Варяги и ворюги

Глава 4 Племя бичей

Происхождение якутских бичей исследовано недостаточно хорошо. Постараюсь заполнить этот пробел. Часто ряды бичей пополнялись за счет освободившихся заключенных, которых на Большой Земле уже никто не ждал или которым неохота было тащиться за семь верст киселя хлебать. В Якутске они чувствовали себя, во-первых, дома, а во-вторых, среди единомышленников. Другой мощный резерв состоял из завербовавшихся на Север, но по разным причинам не прижившихся в трудовых коллективах. Были и идейные бичи, принципиально не признававшие ничьих авторитетов и никакой дисциплины и считавшие бичевание единственно возможным для свободного человека способом существования. К ним относились с уважением.

Когда весной становилось тепло, посланцы армии бичей вываливали на улицу и шли вербоваться в тайгу. За каждым посланцем, уполномоченным вести переговоры, стояло человек десять или двадцать, которые на людях показаться не могли, что будет объяснено ниже. Бичи соглашались на любую работу, но при выполнении следующих обязательных условий: бригада должна состоять только из своих, бугор должен быть только своим, никаких подъемных — только экипировка и окончательный расчет по осени.

Вербовка шла не более недели. После этого бичи исчезали из города.

Появлялись они ближе к концу сентября, когда не за горами уже были первые заморозки, и получали честно заработанные деньги. Вот тут-то и начиналось.

В принципиальном плане загул бичей мало чем отличался от обычных картин, наблюдаемых в рабочих поселках в дни выдачи аванса или получки. Разница была только в масштабе.

Но именно она и была решающей. Сколько может пропить обычный работяга? Ну сто рублей, ну двести. Черт с ним — пусть триста! А если у меня на кармане шальные тысячи? Да не только у меня, но и у каждого кореша? Тогда как?

Но, шикуя в городских кабаках, швыряя налево и направо бешеные деньги, просаживая тысячи в «очко» и в «железку» и щедро одаривая сорокалетних куртизанок с челюстями из нержавеющей стали, дальновиднейшие из бичей ни на секунду не забывали о том, что все не вечно под луной и что впереди тяжелые времена. И бичи принимали меры предосторожности.

Я не застал эпоху знаменитых парчовых и бархатных портянок — мода на портянки закончилась задолго до моего рождения. А вот полупудовые бостоновые штаны застал.

Хозяйственный бич, появившись в Якутске с честно нажитым капиталом, первым делом навещал промтоварный магазин. Там приобретался отрез самого лучшего и дорогого материала — бостона, шевиота или еще чего-нибудь. Из этого отреза в городском Доме быта за ночь шились многослойные брюки в количестве одна штука. Брюки эти напоминали две сходящиеся вверху колонны Большого театра, перетянутые широким армейским ремнем с начищенной до блеска пряжкой. На деревянном тротуаре Якутска упакованный в бостоновые брюки бич не помещался, и ему приходилось спускаться на проезжую часть, каковую он занимал наполовину, гордо, но с трудом переставляя слоновьи ноги.

Заимев брюки, бич немедленно пускался во все тяжкие, пил сам и поил полгорода, пока не кончались деньги. Потом еще некоторое время пил на деньги корешей. Потом пил в долг. А потом наступали черные времена. Тогда привлекались скупщики, уже поджидавшие своего часа, с брюк, как с кочана капусты, срезался верхний, слегка потерявший первоначальную окраску слой и тут же продавался за наличные.

Загул получал новую подпитку.

Потом срезался второй слой.

Когда же оставалась только прикрытая последним фиговым слоем кочерыжка, дружная кучка бичей во главе с обладателем Последних Штанов шла устраиваться на работу в котельную. Здесь уже вопрос об авансе и качестве спецодежды ставился предельно жестко — с ссылками на КЗОТ и профсоюз. В конторе бичи переодевались во все новое, сдавали полученный аванс в общий котел, добавляли туда сумму, вырученную за Последние Штаны, забирали на все наличные в ближайшем магазине водку, тушенку, лук, чеснок и курево и шли в котельную, которой предстояло быть их общим домом на всю долгую полярную зиму.

