Василий Мудрый

ПАРТИЗАН. ЧЕКИСТ, СОЗИДАТЕЛЬ...

История — сокровищница наших деяний, свидетельница прошлого, пример и поучение для настоящего, предостережение для будущего.

Мигель Сервантес

Времена не выбирают — в них живут и умирают. Это — данность. И как бы кому-то того ни хотелось, но прошлое из жизни не вычеркнешь — оно всегда с нами. Без прошлого нет и будущего. Ведь человек, забывший прошлое, — это все равно, что человек без Родины. Мудро предвидел в свое время некоторые современные «философско-исторические» тенденции великий дагестанский поэт Расул Гамзатов: «Если кто-то выстрелит в прошлое из ружья — прошлое выстрелит в него из пушки».

И XXI век, отделяя зерна от плевел, заставляет вновь и вновь вдумываться в истинную суть и смысл ряда эпохальных явлений ушедшего XX столетия. Судьба Василия Захаровича Коржа неразрывно связана со многими героическими и трагическими событиями, происходившими в самые переломные моменты истории становления государственности на многострадальной белорусской земле.

В XX веке суровая судьба вела нашего земляка Василия Захаровича Коржа через наиболее переломные и драматические этапы в истории Беларуси. И имя этого легендарного уроженца земли белорусской, Героя Советского Союза генерал-майора, заслуженно вошло во все издания и труды о всенародной партизанской борьбе на нашей многострадальной земле во время Великой Отечественной войны.

Все, свершенное Василием Захаровичем Коржом в годы страшного военного лихолетья, являлось творческим, логическим развитием им того боевого, чекистского, оперативного и партизанского опыта, который он приобрел в предвоенный период во время службы сначала в резерве военной разведки, а затем в органах госбезопасности. При этом В.З. Коржу в любом деле, в самых сложнейших ситуациях всегда были присущи народная мудрость и высокий профессионализм…

Этот человек из белорусской глубинки был, в прямом понимании смысла этого слова, сыном своего бурного и противоречивого времени. Обо всем пережитом Василий Захарович начал писать в начале 1960-х годов в своих так и не увидевших свет в законченном виде книгах. Многие заветные мысли, откровенные и, как оказалось, исторически правдивые, подтвержденные затем архивными материалами, оценки тех или иных событий, свои чувства и переживания Корж в течение почти тридцати лет доверял лишь дневнику, для чужих глаз не предназначенному. Да и не собирался он писать некий исторический очерк, в классическом его понимании.

К тому времени уже неоднократно увидели свет мемуары ряда партизанских, прежде всего партийных, руководителей. И отнюдь не все в этих книгах в угоду не всегда обоснованному возвеличиванию «руководящей роли партии» абсолютно соответствовало правде, самой природе истинного народного героизма, а также всему трагизму Великой Отечественной войны, особенно первых ее дней и месяцев.

Коржу же хотелось правдиво, откровенно и искренне рассказать в назидание потомкам «о времени и о себе», семейной жизни своей и детях, не воздвигая некий канонизированный «бронзовый монумент». Выстраданные всей своей жизнью строчки он писал долго и трудно. Человек кристальной честности, порядочности и принципиальности, Василий Захарович Корж беспрестанно переделывал в нескольких вариантах главу за главой, постоянно дополняя, уточняя детали и факты. К сожалению, после многочисленных «рецензентов», «цензоров», правок, исправлений в редакциях, так называемых «улучшений» от первоначальной сути, остроты и смысла рукописей мало что осталось. Многое, весьма интересное, актуальное и ценное, вообще бесследно исчезло в недрах некоторых белорусских и московских издательств, на другие материалы было наложено негласное табу. В конечном итоге издание книги В.З. Коржа в Беларуси так и не состоялось…

Казалось бы, довольно много книг, публикаций, кино и видеоматериалов о судьбе этого незаурядного человека, мечтателя-реалиста, романтика и вместе с тем бойца появилось в течение быстро пронесшихся десятилетий. Однако все они носили неизбежный отпечаток своего времени. Что-то умалчивалось, о чем-то в угоду не всегда обоснованным, «партизанским амбициям» отдельных лиц написать и тем более издать написанное было тогда практически невозможно. Многие оперативные, исторические документы и, в особенности, отдельные дневники В.З. Коржа десятилетиями ждали своего часа в архивах, спецхранах и у его дочери, лихой кавалеристки-фронтовички, Зинаиды Васильевны Корж. Некоторые из них были опубликованы на переломе XX—XXI веков и касались в основном партизанского периода Великой Отечественной войны.

В наш практичный, интерактивный век уже по-иному видятся личность этого самородка земли белорусской, партизана, труженика белорусской нивы, философия его жизни, взгляды и мысли, касавшиеся ряда переломных моментов в истории становления белорусской государственности, поскольку его самого действительно отличал государственный подход в решении многих сложных боевых и мирных задач.

Мне, к сожалению, не посчастливилось иметь честь быть лично знакомым с Василием Захаровичем Коржом. Больно юн я был в начале 60-х годов XX века, будучи тогда кадетом Минского суворовского военного училища. Но понятия чести, благодарности предкам, исторической памяти офицеры-фронтовики, партизаны, воспитывавшие суворовцев, закладывали в наши кадетские души накрепко.

На уроках истории среди героев звучали тогда имена многих белорусских партизан и подпольщиков, в том числе и легендарного Василия Коржа, которых мы, кадеты, чисто виртуально знали по фотографиям, кино и телевизионным репортажам. С некоторыми из них нам довелось познакомиться в стенах родной кадетской альма-матер, с другими — во время наших многокилометровых суворовских походов по партизанским местам Беларуси.

Василия Захаровича Коржа я впервые увидел в Минске, на площади Победы, в день празднования 20-летия освобождения Беларуси от немецко-фашистских оккупантов. Как раз закончилось шествие ветеранов, в котором участвовали Маршалы Советского Союза Константин Константинович Рокоссовский и Иван Христофорович Баграмян. Свой яркий и эмоциональный телерепортаж в прямом эфире вел Сергей Сергеевич Смирнов, впервые широко поднявший в середине 1950-х годов дотоле нежелательную в СССР тему трагических судеб героев Брестской крепости.

Наша суворовская задача была скромной — вручить цветы Героям Советского Союза. Строгие кадетские черные мундиры, алые лампасы, алые погоны с золотистым вензелем Мн СВУ и лихо заломленные фуражки — это, конечно, всех трогало и эмоционально впечатляло. Тем более, что на одном из барельефов работы Заира Азгура на обелиске Победы был изображен юный суворовец, что для кадет являлось своеобразным духовным символом. Понятное волнение и одновременно гордость в тот момент просто переполняли нас…

Из общего ряда Героев Советского Союза я сразу выхватил взглядом Елену Григорьевну Мазаник, которую знал с детства, да и в нашей суворовской роте она не раз выступала. Затем в сознании начали материализовываться хрестоматийные фотографии стоявших рядом с ней белорусских партизан. А вот и Корж, партизан, председатель колхоза. Взгляд у него внимательный и добрый. Но букет в большом волнении я уже вручил Елене Мазаник. Василию Захаровичу Коржу достались цветы от кадета другой роты…

Стремительно пролетели годы. Судьба подарила мне в прошлом веке счастье неоднократного общения с профессором, одним из создателей советского спецназа, Ильей Григорьевичем Стариновым. Вот тут-то и раскрылись для меня некоторые дотоле вообще неизвестные эпизоды биографии и профессиональной деятельности Василия Захаровича Коржа, масштаб его личности.

Кроме того, были интересны идущие, что называется, от родимой земли-матушки, вынесенные на основе боевого практическою опыта, во многом совпадающие критические, неоднозначные оценки Василием Захаровичем Коржом и Ильей Григорьевичем Стариновым действий отдельных руководителей в разные исторические периоды.

Не менее сенсационно звучали из уст И.Г. Старинова многие факты, касавшиеся организации «активной разведки» Разведупром Штаба РККА, органами (ОГПУ) НКВД СССР и БССР как составной части будущего партизанского движения, с последующим участием в нем в годы Великой Отечественной войны В.З. Коржа, его друга К.П. Орловского, А.С. Ваупшасова, А.М. Рабцевича, А.К. Спрогиса и других чекистов. Но общая картина была для меня, конечно же, далеко не полной…

В этом повествовании речь пойдет как о некоторых малоизвестных, так и, в силу многих обстоятельств, неизвестных современному читателю страницах жизни Василия Захаровича Коржа, оценке им многих событий бурного XX века с использованием чудом сохранившихся фрагментов рукописей его книг, дневников и записок разных лет, архивных оперативных материалов и исторических документов, а также воспоминаний его дочери Зинаиды Васильевны Корж и ряда партизан прославленного Пинского соединения.

К этому обязывает историческая память о героической жизни легендарного белоруса Героя Советского Союза Василия Захаровича Коржа.

Николай Смирнов

Первая глава

ИСТОКИ…

Жизнь имеет смысл, если человек в своей деятельности преследует те или иные цели. Конечно, все относительно: цели могут быть большие или маленькие, важные и ничтожные. Я не мыслю ни жизни, ни счастья без людей и вне общества, без борьбы и вне борьбы.

В.З. Корж

На излете XIX века, 1 января (или 13 по новому стилю) 1899 года, в трудолюбивой полешуцкой крестьянской семье Коржей, исконно проживавшей в старинной белорусской деревне Хоростово (или Хворостово, как именовали ее местные жители) Старобинского повета (ныне Солигорского района) Минской области, родился, к общей радости, сын — Василий.

За отмеренные судьбой 68 лет жизни он имел, в силу самых разных обстоятельств и оперативной необходимости, несколько псевдонимов-фамилий и кличек. В деревне звали его Василь Мудрый, в гражданскую войну на территории Западной Белоруссии, оккупированной Польшей, и позже — боец Семенов, во время войны на стороне республиканской Испании — камарадо Пабло, в Великую Отечественную войну — партизанский командир «Комаров». И только уже по ее окончании, пройдя многие непростые перипетии мирной жизни — председатель колхоза «Партизанский край» Василий Захарович Корж. Все вновь вернулось на круги своя…

Из воспоминаний В.З. Коржа: «Да, много написано книг о борьбе партизан в Отечественную войну 1941—1945 годов. И вы меня простите, уважаемые читатели, что я своей книгой отнимаю у Вас столь дорогое для каждого время. Я не писатель-профессионал. И мне не сделать того, что умеет писатель. Может и не получиться. Но не каждому удается пройти такой длинный путь партизанской борьбы за нашу Советскую родину, за правду на земле. Девять с лишним лет я провоевал по тылам противника в разные времена, с разным врагом и в разных условиях.

Родители мои белорусские крестьяне: Корж Захар Григорьевич и Корж Алеся Федоровна. Дедушка мой — Корж Григорий Иванович. По-уличному, как я помню, жители деревни Хоростово (Хворостово) прозвали нас «Мудрые». Польские власти нашу деревню во время оккупации назвали Хоростов. Сейчас это Старобинский (Солигорский) район Минской области, колхоз «Партизанский край». Деревню нашу старики обычно называли по-старому, а молодые — по-новому.

Семья наша: отец, мать, старший брат Корж Степан Захарович и четыре сестры: Парасья, Мария, Антося и Ганна. По старому административному делению куст этих деревень там, где сейчас раскинулся колхоз «Партизанский край» — Хоростово, где в те времена была православная церковь и церковноприходская школа, а также Челонец, Пужичи, Раховичи, Груздово, Вейно и Гоцк, все были Ленинской волости Мозырского уезда Минской губернии.

В Хоростове были помещики Заманские, и занимали они деревню Груздово. В деревне Пужичи тоже были Заманские. Это когда-то был один куст помещиков. А вот деревню Гоцк окружали уже земли помещика Агаркова. Этот помещик был более богатым. Его одно имение было и в Ленино. Земли же его, леса и болота простирались на десятки километров.

Земли у наших крестьян были тогда песчаные и малоурожайные. Им нужно было отрабатывать или платить помещикам деньгами за дрова, выпас скота, грибы, ягоды, орехи, лозу и за то, что брали на лапти. И надо было еще брать квитки, то есть разрешения. А иначе лесная охрана, то бишь лесники, передавала дело в суд. И забирали за это, бывало, последнюю крестьянскую коровенку.

В детстве, которого и не заметил, я с соседом Григорием Ивановичем Цубой, он был старше меня на пару лет, пасли поповых свиней и своих, конечно. Были вокруг нашей деревни леса, луга. Много бобовни — корма для животных. Когда свиньи разойдутся, то их невозможно собрать. У нас было свое излюбленное средство: поймать одного поросенка и слегка подавить его. На писк дружно собирались остальные. Мы брали поросенка на дерево. И там его сжимали. Это был верный и легкий метод собрать стадо. На земле за такие процедуры свиньи могли попросту разорвать… Скажу, что судьба потом меня и Григория Цубу накрепко связала.

Народ наш жил тогда в нищете и темноте. И это не какие-то там россказни. На все вышеупомянутые деревни была лишь одна школа. В ней училось шестьдесят детей. И очень редко кто учился дальше, после окончания трех классов. В 1912 году я закончил эту трехклассную, церковноприходскую школу.

Семья наша была очень трудолюбивой. Иначе было трудно выжить. Земли своей тогда не хватало. И мы засевали по обоюдному согласию какую-то часть церковной земли. По нашим местным условиям наша семья жила средне. Кроме земли занимались мы еще и побочным заработком. На хлеб и соль, как говорят, хватало. В общем, ничем таким особым не выделялась наша семья.

Только, уж если правду сказать, понятие о совести человеческой в ней передавалось из поколения в поколение. Бывало, любой подорожный, пришлый человек всю деревню пройдет или проедет, а ночевать, все одно, у «Мудрых» будет. И я не помню такого случая, чтобы наша семья села за стол кушать, а чужой человек сидел в сторонке. Коржи всех, как могли, привечали.

Помню, покойный наш отец, Корж Захар Григорьевич, однажды за обедом в праздник говорил всем нам, как нужно жить на свете. Он делал это в поучение: «С людьми, дети, нужно всегда жить хорошо. Трудиться честно, не зариться на чужое. Если у кого из соседей что-нибудь попросили на время, то обязательно нужно чужую вещь беречь и вовремя возвратить. Нельзя с людьми задираться, нельзя обманывать. Тогда и вас будут люди уважать и считать везде за людей. Это первое.

И второе. Я вам из своей жизни расскажу такой факт. Однажды пошел я в свое гумно, в клеть-амбар (оно было через улицу). Это было рано совсем, еще до восхода солнца. Вижу, из нашей клети выходит человек и несет впереди себя осьмину зерна — просо. Я сделал вид, что его не заметил. Итак, обошлось. Но зато он к нам стал очень хорошо относиться. А воровать он все равно продолжал. Мы его так и не отучили». Я с отцом не согласился: но он мне так и не сказал, кто это был. Тогда были у нас два вора в деревне. И все их знали.

Ни дедушка, ни отец наш ни в каких помещичьих службах никогда не участвовали. Честно трудились и тянули, как говорят, все лямки и тяжести, какие приходились от помещиков. А были они на каждом шагу. Все хозяйственные работы я познал с малых лет и их честно выполнял. Часто ходил на заработки: резать лес, сплавлять его весной по реке. Рано, помню, пошел на такие заработки, как копка канав у помещика. Лет пять подряд пас скот. Само положение заставляло: началась война 1914 года. Старшего брата, а потом и отца забрали на войну. Дедушка наш, Григорий Иванович, пошел к помещику снопы класть в стога. А оттуда как-то вечером шел он домой и упал нечаянно в воду, идя по кладкам. В результате — простыл и умер от воспаления легких.

Года два, если не больше, мне уже приходилось самому управляться с хозяйством. Семья, которая осталась без отца и старшего брата, врожденные понятия совести и порядочности, передававшиеся от старших к младшим, накрепко приковали меня к хозяйству. Были у меня, помню, внутренние какие-то порывы, внутренняя борьба с самим собой. Хотелось уйти из дому, чем-то помогать и отличиться в войне. Хотелось быть этаким Кузьмой Крючковым, которого тогда на лубочных картинках рисовали (он зарубил в одном бою шестнадцать немцев). Но внешняя обстановка, обязанности по хозяйству, необходимость содержания и кормления семьи отбрасывали эти дерзкие молодые порывы в сторону. А роковое время катилось неумолимо.

Оружейные выстрелы и разрывы снарядов уже давно были слышны в нашей местности, в районе Пинска и Барановичей. С фронта приходили раненые. Поступали многочисленные известия о погибших и без вести пропавших в ходе Первой мировой войны. Многие присылали письма уже из немецкого плена, в том числе и мой брат Степан.

И вот произошла Февральская революция 1917 года. Царь Николай II был низложен. Началось движение с фронта по домам, особенно из-под Барановичей. Солдатами и молодыми офицерами были запружены все деревни. Они почему-то приходили и приезжали в большинстве своем лесами, да «темными» обходными дорогами. Многие из этого бесконечного потока спрашивали дорогу на Речицу. При этом они торговали лошадьми, упряжью, возами, меняли на хлеб и деньги оружие, патроны. Я тоже приобрел драгунскую винтовку с патронами. А вот для чего она мне — конкретно не отдавал себе отчета. Захолустье и темнота-матушка тогда заедали. С тремя классами церковноприходской школы, ничего не подхвативши и своими глазами не увидевши, далеко от дому, как оказалось, не уйдешь.

Летом 1917 года вернулся отец. Он служил где-то в запасном полку. На русско-германском фронте ему побывать не довелось. Мне тогда уже стало уже легче управляться по хозяйству. И забота с меня свалилась. Но вот из волости приехали люди описывать и брать на учет помещичьи имения. Во главе с ними приехал мозырский уездный комиссар Федорович Семен Васильевич, уроженец деревни Гричиновичи нашей же волости. С ним также был в качестве бойца-красноармейца из той же деревни Мискевич Федор Никитич и другие. Выбраны были комитеты бедноты. Но с ними никто никакой работы не проводил. И роли своей они так и не сыграли. Имения вроде как были на учете, а управлял ими сам помещик. Так они и дождались, пока в 1918 году не пришли немецкие оккупанты».

История, как известно, не терпит сослагательного наклонения, поэтому, по-разному относясь в наш век к тем далеким революционным событиям, можно с уверенностью сказать одно — весь их ход, конечно же, диктовал необходимость создания в кратчайшие сроки структур, обеспечивающих оборону и безопасность молодого, еще только строящегося государства.

Уже 18 февраля 1918 года кайзеровская Германия начала боевые действия против тогдашней Советской России, и стальной каток германской военной машины прокатился прежде всего по белорусским землям. С 21 февраля немцы последовательно заняли Минск, Оршу и Полоцк. На неоккупированной территории Западной области стали формироваться первые части Красной Армии. Одновременно в тылу кайзеровских войск начали действовать в тот период отдельные партизанские отряды.

По условиям подписанного 3 марта 1918 года так называемого Брестского мира под немецкой оккупацией оказалась вся Минская и частично Витебская и Могилевская губернии. Но Западная область, административно-территориальная единица РСФСР, продолжала существовать с центром в Смоленске, куда из Минска переместились многие советские учреждения.

Брестский мир не дал Беларуси передышки, наоборот, он при нес немецкую оккупацию и поставил вопрос о необходимости вооруженного сопротивления ей. И в конце 1918 года в связи с революционными событиями в Германии, низложением кайзера началось изгнание германских войск с белорусской земли, которую они почти полностью оставили к середине февраля 1919 года.

Из воспоминаний В.З. Коржа: «Одновременно с приходом немцев начали появляться и наши пленные из Германии. В нашу Ленинскую волость, помню, приехал какой-то немецкий офицер и с ним несколько солдат немецких. Вызвали они нашего старосту в волость, объявили ему свои законы и дали на руки приказ. Приказ гласил: первое, сдать все оружие, боеприпасы и казенное имущество, кто какое приобрел. Второе, что кем было взято у помещиков, возвратить. За невыполнение приказа грозил расстрел. По деревням распространились слухи, что немцы имеют у себя списки, в которых указано, у кого есть оружие, кто и что купил из казенного имущества, кто, что взял у помещика и т. д. У страха, как говорят, глаза велики. Всем руководили помещики и их доверенные люди: лесники и всевозможные прихвостни, лакеи. За все время в нашем захолустье никто из большевиков, как их тогда называли, не побывал. И с людьми о советской власти никто толком не говорил. Из волости вместе со старостой приехало несколько немецких солдат, которые якобы приняли то имущество, которое сносили и свозили люди. Снесли около десятка ружей, патронов, несколько лошадей и три-четыре пары казенных повозок, которые население покупало из-за железа, так как такового не было.

Под нажимом отца, который как-то узнал, что я приобрел винтовку, мне пришлось сдать и ее. Сказал там, что, мол, сами солдаты, когда были у нас, оставили оружие, и никто его не требовал вернуть. И так она лежала. Через некоторое время пришел домой и брат Степан из немецкого плена. По нашим в то время «политическим» заключениям, наступило время поправлять хозяйство. Скоро немцы после известных, ноябрьских, революционных событий в Германии ушли.

