы усталой и промокшей толпой километров пять. Перед городком построились в две шеренги, а увидев у первой палатки мстительно-торжествующего старлея, даже запели: «Легко на сердце от песни веселой…»

Воспоминание об этом случае, думаю, аукнулось в Санином рассказе «Станция Тайшет». В армии Вампилов не служил, других впечатлений о ней, кроме студенческих, не имел. А между тем строки, которые хочу привести, дышат достоверностью: «И сентябрьская дорога жирно зачавкала под сапогами; грязные, как дорога, облака тащились над самой головой. И серая Витькина спина качалась перед глазами. Впереди неожиданно запевала закричал песню. И эту песню взвод поволок по грязной сентябрьской дороге».

Незадолго до окончания университета Саша женился. Выбор его, как сказали бы добропорядочные люди, был «хорошо обдуманным и тщательно проверенным». Люся Добрачева училась тоже на филологическом отделении, поступив годом позже нас. С несколькими парнями ее курса мы в разные студенческие годы живали в одной комнате, знакомы были и со всеми девчатами — ее однокурсницами. Выше шла речь о том, как использовал будущий драматург свои впечатления от студенческой жизни в юмористических рассказах той поры. Немало знакомого найдем мы, однокурсники Саши, и в его пьесах.

В драме «Утиная охота» наиболее трагичная нота — это история взаимоотношений Зилова с Галиной. Всякий раз, читая посвященные им страницы, я вижу отблеск пережитого самим Вампиловым и Людмилой (подчеркну: речь, конечно, не о прямолинейном восприятии этих двух людей как «прототипов»).

Авторская ремарка, представляющая Галину, довольно скупа: «В ее облике важна хрупкость, а в ее поведении — изящество, которое различимо не сразу и ни в коем случае не выказывается ею нарочито». Для меня фраза эта — образец поразительной точности и при скупости своей — объемности портрета реального человека. Если взять самое существенное в Люсе, то лучше, точнее не скажешь. Саша познакомился с ней, юной первокурсницей, на танцевальном вечере, которые устраивались в университете каждую субботу. Казалось, их чувство развивалось и крепло спокойно, если можно сказать так о любви. Наверное, были мелкие ссоры, выяснения отношений, обиды друг на друга, но все это незаметно не только для «дальних» знакомых, но и для нас, ежедневно общающихся с Сашей в университете и за его стенами.

Людмила снимала комнату в доме напротив Троицкой церкви, приспособленной при советской власти под планетарий. В «Утиной охоте» эта разоренная церковь и дом, смотрящий окнами на нее, тоже упоминаются, что дало повод некоторым авторам утверждать, будто сюжетная линия Зилов — Галина — это подлинная история самого драматурга и его жены. В книге одной из исследовательниц, например, читаем: «Отношения Галины и Зилова во многом списаны с жизни реальной молодой пары» — автора и Л. Добрачевой. «Он (Вампилов. — А. Р.) сознательно отдал Зилову собственную кровь, нервы, страсти, безнравственность (?!) и нравственные искания». И чтобы окончательно убедить читателя в полной автобиографичности упомянутой линии в пьесе, исследовательница добавляет: «В маленьком домике окнами на Троицкую церковь некоторое время жил сам Вампилов с первой женой».

Конечно, факты реальной жизни, в том числе и автобиографические, часто использовались писателем и в рассказах, и в пьесах. Но, как это всегда бывает у подлинных мастеров, такие факты трансформировались у автора соответственно с его художественными задачами. Едва ли в таких случаях можно говорить о зеркальном отражении в творчестве реальных событий, тем более о том, что-де писатель отдал герою произведения собственную «безнравственность». Выдумкой является в данном случае и утверждение, что в «домике окнами на Троицкую церковь» жил Вампилов.

К лету 1960 года Сашин брат, не женатый еще к тому времени, получил квартиру, и Александр, его супруга, мама и бабушка поселились вместе с Михаилом Валентиновичем. Через год Людмила Леонидовна окончила университет и стала работать учительницей в одной из вечерних школ рабочей молодежи Иркутска.