В котельной бичи немедленно раздевались до исподнего — у кого оно было, бережно сворачивали и складывали по углам ватники, комбинезоны и валенки и выбирали бугра. Обычно им оказывался владелец Последних Штанов. К Новому году вся спецодежда уже оказывалась выменянной на водку и курево. Вся — кроме одного-единственного комплекта, принадлежавшего бугру. Он не продавался никогда — даже в самые тяжелые времена, ибо это означало бы полную утрату связей с внешним миром и неизбежную голодную смерть. Бугор исправно появлялся в городе, получал за всех честно заработанное, выбивал кое-какие старые долги, закупал провиант, а по весне шел вербоваться в тайгу, представляя всю засевшую в котельной голозадую команду.

И все повторялось по новой.

В хрониках остались обрывочные сведения об отдельных представителях великого племени бичей, которые пытались разорвать этот порочный круг. Наиболее известен был некто Иван Иванович Диц, наполовину немец, избежавший каким-то образом общей судьбы своих поволжских соотечественников, вдоволь повоевавший в Крыму и под Одессой и вычищенный уже после войны по простой случайности — запоздавшая награда за бои под Севастополем, как водится, нашла героя, подняли, естественно, личное дело, с ужасом убедились, что проморгали в свое время матерого врага, и тут же заткнули его куда подальше.

Среди бичей — авантюристов и гуляк — Иван Иванович выделялся особой немецкой хозяйственностью, дотошностью и плохо скрываемым нежеланием все валить в общий котел и тут же немедленно пропивать. Выпить и погулять он, правда, любил, но при этом сильно напрягался и явно высчитывал постоянно, кто сколько заплатил и сколько при этом употребил. Так что особого удовольствия от общения с Иваном Ивановичем прочие бичи не испытывали, но держали его за своего, надеясь втайне, что жизнь и не таких обламывала.

Так или иначе, но в один распрекрасный день разнеслась молва, будто бы Ивана Ивановича видели в аэропорту. И по слухам, был у него с собой билет в один конец. куда-то на юга. Как водится, стали вспоминать тут же, не замечалось ли за Иваном Ивановичем чего-нибудь странного последнее время, не говорил ли он кому чего и так далее, а потом махнули рукой. Немец и есть немец, что с него взять. Тем более что не до него было — сезон подходил, и тайга ждала своих героев.

А когда первые бригады вернулись в город и уже были пошиты первые бостоновые штаны, Иван Иванович неожиданно объявился и покаялся прилюдно.

Оказалось, что Иван Иванович вынашивал мечту об эмиграции на Большую Землю уже много лет и, тщательно скрывая эти замыслы от собратьев, скопил в секрете от всех очень большие деньги. Таился он не зря, поскольку отлично понимал, что такого черного предательства ему не простят — мало того? что держал заначку от корешей, так еще и продал их великое братство, променяв его на… на черт знает что… Но, скопив нужную сумму и устав от конспирации, решил — пора. И махнул в Севастополь, где после войны так ни разу и не был.

Он-то думал, что прикупит под Севастополем домик, обзаведется хозяйством, оглядится, потом, возможно, вызовет к себе старую зазнобу, ежели она, конечно, еще не пристроена, и сложит по кирпичику ту жизнь, которая была когда-то у его фатера в Поволжье и о которой он смутно, но с тоской вспоминал. А Север останется просто воспоминанием, о котором он будет рассказывать соседям за бутылкой белого крымского вина.

Но главное — главное! — он никогда более не будет так глупо и бессмысленно разбрасывать деньги, потому что в них и есть кровью и потом заработанное будущее. Только они могут обеспечить ему нормальную и спокойную жизнь.

Поэтому, садясь в самолет, Иван Иванович уже ощущал себя не бичом по кличке Немец, а настоящим немцем из почтенного рода Дицев. И отряхивал с ног своих прах столицы бичей.

Но все сложилось не так, как мечтал Иван Иванович. Началось с того, что ни в одной севастопольской гостинице для гостя с Севера не нашлось места. Даже предъявление в горкоме партии документов, однозначно свидетельствовавших, что гость сперва сдавал Севастополь фашистам, а потом отбирал его обратно и при этом был ранен, ситуацию никак не изменило. Можно было, конечно, устроиться в частном секторе, но от одной только мысли об этом Ивану Ивановичу становилось как-то не так. Оказалось, что за долгие годы на Севере в его подсознании прочно укоренилась странная мечта о гостиничном номере люкс с нейлоновыми занавесками на окнах, видом на море, телефоном на прикроватной тумбочке и завтраками в постель. Поэтому он упрятал подальше военные регалии, вернулся в гостиницу и решительно протянул администратору паспорт с вложенной в него сторублевкой.

Номер нашелся мгновенно — как раз такой, о каком мечталось: с видом на море, занавесками и телефоном на тумбочке.

Вторую сторублевку Иван Иванович скормил проводившему его в номер халдею — мелких не было. Правда, при этом что-то кольнуло в сердце, и как предупреждение прозвенели в ушах начальные строчки песни про Ванинский порт, которую любили тянуть коротающие в котельной полярную зиму бичи.

Но мелких-то не было.

Через каких-нибудь полчаса телефон на тумбочке взорвался звонком и более не умолкал. Тонкие девичьи и нежные женские голоса наперебой интересовались, надолго ли дорогой гость пожаловал в город и как собирается проводить свободное время. И Иван Иванович осознал, что где-то рядом с мечтой о своей первой любви, которая поможет ему скоротать старость, надежно укрыты видения некоего невиданного разврата и противостоять им он не может.

Двум наиболее настойчивым Иван Иванович тут же и назначил встречу в гостиничном ресторане и так и не смог понять, почему вместо двоих заявилось пятеро. Выгнать лишних он не решился, накормил всех до отвала икрой, напоил коньяком и шампанским, а потом, стараясь держать походку, прошествовал к администратору, небрежно перебросил через стойку очередную бумажку с портретом вождя мирового пролетариата и потребовал еще один люкс.

Двух девочек Иван Иванович забрал с собой, а остальных поселил в немедленно выделенные апартаменты, предупредив строго, что в скором времени навестит.

К концу недели Иван Иванович все еще обретался в своем номере, а половину этажа занимал его персональный гарем. Но здесь Ивана Ивановича постигла обычная судьба арабских шейхов, населяющих свои дворцы неземной красоты гуриями, но выступающих при этом в роли собаки на сене. Потому что, несмотря на вполне приличное здоровье, предложение в несколько раз превышало спрос.

Но если у шейхов были дворцовые стражники и верные евнухи, строго следившие за нравами в гареме, то в севастопольской гостинице ничего подобного не наблюдалось. И как-то ночью Иван Иванович с гневом обнаружил, что временно оставленные в небрежении гурии затащили в оплаченный им номер черноусых красавцев и предались разнузданным безобразиям.

Выгнав распутниц и откупившись от вызванного наряда милиции, Иван Иванович произвел смотр личного состава, отобрал восемь наилучших и уже на следующий день отплыл с ними в сторону Сухуми на специально зафрахтованном лайнере, разумно рассудив, что в море соблазнов будет поменьше и хранить ему верность девушкам будет не так уж и затруднительно…

— Ну что, Немец? — строго вопросили его вернувшиеся с промысла и уже отгулявшие свое бичи, обнаружив Ивана Ивановича в котельной. — Понял, сукин сын, что значит малая родина? Что есть такое настоящие друзья-товарищи? Или просто деньги кончились?

Ничего не ответил им Иван Иванович, только склонил седую голову и уронил слезу, навеки похоронив память о беззаботной и упорядоченной жизни своего поволжского фатера. И понял он раз и навсегда, что Родина его — Север, а национальность — великое и разгульное племя бичей. А еще понял он, что единожды попавший сюда — все равно как здесь родившийся и что клеймо бича ставится навечно.

— Да что там! — ответил он друзьям-товарищам и лихо сплюнул в сторону двери. — Погулял малость. Гляжу — три тыщи осталось. Чего уж тут пить-то… Вот и вернулся…

Вот такая история. Не знаю, заметили вы или нет, но родовое имя Иоганн, или по-нашему Иван, в русской части семьи Дицев тоже передавалось из поколения в поколение.