И «стали Советы» у нас, как тогда говорили. Настала у нас свобода. Многие люди, и мы в том числе, начали рубить лес на строительство нового дома. Лесников уже не было. И никто никаких препятствий не чинил. Дом мы построили за деревней, километра за полтора, в кустарнике, при дороге, на своей полосе. Много тогда народу построилось на новых местах. Многие тогда болели тифом, другими болезнями. Я тоже заболел тифом и провалялся более двух месяцев. В то время проходила мобилизация в Красную Армию. Я по болезни остался дома, а год мой призвался».

Между тем военно-политическая обстановка вновь резко обострилась. На сей раз на белорусскую территорию вторглись 10 дивизий польских легионеров и начали одновременное наступление по линии Барановичи—Вильно—Минск, а также Кобрин—Пинск. 27 февраля 1919 года в связи с угрозой польской интервенции и в целях концентрации усилий для отпора агрессору произошло объединение двух советских республик Литвы и Беларуси, в единую Литовско-Белорусскую ССР (Литбел) со столицей в городе Вильно, которое, впрочем, длилось недолго.

Польскими дивизиями к середине марта уже были оккупированы Брест, Волковыск, Слоним, Скидель, Щучин, Пинск, 17 апреля прорван Западный фронт, захвачены Лида и Барановичи, а в августе—сентябре Минск, Игумен, Ново-Борисов, Бобруйск, Жлобин, Рогачев, Речица. Опираясь на англо-французскую поддержку, польские легионы стремились и далее продолжить свое наступление, чтобы затем закрепиться на бывшей восточной границе Речи Посполитой по ее состоянию на 1772 год. Небезынтересно вспомнить, что пролегала она тогда далеко на востоке от Гомеля, Чечерска, Климовичей, Мстиславля, Орши и Витебска…

Это была уже долговременная политика польского руководства. И продолжалась она в различных вариациях вплоть до сентябрьской национальной трагедии 1939 года. Именно накануне нацистского нападения на Польшу ее «правительство полковников», при убаюкивающих «мирных» заверениях якобы «союзной» гитлеровской Германии, все еще строило на картах своего Генштаба радужные военные планы по «расширению польской державы» путем аннексии белорусских земель далеко за Минском. Но, как говорят, не рой яму другому…

В декабре же 1919 года Верховным советом Антанты, в связи с польской агрессией против Советской Республики, в качестве восточной границы Польши была определена так называемая линия Керзона (по фамилии тогдашнего министра иностранных дел Великобритании) в направлении Гродно, Яловка, Немиров, Брест-Литовск (Брест), Дорогуск, Устилуг, восточнее Гребешува, Крылов, западнее Равы-Русской, восточнее Перемышля до Карпат. Собственно. почти эта же линия на ее белорусском отрезке стала государственной границей после воссоединении Белорусской ССР с Западной Белоруссией в сентябре 1939 года…

Справедливости ради заметим, что большевиками с самого начала, что бы там спустя многие десятилетия «задним числом» ни говорилось, была однозначно объявлена независимость Польши. Не могло уже быть некоего «Царства Польского». О белорусском народе, исторических сложившихся областях его проживания, границах Беларуси речи пока не шло. Это недвусмысленно указывалось в декрете Совета Народных Комиссаров РСФСР от 23 августа 1918 года, в котором, в частности, говорилось: «Все договоры и акты, заключенные Правительством бывшей Российской империи с Правительствами Королевства Прусского и Австро-Венгерской империи, касающиеся разделов Польши, ввиду их противоречия принципу самоопределения наций и революционному правосознанию русского народа, признавшего за польским народом неотъемлемое право на самостоятельность и единство, отменяются настоящим бесповоротно…»

В начале 1920 года фронт стабилизировался по линии реки Березины. Однако передышка была недолгой. Уже в марте 1920 года польскими легионами были захвачены Мозырь и Калинковичи. Неудача четырех майских контрнаступлений 16-й армии заставила советское руководство серьезней отнестись к вопросу укреплении Западного фронта. В конечном итоге в ходе серии скоординированных наступательных ударов вся территория Беларуси к августу 1920 года была освобождена от интервентов. Минск при этом пострадал больше и воистину катастрофически от рук польских оккупантов, нежели кайзеровских.

В навязанной Советской России войне дальнейший ее ход со стороны большевиков диктовался уже теорией так называемой «перманентной революции», когда наступление Красной Армии под предводительством Михаила Тухачевского и «политико-идеологическим обеспечением» Льва Троцкого было продолжено на территории Польши. Тем самым предпринималась попытка экспорта революции на Запад с овладением ни больше ни меньше — Берлином. Результат этой авантюры, глубоко задевшей национально-патриотические чувства польской нации, оказался прямо противоположным, и пролетариат подобную инициативу не поддержал.

В отличие от войск Тухачевского, потерпевших поражение под Варшавой, для польских легионов произошло «чудо на Висле», и ими вновь был захвачен, а потом оставлен белорусский Минск. При этом польской стороной уже и не вспоминались Гаагские конвенции 1907 года о гуманном режиме содержания военнопленных из числа красноармейцев, коих в концлагерях «Кресов Всходних» лишь по официальной статистике было умерщвлено более 60 тысяч человек.

Однако на тот момент силы обеих сторон были существенно ослаблены. Надо было каким-то образом «замиряться». Этот опустошительный вал не обошел и родные края Василия Коржа.

Из воспоминаний В.З. Коржа: «Потом через некоторое время заняли нашу местность польские легионы. А после опять пришли Советы. И в нашей деревне стал на постой 3-й милиционерский отряд. Он был одновременно и пограничным отрядом. Говорили, что за рекою Лань уже будет Польша. Памятная была зима с 1920 на 1921 год. Тогда в нашей деревне впервые организовался ревком. Комиссаром ревкома был некто Креслер, а командиром отряда — Иванов, заместителем его Волков.

Особенно мне помнится Креслер. Он проводил большую работу среди населения, организовал школу. Тогда мой год и старших направляли на разные работы. Мне и еще одному столяру, еврею Лейзеру, поручили оборудование школы. Мы строили скамейки, доски для писания, делали еще и многое другое. У нас на квартире стояли два человека из 3-го милиционерского отряда. Помню еще политрука Титова и командира пулеметного взвода, сибиряка (вот фамилию забыл). Приходил, помню, к нам на квартиру и комиссар Креслер. Хорошие это были люди, сердечные. Они в нашей семье были как родные. И я, общаясь с ними, впервые, по сути, начал разбираться в обстановке вокруг и кое в чем революционном.

Весною 1921 года пришел им приказ: оставить нашу местность и занять границу по рекам Морочь и Случь. То есть они должны были переехать от нас в Старобин. Пошли разговоры о том, что у нас будет Польша, а большевики, которые организовали Хворостовский ревком и советскую власть, уйдут от нас. Народ переживал это болезненно. Большую смуту принесло это сообщение.

Помню я, как пошел к комиссару Креслеру и попросил у него разрешения уехать с ними. Он мне в ответ так сказал:

— Конечно, смотрите сами, Вы уже женаты. Вы же ничего такого здесь не наделали, чтобы поляки вас перестреляли. А если будете хорошим человеком, то вы нам и нашим людям тут сгодитесь. Еще много воды утечет, пока все утрясется. Ведь здесь, в ваших местах, Польши никогда не было.

Этот человек был авторитетным и слов на ветер, как я потом понял, не бросал. В ту зиму я действительно обзавелся семьей. Даже многие из бойцов и командиров были на свадьбе. Они-то и окончательно отклонили мою горячую просьбу об уходе из дома. Проводы 3-го милиционерского отряда из деревни были печальными. Народ ведь не хотел отпускать советскую власть. Со слезами на глазах все жители прощались с бойцами и командирами. Конечно, кроме немногих помещиков, их прихвостней и всевозможных прислужников».

В ПОЛЬСКИХ «КРЕСАХ ВСХОДНИХ»

Будем помнить, братцы, или мы католики, или мы православные, — мы белорусы, а Отечество наше — Беларусь. Не будем путать дела религии с национальностью.

Янка Купала

В те далекие времена, в соответствии с Рижским мирным договором от 18 марта 1921 года, буквально «располосовавшим» наше Отечество на две неравные части, в составе Белорусской ССР остались лишь 6 уездов Минской губернии — Минский, Борисовский, Бобруйский, Игуменский, Мозырский, Слуцкий, где проживали 1634000 человек. Гомельская и Витебская губернии находились тогда в составе РСФСР.

Оккупированная Западная Белоруссия и Старобинщина, в частности, отошли к Польше. Там оказалось 4,6 миллиона белорусов на территории, насчитывавшей 112 тысяч квадратных километров.

Поговаривали, что, согласно планам начальника Польского государства Пилсудского, генерал Булак-Балахович якобы должен был соединить Белорусскую Литву, Белорусскую Народную Республику, Центральную Литву вместе с Вильно и Гродненскую губернию в одно государство под польским протекторатом. Тем самым мог быть денонсирован Рижский мирный договор. Но действительность свидетельствовала совсем о другом…

Польские власти отводили Западной Белоруссии роль своеобразного аграрного придатка, источника сырья и дешевой рабочей силы. Одновременно на западнобелорусских землях в период с 1921 по 1930 год поселилось около 5 тысяч так называемых осадников. В основной массе это были бывшие офицеры и унтер-офицеры легионов Пилсудского, участники польско-советской кампании 1919—1920 годов. Они получали наделы в 15—45 гектаров и оседали хуторами на захваченной белорусской земле в качестве верной опоры польского правительства.

В тексте Рижского мирного договора, кстати, значилось:

«…стороны отказываются от всякого рода интервенций либо их поддержки;

…обязуются не создавать и не поддерживать организаций, имеющих целью вооруженную борьбу с другой стороной;

…Польша предоставляет лицам русской, украинской и белорусской национальностей, находящимся в Польше, на основе равноправия национальностей все права, обеспечивающие развитие культуры, языка и выполнение религиозных обрядов».

Золотые, просто бесценные слова декларировались в документе! Западная Европа бурно рукоплескала! Но… «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги — а по ним ходить…» — как говаривал в свое время незабвенный А. В. Суворов.

В родных краях Василия Коржа воцарились «новые порядки». В этих сложных условиях продолжали формироваться его характер и взгляды.

Как ни крути, но революционные события, которые происходили на глазах Василия Коржа, показали ему, что за ту правду, которую ты осознаешь и понимаешь, надо бороться. Эта вера укрепилась в нем во время службы в польской армии.

