Варяги и ворюги

Глава 62 Картинка в зеркале

Голова у человека сконструирована таким образом, что она все время смотрит вперед. Конечно же, головой можно вертеть в разные стороны, но это не имеет принципиального значения, поскольку ее естественное положение — только вперед. Убедиться в этом весьма просто: надо лишь вывернуть голову, скажем, влево и засечь время. Довольно быстро вы почувствуете некоторое неудобство, минут через двадцать начнет ныть шея, а закончится это все приступом головной боли. Потому что голова предпочитает находиться в естественном положении. А в неестественном ей неудобно.

Если же происходящее слева представляет для вас такой уж серьезный интерес, то намного лучше будет повернуться налево всем организмом. Нале-во! Тогда то, что было для вас слева, станет спереди. И это опять будет удобно.

А вот чтобы посмотреть назад, человеческая голова просто не приспособлена. Она не умеет смотреть назад. Здесь без поворота корпусом на сто восемьдесят никак не обойтись. А если повернуться, то впереди станет то, что раньше было сзади.

Если же предположить, что понятия «впереди» и «сзади» имеют объективный смысл — а чаще всего так оно и есть, — то придется согласиться с тем, что взгляд назад есть нечто нежелательное и, возможно, опасное, поскольку ежели бы оно было по-другому, то Творцу или Эволюции, ответственным за проектирование человеческого организма, ничего не стоило бы устроить голову свободно вращающейся на оси.

Но этого не произошло. Значит, так надо.

Но если так надо, то вполне разумным представляется предположение, что здесь мы имеем дело с неким изначальным запретом, реализованным в виде конструктивной особенности человеческого тела. Интересно попробовать сравнить этот запрет с другими известными нам и продиктованными пророку Моисею на Горе Синайской. Например, «не укради». Обратите внимание, что никакого сколько-нибудь развернутого объяснения эта заповедь (как и все прочие) не имеет. Не развернутого — тоже. Почему «не укради»? Потому что не получится? Глупость. Во все времена воровали, и отлично получалось. Потому что побьют, если поймают? Так, во-первых, могут и не поймать, на что каждый, собственно, и рассчитывает, а во-вторых, если в этом дело, то звучать должно было бы по-другому — «не попадайся». Так ведь нет — именно «не укради». И никаких объяснений.

Человек же, будучи существом разумным, к декларативным запретам относится резко критически. Он их не понимает. Вот она уже третий раз в мою сторону смотрит и ногу на ногу медленно так положила, и колени ее лунным светом горят, — а не все ли равно мне в этот момент, кем она ближнему моему приходится? Почему же нельзя, если не просто можно, но и все уже само собой происходит?

Чтобы подобных безобразий не случалось, надо либо объяснить человеческим языком, почему нельзя, либо же иное что предпринять. Например, протянул руку к чужому, а она, рука, возьми да онемей до полной бесчувственности. Тогда не просто все понятно станет, но и общество человеческое придет в благостное состояние.

Я со всякими людьми эту тему обсуждал, и многие считают, что если бы, к примеру, указание насчет жены ближнего действительно было принципиально важным, то его никогда не отдали бы на откуп свободной человеческой воле. При этом вовсе не обязательно, чтобы у мужика в соответствующий момент что-нибудь немело или отваливалось. Можно было бы в самом начале какой-нибудь вегетативный способ размножения предусмотреть, вроде почкования. И никаких проблем.

Если эту точку зрения принять, то вопрос о взгляде назад становится весьма любопытным. Ибо здесь мы, очевидно, имеем дело с запретом, заложенным в человеке изначально, но запретом особым — неизреченным запретом, тайным и страшным. Что-то такое есть во взгляде назад, о чем даже Моисею не было сообщено.

Единожды только, еще до Моисея, была приподнята завеса, когда бежал из родного дома праведник Лот с семейством, а за спиной горели преступные города; в поднимающемся ввысь сладковатом черном дыму сверкали голубые вспышки небесного пламени, и вопли пылающих на первом в истории аутодафе грешников доносились до оставленного жить города Сигора. Тогда сказано было Лоту: «не оглядывайся назад», — но жена Лотова оглянулась позади его и стала соляным столбом.

Много других указаний есть, разбросанных по старым книгам, но не собранных воедино. Богиня Исида любила сирийского царевича из Библоса и даже хотела даровать ему бессмертие, но не успела. Посмотрела назад Исида, и умер царевич Манерос, о чем поют на пирах египтяне. Зулусский вождь Ланга, встав поутру и обратившись к солнцу, услышал, что к нему будто бы подползает змея. Он обернулся и увидел свою тень, то есть душу, только что проснувшуюся и вышедшую из тела; испуганная душа тут же покинула тело Ланги и никогда уже не возвращалась, как ни старались лучшие зулусские колдуны и как ни смешивали кровь жертвенных буйволов с кровью жен вождя.

