Ванечка и любовь

[4]

Банзай сломал мой водяной пистолет: случайно наступил на него, когда тот лежал в траве. Я всего лишь отвлёкся, чтобы завязать шнурки, и вот — нет пистолета.

Я дал ему в глаз и ушёл домой. Рассказал Мики, что случилось, потому что он начал расспрашивать. Я рассказал, а он фыркнул:

— У меня в детстве вообще такого не было.

Ну начало-о-о-ось… Не было так много игрушек, не было вай-фая, я проводил себе интернет через шнур, не знаю, как я вообще выжил… Ну, и прочее.

Зато потом он нашёл на кухне пустую пластиковую бутылку, набрал в неё воды, большой иголкой сделал дырки в крышке и закрутил. Наставив бутылку на меня, надавил и вода брызнула мне в лицо.

— Чё ты делаешь! — возмутился я.

— Дарю, — ответил Мики, протягивая мне бутылку. — Самодельный водяной пистолет.

Я взял бутылку в руки и точно так же облил из неё Мики. Мы уже хотели сделать второе оружие и развязать водяную битву, но с работы вернулись как-бы-родители и заставили нас вытирать пол.

Зато на следующий день Микино изобретение произвело фурор.

Я вышел на улицу, а когда Банзай попросил у меня попить, я, протягивая ему бутылку, нажал на неё. Это нас так развеселило, что мы повторили трюк со всеми: предложили воду Гренке, Жоре, Лёте (за это я получил пощечину), нескольким бабушкам у подъезда и бездомным. Последнее было ошибкой. Один из таких отобрал у нас бутылку, смял одной рукой и, грозно нависая, пообещал засунуть её нам в «одно место». Понятно, короче, в какое. Мы не стали дожидаться, когда он выполнит свою угрозу, и сбежали. Но бутылки у нас больше не было.

Зато в округе шатался Жора, который рассказал нам, что его старшая сестра — экоактивистка и у них дома таких бутылок полно, потому что она сортирует пластик.

— Что значит «экоактивистка»? — спросил Банзай.

— Ты что, идиот? — усмехнулся я.

— Я правда не знаю.

— Это значит, что она хочет рожать искусственных детей.

— Чего?

— Ну, «эко» — это когда детей искусственных растят в пробирке, — объяснял я.

— Чё ты врёшь?

— Я не вру, мне в детдоме рассказывали.

Тогда Банзай замолчал. Если я говорил, что мне что-то рассказывали в детдоме, все считали это достоверной информацией.

Мы пошли к Жоре домой делать эти самодельные водные «пистолеты», и тогда я впервые побывал у него дома. Мне понравилось: никаких флагов цвета радуги, на стенах замыленные фотографии, где сто-тыщ-тридцать человек сидят за одним столом вокруг салата оливье. А ещё есть полочка с иконами — миленько. У нас такой нет.

Пока мы на кухне протыкали дырочки в крышках, вокруг нас крутилась мама Жоры, похожая на капусту: круглая и в многослойной одежде. Рядом на табуретке сидел его отец ВДВшник и читал книгу, облокотившись на подоконник. Я удивился, что он читает книгу, но потом подглядел на корешке название: «Самые угарные анекдоты».

Мне казалось, что Жорина мать хочет что-то у меня спросить, но почему-то не решается, и от этого только ходит вокруг стола и неуместные вещи говорит.

— Вы не голодны?

— Нет.

— Ваня, а ты не голоден?

— Нет.

— Вы помыли руки?

— Да.

— Ваня, а ты помыл руки?

— Да.

Что бы она ни спросила, она уточняла это ещё раз персонально у меня, как будто я глухой.

Наконец, она задала вопрос, который, видимо, хотела задать всё это время:

— Ваня, а ты правда из детского дома?

— Ага.

Я заметил, что ВДВшник отвлёкся от книги, и начал нас слушать.

— И, ну, как там?

Я пожал плечами. Что за странный вопрос?

— Тебе с папой лучше?

— Ага.

— А он тебя один растит?

Я напрягся, но снова повторил:

— Ага.

Мне показалось, прозвучало это не очень убедительно.

ВДВшник отложил книгу и сказал:

— Ванёк, давай выйдем, поговорим.

— Куда выйдем? — растерялся я.

В детдоме обычно предлагали выйти и поговорить, чтобы подраться, но не может же он предлагать мне такое.

— В зал, — пояснил отец Жоры.

Я отложил крышку с иголкой и пошёл за ним.

В зале он плотно закрыл дверь и даже задёрнул щеколду: я испугался, что он сейчас вцепится в меня, как бульдог. Но тот лишь усмехнулся: — Не бойся, просто маленький разговор.

Он усадил меня на диван, а сам поставил стул прямо напротив. Сел, широко расставив ноги и опершись локтями о колени — от этой позы он стал мне совсем неприятен, потому что напоминал тупых охранников из детдома, которые нас били.

ВДВшник кашлянул и сказал почти по-приятельски:

— Твоего папу, вроде, Слава зовут?

— Да, — бесцветно отозвался я. Глаз не отвёл.

— Он правда гей? — прежним тоном спросил ВДВшник.

