Ванечка и любовь

[3]

Во дворе ко мне все относились с почтенным уважением, потому что я мог совершить какой угодно безумный поступок, на который большинство бы даже не решились: например, я мог незаметно унести из магазина большое количество сладостей или выкрасть арбуз прямо из грузовика. Однажды у меня получилось своровать почти килограмм картошки, распихав её по одежде, и потом всем двором мы жарили её на костре. Ещё я плевался дальше всех, лучше всех лазил по деревьям, знал больше всех матерных слов, ну и разное там — по мелочи.

Единственным, кто меня донимал, был Жора. Я не знаю, почему его до сих пор не избили толпой. Вернее, поначалу не знал, потом мне понятно стало, когда я сам его побил. У него горластая мамка, которая работает в прокуратуре, и которая горой за своего сыночка. Короче, никто не хотел с ним связываться, поэтому приходилось молча терпеть эту глисту, прибивающуюся к любой компании.

Я долгое время думал, что кроме матери у Жоры никого нет, но в начале лета мы с пацанами — Банзаем и его двоюродным братом Гренкой (потому что он Генка) — пошли в парк аттракционов и встретили там Жору и его отца. Они стояли возле старого аттракциона-силомера, в котором нужно было ударять кувалдой по специальной площадке, а потом в самом аппарате шайба подлетала куда-то вверх и ударялась об звонок (но так получалось только у настоящих силачей). Это был самый старый аттракцион в парке, Слава рассказывал, что он стоял там ещё в его детстве. У меня получалось только металлическую кувалду поднять, но замахнуться ею было невозможно — слишком тяжелая. И замахиваться ею умели только взрослые мужчины, но ни у кого шайба не долетала до звонка.

А когда мы были в парке, то заметили Жору только потому, что со стороны этого древнего аттракциона что-то дзынькнуло. Конечно, нам сразу стало интересно посмотреть, что за гора мышц сумела подбросить шайбу до звонка. И этой самой горой оказался Жорин папа.

Сам Жора бегал вокруг него с криками: «Да, давай, покажи как следует!», а отец выигрывал ему подарки один за другим: игрушечный пистолет, плюшевого мопса, мыльные пузыри…

Мы с Банзаем и Гренкой остановились рядом и завороженно на это смотрели. Папа Жоры был похож на ВДВшника с картинок про ВДВшников — такой огромный, лысый и в полосатой майке. Заметив нас, он, наконец, отложил кувалду, и ушёл за пивом, сказал Жоре «потусоваться пока с друзьями».

Банзай и Гренка начали присвистывать и нахвалить этого мужика, который воспроизвёл на свет такое недоразумение, как Жора, а я, скрестив руки на груди, хмуро молчал.

Заметив, что никакого восторга его отец у меня не вызвал, Жора с вызовом спросил:

— А твой папаша-гомосек так сможет?

Банзай и Гренка одновременно глупо хихикнули.

— Он не мой папаша, — буркнул я.

— Он тебя усыновил, значит, твой! Тебя воспитывает гомосек, смирись.

— Закрой рот.

— Сам же всем рассказывал, что он гомосек. Это же не я придумал.

— Да и похож, — встрял Банзай. Когда я бросил на него свой недовольный взгляд, он виновато пояснил: — Ну, просто из-за сережек в ушах…

А ещё друг называется.

Жора мерзко ухмыльнулся:

— Он, наверное, и кувалду поднять не сможет, а то маникюр испортит.

Все заржали, а я чуть не ответил, что Слава, наверное, и правда не сможет, зато другой отец сможет. Но вовремя спохватился, что это звучит ещё хуже.

Домой вернулся без настроения, а ближе к вечеру предложил Славе погулять до этого парка. Он удивился, подумав, что я внезапно захотел провести с ним время, но мне просто нужно было кое-что проверить.

Я специально вёл его по парку так, чтобы мы как бы случайно проходили мимо того аттракциона с кувалдой. И, когда мы до него дошли, я спросил: — Ты бы смог ударить так, чтоб шайба долетела до звонка?

Слава оценивающе посмотрел на этот агрегат и ответил:

— Думаю, нет.

— А ты попробуй.

— Зачем?

— Ну, попробуй, вдруг получится, откуда ты знаешь? — для убедительности я даже добавил: — Пожалуйста!

Моё «пожалуйста» Слава слышал так редко, что, видимо, не смог мне отказать.

