Ванечка и любовь

[12]

Начался учебный год и я впервые открыл учебник по литературе. Так-то я ненавижу читать. Но все люди с цветными волосами, которых я видел раньше, любили читать, так что и Нина, наверное, не исключение. Может быть, она не захочет встречаться со мной только потому, что я гораздо глупее? Слава и Лев примерно равны по интеллектуальному развитию — они оба умные. А родители Нины и Жоры — наоборот, оба тупые. А чтобы тупой и умный сошлись — так не бывает. Это, наверное, как в пословицах… Где кто-то кому-то не товарищ. Я их забыл, но они, в общем, об этом.

Так что я открыл учебник по литературе и решил, что выберу самое интересное. А интересно мне тогда было либо про перестрелки, либо про любовь, о чём в учебниках начальной школы не писали. Тогда я открыл Микин, за восьмой класс. Про перестрелки там не было ничего (по крайней мере, исходя из названия), а про любовь — «Ромео и Джульетта». Даже я об этой книжке сто раз слышал, так что решил, что сносная должна быть вещь.

Я был очень удивлён, когда понял, что Шекспир написал обо мне. Ну, не во всём, конечно, много чего не сошлось, и никто из нас пока не умер, но там было столько слов обо мне, что я начал подозревать, будто в прошлой жизни Шекспиром был именно я.

Например, вот:

Прощай, прощай, а разойтись нет мочи,

так и твердить бы век: «Спокойной ночи…»

Когда я пил чай у Нины дома, то постоянно просил долить мне ещё, хотя меня уже тошнило от чая. Просто я не хотел никуда уходить.

Или вот:

Любил ли я хоть раз до этих пор?

О нет, то были ложные богини.

Я истинной красы не знал отныне…

С тех пор, как я начал общаться с Ниной, я перестал вспоминать Одри Хепберн. Она, конечно, нереально красивая, она даже красивее Нины, но она не настоящая, понимаете?

В общем, какую бы фразу я ни прочёл у Шекспира, я всегда находил тысячи собственных мыслей на неё и сотню похожих ситуаций. Так странно! Шекспир — это же доисторический чувак. Как он мог знать что-то подобное про меня?

Я дочитал пьесу за один вечер, и так впечатлился, что решил написать для Нины собственное стихотворение. Получалось ужасно. Пока я писал, рифмы «кровь-любовь» и «сердце-дверце» казались мне очень удачными, но перечитав, я понимал, что всё не то. Сминал листок, начинал заново — и опять получалось отстойно.

После двадцати тщетных попыток я понял, что лучше не изобретать велосипед, а переписать у Шекспира лучший отрывок, сложить всё, как письмо, и подсунуть ей под дверь — ну, прямо как в древности.

В общем, я взял новый листок и аккуратно, как на уроках чистописания в первом классе, вывел этот отрывок:

Ее сиянье факелы затмило.

Она, подобно яркому бериллу

В ушах аралки, чересчур светла

Для мира безобразия и зла.

Как голубя среди вороньей стаи,

Ее в толпе я сразу отличаю.

Только «её» я заменил на «твоё», а «она» — на «ты».

Запечатал письмо в самодельный конверт, на конверте нарисовал сердечко. Перед сном спрятал его под подушкой, а ночью каждый час просыпался и нащупывал его рукой — на месте или нет?

Утром, даже не позавтракав, пошёл к ней. Хотел оставить письмо в двери или положить на коврик, но подумал, что его так заберет кто-нибудь другой. Пока размышлял над тем, что можно сделать, чтобы письмо попало именно к Нине, дверь вдруг открылась и сама Нина оказалась на пороге.

Она стояла лохматая, в пижаме и тапочках, с пакетом мусора в руках, но всё равно красивая. Весело сказала:

— О, привет! Раз ты здесь, можешь, пожалуйста, в мусоропровод кинуть? — и протянула мне мешок.

— Ага, — сказал я, взяв мешок.

Выкинул его, вернулся к двери. Она сказала:

— Заходи, дома никого нет. Предки и Жора эту неделю живут на даче, так что я только с Костей.

— С кем? — я надеялся, что не расслышал. Или ошибочно услышал что-то другое.

— С Костей, — повторила Нина.

Я убедился, что со слухом у меня всё в порядке, хотя в ту минуту предпочёл бы скорее оглохнуть, чтобы не слышать подобных новостей.

Дальше ещё хуже. Она сказала:

— Просто он ночевать оставался.

— Ночевать? — повторил я потухшим голосом, хотя и без уточнений было понятно, что да — ночевать.

— Ты проходи, чего стоишь, — поторопила меня Нина.

Я покорно шагнул за порог, медленно разулся. Нина была веселой. Я старался не думать о том, что бывает, когда парень ночует у девушки.

— Ты чего зайти решил? Просто так или дело? — спросила она.

Конверт был у меня в руках. Я посмотрел на него, понимая, что теперь уже не пригодится. Начал, сминая, пихать его в карман:

— Да нет, ничего, неважно.