Из воспоминаний В.З. Коржа: «Через несколько дней после ухода советского отряда влетела в нашу деревню небольшая банда лихоимцев под командованием Булак-Балаховича. Она врывалась к нам как-то и зимой, но тогда их отбили за реку Лань. Эта банда грабила и убивала евреев. В нашей деревне мирно жило 10 еврейских семейств. Недалеко от нас жил портной Хроим Голуб. У него был сын Самшелем. Хороший, приятный, работящий человек, никогда никого не обидел. Его бандиты ни за что, просто так, взяли и убили. Вся деревня поражалась тогда этим диким, бесчеловечным поступком и жалела безвинно погибшего молодого человека.

Объявились вскоре и помещики. Они со своими прислужниками далеко и не отъезжали. С ними возвратилось и их движимое имущество: коровы, волы, лошади и т. д. Правда, сразу экзекуций особых помещики не делали, поскольку люди наши никуда не «влезали» и ничего особенного не брали, кроме леса. Если кто срубил что, то, конечно, это потом было оплачено. Жизнь пошла старая, никаких особых новшеств не вводилось. Вместо старост, которые были до революции, назначались поляками солтысы. Конечно, этих солтысов назначали из мужиков, но с рекомендацией помещиков и польских властей. Бывшую Ленинскую волость назвали гминой. Польскими властями был назначен войт и другие чиновники, а также несколько жандармов.

Все стало «проводиться» только на польском языке. Сразу же нашлись беспринципные приспособленцы, которые начали шипеть, пшекать, ничего толком не понимая в этом языке. Войт приезжал в деревню с жандармами и вводил польские порядки нагайкой и штрафами. Это делалось быстро. Рабочий, труженик-крестьянин сразу почувствовали гнет, бесправие, издевательства. С каждым днем и месяцем этот гнет и бесправие все усиливались. Появились сыщики, шпионы, доносчики, и народ наш начал друг друга попросту бояться. Затем уже пошло поголовное и безжалостное «ополячивание».

В глубокую осень, почти в декабре 1921 года, мой 1899 год рождения забрали в польскую армию. Меня направили в тяжелую артиллерию, в город Познань, 7-й артполк, 3-ю батарею. В полку почти все рядовые были из белорусов и украинцев. Весь младший командный состав — подофицеры и офицеры — только поляки. Их было почему-то очень много. Были еще какие-то офицеры, завидовые, и выходило так, что на каждое маленькое подразделение имелось чуть ли не по три человека, которые везде и во всем командовали и буквально во все вмешивались.

Вот там я увидел и испытал на себе явное издевательство над людьми непольской национальности. В основном над белорусами и украинцами. И вообще, ничего похожего на обучение солдат видно не было. Были сплошные насмешки и издевательства на каждом шагу (с кличками «кацап-большевик» и т.д.).

Почти все польские «командиры», кто как может, выдумывали всевозможные муштровки, абсолютно не относящиеся к несению военной службы. Например, когда солдаты находились в казарме, были такие излюбленные методы издевательств польских офицеров и подофицеров над белорусами: в любое время суток заходит, скажем, офицер или подофицер в палату, дежурный по взводу или отделению командует: «Смирно!» — и отдает рапорт, то есть докладывает, какой работой занимается взвод или отделение. После команды «Вольно» офицер задает всему взводу и отделению задачу: «Цо в ревире пахне?» Как правило, каждый человек, имеющий обоняние, знает, что в любой аптеке, в любой больнице есть всегда запах всевозможных лекарств. И все люди отвечают: «Лекарством». Он этим явно не удовлетворен и командует становиться раком, бегать по-собачьи по комнате, под столами, под кроватями. И каждый должен нюхать носом, обнюхивать все углы, все закоулки. А еще загонит в умывальник. И все бегут по-собачьи, на четвереньках, нюхают. А он смеется. Такая процедура тянется 5—10 минут. Столько, сколько вздумается этому польскому пану — «рыцарю».

Второй вид муштры — «карна», как они ее называли. Ее делают на плацу, в поле или в помещении, заставляют человека прыгать на обеих ногах, присев на корточки, наподобие жабы. Это такой тяжелый прием, что даже самый сильный, самый выносливый человек более двух, трех минут не выдерживает и валится на землю. Офицер или подофицер тогда подходит, ударом ноги поднимает. А такие приемы, как «подними», «встань», «на дупе сядь» и так далее, встречались на каждом шагу.

Или такой номер: заходит дежурный офицер в палату после отбоя. Солдаты уже должны спать. Он включает свет, тянет носом воздух и кричит: «О, холера, смердно! Подъем!» Открывает окна, ставит на окнах без кальсон, в одних нательных рубахах, людей зимой, задницами наружу. Так вот и проветривает палаты. Посмеялся, поиздевался над людьми и пошел дальше.

Утром при подъеме подходит к палате, открывает дверь и кричит: «Побудка! Побудка! Вставать!» Если все как один хорошо встанут, то может номер и пройти. А если хотя бы у одного получилась какая-нибудь заминка, то командует: «Всем по коридору к умывальнику бегом!» И пока добежишь, он несколько раз скомандует: «На дупе сядь!» А ведь все без кальсон и в коридоре. И в умывальнике пол цементный. Когда человек не выдерживал и падал, то это было буквально «наслаждение» для таких вот «обучающих».

Я стал, помню, совершенно не похож на того смирного полесского парня, который ни во что не вмешивался и жил по-дедовски. Мне стало стыдно перед самим собой. Вспоминался мне на каждом шагу разговор с комиссаром Креслером, Титовым и другими. Я вдруг увидел в наших нынешних «учителях» самых настоящих врагов. Среди солдат, с которыми почти каждую неделю сходились в костеле, чувствовалась задушевная дружба. Видно было, что одно горе объединяло всех нас. Я решил терпеть до марта, пока станет немного теплей, а там уходить.

Разные мысли приходили в голову. Первое. Ругал я себя за то, что рано женился, что остался на издевательства под Польшей. Надо было уходить с 3-м милиционерским отрядом и служить, и работать со своими людьми. Второе. И это казалось самым правильным. Это же так долго не может продолжаться. Ведь это не один человек и не два, и не только над нами, солдатами, издеваются. Такое же обращение везде, со всем народом — с белорусами и украинцами. А ведь это миллионы. Надо прогонять их из Белоруссии и Украины. Пускай делают и вводят у себя в Польше такие порядки.

«Вот тебе и утруска», о которой как-то говорил комиссар. Меня издевательство над народом настолько взвинтило, что я готов был пойти на смерть, если понадобится. Только чтобы ликвидировать эту несправедливость. Часто приходили и такие мысли: а что, если организовать восстание солдат? Ведь они же против угнетения! Надо захватить оружие, склад боеприпасов и т. д. И тут же набегала другая мысль: «Нет. Это — детское решение. Если бы мы были в Белоруссии — там леса, свой народ, рядом Советская Россия. А тут на месте засыплешься, и посадят в тюрьму. И будут издеваться столько, сколько им захочется». Я начал постепенно охлаждать свои мысли, чтобы дотянуть до весны. Но первая мысль не менялась. Чтобы меньше придирались, решил взять себя в руки. Ведь я был сильным, исправным «служакой». Бывало, в манеже на конной езде любую лошадь удерживал. А все упражнения мне давались легко, и делал я их на отлично. Но как посмотрю, что на мне польский мундир, что польские офицеры-помещики из меня хотят выковать врага советской власти, врага русского народа, так и думаю: «Нет, панове, из меня вы этого не сделаете. А ваши издевательства, ваша ненависть к белорусам и украинцам видна каждому здравомыслящему человеку».

Время шло. И бесконечные придирки с издевательствами со стороны офицерского состава к солдатам продолжались. Однажды, будучи дежурным по отделению, я заметал щеткой лестницу, идущую с одного этажа на другой. Поднимаясь вверх по лестнице, бомбардир не нашего отделения без всякой причины придрался ко мне и ударил меня рукой по лицу. Тут я уже не выдержал и дал ему сдачи. Меня за это посадили на трое суток. Потом вызывал к себе на беседу наш хорунжий, который всех нас обучал конной езде. Разговор он вел спокойный, но очень тонкий. Все прощупывал меня в политических делах. Я это тоже заметил и разговаривал с ним дипломатично и осторожно. А из разговоров, которые он со мной проводил, я понял, что попал к ним на особый учет и что «мух ловить» теперь никак нельзя.

На дворе уже была весна, март месяц. Хотелось взять с собой хотя бы несколько человек из нашей местности. Согласились двое. На них и пришлось остановиться. А так как я торопился, то мы втроем в условленное место по одному вышли из казармы. До вечера мы оторвались от города Познань, взяв направление на восток, вдоль железной дороги. Ночью мы продолжали двигаться в том же направлении. На третьи или четвертые сутки продвижения нас попытались задержать при посадке в поезд жандармы. Мы разбежались кто куда, больше не сошлись. Пришлось пробираться самому. Приходилось маскироваться, приспосабливаться к любой обстановке. Но ориентиром была железнодорожная линия на восток, через города: Калиш, Лодзь, Варшаву, Брест, Пинск.

Через несколько суток я зарос бородой и стал смотреться гораздо старше своих лет. Пилотку отбросил, польского «орла» я уже давно вывернул. На шинели и мундире срезал погоны и перестал быть похожим на солдата. При подходе к городу Лодзь я зашел в небольшой кустарник около дороги и устроился подремать на солнышке. Через некоторое время меня разбудила женщина: «Извините. Вы можете так простыть. Земля еще холодная», — сказала она. Как я потом узнал, это была рабочая с мануфактурной фабрики города Лодзь, которая в выходной день пришла в кустарник за дровишками. После некоторых вопросов с ее стороны я ей сказал, что пробираюсь в Россию на родину из немецкого плена. Поверила она мне или нет, этого я не знаю. Но отнеслась она ко мне как самый добрый, задушевный человек, в полном смысле этого слова. Довела домой, накормила, напоила кофе и завернула в бумагу порядочную порцию хлеба, намазанную шмальцем. И сейчас я благодарен ей и ее потомству за ее человеческое отношение ко мне.

