Ванечка и любовь

[7]

Я больше не ходил гулять на улицу. Сначала думал, что смогу пересидеть дома то время, пока они будут помнить мой позор и желать его повторить, а потом, может, всё само забудется. Но каждый день мне приходили тупые сообщения, типа: «Эй, гомик, чего не выходишь на улицу, нашёл себе парня?». Ничего не отвечал, но их, видимо, забавлял сам факт, что я получаю эти гадости и прочитываю. Пришлось удалить с телефона все мессенджеры. Тогда они начали писать мне обычные СМС-ки, как древние люди, и я вообще вытащил сим-карту из телефона. Слава из-за этого однажды не смог мне дозвониться, а потом переживал, всё ли нормально. Соврал, что телефон разрядился.

— Ты вообще ходишь гулять? — спросил он.

— Хожу.

— Который день прихожу с работы, и каждый раз ты дома.

Это был восьмой день. Я считал.

— Просто совпадение. Я гулял до этого.

Он прошёл на кухню, загремел посудой.

— Мог бы и помыть тарелки, — услышал я. — Ты вообще что-нибудь ел?

— Ага.

На самом деле, не ел. Не было аппетита.

Я взял джойстик от приставки и включил на телеке Майнкрафт. По правде говоря, я не знал, чем себя всерьёз занять. То одно делал, то другое, но постоянно думал о том, что случилось. У меня больше не было друзей и меня на ровном месте считали пидором, даже не так — пидриллой, — а раньше уважали и просили научить плеваться. Почему всё так резко поменялось?

В общем, я этот джойстик взял только для вида, чтобы Слава не думал, будто бы сижу целыми днями и смотрю в одну точку. А так, в общем-то, и было. Даже если пытался что-то делать, всё равно быстро откладывал, начинал смотреть в стену и думал, думал, думал. Не мог понять, как мне относиться к себе, к этим двум геям, к Мики, к пацанам со двора, к отцу Жоры. Кто из всех прав? Пацаны и отец Жоры говорили то же самое, что и все, а моя как-бы-семейка утверждала совершенно противоположные вещи.

Откуда-то из-под шкафа в коридоре заскулила собака. Я вечно про неё забывал.

— Ты гулял с Сэм? — спросил Слава.

— Нет, — ответил я. — Мики с ней гулял утром, это ж его собака.

— Но его же сейчас нет, а скоро уже вечер. Сходи и погуляй.

— Это не моя собака, — упорно повторил я.

— Это наша общая собака.

— Когда я сюда пришёл, она тут уже была, никто меня не спрашивал, хочу ли я с ней гулять.

Посуда на кухне перестала греметь. Через несколько секунд Слава появился на пороге зала и строго посмотрел на меня. Ну, попытался, потому что строгость у него никогда не получалось изобразить.

— Или ты сейчас сделаешь то, что я прошу, или через тридцать минут тебя об этом будет просить Лев.

Я посмотрел на часы. В пять часов главный надзиратель возвращался домой для своих вечерних инквизиций.

Я отложил джойстик и прошёл к окну. Все были там — и Банзай, и Гренка, и Жора, и другие. Играли в футбол баскетбольным мячом. Меня затошнило от мысли, что сейчас нужно будет выйти во двор и столкнуться с ними.

Я медлил. Очень долго одевался, потом сделал вид, что потерял поводок, собака начала лаять, а Слава начал меня торопить. Я дрожал. Сначала казалось, что я дрожу как бы изнутри, но шнурки получилось завязать только с третьего раза — пальцы тряслись тоже. Я удивлялся: неужели я такой трус?

Раньше и похуже бывало, но я не дрожал. Наверное, потому что раньше мне особо нечего было ценить, и я не боялся, если придётся умереть. Я думал, что если меня убьют в драке — это не страшно, а если сделают что-то такое, после чего будет невыносимо жить дальше, то я убью себя — и это тоже было не страшно.

Теперь моя жизнь состояла из семьи геев, долбанутой соседки, друзей-дебилов и предателей, но я не хотел её терять. Потому что была ещё музыка и шанс, что дальше будет лучше, и это главное, чем отличалась моя жизнь в семье от жизни в детском доме. В семье, даже в такой, какая досталась мне, что бы ни случилось, а почему-то легче верится, что это пройдёт.

Я протянул с прогулкой почти до пяти часов. Думал, может за это время они куда-нибудь уйдут, но ничего не менялось. Слава начинал раздражаться: — Слушай, почему для того, чтобы ты хоть что-то сделал, тебе надо кем-то или чем-то угрожать?

— Я ведь собрался.

— Включи другую скорость.

Делать было нечего. Пристегнул поводок к ошейнику и шагнул в подъезд. Дверь за мной закрылась с каким-то особенно трагичным звуком.

Придумал, что попытаюсь незаметно проскользнуть вдоль дома и уйду гулять куда-нибудь далеко. И у меня бы даже получилось, но псина оказалась тупой.

В самый неподходящий момент, когда нам как раз нужно было удирать со всех ног, она демонстративно уселась под каким-то деревом, чтобы пописать. Я потянул её за поводок, почти умоляя: — Пожалуйста, давай в другом месте…

Но она и с места не сдвинулась, а от того, что я дёргал поводок, скулила. Я престал её тянуть: было страшно, что залает и привлечет внимание.

Но они всё равно меня заметили. Мяч полетел в нашу сторону, Гренка побежал за ним и остановился на полпути. Показав на меня пальцем, хохотнул: — Смотрите, пидрила вышел на улицу!

Нас с Сэм облепили кругом. Банзай, Гренка, Жора, Карась и его лучший друг Тунец. Пятеро.

Лучше бы они сразу кинулись меня бить, но им это вообще нафиг не сдалось, они просто стояли и говорили какую-то гейскую чушь, в которой разбирались явно получше меня, и пытались меня задеть своими вопросами про бойфрендов, члены и отцов-гомиков. Мне было плевать, что именно они говорят, просто это было отстойно само по себе: когда тебя вот так окружили и ржут в лицо, пальцами тычут, как на зверушку в зоопарке.

Я не реагировал, и они начали меня толкать друг другу — сначала Карась толкнул, и я сделал несколько шагов назад, а там, со спины, толкнул уже Тунец — на Гренку, и так они пытались мной играть, как мячом. Сэм смирно сидела рядом и наблюдала.

Я подумал, что в фильмах собаки оказываются рядом не просто так. В самые опасные моменты они врываются в кадр, разрывают штаны у врага на заднице, благородно спасают главного героя и смело рычат на любых обидчиков. Сэм не делала ничего.

Я начал умоляюще смотреть на неё, намекая, чтобы она хотя бы загавкала. Никакой реакции. Немного подталкивал её ногой, но и этот знак она не распознала. Я злился: зачем нужна псина, от которой никакого толку? Сейчас меня убьют, а она и ухом не поведёт!

Спасение оказалось рядом со мной незаметно. Один из толчков отправил меня прямиком к нему — я врезался во Льва. Видимо, завидев рядом взрослого, пацаны расступились.

— Что происходит? — строго спросил Лев.

— Мы так играем, — пискнул Гренка.

— Тебя обижают? — это Лев у меня спросил.

Я ничего не ответил, я же не ябеда. Продолжал насуплено молчать.

Он положил мне руку на плечо:

— Пойдём домой.

Я подчинился, пошёл за ним. Гренка нам в след несмело спросил:

— А вы правда пидорас?..

Лев повернулся к нему.

— Нет, — ответил он. — Больше пяти пидарасов в одном месте не бывает.

До меня только потом дошло, что он назвал этих придурков пидарасами. Пока шли, думал: почему он так сказал?

Решение, как спасти себя от пацанов, пришло ко мне неожиданно. Меня удивляло, как какие-то очевидные вещи в этой новой жизни не доходили до меня. В детском доме я бы додумался до этого в первые же минуты, как начались проблемы, а в этой гейской семье меня спасла лишь случайность.

Однажды поздно вечером выносил мусор (специально так поздно, когда уже все разошлись по домам), и увидел аккуратно приставленный к мусорным бакам крест. Он был небольшой, где-то с ладонь, но тяжеленький. На нём был выгравирован тот длинноволосый чувак, похожий на Курта Кобейна. Ну, которого ещё любят все верующие.

Когда я вертел его в руках, пытаясь рассмотреть в темноте, заметил, что сбоку расположено что-то металлическое. Потянул — оно поддалось, и из удлинённой нижней части выглянуло лезвие сантиметров в пять. Это оказался складной ножик, замаскированный под нательный крест. Вот так да! Хорошенькие верующие бывают!

Воровато оглянувшись, я убедился, что никто меня не видел, сложил находку, спрятал её в карман и быстро побежал домой.

Ночью сделал вид, что проснулся попить воды, пробрался на кухню и стащил заточку для ножей. Потом, закрывшись на балконе, чтобы никого не разбудить лязгающими звуками, принялся затачивать свой нож. Получилось круто — даже пальцем не дотронешься.

Вернувшись в спальню, спрятал нож под подушку. Решил: завтра днём выйду во двор, и, если пристанут ко мне, вытащу нож и всех порежу. Всех.

Но с ножом под подушкой мне совсем не спалось. Я маялся: завтра или не завтра? Порезать или припугнуть? Всех или кого-то одного? Пока ворочался в постели, уже наступило утро.

Но днём я точно решил, что пойду и сделаю это. Потому что если не сделаю, то впереди опять будет бессонная ночь, и ещё одна мысленная пытка. Лучше уже сделать, чем таскать эту сопливую нерешительность в себе и мучиться.

Выйдя на улицу, не ждал, когда меня заметят, а сам пошёл в сторону пацанов — они сидели на лавочке и пили что-то из банки с лимонадом (в детдоме в такие банки обычно переливали дешевое пиво, чтобы не спалили). Конечно, завидев меня, они развеселились, засвистели, и опять со всех сторон — «вот и гомик» и «голубой идёт». Громче всех было слышно Жору.

Глядя в его глаза, я вдруг подумал, какое у него мультяшное лицо. Совсем обыкновенное, с ямочками на щеках, веснушками и длинными ресницами. И почему-то, когда я заметил это, нож в моей руке дрогнул.

Силой воли я начал возвращать к себе воспоминания прошлых дней: как он называл меня «детдомвоским» и «музыкантиком», идя по пятам, как не в тему хвастался своим отцом ВДВ-шником, как первым начал называть меня пидрилой и голубым, как всем соврал, что я целовался с ним. Только почему-то за секунду до убийства это кажется уже не таким большим, не таким существенным.

— Ты чё? — с любопытством глянул на меня Гренка.

Тогда я вытащил лезвие из креста.

— Ого… Пацаны, у него перо, — предупреждающе сообщил Карась.

Банзай присвистнул.

— На помойке нашёл? — насмешливо спросил Жора.

Я почувствовал противную слабость. Вдруг понял: нож, чтобы убить, должен пробить грудную клетку, а у меня сил на это нет. И лезвие, наверное, слишком слабое.

Карась вдруг сказал:

— Ну, убей нас, если хочешь! — глаза у него при этом смеялись.

— Что, слабо? — издевался Гренка.

Остальные пацаны тоже заулюлюкали:

— Сейчас нассыт в штанишки!

— Ему слабо!

— Вон, ручки задрожали!

— Сюда слабо?! — крикнул Жора, хлопнув себя ладонью по груди — с той стороны, где сердце.

А у меня и правда руки дрожали. Всё вокруг завертелось: смех, вопли эти, корчащиеся от хохота мерзкие лица — окружающее пространство смазалось в одну общую кляксу. Ничего не получалось разглядеть.

— Че вылупился?! — ржал Жора. — Соскучился, гомик?!

Что-то щёлкнуло в голове. Я выкинул руку с ножом вперед и ударил — не глядя.

Жора завопил, начал падать. Глаза у него закатились.

Тогда я понял, что значит фраза: «Гены берут своё». Я дёрнулся с места, побежал, точно зная, куда бегу и зачем. Домой, в ванную, а там — к раковине, отмывать нож от крови и от отпечатков. Я так хорошо выполнил эту работу, будто бы знал, что делать. Будто бы это вшито во мне. Наверное, мой настоящий отец — убийца. А может, и мать тоже.