— Эй! — она начала меня останавливать. — Что там? Ты мне хотел показать? Подожди!

Она всё-таки выхватила его у меня. Я представил, как будет глупо прыгать по квартире перед Костей, пытаясь отобрать конверт у Нины, и не стал ничего делать. На меня такая усталость навалилась неожиданно — когда ничего уже не волнует.

Нина распечатала конверт, быстро прошлась глазами по строчкам, воскликнула:

— Вау! Это Шекспир! Он тебе нравится?

— Ага, — вяло откликнулся я.

Я чувствовал себя так, как будто в моём животе какой-то узел, от которого у Нины пульт управления. Она может сделать так, чтобы узел приятно расслаблялся, а может затянуть его до самой боли.

Тогда узел был натянут до предела.

— Здорово! — она пошла на кухню, где сидел Костик, чтобы показать ему. — Смотри, современные дети сейчас любят Шекспира!

Узел передавил легкие. «Современные дети»…

— Я пойду, — хрипло сказал я из коридора.

— Ты чего? — удивилась Нина. — Ты же только пришёл.

— Мне плохо.

— Что-то случилось? Заболел?

— Не знаю. Может, глисты.

Я быстро обулся и вышел за дверь. Хотелось плакать и не хотелось чувствовать.

Поэзия — просто рифмованная херня. Ничего особенного. Пошёл ты к черту, Шекспир.

Я снова поговорил с Мики о Нине. Приходилось всякий раз выбирать Мики для таких разговоров, потому что со взрослыми вообще не имеет смысла обсуждать важные вещи. Особенно со Львом. Он на любой вопрос отвечал мне: «Вырастешь — поймёшь». Или: «Будут свои дети — поймешь». Или: «Вот начнёшь сам работать — поймёшь». Кошмар какой-то, чтобы что-либо в жизни понять, оказывается, надо вырасти, родить и начать работать. Лишь бы всё это не случилось в один день, а то я пойму тогда слишком много — больше, чем буду готов.

Мы пили чай на кухне, и тогда я рассказал Мики, что Нина вообще не понимает моих знаков внимания и ночует с долбаным Костиком.

Он ответил:

— То, что она не любит тебя в ответ — это хорошая новость. Если бы она любила малышей вроде тебя, это было бы нездорово.

— В смысле — нездорово?

— Ну, взрослые не должны влюбляться в детей. Это ненормально.

— Она не взрослая, — спорил я. — Ей пятнадцать.

— Для тебя она взрослая. В твоём возрасте это имеет значение.

— Ну и ладно, — буркнул я. — Через пару лет это будет неважно.

— Через несколько лет, — поправил Мики.

— Ну и фигня, — уверенно повторил я. — Хоть сколько. Мы созданы друг для друга. Я знаю.

— А она знает?

— Пока нет. Она пока не умеет меня любить, но она поймёт.

Мики лишь усмехнулся и пожал плечами. Мы помолчали немного. Я взял печеньку, окунул в чай. Тут Мики спросил:

— А тебе не всё ли равно, если скоро мы уедем навсегда?

Печенька отвалилась и начала тонуть. Я принялся вылавливать её ложкой, делая вид, что не услышал этого ужасного напоминания.

Я действительно совсем забыл, что впереди отъезд, и что у меня нет никаких нескольких лет рядом с Ниной, что мы будем расти очень далеко друг от друга, настолько далеко, что она тут без меня выйдет замуж за Костика, родит детей, я потом приеду, а у неё уже внуки.

— Так что? — снова сказал Мики.

— Ничего, — только и ответил я. — Не хочу про это думать.

Потом Нина сама позвонила и предложила зайти к ней. Я спросил, будет ли там Костя, а она сказала, что нет. После этого я целый час провёл в душе. Нашёл одеколон Льва и побрызгался им с ног до головы. Потом нашёл одеколон (ну, не совсем одеколон, какие-то духи девчачьи) Славы и сделал то же самое. А потом и с одеколоном Мики. У Мики я ещё нашёл гель для волос и принялся укладывать их по-всякому, но как не старался, не нравился себе. Я пытался сделать себя идеальным. Я хотел, чтобы Нина только посмотрела на меня, и сразу поняла, с кем имеет дело.

Всё-таки подняв кое-как волосы гелем, я вышел из ванной и спросил у Мики:

— Как я выгляжу?

— Как чучело, — ответил он, окинув меня взглядом.

— Сам ты чучело, — обиделся я.

Пошёл в зал — там сидел Лев. Спросил его то же самое, а он:

— Почему от тебя так воняет?

— От меня не воняет, а пахнет! Одеколоном.

— Каким?

— Твоим. И Славиным. И…

— Ты с ума сошёл? — перебил он меня. — Рядом с тобой сознание потерять можно. Иди отмойся.

— Я только что мылся…

— Придётся заново.

Я вздохнул и снова пошёл в душ. Провёл там ещё один час. Вышел, ничем не стал брызгаться. Пошёл сразу обуваться, смирившись с тем, что придётся идти к Нине некрасивым и непахнущим, но Лев сказал: — Подожди.