Мы подошли к аттракциону, заплатили за попытку ударить, Слава взял кувалду в руки, замахнулся и ударил по центру металлической площадки. Шайба подскочила, но пролетела чуть больше половины пути вверх, потом упала назад. Звонок не прозвенел.

— Я же говорил, — пожал плечами Слава.

— Так и думал… — проворчал я.

Потом, до дома, мы, в основном, шли молча. Не хотелось с ним разговаривать. Чёртов слабак и гомик.

Он что-то рассказывал, но я почти не слушал.

Неделю ходил унылый и огрызался со Славой больше обычного, но постепенно пацаны стали забывать про этот эпизод с силомером, и я, конечно, тоже переставал постоянно гонять по кругу мысли о том, что у меня вместо нормального отца какой-то гомик в сережках.

А потом приехал Кир. Я летом впервые его увидел — он уже взрослый парень, уехал учиться в Лондон и тогда вернулся на каникулы. Во дворе его знали благодаря тому, что в своё время он разрисовал все стены в округе. Пацаны, конечно, его боготворили, а бабушки и участковый — ненавидели.

В общем, Банзай выпросил у Кира баллончики с краской, чтобы порисовать. Банзай везде — на домах, заборе, беседках — написал «хуй», или «Банзай», или «Банзай хуй». Я пытался сначала нарисовать что-нибудь нормальное, но это оказалось тяжело, поэтому я тоже написал «хуй». И за этим делом мы попались Славе, возвращавшемуся в тот момент с работы.

Он сразу строго спросил, что мы делаем, и я подумал, что сейчас начнёт ругаться из-за стен и ругательств. Но он начал ругаться по-другому поводу: — Вообще-то рисовать надо в респираторах, чтобы не дышать этой дрянью.

— У нас их нет, — ответил я.

— Попросили бы.

— А у тебя есть? — удивился я.

— Есть.

Мы пошли к нам домой за этими специальными масками, которые я представлял совершенно обычными — похожими на медицинские, но они оказались супермегадуперкрутыми с двумя огромными клапанами по бокам.

— Откуда они у тебя? — удивился я.

— Раньше рисовал, — небрежно ответил Слава, как будто ничего особенного.

— На стенах? Как Кир?

— Типа того, — усмехнулся он. — Только мои шедевры остались на стенах бабушкиного дома. Ещё как-то в школе нарисовал училку в виде мегеры, но это, наверное, не сохранилось.

Вышли на улицу мы, конечно, удивленные. Я знал, что Слава рисует, но он это делает обычно за компом, очень долго и кропотливо — если стоять рядом и смотреть, можно умереть со скуки. Но рисовать граффити — это же… Это же вандализм! А вандализм — это круто!

Мы с Банзаем специально сходили во двор, где стоит дом бабушки (ну, не моей, а бабушки Мики, получается), и нашли все Славины рисунки. Они отличались от рисунков Кира. Кир обычно через весь забор писал фигурными буквами “KIR” — ну, и всё на этом. А Слава рисовал настоящие картины — беседка на детской площадке была разрисована мультяшными героями, а на торце дома была картина, имитирующая «Звёздную ночь» Ван Гога — высотой почти до второго этажа. Мы поняли, что это его рисунки только потому, что они тоже были подписаны именем, но мелкими буквами и внизу. Конечно, многие из них уже были испорчены — всякие придурки, типа таких же, как Банзай, написали поверх нарисованного «хуй» и «лох».

После всего этого мы растерянно посмотрели на респираторы в наших руках — рисовать больше не хотелось.

— Пусть он у нас во дворе тоже что-нибудь нарисует, — попросил Банзай.

— Да он не станет…

— Почему?

— Он же уже взрослый.

— Ну и что?

Я ничего на это не ответил.

Дома, за ужином, спросил у Славы — так, чисто на удачу — согласился бы он нарисовать что-нибудь в нашем дворе.

— Без проблем, — сразу ответил он.

Лев напрягся:

— На стене? Из баллончиков?

— Ага, — обрадованно закивал я.

— Это вообще законно?

— Статья двести четырнадцать уголовного кодекса Российской Федерации — «Вандализм», — как по прочитанному отчеканил Мики.

— А ты откуда знаешь? — нахмурился Лев ещё больше. — Тоже на стенах рисуешь?

— Нет, всего лишь разрушаю памятники и оскверняю могилы, — улыбнулся Мики.

Как ни странно, этого ответа было достаточно для того, чтобы Лев снова переключился на Славу:

— Ты пойдёшь рисовать с детьми на стенах? Серьёзно?

— Не будь занудой, — закатил глаза Слава.

— Кто, если не я?