В тот же вечер с вокзала Лодзь мне удалось без билета перед самым отходом варшавского поезда сесть в общий вагон. Народу собралось много, и мне это было кстати. В вагоне я, конечно, приспособился к обстановке и вел себя так, чтобы нигде и никому не мешать. И не показываться на глаза кондуктору. К утру добрался до Варшавы. К западу от Варшавы есть городишко Новоминск. Вот оттуда, опять вечером, изучив уже до некоторой степени поведение кондукторов, опять сел в поезд, следовавший на Брест. А оттуда добрался до Пинска. Из Пинска по деревням, не отдаляясь далеко от железной дороги, которая была у меня всегда с южной стороны как ориентир, на шестые сутки прибыл в родные места. Конечно, я знал, что поляки меня дома будут караулить, поэтому спешить было некуда. Пришлось связываться с посторонними, не дойдя до нашей деревни километров 25. По дороге я зашел в деревню Красная Воля. Там жила знакомая, вышедшая замуж туда из нашей деревни, почти подруга детства — Пелагея. Через нее мне стало известно, что делается в наших деревнях. От нее я узнал, что этой же весной, буквально несколько дней тому назад «добродеровских панов» кто-то поколотил.

— Как так поколотил, — говорю. — Кто поколотил?

— А никто не знает. Говорят, какие-то партизаны.

— Партизаны, говоришь?

— Я не знаю. Так люди говорят. Народ наш настроен против этих панов. За них только лесники. Эти вечные панские подлизники.

— Ну, Пелагея, большое тебе спасибо за приют, за все. Прошу, никому ни слова. Может, еще встретимся.

На второй день после информации, полученной от землячки Пелагеи, у меня не выходила из головы мысль: «Партизаны? Откуда же они взялись? И где получить сведения поточнее?» От деревни Красная Воля сразу начинаются сплошные болота — Гричини. А дальше, где Соболевский канал, это болото называют Лебедин. Сотни тысяч гектаров непроходимых болот в нашей местности.

Весна была в разгаре. И болото — сплошная зеркальная гладь, как глазом окинуть. Долго бродил я с палкой в руках, разгоняя ногами волны. Взял направление на урочище Попов. Это высокий гостеприимный такой лесок, с высокими дубами и густыми кустарниками орешника. С восточной стороны он омывается рекою Лань. Особенно многолюдно на нем во время сенокоса. Расположен он почти на середине пути между деревнями Красная Воля и Хворостов (Хоростов).

К моему счастью, выдался солнечный день. Но вода была холодной, а земля во многих местах лежала под водою мерзлой. Но над водою часть моего тела подогревало солнце. И так я подошел к Соболевскому каналу, в урочище Вилы.

Вилы — это стык двух больших каналов: Главного и Соболевского. Во время сенокоса по валу Соболевского ежегодно стояло много буданов — то есть становищ для отдыха людей. Я тоже здесь не одну ночь ночевал во время сенокоса. Каналы были полны воды. Это полноводие придало им какую-то величавость и красоту, быстро двигалась по ним вода, которая легко несла все, что попадало в ее орбиту.

После некоторого отдыха и раздумья, сидя в прошлогодней будке, приготовленной для стоянки и отдыха людей во время сенокоса, перекусил белорусского хлеба с салом, которым снабдила меня землячка Пелагея. Подкрепив силы, разделся, связав все в узелок и взяв его в левую руку, и поплыл через канал. Несмотря на холодную воду, стало тепло и легко. До Поповой Горки оставалось два с половиной километра. Но что дальше, думал я, выходя на Попову Горку. По Лани могут сплавлять лес знакомые люди, которые опознают. А этого допускать нельзя. К реке подошел осторожно. Нигде никого. Подыскал удобное место, у берега реки. Вот она, родимая наша Лань. Окутана бесконечными болотами, лозами и лугами. Имя твое ласковое, мягкое. Оно притягивает к себе тех, кто по тебе ходит на лодках, на плотах, кто пьет твою воду. Она мягкая и приятная, как твое имя.

В верховье по реке слышны были голоса сплавщиков леса. К вечеру становилось холоднее. Нужно пробираться вверх, параллельно реке и перейти ее по плотам тогда, когда люди уйдут ночевать на становище. Из головы не уходила мысль: к кому первому зайти, чтобы он был полезным для борьбы с панами? Остановился на одной небольшой хатенке, которая стояла около леса. Жила там пара молодых людей, которых никто подозревать не будет. Мне они родные. Игнашевич Левон Павлович — двоюродный брат мне по мамаше, его жена, Игнашевич Юга Павловна, — двоюродная сестра по отцу. Вечером, подойдя осторожно к их двору, понаблюдал за их маленькой хатенкой. Ночь была лунная. Я подошел к хате робко, из-за стены постучал в окно. И тут же, через несколько секунд, увидел фигуру Левона в окне. Я тогда подошел совсем близко к окну. По мгновенной улыбке на его лице я заметил, что он меня узнал. Кивнул ему головой: «Выйди, мол, на двор». А сам направился к дверям. Встретились мы с Левоном по-братски.

Он пригласил:

— Пойдем в хату. Мы только вдвоем.

— Ты ей сказал?

— Да, вот и она идет.

— Здравствуй, Юга!

— Ну, пойдем в хату. Что вы будете тут стоять, — поздоровавшись, сказала она.

— Пожалуй, на недолгое время можно, — говорю я. — Я вас уже около трех и более часов охраняю. Я осторожно к вам заходил, хотя роднее и нужнее вас я не нашел. Думаю, что вы меня и себя панам выдавать не будете. Ушел я из их армии. Вас обоих я прошу: никому ни слова. Тебя, Юга, это больше всего касается. Чтобы ты по своей женской слабости не советовалась со своими или моими родителями или родственниками. Учтите, что в данном случае язык может стать очень большим врагом для дела и для самих себя. Польские оккупанты — помещики и капиталисты — враги белорусского народа. Их нужно всеми силами выгонять из Белоруссии.

Юга собрала что-то перекусить.

Они мне потом рассказали то, что знали о «добродеровских помещиках».

— Ну что ж, это начало хорошее, — говорю. — Надо связаться с людьми и усиливать борьбу.

— Я был на днях в Ленино, — говорит Левон. — И знаешь, Вася, как обидно смотреть на то, что за рекой, через мост, советская власть. Там люди живут и радуются жизни. А тут издеваются над этим народом, как захочется. Вот так и хочется в рожу плюнуть и идти к своим.

— Да, Леня, верно ты говоришь. Но плюнуть в рожу войту, этого, друг мой, мало. Надо ему плюнуть так, чтобы на его место другой не нашелся, чтобы их в страх бросило. Ты бы посмотрел, как они издеваются над нашим братом. В армии — над белорусами, украинцами, евреями. Это — иезуиты, это — такая паршивая шляхта, что слов не подберешь для них. О них человеческим словом не скажешь. Я только благодарю за то, что они с меня крестьянскую психологию сорвали: мол, моя хата с краю, я ничего не знаю. Сейчас свое дело я знаю туго. А уходить на ту сторону надо. Но надо, брат, заработать этот уход. Вот видишь, добрые люди уже начало делают. А надо сделать так, чтобы ни войт, ни помещик не разъезжали тут, кто куда задумает. Пускай едут в Польшу и там наводят свои порядки. Ну, мне пора. Юга, ты мне поищи кусок хлеба и шкварки, если есть.

Выйдя из хаты, я еще раз напомнил Левону о конспирации, о том, что он отвечает за жену, что он должен меня связать с моим отцом или братом. «Но к ним домой не ходи. Надо связаться с ними где-нибудь на работе. Одновременно передай им мою просьбу, чтобы они были очень осторожными. Поляки из дефензивы за ними, конечно, уже следят. И главное, передай, чтобы никому не доверялись: соседям и т. д. Продукты мне пускай подвезут, когда поедут на свое поле, на самый рог от корча. Я их встречу послезавтра. С тобой, Леня, давай в воскресенье встретимся на Темной Гряде. Здесь тебе рядом. Во второй половине дня я тебя буду ожидать. Ну, пока. Смотри, брат, в оба. Будь моим разведчиком во всем».

Стояла вторая половина апреля. Весна была ранняя и теплая. Крестьяне подпахивали поля под гречку, сеяли яровую рожь. Одевался, хотя и медленно, лес. Робко, но уже давали о себе знать птицы. Зеленели луга. Зная обычаи и поведение наших людей, пришлось забираться на дневку подальше в лес.

День большой. Передумалось многое. Вечером пошел в деревню, осторожно, по задворкам, к местам, где гуляет молодежь. Меня тянуло услышать живое слово, узнать отношение молодежи к оккупантам. На второй день в условленном месте Векорово я встретился с братом Степаном и отцом, которые сразу же пожурили меня за поведение, за то, что всей семье придется терпеть всякие невзгоды, издевательства со стороны польских властей, а потом пришли к заключению, что так надо!

Только действовать нужно очень умело и осторожно, связь с ними я буду держать редко, и то через надежных посторонних людей, и какие бы ни учинялись допросы в отношении меня, у них должен быть один ответ: мы его не видели и ничего про него не знаем, с тех пор как вы его забрали в армию. Я подчеркнул еще:

— Они над вами специально шпионов поставят, даже тех, которые с вами внешне в хороших отношениях. Никому не доверяйтесь, а что где хорошее услышите, то через Левона передайте, но с ним вы тоже открыто нигде не встречайтесь.

А потом дней пару пришлось мне ждать партизанского гонца…»

КИРИЛЛ ОРЛОВСКИЙ

Партизанской войне принадлежит чисто стратегическое значение. Партизанская война есть орудие стратегии и представляется одним из самостоятельных и притом могущественных средств стратегии для борьбы с противником.

Ф.К. Гершельман. Партизанская война, Санкт-Петербург, 1885 год

Из автобиографии В.З.Коржа: «… В декабре 1921 года мобилизован в польскую армию, откуда бежал, вступил в отряд К.П. Орловского, где был на боевой работе до 15 мая 1925 года, участвовал в боевых операциях, сотни раз переходил границу».

Встреча с Кириллом Прокофьевичем Орловским стала для Василия Коржа знаковой в судьбе, и их отношения переросли со временем в крепкую боевую дружбу на всю жизнь.

События 1920—1922-х годов на территории Западной Белоруссии, оккупированной Польшей, в советской историографии трактовались как начало национально-освободительного движения белорусов за объединение исторической родины.

А ведь и в самом деле, в этот и последующий периоды польские власти сделали все для того, чтобы осуществить полонизацию белорусов (со всеми вытекающими отсюда репрессивными последствиями), что, конечно же, вызывало их адекватную ответную реакцию. И в XXI веке эти обстоятельства из исторической памяти народа не вычеркнуть, особенно в контексте некоторых современных событий.