А вот, скажем, в области разведки и контрразведки трудятся люди внимательные и чувствительные ко всякого рода негласным указаниям. Возьмем, к примеру, какогонибудь охотника за шпионами. Вот он идет по улице и выслеживает идущего перед ним шпиона. Он при этом не совсем уверен — шпион это или нет, но на всякий случай выслеживает. Потому что у него такая работа. А тот, который впереди идет, он и вправду шпион, самый настоящий. И ему ужасно интересно знать, выслеживают его или нет. Потому что если выслеживают, то самое время тикать в подворотню, путать следы и прикидываться пожарным шлангом. Но обернуться назад и проверить он не может, поскольку получил правильное образование и наслышан про злосчастную супругу Лота, горькую судьбу Манероса и трагическую кончину вождя Ланги. Тогда он хитрит. Он подносит к лицу скрытое в руке зеркальце и наблюдает — не видно ли за спиной человека с поднятым воротником и усталыми глазами. Но нельзя перехитрить неизреченный запрет. Это движение немедленно фиксируется идущим сзади, и с этой минуты будущее шпиона приобретает неизбежно печальную окраску.

Зеркало. Самый мистический из всех мистических предметов. Я вижу в нем свое отражение, всегда меняющее местами «лево» и «право» и никогда — «верх» и «низ», в тот момент, когда я рядом, а что с ним происходит, лишь только я отхожу в сторону, мне неведомо. Вот, например, жители Андаманских островов, соплеменники известного персонажа из «Знака четырех», считают, что их отражения и есть бессмертные души. Поэтому они боятся своих отражений, боятся порождать их, взглянув ненароком на водную гладь. Потому что под водой может жить какое-нибудь чудовище, которое унесет душу-отражение, и тогда человек пропал. Особенно много таких чудовищ с незапамятных времен водится в реках на островах Меланезии, посему местные жители к воде просто не подходят. Табу.

И так не только дикари считают. Культурные греки придерживались той же точки зрения. Вот, например, красавчик Нарцисс. Оказался случайно у воды, взглянул ненароком, увидел свое отражение и перепутался насмерть — подумал, что кто-нибудь из сонма древнегреческой нечисти уволочет это изображение под воду. Остался, чтобы защитить его и отстоять, а потом зачах и умер.

Да что мы все о старом? Как насчет известного обычая завешивать зеркало черным, если в доме кто-то умер? Где-то внутри мы уверены, что в зеркале продолжает жить душа мертвого, и отгораживаемся от нее черной тряпкой.

Но самый фантастический обряд совершается с зеркалом единожды в год, во время святочных гаданий. Два зеркала ставятся одно против другого, и зажигаются две свечи. Тогда виден бесконечный в обе стороны коридор, освещенный бесчисленным множеством свечей, по которому к смотрящему должна явиться его Судьба. Мы-то думаем, что Судьба приходит из Будущего, но Будущее и Прошлое в зеркалах неотличимы, так что вполне вероятно, что приходит она из бесконечно удаленного Прошлого, из открытого Томасом Манном и не имеющего дна Колодца Времени. «И будешь судьбою».

И если души суть отражения, то, зажигая свечи и устраиваясь поудобнее между зеркалами, мы должны быть готовы к тому, что увидим в коридоре Времени странное и страшное мельтешение вихревых потоков, посреди которого, уже вливаясь в него, но еще не растворившись до конца, маячит побелевшее лицо смотрящего.

Это самое подходящее время, чтобы почувствовать — все есть у человека, многими благами и талантами чрезмерно одарен он, но не властен он ни над своим прошлым, потому что оно ушло, ни над будущим, потому что оно есть не что иное, как отражение прошлого, а уж что касается настоящего, так его и вовсе не существует, ибо каждое микромгновение проходит и тут же становится частью прошлого, а значит, и будущего.

Был такой персонаж — Фауст. Он все это настолько остро ощутил, что, заключив известную сделку, громогласно потребовал: «Остановись, мгновенье!» Если нет ни прошлого, ни будущего, то отдайте хоть настоящее, эту перекладинку, перекинутую между двумя безднами и неумолимо ускользающую из-под ног, оставьте ее, позвольте удержать единственное, над чем может быть властен человек, оскорбительно именуемый венцом творения, а на деле — самая несчастная из земных тварей, ибо только ему из всех лишенных всего дано осознать свою нищету.

Желание — понятное. Требование — некорректное. Время, уважаемый доктор, нельзя остановить. Время — это такая штука, которая существует исключительно в движении. Как велосипед. Не падаешь, только пока едешь.

Был бы я Фауст, я бы по-другому сказал. Время — исчезни! Потому что обрести подлинную опору можно только там, где нет времени, а есть вечность.

Может быть, именно из-за несогласия с доктором Фаустом мне иногда снятся непонятные сны. В них я вижу большую и странную страну, в которой нет времени, в которой прошлое, настоящее и будущее суть одно и то же, и населяющие ее люди встречают себя же, но еще совсем младенцев, и говорят с собой же, но уже со стариками, и рядом с ними идут их отцы, не воскрешенные научно-техническим прогрессом по Федорову, а существовавшие предвечно. И эта страна, собравшая в себе все лучшее и все худшее, что только может быть на земле, бесконечно прекрасна и невыразимо страшна, и под свинцовым, безнадежно больным небом высится кубическая бетонная громада, сковавшая до поры невидимую смерть, разрывают туман огненные вспышки Бородинского поля и Плесецка, а рядом с желтым одуванчиковым лугом, в черном от времени кабаке, готовясь к объявленному походу на Казань, стрельцы лениво тянут неведомую песню: