Ванечка и любовь

[5]

Последний раз я плакал по-настоящему в шесть лет.

Тогда из детского дома уволилась добрая воспитательница, но дело даже не в этом. Та, воспитательница, тётя Ксана, угощала меня шоколадными конфетами и говорила, что я очень умный. Благодаря Ксане я научился считать ещё до того, как пошёл в школу: когда мы обедали или ужинали в столовой, она перекладывала хлеб из одной тарелки в другую и спрашивала нас: — Если я переложу в эту тарелку два куска хлеба, то сколько здесь получится кусков?

Я считал их пальцами и отвечал:

— Пять!

А кроме меня больше никто не отвечал. Никому не было интересно, да и мне не особо, но Ксана была красивой и вкусно пахла, так что мне хотелось ей отвечать.

Она трепала меня по волосам и говорила:

— Молодец, Ванечка, ты очень умный. Наверное, когда вырастешь, станешь учёным.

Ксана рассказывала нам, что, когда люди становятся взрослыми и заканчивают школу, они могут поступить в университет и получить какую угодно профессию, если будут хорошо учиться. И вообще, если как следует постараться, то можно стать кем захочешь. Она говорила, что вокруг нас простилается огромный мир, в котором можно жить где угодно, ведь на планете больше двухсот стран и шесть материков, и места хватит для всех, и все люди равны, и все люди добрые. Я ей верил.

А потом она решила взять себе ребёнка из нашего детдома. Я умолял её забрать меня, ведь я будущий учёный и единственный из шестилеток, кто умел считать, но она взяла Катю из другой группы, хотя Катя считать не умела. Нянечка сказала мне, что всё из-за того, что я «непонятно кто»: у меня родители неизвестны, плохая наследственность и я больной, а у Кати «всё хорошо».

Ксана говорила, что мир такой большой и добрый, что места хватит для всех, что все люди равны, но она не говорила, что из детдома забирают детей только с «хорошей» историей.

Я сказал ей, что она предательница, а потом проплакал всю ночь, спрятав голову под подушкой. После этого Ксана уволилась, а я больше никогда не плакал всерьёз.

На место Ксаны пришла воспитательница, которая всегда говорила правду. Она говорила, что, когда мы вырастем, половина из нас сопьётся, треть попадет в тюрьму, остальные станут бездомными или покончат с собой. Она говорила, что мир большой, но для нас в нём нет места.

После этого случая я плакал только ради выгоды, или от страха, или от усталости, но по-настоящему — никогда. Оказывается, Лев это раскусил.

Недавно я стащил деньги у Зои Григорьевны. Стащил двести рублей — не знаю, как так получилось. Если я вижу, как что-то лежит без присмотра, мне хочется это украсть. У меня просто такая привычка: заметил что-то ценное — хватай и беги, пока кто-то не сделал это раньше тебя.

На уроке у Зои Григорьевны зазвонил мобильный и она вышла, чтобы ответить. Я заметил две купюры по сто рублей у неё на столе, прижатые учебником по нотной грамоте. В кармане у меня были свои пятьсот рублей — на карманные расходы, но я подумал: семьсот — это лучше, чем пятьсот, и стащил.

Тем же вечером, дома, раздался телефонный звонок. Звонили Славе. Он долго слушал кого-то на другом конце провода, только кивая и повторяя: — Хорошо… Хорошо… Я всё понял…

Затем они со Львом о чём-то долго разговаривали в своей спальне за закрытой дверью. Я догадался, что речь идёт обо мне, и почувствовал досаду: что за жлобство — жаловаться на человека из-за двухсот рублей?

Услышав скрип двери, я взял свой мобильный, развалился на кровати и сделал вид, что очень увлечён игрой.

Лев остановился на пороге нашей с Мики комнаты. Спросил:

— Ты не видел деньги Зои Григорьевны?

Я изобразил удивление:

— Какие деньги?

— Они лежали сегодня на столе в кабинете, потом пропали.

— Не, я не видел.

К моему удивлению, Льва этот ответ устроил. Он кивнул и ушёл.

Я понадеялся, что история с деньгами на этом закончится, и Зоя Григорьевна даже сможет поверить, что их стащил не я.

На следующий день решил, что нужно как можно быстрее их потратить, чтобы не осталось улик. Хотел купить самую дорогую шоколадку, какую только смогу найти, но, когда натягивал джинсы, заметил, что денег в кармане нет. Перепроверил несколько раз. Потом полез в шкаф, начал шарить по полкам — вдруг где-то выпали.