Тогда, после заключения в марте 1921 года Рижского мирного договора, на территории Западной Белоруссии под руководством Компартии (КПЗБ) начинались отдельные повстанческие партизанские выступления. Суть политики советского руководства в тот период заключалась в их поддержке в расчете на последующее перерастание в широкомасштабное массовое выступление. Однако сил и средств для этого было явно недостаточно. Да и само население было к подобной борьбе не совсем подготовлено.

Действуя небольшими отрядами и группами, партизаны нападали на полицейские участки, гминные управы, жгли помещичьи усадьбы. К концу 1922 года в Западной Белоруссии насчитывалось до 6000 партизан. Наиболее широкий размах партизанские выступления имели в Барановичском, Вельском, Вилейском, Гродненском, Лидском, Лунинецком, Пружанском, Столинском уездах. Судя по заявлениям тогдашнего премьер-министра Польши Грабского, в 1922 году на территории Западной Белоруссии было отмечено 878, а в 1923 году — 503 партизанские операции.

В свою очередь Разведупр (Разведывательное управление) Штаба РККА начало переброску на территорию Западной Белоруссии вооруженных групп. Основная их задача заключалась в организации массового сопротивления польским властям. Эти действия координировались с выступлениями партизанских отрядов под руководством Коммунистической рабочей партии Польши (КРПП) и входившей в нее Компартии Западной Белоруссии (КПЗБ).

Предполагалось, что проникающие в восточные (с польской стороны) воеводства отряды военной разведки станут ядром мощного партизанского движения на исконно белорусских и украинских землях. Эти мероприятия военной разведки получили тогда термин «активная разведка». Причем о подобной деятельности 2-го отдела Разведывательного управления Штаба РККА до конца не знали даже в ВЧК (позже ОГПУ). Некоторая разрозненная информация (из которой нельзя было сделать окончательные выводы) имелась в ЧК (ГПУ) БССР. Впрочем, большинству участников партизанского сопротивления в ту эпоху было не до всех этих «высоких материй» и «философии войн», поскольку жесткие реалии бытия диктовали им и соответствующие способы действий. Это была война, бушевавшая как на земле, так и в душах людских.

Позже, в своей автобиографии, Кирилл Орловский указывал: «С 1920 по 1925 год по заданию Разведупра работал в тылу белополяков, на территории Западной Белоруссии в качестве начальника участка, вернее, был организатором и командиром краснопартизанских отрядов и диверсионных групп, где за пять лет мною было сделано несколько десятков боевых операций».

Из воспоминаний В.З. Коржа: «Через два дня партизанский связной, мой двоюродный брат Гриша Карасев, привел меня в отряд Кирилла Прокофьевича Орловского (в целях конспирации он имел тогда псевдоним «Аршинов»). В ту пору о нем шла легендарная слава по всей Западной Белоруссии. Командир учинил мне долгий допрос с пристрастием, а увидев, что я обиделся, хлопнул по плечу: «Нам, хлопец, все надо знать о тебе. Не на свадьбу собираемся, нам воевать вместе. Так что выкладывай все как на духу». Я рассказал. Потом была первая боевая операция. Вот так и стал я красным партизаном.

Тогда на территории Западной Белоруссии, что находилась под Польшей, действовали четыре партизанских отряда. Руководителями этих отрядов были Кирилл Орловский, Станислав Ваупшасов, Николай Смирнов и Софрон Макаревич.

А в отрад шли натерпевшиеся лиха от панов деревенские хлопцы, желая отплатить панам и жандармам за все страдания и жестокую несправедливость к беззащитным крестьянам. Мы держали в трепетном страхе целые воеводства и появлялись там, где нас никто не ждал. Помогали партизанам простые люди, видя в нас своих надежных заступников.

Хитростью, без единого выстрела, разоружали мы полицейские гарнизоны, предупреждали особо ретивых жандармов, что за любые издевательства над крестьянами их ждет неминуемая кара. Всего не перечтешь.

Кирилл Прокофьевич Орловский, в отряде которого я воевал рядовым бойцом и позже заместителем командира отряда, был самым опытным и боевым вожаком партизанского движения в Западной Белоруссии. За его плечами к 1921 году было пять лет войны. Был он унтер-офицером в царской армии, партизанским командиром, командиром роты Красной Армии.

Еще в 1918 году, во время немецкой оккупации, Кирилл Прокофьевич организовал партизанский отрад и выгнал немцев с территории родной Катычской волости Бобруйского уезда. В 1919 году Кирилл Прокофьевич учился в Москве в школе красных командиров «Выстрел». Курсантом он принимал участие в разгроме Юденича под Петроградом. После окончания курсов «Выстрел» Кирилл Прокофьевич был послан в тыл белополяков в Глубокский район для организации партизанского движения. Созданный им отряд громил вражеские тылы, нарушал движение на коммуникациях противника, вел активную разведку, передавая Главному штабу Красной Армии важные сведения о противнике и его планах.

В начале июля 1920 года в районе Рудобелки отрад Орловского начал ожесточенные бои в тылу белополяков и тем самым намного облегчил частям Красной Армии прорыв польского фронта в этом районе. С августа до конца 1920 года Кирилл Прокофьевич был на подпольной работе в буржуазной Литве. А в начале 1921 года ему снова поручается организация партизанского движения уже на территории Полесского воеводства. Ближайшими помощниками Орловского были Иван Герасимович Романчук, Александр Маркович Рабцевич и Игнат Семенович Швайко. Ядро отряда составили местные коммунисты и бывшие красноармейцы, которые после гражданской войны вернулись на родину. Это ядро насчитывало 50 человек. Но активных помощников среди населения партизаны имели в деревнях района в несколько раз больше. А сочувствующих — тысячи».

Заметим, что для Беларуси, находившейся в сложной военно-оперативной обстановке, вызванной польской оккупацией части территории, вопрос борьбы с бандформированиями стоял в то время на первом плане…

В этот и последующие периоды не все было однозначно в польско-советских отношениях, и территория советской Белоруссии постоянно подвергалась с польской стороны кровавым набегам многочисленных банд из числа белогвардейцев, осадников, кулаков. Счет жертвам среди мирных жителей шел на тысячи. Об этом сегодня предпочитают как-то «стыдливо» замалчивать некоторые современные, далеко не бескорыстные адепты «правильной политики» Пилсудского, направленной на полонизацию Западной Белоруссии.

В 1921—1924 годах банды, приходившие с сопредельной территории, действовали во многих уездах Беларуси, проявляя наибольшую активность в Игуменском, Борисовском, Бобруйском и Оршанском уездах, где они орудовали во главе с щедро оплаченными «батьками» Павловским, Моничем, Короткевичем и некоторыми другими. И если еще дальше углубиться в эту мрачную статистику, то бесчисленным кровавым примерам попросту не хватит места в рамках данного повествования.

При содействии военной разведки Польши (2-го отдела Генштаба, «двуйки») из числа балаховцев (банда Булак-Балаховича), савинковцев, зеленодубовцев («Зеленый дуб» — белоэмигрантская подрывная организация, состоявшая на содержании как польских, так и французских спецслужб) формировались бандитские отряды, которые к весне 1921 года насчитывали в своих рядах до 6000 человек.

Многократно увеличилось количество прорывов границы и последующих налетов на населенные пункты. В мае 1921 года их число возросло до 53. Целью бандитов был также разгром госучреждений, убийство их руководящих советских работников. Так, в Речицком уезде так называемая «народная добровольческая армия» Булак-Балаховича расстреляла и замучила 250 человек, а в Мозырском — зверски убила 70 мирных жителей, массовым погромам подвергалось еврейское население.

Так что не был Булак-Балахович, ставший в конце концов генералом польской армии, этаким мирным, безобидным пасечником, смолокуром и Робин Гудом, коим его с «наивным» апломбом пытаются иногда изобразить некоторые белорусские «независимые» издания и их «записные» авторы со «смелой», неплохо проплаченной позицией. Но это уже отдельная тема — о «террористах» и «бандитах», действительных и мнимых. И страница эта также достаточно мрачная…

Кроме того, почти все банды имели поддержку Польши и Франции и занимались сбором информации для их разведок. И это, увы, тоже факт. В июне 1921 года на территории республики уже действовали бандформирования, насчитывавшие 7500 человек. В ходе решительной борьбы с этим злом их численность сократилась до 1500.

Из воспоминаний В.З. Коржа: «В моих краях партизанские отряды из восставших начали быстро создаваться еще во время первой польской оккупации унтер-офицерами бывшей царской армии, которые имели большой боевой опыт. Организовав красногвардейский отряд, командиром которого стал Телушко, а комиссаром Занько, восставшие захватили на станции Люсино польский бронепоезд, изгнали помещиков и их прислужников из Люсино, Макова и Ганцевич. Белополяки бросили на восставших крупные силы. Но умело используя огневую мощь и маневренность бронепоезда, восставшие крестьяне дрались с белополяками до 24 июня 1919 года на участке железной дороги Ганцевичи—Лунинец. Эти бои продолжались больше месяца. И только когда белополяки захватили Ляховичи и Синявку, выйдя на реку Лань, заняли Лунинец и Житковичи, восставшие, у которых к тому времени кончались снаряды и боеприпасы, вынуждены были оставить родные деревни и пойти на прорыв. Часть отряда на бронепоезде прорвалась с боями через Лунинец и Житковичи в Гомель.

В Гомеле они вступили в Красную Армию и продолжали свою борьбу с белополяками в ее рядах. Остальные повстанцы скрылись и в лесах вели партизанскую войну. Белополяки жестоко расправились с крестьянами восставших деревень. Многие из них были арестованы и преданы военно-полевому суду. Шестерых — Илью Алексеевича Шемето, его брата Иосифа Алексеевича, Занько Василия Филипповича, Железного Василия Михайловича, Железного Иосифа Моисеевича и Телушко Алексея Никитича — по приговору суда расстреляли. Многие погибли в боях с оккупантами. Люсинское восстание имело огромное значение, его эхо разнеслось по всей территории, захваченной белополяками. На борьбу поднялись тысячи и тысячи крестьян…

В 1921 году отряд Орловского и другие отряды немало сил отдавали выявлению и ликвидации свирепствовавших на советской территории белых банд генерала Булак-Балаховича и лидера эсеров Бориса Савинкова. Еще в конце гражданской войны белорусские рационалисты Акинчиц, Островский и другие с помощью польского правительства создали так называемую белорусскую армию из кулаков и дезертиров во главе с генералом Булак-Балаховичем. Сначала белополяки не признавали этой армии и белорусских националистов. Но когда их планы образования Великой Польши, с включением в ее состав Белоруссии и Украины, потерпели крах, правительство Пилсудского признало белорусских националистов и разрешило им организовать свои вооруженные силы на территории Западной Белоруссии. Пилсудчики оказывали им большую помощь, а самый богатый и влиятельный польский магнат князь Радзивилл пожертвовал миллион рублей на организацию этой националистической белогвардейской банды. Польское правительство при помощи белогвардейского отребья пыталось сделать то, что не удалось польским националистам: образовать так называемую «Независимую Белоруссию» под протекторатом Польши.