В мусорном ведре я замаскировал нож под грудой бумаги, потом сел в зале на диван, задрожал и подумал: зачем? Что я наделал? А на фоне мысли: остальные укажут на меня, но пофиг, буду всё отрицать — пускай доказывают. Мне ещё нет четырнадцати.

Долгое время было тихо. Я просидел в напряжении целый час, судорожно поглядывая на часы — всё ждал, что придут полицейские. Дёрнулся, когда дверь начали открывать, но это всего лишь вернулись как-бы-родители с работы. Они ничего не сказали, значит, тоже были не в курсе.

Тот самый телефонный звонок раздался в семь вечера. Кто-то позвонил и рассказал Славе, что случилось. Сначала я не придал значения этому звонку, но, когда на пороге комнаты появился Лев, я понял, что влип. Он никогда просто так на пороге комнаты не останавливается.

Глядя на меня, он молчал, будто ждал чего-то. Я тоже молчал, но старался в его сторону не смотреть. Так минуты две прошло, наверное. Хотя не знаю, может, и меньше. В такой ситуации время превращается в вечность.

— Ну, — начал Лев. — Как себя чувствуешь?

— В смысле? — охрипшим голосом спросил я.

— Мне интересно, как себя чувствует человек, который ножом другого ударил. Как это?

От того, что этот разговор начинался вот так, стало ещё хуже. Всё-таки, когда на тебя кричат, как воспиталки в детдоме — это проще. Если человек орёт, он выглядит полным придурком, и на это проще хрен забить, чем когда тебя вот так — спокойными словами на чувство стыда провоцируют.

— Фигово, — честно признался я.

— Ну, ничего, — неожиданно ответил Лев, проходя в комнату.

Он похлопал меня по плечу, садясь рядом. Сказал:

— Это потому что ты в первый раз. Но будет же ещё второй, третий, правильно? Дальше — проще.

Я удивлённо посмотрел на него. Что он такое говорит?

— Что с Жорой? — спросил я.

— Умер, — буднично сказал Лев.

— Как это… Умер?

— Ну, умер, как многие умирают, когда им вонзают нож в сердце.

Я смотрел на него внимательно, пытаясь понять, шутит он или нет. Хотел разглядеть это в мимике: может, он сейчас улыбнётся и скажет, что прикалывается? Ну, или пускай рассердится и скажет, что специально соврал, чтобы мне стало стыдно. Хоть что-то, выдающее несерьёзность его слов! Но я ничего такого не находил в его лице — ни один мускул не дрогнул, абсолютное непоколебимое спокойствие.

— Ты серьёзно? — всё-таки уточнил я.

— Да. А ты разве не это планировал?

Мне показалось, что я теряю сознание. Даже начал падать вперед, но Лев придержал меня:

— Тише, тише.

— Мне плохо.

— Это нервное. После убийства — нормальное состояние. Говорю же: потом не будет такого. Просто привыкнуть надо.

Я начал глубоко дышать, стараясь прогнать тошнотно-муторное ощущение. Стало чуть легче.

— Что теперь будет?

— С кем? С Жорой? Похоронят.

Снова затошнило. Подавляя эти ощущения, я уточнил:

— Со мной.

— Ничего. Ты же ещё маленький.

— А кому-нибудь что-то будет?

— Славу, наверное, посадят. Но не всё ли равно? Главное, что у тебя всё нормально.

Он поднялся, собираясь выйти из комнаты. Я спросил его вслед:

— Ты что, даже не накажешь меня?

— Нет.

— Почему?

— Не хочу облегчать тебе состояние. Перенесённое наказание даёт ощущение искупления. А ты поживи с этим так.

Он вышел, аккуратно закрыв дверь за собой. Я захотел плакать, но у меня не получилось. Попытался специально спровоцировать себя, тихонько скулил и дышал, как плачущий, но всё равно слёз не было.

Это хуже всего — когда не можешь плакать. В детдоме обычно ревут только совсем малыши, потому что ещё верят, что если заплачут, то им помогут, защитят от чего-то.

Я уже не верил. В детдоме, кто не верят, берут нож.