Мики с минуту наблюдал за моими действиями, а потом сказал:

— Деньги я передал родителям.

В детдоме я иногда мечтал, как было бы здорово, будь у меня старший брат. Так вот: нифига подобного.

Из-за его крысиного поступка мне пришлось стоять перед нашими как-бы-родителями, как на допросе, пока Лев ледяным тоном раз за разом повторял одно и то же: — Откуда деньги?

Я молчал.

— Это деньги Зои Григорьевны? — в лоб спросил Слава.

Я снова ничего не ответил, но, как вы помните, чтобы сказать нет, достаточно просто сказать: «Нет».

— Прямо сейчас пойдёшь к ней, вернёшь и извинишься, — велел Лев.

Я отчаянно замотал головой: не пойду.

— Значит, больше никогда не пойдешь.

Я знаю, что странно выгляжу, когда плачу. Слёзы текут сами по себе, но при этом глаза не опухают и не краснеют, как у других людей, словно мне, как актёру, воду закапывают из пипетки.

— Пойду, — хмуро ответил я.

— Только после того, как вернешь деньги и извинишься.

— Нет!

— Жаль, — искренне ответил Лев. — Я думал, тебе это важно.

— Мне это важно! — закричал я и почувствовал, как слезы крупными каплями падают с подбородка.

— Твои искусственные слёзы меня не трогают, — холодно сказал Лев.

— Других у меня нет!

— Иди к Зое Григорьевне. Найди в себе силы извиниться и всё.

— Не пойду! — отрезал я.

— Значит, тебе не музыка нужна, а возможность шарить по карманам.

Я хотел рассерженно выбежать из комнаты, но Лев подался вперед, схватил меня за ухо и рванул вверх, будто хотел поднять в воздух. Ухо начало гореть и жечься, и я закричал: — Ладно! Ладно, я пойду и верну деньги!

— И извинишься?

— Да! — раздраженно ответил я, вытирая слёзы.

Тогда он отпустил меня, оттолкнув. Слава вышел из комнаты, а Лев — следом за ним, и я услышал, как он сказал Славе:

— Эмоционально тупой психопат. Ему даже не стыдно перед ней.

Это правда: стыдно мне не было. Я злился, потому что не понимал, зачем раздувать такие скандалы из-за двухсот рублей. Жадная старуха — вот что я тогда думал.

На следующий день, делать нечего, взял эти дурацкие деньги и пошёл к ней в школу. Она опять в коридоре была, по телефону говорила. Я случайно подслушал, она кому-то рассказывала про Костю, с которым надо лететь в Германию, а где взять столько денег? Говорил же: жадная старуха, из-за какого-то отпуска в Германии трясёт с меня двести рублей.

Закончив разговор, Зоя Григорьевна виновато улыбнулась мне:

— У дочки недавно сын родился. У него лейкемия…

Я в этот момент стоял у дверей с рукой в кармане, а в руке — сжимал деньги. От слов про лейкемию почему-то быстрее забилось сердце. Я попытался прогнать непонятную тревогу: ну, лейкемия, и что? Можно подумать, именно без этих денег он умрёт.

Но это удушающее состояние не уходило всё равно.

Я набрался духу и сказал, глядя в глаза Зое Григорьевне:

— Я взял ваши двести рублей. Извините, — вытащил руку из кармана и протянул купюры ей. — Вы же и сами знаете, какой я.

— А какой ты? — внимательно спросила она.

— Ну, вор, психопат..

Зоя Григорьевна замахала руками, запричитала что-то, мол, не надо так про себя говорить, надо стараться каждый день становиться лучше и лучше, надо учиться быть добрее к людям, но потом внезапно успокоилась: — Давай попьём чаю, — просто сказала она.

Я попил. Дождь шёл в тот день, и я прямо в куртке сел с ней за учительский стол, и мы пили чай с зефиром. Зоя Григорьевна грустно смотрела на меня и молчала, думая о чем-то своем. Я решил, что о внуке с лейкемией, и сказал ей: — Не переживайте, у нас в детдоме тоже был пацан с лейкемией, и ничего, поправился, сейчас уже всё хорошо. Жаль, конечно, что он лысый на всю жизнь, но это ерунда.

Она вдруг погладила меня по голове и сказала дрогнувшим голосом:

— Спасибо. Я не знала, что ты такой…

Я не понял — какой «такой»?

Пацан тот умер, кстати. Может, она поняла, что я соврал?