В октябре — ноябре 1920 года пресловутая «белорусская армия» была создана. По условиям перемирия между нашей страной и Польшей, по обе стороны границы устанавливалась нейтральная зона шириной 15 километров каждая. В своей нейтральной зоне и разместили поляки белорусскую армию. Хотя делать это по условиям перемирия не имели права, так как нейтральная зона могла иметь только гражданскую администрацию и полицию.

В ночь с 18 на 19 декабря по приказу «генерала» Булак-Балаховича полк этой «армии» перешел границу и занял советскую нейтральную зону от Московско-Варшавского шоссе до местечка Старобин. Захваченные в волостных ревкомах Семежево и Красная Слобода советские работники были уведены в польскую нейтральную зону и там расстреляны.

После заключения Рижского мирного договора правительство Пилсудского было вынуждено объявить о роспуске «белорусской армии». Но на самом деле поляки только вывели ее из пограничной зоны и реорганизовали в отдельные банды по 100—150 человек. Эти банды совершали налеты на советскую территорию, убивали советских пограничников, зверски расправлялись с работниками ревкомов и активистами, убивали и грабили советских людей, а затем опять возвращались в Польшу на свои базы. В 1921 году бандиты совершили налет на стеклозавод «Старево» в Слуцком районе. Уничтожив завод, они зверски убили семьи рабочих, не пощадив даже грудных детей. Зверские налеты с убийствами советских людей в том же 1921 году были совершены на местечко Любань, на местечко и совхоз Погост и другие населенные пункты.

Уничтожить эти банды на советской территории было очень трудно. Они состояли в основном из кулаков и шляхтичей, уроженцев тех районов, на которые они нападали. Бандиты хорошо знали местность и пользовались поддержкой своих родичей. И поэтому карающей рукой советской власти стали наши партизанские отряды. Мы находили бандитов в их волчьих логовах на территории Польши и беспощадно уничтожали. Но большая часть банд имела, кроме всего, «прикрытие» и абсолютную поддержку со стороны руководящих кругов в Варшаве. Иначе они попросту не могли бы так долго и безнаказанно действовать на советской территории.

…Хочу отметить, что партизанское движение в «Кресах Всходних» во время второй белопольской оккупации после Рижского мирного договора отличалось от партизанского движения в тылу белополяков в 1919—1920 годах. Оно не было таким массовым, как тогда. Не было партизанских отрядов, насчитывавших в своих рядах тысячи людей, получающих моральную и материальную поддержку от Красной Армии, имеющих свои постоянные базы в районах действия.

Партизанские отряды второго периода оккупации насчитывали 30—50 человек кадровых партизан, которые в силу разных обстоятельств не могли находиться на легальном положении, и из местных жителей, которые днем пахали, сеяли, а ночью, при надобности, доставали спрятанное в надежных местах оружие и становились нашей вспомогательной боевой силой.

Каждый отряд поэтому мог бы стать по численности и ротой, и батальоном, и даже полком. Но массовая партизанская война, которую могли бы вести такие крупные отряды, неизбежно переросла бы в войну между Советской страной, которая яростно боролась на мирном фронте с голодом и разрухой, и белой Польшей с ее могущественными западными покровителями. А допускать этого, давать повод к такой войне было нельзя.

В партизанские отряды принимались строго проверенные, преданные нашему делу, здоровые и выносливые люди, готовые не только отдать свою жизнь за правое дело, но и безропотно голодать (а такое случалось нередко), жить круглый год, имея крышей только небо над головой. Никаких постоянных баз с землянками или другим жильем не было у нас. Партизанский отряд редко собирался в полном составе. Чаще всего он был рассредоточен на отдельные боевые группы, которым легче было действовать, скрытно и внезапно, легче было прокормиться.

Боевые группы почти всегда находились в постоянном движении, делая ежесуточно ночные переходы по 20—40 километров, а на лошадях — и до шестидесяти.

Не получая никакой помощи извне, мы воевали и жили за счет противника. Белая Польша в ту пору своего оружия не производила, и вооружены были и полиция, и армия оружием из других капиталистических стран. Поэтому и наше вооружение было довольно пестрым, но грозным. Немецкие, австрийские, французские, японские карабины, английские легкие пулеметы «Шош», английские гранаты, немецкие револьверы «Парабеллум», «Маузер», «Кольт», бельгийские браунинги. Каждый партизан был вооружен карабином или пулеметом, револьвером и гранатами. Одежда наша была обычная, крестьянская. Но для некоторых операций приходилось напяливать на себя полицейские и польские армейские мундиры.

У местного трудящегося населения партизаны никогда ничего не брали, а наоборот, многим беднякам мы оказывали денежную помощь через своих людей, а то и сами.

Когда я вспоминаю, как жилось крестьянам в «Кресах Всходних», перед глазами встает карикатура: стоит крестьянин в лаптях на одной ноге и чешет затылок. И даже одна нога едва умещается за оградой его земельного надела и усадьбы. Все остальное вокруг принадлежит помещикам и кулакам. И действительно: пошел в лес и поднял гриб — плати штраф, если не купил билета на сбор грибов. Ягоду — то же самое. А если собрал воз бросового хвороста — тут уж так оштрафуют, что продашь, чтоб заплатить. А налоги и подати! Не уплатишь в срок — ведут со двора последнюю корову, конфискуют имущество.

И он (крестьянин. — Н.С.) видел в нас своих единственных избавителей и защитников, платил нам за это любовью и уважением. И никакие леса и болота так надежно не укрывали нас от карателей, как эта народная любовь и признательность.

Наша тактика была простой и вместе с тем эффективной: внезапное, молниеносное нападение, быстрый отход и исчезновение. Недаром в походной сумке Орловского постоянно находилась книга Александра Суворова «Наука побеждать», которую многие из нас тщательно проштудировали. В нашей партизанской практике находили применение ее положения о глазомере, быстроте и натиске. И это было не только в годы нашей борьбы в польских «Кресах Всходних», но и в годы Великой Отечественной войны…

Тактика же польских карателей была, я бы сказал, трусливой. Каратели почти никогда не бросались преследовать нас по свежим, горячим следам. После нашего налета они сначала собирались в отряды не менее 25 человек и только после этого переходили в наступление, окружая разгромленный нами объект. Обстреливали его, а потом с криками «Виват!» занимали его, арестовывая первых попавшихся людей.

А потом писали хвалебные донесения начальству о своем «героизме» и полном разгроме партизан Мухи-Михальского. Если судить по донесениям карателей, то они десятки раз полностью уничтожали нас. А на самом деле потери партизан были очень незначительны. Наш отряд за 4 года потерял лишь одного бойца. Невелики были потери и в других отрядах. Правда, отряд Смирнова однажды потерял семь человек убитыми. Их выдал провокатор, которому удалось внедриться в отряд. Каратели окружили их в гумне (сарае для хранения и обмолота хлеба), где они остановились на дневку.

Чтобы оправдаться за такие потери, начальник карательного отряда в донесении писал, что партизан было больше ста.

К большому моему сожалению, я не могу назвать имена героев. Помню только, что в их числе был родной брат заместителя Смирнова — Павла Рубо.

Особые счеты партизаны предъявляли к агентам польской полиции и разведки, к содержателям явочных пунктов для шпионов и диверсантов, засылаемых на территорию Советского Союза. Таким людям не могло быть пощады. Не оставляли мы без внимания и тех, кто вредил отношениям населения к советскому государству.

Однажды в марте 1924 года я, Карасев и Роман Далина возвращались с задания по выявлению местонахождения известной банды Булак-Балаховича и решили пройти через деревню Гоцк. Никаких конкретных планов в отношении этой деревни у нас не было. Но случилось так, что в деревне нас встретил некий молодой человек и как-то подозрительно на нас посмотрел.

Я спросил его:

— Что вы так подозрительно смотрите на нас?

— Ничего, — ответил он. — Вижу, что чужие люди.

Лишь тогда решил уточнить:

— Что у вас нового в деревне?

— Вот, видите, свет в хате. Здесь живет сыщик. Их двое в деревне. К этому заехало сейчас десять человек полицаев и кренговый исправник. Приехали с людей податки взыскивать.

Незнакомец о многом нам рассказал, будто мы ему давали задание обо всем этом узнать и доложить. Это значило, что народ сам и без всякого внушения чувствует, что здесь не буржуазная Польша, а Белоруссия.

Мы спросили нашего «информатора», где он живет. Он указал на дом рядом. Тогда Гриша Карасев ему и говорит:

— Ты иди к себе домой и никуда не выходи. Деревня окружена: нас здесь много. А у твоего дома, уж извини, мы на всякий случай поставим часового.

План действий созрел мгновенно. Мы быстро подбежали к дому, где пировали полицейские. Видим, часового нет. Заглянули в одно из ярко освещенных окон. За столом девять человек: все семь полицейских, толстый, как колода, кренговый исправник и сам хозяин-лавочник. Оставив Карасева во дворе у двери, мы с Далиной ворвались в дом. У каждого в правой руке наган, а в левой — граната. Далина тут же командует:

— Ни с места! Руки вверх! Отдать оружие!

Трудно описать лица сидевших за столом после этой команды. Искаженные животным страхом, с трясущимися губами, с глазами, буквально вылезшими на лоб. В одну минуту все были обезоружены. Обращаясь к кренговому исправнику, Далина приказал ему:

— Завтра же ты должен отказаться от своей должности и навсегда уехать из Западной Белоруссии. Если еще раз встретим — убьем! Понял? А теперь всем лечь на пол вниз лицом! И не шевелиться пока не будет команды. Иначе наши часовые, окружившие дом, забросают вас гранатами.

Вышли мы нагруженные: 8 пистолетов, 7 винтовок да полсумки с патронами — вес весьма ощутимый. В деревне стояла полнейшая тишина. Распределив трофеи на троих, мы двинулись по улице дальше. Но тут словно из-под земли вырос тот житель, который нас встретил, когда мы вошли в деревню.

— Ты почему нарушил приказ?! — грозным шепотом спросил его Роман Далина.

— Я подумал, что товарищам тяжело будет нести эти стрельбы (оружие. — Н. С.). Так у пана кассира, что приехал сегодня в контору расплачиваться с рабочими, которые рубят лес, добрый конь, а возок — хоть на свадьбу.