— С чего вы взяли?

— Жора рассказал. С его слов, ему рассказал ты сам.

— Я ему такого не рассказывал. Мы вообще не общаемся, только так — в одной компании.

— Хочешь сказать, что он сам придумал, что твой отец — гей?

Он спросил это таким тоном, как будто хотел меня поставить на место. Но я в лице не изменился, ответил сразу:

— Похоже на то.

И посмотрел на него чуть резче: чего ты, мол, ко мне пристал?

Но он продолжал спрашивать с непонятным напором:

— А тот мужчина, который с вами живёт, он тогда кто?

Я начал пытаться лихорадочно вспоминать, что меня учили говорить мои как-бы-родители, когда такое спрашивают, но в голове было пусто. Я ведь никогда не пытался это запомнить.

— О-о-он… — протянул я, — брат.

— Брат? Чей?

— Славы.

— Брат Славы?

Я испугался, что он может знать Славу с рождения, и быть в курсе, что у того нет брата, или просто усомниться, потому что они вообще не похожи между собой. Поправился: — Брат сестры.

— Брат сестры Славы?

— Ага.

— Это значит, что и его брат тоже.

Блин. Затупил.

— Я так сразу и сказал, — спокойно ответил я.

ВДВшник мученически вдохнул, потом выдохнул, и снова заговорил:

— Слушай, если ты знаешь, что они пидарасы, то можешь так и сказать. Не бойся. Потому что если это так, то они нарушают твои права.

Мне стало обидно, что кто-то нарушает мои права, хоть я и не уловил связи, но решив, что подумаю об этом позже, повторил:

— Он просто его брат.

— Если они какие-то извращенцы, если они делают с тобой что-то плохое, то можешь рассказать.

— Они не делают ничего плохого. И они просто родственники.

— Ты уверен? Ты просто не знаешь, как такие умеют… вдалбливать. Ты, мол, никому ничего не говори, это наш маленький секрет, мы ничего плохого не делаем. А они делают.

Я замер, потому что фразы «никому ничего не говори» и про «ничего плохого» действительно звучали как слова, которыми мои как-бы-родители пытались объяснить как-бы-нормальность их отношений. И когда ВДВшник их повторил, я подумал, что мне действительно что-то вдалбливают, иначе откуда он с такой точностью об этом знает?

— Они заставляли тебя что-нибудь делать? — снова спросил он.

— Что?

— Ну… Что-нибудь.

— Посуду мыть?

— Ну, нет… Ну, типа… — он весь изъерзался на стуле, пытаясь подобрать нужные слова. — Ну, они тебя трогали, например?

— В смысле? — не понял я.

Мало ли, кто кого трогает. Он меня сам за плечо тронул, когда в этот зал заводил, так о чём речь?

— Ну, знаешь там… Как извращенцы, как педофилы иногда трогают. Слышал, может?

Я удивленно поднял на него глаза.

— Вы что?.. Почему вы такое спрашиваете?.. Не было такого. Да они бы не посмели…

— Я спрашиваю, потому что геи с этими целями усыновляют детей. Чтобы превращать их в своих, понятно? И развлекаться.

— С чего вы взяли?

Он усмехнулся:

— Это все знают. А зачем им ещё дети?

— А вам зачем?

— В смысле? Я ж нормальный.

Я не знал, что и думать. Смогу ли я вовремя почувствовать, что превращаюсь в гея, если они действительно таким меня делают? И как они это делают? Я ведь ничего не замечаю. Может, они как цыгане? Банзай рассказывал, что цыгане так хорошо владеют гипнозом, что человек сам готов им отдать все свои драгоценности и не заметить.

И что мне теперь делать, когда я знаю, что меня превращают в гея? Возвращаться в детдом?

Мне почему-то вспомнились вкус манной каши с комочками, которую там подавали каждое утро, и скрипучая кровать с железными прутьями. Я увидел белую кафельную стену туалета для мальчиков, в которую вжимают лицом, когда бьют, и почувствовал холодок на затылке.

Уверенно повторил:

— Слава не гей. Они просто родственники.

ВДВшник откинулся на стул и даже отодвинулся от меня — будто сказал: «Иди. Разговор окончен».

Я поднялся и пошёл к двери.

Пацаны за это время сделали двадцать стрелялок из бутылок, но играть мне уже ни во что не хотелось. Я пошёл домой, вежливо попрощавшись с папой ВДВ-шником и мамой-прокурором.

Вечером, сидя на полу в нашей с Мики комнате, украдкой разглядывал его, пока он что-то писал в блокнот, и думал: если в этой семье детей превращают в гомиков, то Мики уже должен быть «того». Может ли он быть гомиком?

Я оглядел стены на его половине комнаты: одни мужики в обтянутых штанишках…

Чтобы зря не гадать, решил спросить прямо.

— Мики?

— Что? — не отвлекаясь от писанины, спросил он.

— А ты гомик?

Он поднял на меня глаза. Усмехнулся:

— С чего такие личные вопросы?

Ну, всё понятно. Чтобы сказать нет, достаточно просто сказать: «Нет». Всё остальное нагромождение слов — это «Да».

Кажется, я в ловушке.