— Я, — встрял Мики. — Я могу тебя подменить! — театрально прокашлявшись, он выдал неестественно низким голосом: — Ты же взрослый человек, зачем тебе это надо? Какой пример ты подаёшь детям? Они будут думать, что если можно тебе, значит, можно и им, представь, во что тогда превратится город!

Мы со Славой засмеялись, потому что это правда было смешно, но Лев только сдержанно кивнул:

— Спасибо, Мики.

— Пожалуйста, пап.

На этом разговор про граффити замялся сам собой, и я понял, что завтра Слава действительно что-нибудь нарисует нам.

На следующий день я ходил по двору и выбирал такое место, с которого нас мог бы заметить Жора, если бы в этот момент вышел погулять. А он почти всегда торчит на улице, потому что у него компьютер под паролем. Вообще-то, так почти у всех, но Жора — единственный придурок во всей округе, который так и не научился разгадывать пароли родителей.

Я выбрал забор, на котором мы с Банзаем накануне писали плохие слова — он как раз хорошо просматривался и с нашего двора, и с соседнего. Сначала мы были втроём: я, Слава и Банзай.

Слава надел респиратор, затем перчатки, потряс баллончики и спросил:

— Что будем рисовать?

Мы с Банзаем растерянно переглянулись. Он хихикнул:

— Нарисуйте банзай!

— Как я это нарисую? Это же слово.

— Слово?

— Ну, какая-то фраза японская, типа пожелания всего хорошего.

— Не, — помотал я головой. — Нам в школе говорили, что банзай — это мелкое дерево. Поэтому мы так Банзая называем, потому что он мелкого роста.

— Дерево — это бонсай, — объяснял Слава. Через респиратор его голос звучал глухо. — А банзай — это просто фраза. Но я могу и бонсай нарисовать, конечно.

У нас от этой информации просто весь мир с ног на голову перевернулся. Но не переименовывать же из-за этого Банзая — в Бонсая? Пришлось ему и дальше ходить названным в честь японской фразы.

— Ладно, давай бонсай, — согласились мы.

Прежде чем начать рисовать, Слава велел нам тоже надеть маски, так что мы стали похожи на трёх выходцев из Чернобыля.

Следующий час мы как завороженные наблюдали за движениями Славиной руки: как из неровных линий вдруг начинают проглядываться узнаваемые очертания ствола, шершавой коры и кроны, и как всё становится таким настоящим, будто это живое осязаемое дерево — протяни руку и дотронешься.

— Нарисуй гнездо с птицами, — попросил я. — Вот тут.

— Сам нарисуй, — неожиданно ответил Слава и протянул мне баллончик.

Я даже сделал шаг назад:

— Не, я испорчу…

— Не испортишь. Давай.

Я подошёл ближе, взял баллончик, встряхнул. Неуверенно поднёс к рисунку. Слава обхватил мою кисть и сказал:

— Нажимай.

Я нажал, и он сам повёл мою руку, вырисовывая сначала гнездо, а потом и птиц. Получилось здорово, хотя моей заслуги, конечно, в этом не было.

В итоге вместо декоративного деревца в горшке у нас получилось настоящее огромное дерево, похожее на дуб, с гнездом, птицами, чистым полем, деревней вдалеке, с голубым небом и ярким солнцем. Мы даже заметить не успели, как этот пейзаж возник перед нами.

А когда обернулись, поняли, что были не одни. Не знаю, как давно, но за процессом рисования следили другие ребята со двора (Жора!), случайные прохожие и даже бабушки, ненавидевшие Кира, но при этом не пытающиеся остановить Славу.

Он собрал баллончики, снял маску и скромно сказал:

— Ну… Вот.

— Очень красиво! — выкрикнул кто-то из пацанов, а остальные подхватили:

— Да, здорово!

— Не то что всякие каракули!

Только Жора стоял с равнодушным лицом. Мы встретились взглядом, и я тоже снял маску — специально, чтобы показать ему мою самодовольную ухмылку.

Проходя мимо него, я спросил:

— А твой лысый папа так сможет?

— Да это фигня, — ответил Жора таким тоном, что мне сразу стало понятно: не фигня.

Его отец может впечатлить своей силой только тупых пацанов вроде Банзая, и то на пару минут, а Славина картина останется здесь надолго, может, даже навсегда (ведь никуда не делись его рисунки во дворе, где он рос), и каждый раз, когда люди будут проходить мимо, они будут видеть Славу через неё. Это уже точно покруче, чем звенеть в звоночек.