Он прошёл в ванную, взял свой одеколон и пшикнул в меня один раз, вместо двадцати, как я это делал. Добавил:

— Человек должен чувствовать запах парфюма от тебя только в том случае, если находится близко. Иначе это моветон.

— «Мове» что? — переспросил я.

— Хреново это, значит, — пояснил он. — Всё, гуляй.

Выйдя из подъезда, сразу побежал к её дому. И чем ближе был, тем сильнее скручивался узел в животе. Поднимался по лестнице, и думал, что каждая ступенька приближает меня к моей Джульетте, прямо как у Шекспира. Запыхавшийся, я постучал в дверь.

Нина встретила меня в растянутом трико и старой футболке, с пучком на голове и карандашом в зубах. Я стоял в отглаженных рубашке и джинсах, пахнущий одеколоном и уложенным гелем для волос, и чувствовал себя глупо. Мне показалось, что она посмеется над тем, как сильно я старался, но она не обратила никакого внимания на мой внешний вид. Сразу потянула за руку: — Идём, я тебе покажу кое-что!

А я потянулся за ней, разуваясь на ходу.

Мы зашли в её комнату, и она продемонстрировала мне огромный карандашный рисунок — два полуголых целующихся мужика. Я даже голову наклонил, чтобы оценить с другого ракурса — вдруг чего не так увидел, и тот кудрявый персонаж — всё-таки девушка? Но нет, парень.

Ну и дела.

— Что это? — только и спросил я.

— Это Шерлок и Джон!

— Это кто?

— Шерлок Холмс! Ты что, дурачок? — она беззлобно посмеялась.

Я, конечно, примерно знал, кто такой Шерлок Холмс, хоть и не читал о нём книжек. Ну, какой-то древний сыщик из Англии, который расследовал кучу преступлений. Но я и подумать не мог, что он занимался… Такими делами.

— Он что, гей? — спросил я.

— Ну, в моём случае — да!

— В смысле — в твоём случае?

— По канону он не гей, но у меня — гей.

Я хотел сказать ей: «Ты странная», но осёкся: наверное, не лучшее, что можно сказать девушке, когда хочешь ей понравиться. Поэтому сказал: — Ты необычная.

— Тебе нравится? — обрадовалась она.

— Да, — соврал я.

— У меня ещё есть!

Она достала из ящика стола огромную картонную папку с рисунками, начала показывать один за одним, и все они были гейскими.

— Это Исак и Эвен, это Драко и Гарри, — рассказывала она. — Смотри, даже есть Джейкоб и Эдвард из «Сумерек», но это я ещё в детстве нарисовала…

— В каком таком детстве? — удивился я.

— Ну, лет в десять, я тогда только начала увлекаться этим.

— Рисованием?

— Да нет, шипперством. Рисую-то я давно.

Я спросил тогда самую занудную в мире фразу, которую обычно слышал только от училок. Но не мог не спросить:

— А родители знают, чем ты увлекаешься?

— Конечно нет, они не поймут. Они же не такие, как твои.

— Думаешь, мои были бы рады, если бы я постоянно рисовал геев?

Она вдруг перестала пролистывать передо мной рисунки и несколько разочарованно посмотрела на меня:

— Ты считаешь это глупым?

— Нет. Ты хорошо рисуешь.

Про «хорошо рисуешь» — правда, у неё здорово получалось.

— Я это только тебе могу показать, — сказала она. — Больше никто не поймёт.

Я вообще-то тоже не понял, но промолчал. Решил, что это хороший момент, чтобы понравиться ей, и принялся поддакивать: мол, да, всё отлично, классные рисунки с классными геями, расскажи мне об этом побольше.

Она рассказала мне всё про свои любимые фильмы, сериалы и книги, и в каждом из произведений у неё была любимая парочка геев, которые в оригинальной истории, как правило, вообще никакие не геи, но ей нравилось думать, что это не так. Я спросил, чем ей это нравится, а она ответила: — У геев всё по-другому. Они такие хорошие. Да ты и сам знаешь.

— Ага, знаю, — буркнул я. — Сто отжиманий за бардак в комнате и ежедневные подзатыльники — как тебе такие геи?

— Это у тебя так? — удивилась она.

— Именно!

— У тебя какие-то неправильные геи.

— Уж какие есть.

Это был странный разговор. Не то чтобы я хотел обсуждать геев на свидании со своей девушкой, но это было лучше, чем ничего. А то раньше только «ничего» и получалось — везде этот Костик.

Но самое классное случилось, когда я собрался домой. В коридоре она вдруг обняла меня на прощание, и сказала:

— О, от тебя вкусно пахнет!

— Да, — деловито покивал я. — Это мой одеколон. Специально побрызгал чуть-чуть, а то иначе это моведрон.

— Чего?

— Ничего, — быстро ответил я и подёргал ручку двери. — Ну, мне пора, пока!

Выскочил за дверь смущённый и самый счастливый. Она сказала, что от меня вкусно пахнет!