На этом «свадебном» возке мы и приехали в расположение отряда. А два дня спустя наши связные сообщили нам, что уложенные на пол блюстители власти лежали до тех пор, пока не выгорел в лампе керосин. А потом поднялись и тихонько сидели до утра, не помышляя выйти из дома. А на утро, чтобы как-то отчитаться перед начальством, составили «сводку», в которой из нас троих сделали пятьдесят. И таких бескровных операций мы проводили очень много.

Мы никогда не ставили себе целью убивать во что бы то ни стало. Тогда вся наша борьба превратилась бы в бессмысленный террор. Убивали только в случае крайней необходимости, защищая жизнь свою и других. Мы не испытывали никакой ненависти к простым полякам и не культивировали ее, тем более, что они участвовали в борьбе в составе наших отрядов, всегда помогали нам, чем могли.

Но мы держали панов и их прислужников в постоянном страхе перед возмездием, защищая тем самым крестьян от их самоуправства. В глазах замученных нуждой, придавленных бесправием крестьян мы были их заступниками, добрыми и справедливыми людьми. И не только лесные чащобы да болота, целые деревни становились для нас в случае необходимости укрытием и прибежищем.

Но однажды нелепая случайность привела к трагическим последствиям. Двое наших активистов из Куленей решили напасть на почтовую машину. Сели в засаду. Остановили ее. В машине оказались три вооруженных до зубов офицера. Один из нападавших был убит, другие убежали. Убитого опознали. Польская охранка начала следствие. На зверской пытке кто-то из жителей Куленей не выдержал истязаний, заговорил. Военно-полевой суд приговорил четырех лучших товарищей-поляков к смертной казни.

Помню, 22 сентября 1924 года наш разведчик Иван Иванович Железный сообщил, что в Пинск назначен новый воевода пан Довнарович. Более лютого и не сыщешь. Через два дня воевода для инспекции выехал специальным поездом в Лунинец. Железная дорога и поезд — все под усиленной охраной.

Утром сорок хлопцев нашего отряда подошли к станции Ловча. Решено было здесь и познакомиться с паном воеводой. Кустарниками пробрались к зданию вокзала и сразу же взяли под стражу начальника и телеграфиста. Все они выполняли потом под нашу диктовку. В два часа показался поезд. По приказу Орловского на путь вышел обходчик с красным флажком. Состав остановился. Мы моментально атаковали салон и четыре классных вагона, разоружили охрану, и Орловский направился к воеводе. Вместе с ним были комендант округа полиции Менсович, епископ Лозинский и сенатор Вислоух. Орловский приказал Довнаровичу немедленно подать в отставку. Дрожащий воевода покорно поплелся на телеграф и сообщил польскому сейму о своем уходе с поста.

Тем временем мы собрали оружие, провели «ревизию» почтового вагона, отогнали паровоз за мост, а мост взорвали. Попрощались с Довнаровичем, пожелав ему быстрее дождаться подмоги.

Правда, некоторые наши ребята недовольно ворчали, что паны так легко отделались. А Кирилл Прокофьевич четко им всем объяснял: «Убить — проще всего. Его же еще и мучеником изобразят, а нас — убийцами и бандитами. А так мы одержали моральную победу: воеводы нам повинуются, мы оказались сильнее сейма. Понимаете?»

Потом рассказывали, что Довнарович от стыда то ли удавился, то ли сбежал из Польши. Словом, исчез.

Кирилл Прокофьевич Орловский уже в лагере при анализе наших действий сказал:

— Хочу отметить грамотные действия группы товарища Романчука. Если бы вся группа вступила в бой с полицией, то операция бы сорвалась. Но товарищ Романчук принял правильное решение. Оставив часть группы для отвлечения полиции, он ворвался в салон-вагон и под страхом смерти заставил воеводу отдать полиции приказ о прекращении огня. Это было переломным моментом в ходе операции. Объявляю всей группе благодарность.

Мы радовались за Романчука и его хлопцев. Получить благодарность от нашего командира было делом нелегким. Скуп он был на похвалу.

Как потом выяснилось, через час после нашего отхода на помощь воеводе прибыли каратели из Лунинца и Пинска. Как обычно, они начали с окружения поезда и беспорядочной стрельбы. Всем пассажирам пришлось лечь на пол. Некоторые были ранены. Затем бравые вояки с криком «Виват!» перешли в атаку и взяли в «плен» своего незадачливого воеводу, охрану и пассажиров.

А пущенный нами в сторону Лунинца паровоз благополучно прибыл на станцию с гордо реющим красным флагом. Поднялась паника. Станционные служащие разбежались. Карательней отряд, окружив «красный паровоз», буквально изрешетил его пулями. Как раз в это время мы спокойно обрабатывали поезд воеводы в 12 километрах от Лунинца.

Но не думал и не гадал я, какое горе принесет мне эта операция. В одном из вагонов меня увидел купец, хорошо знавший нашу семью. Узнал и меня. По данным разведки, был он агентом польской охранки — дефензивы. Я был вынужден его застрелить. Иначе семье гибель.

Но прошло несколько недель, и вдруг получаю черную весть: отца и мать забрали жандармы и увезли в лунинецкую тюрьму. А дом подожгли. Спасибо односельчанам — только жандармы уехали, бросилась тушить вся деревня. И потушили. Но что дом? Ведь отца с матерью истязают мучители.

Иван Герасимович Романчук, ведавший в отраде разведкой, привел в действие все наши связи. Было выяснено, что купца-шпика я не убил, а только ранил. И придя в госпитале в сознание, он назвал меня и сказал, кто мои родители и где живут. Романчук сам ходил в Лунинец и под страхом смерти заставил одного польского шляхтича пойти в госпиталь к раненому купцу-шпику и сказать: «Если ты не откажешься от своих показаний, не заявишь, что ошибся, — по выходе из госпиталя считай себя мертвецом».

Шпик страшно испугался и вызвал в палату следователя. Дал ему новые показания, суть которых сводилась к следующему: в поезде не видел он Василия Коржа. Спутал с ним, в горячке, кого-то другого. Эти показания открыли перед родителями двери тюрьмы. Но после жесточайших пыток и мучений они так и не смогли оправиться.

Я встретился с ними несколько месяцев спустя и не узнал их. Передо мной были глубокие, насмерть измученные старики. Те несколько дней, что провели они в камере пыток, намного раньше свели их в могилу.

А сколько таких, как мои родители, белорусов принимали жестокие муки за сыновей своих, с оружием в руках вставших на путь борьбы с угнетателями?! Сколько преждевременных могил на полесских кладбищах! Какой мерой такое горе измеришь?!

Но ничто не могло остановить нашу борьбу. Мы были нужны людям. Мы были лучом света в непроглядной тьме и нищете их подневольной жизни.

А как жил крестьянин в тогдашней Польше, можно судить по таким фактам. Правительство Пилсудского, неимоверно взвинчивая цены на предметы первой необходимости, вместе с тем держало самые низкие цены на сельскохозяйственные продукты. К примеру, литр керосина стоил 50 грошей, килограмм соли — 20, осьмушка махорки — 70, коробка спичек — 10, а килограмм сахара — 1 злотый 10 грошей. И это в то время, когда пуд хлеба стоил 1 злотый 80 грошей, килограмм масла — 80 грошей, десяток яиц — 10 грошей. Столько же, сколько коробок спичек! Непомерно высокие цены были и на мануфактуру, и на обувь.

Весной, когда у крестьянина сплошь и рядом не хватало хлеба до новины, он вынужден был идти на поклон к помещику или кулаку. Несколько пудов хлеба, взятых в долг, по осени не только надо было возвратить, но и еще за каждый пуд отработать во время жатвы и сенокоса по два-три дня. Жнея могла за день — от зари до зари — заработать 50—60 грошей, косец — самое большее — полтора злотых. И жили при лучине, ходили в домотканой одежде, лаптях. Хотя были и те, кто неплохо «устроился».

В своем письме из подполья от 25 августа 1924 года Вера Захаровна Хоружая писала нам всем: «Живу по-прежнему, широко и жадно хватая жизнь. По-прежнему вокруг меня разлита огромная, яркая радость. Но кроме радости есть теперь и очень-очень много горя… Жить стало страшно трудно. Со всей моей энергией, с жаждой жизни я хочу побороть скверные обстоятельства, хочу именно жить там, где я хочу, делать то, что я хочу».

Не скоро довелось нам с ней встретиться.

НЕУЛОВИМЫЙ МУХА-МИХАЛЬСКИЙ

Молва о легендарном и неуловимом поляке-партизане Мухе-Ми-хальском, действовавшем в разных концах «Кресов Всходних», молниеносно разносилась среди местного населения в первой половине 20-х годов прошлого столетия.

Служил Муха-Михальский поначалу в польском кавалерийском полку в чине хорунжего, и все было бы неплохо, если б не тамошние армейские порядки, которые стали ему явно не по душе. Постоянные конфликты с офицерским составом, шляхетский гонор и амбициозность, нелады с дисциплиной, невыполнение приказа начальства и арест грозили ему скорым судом.

Вот тогда-то и выкрал Муха-Михальский из конюшни родимого полка коня и скрылся в лесах, где на него во время рейда и вышли партизаны Кирилла Орловского. Со временем этот молодой польский шляхтич превратился в лихого партизана, но, как оказалось впоследствии, главное для него, в смысле мотивации поступков, состояло отнюдь не в этом…

Осенью 1923 года в целях улучшения взаимодействия и координации действий в отряд Орловского прибыла группа партизан во главе со Станиславом Ваупшасовым, которого весьма заинтересовал опыт своего боевого друга. Суть его заключалась в том, что в ответ на распространявшиеся польскими властями слухи о действующих в лесах только белорусских и русских «бандитах», Орловским, Рабцевичем и Коржом распространялись встречные слухи, утверждавшие, будто все налеты, разгромы воинских, полицейских гарнизонов и другие операции осуществляются исключительно уже известным Мухой-Михальским совместно с поляками…

Станислав Ваупшасов начал в дальнейшем также использовать этот прием, и уже несколько партизанских отрядов воевали под псевдонимом «Муха-Михальский». Подобная дезинформация оказывала деморализующее воздействие на всю жандармско-полицейскую рать, в докладах которой фигурировали целые легионы опаснейших политических преступников «мух-михальских». Пилсудский по этому поводу направил по воеводствам целый циркуляр от 09.05.1924 года о назначении награды за поимку Мухи-Михальского: «На основании представления Министерства Внутренних Дел Председатель Совета Министров назначил за поимку бандита Мухи-Михальского 10 миллиардов марок и вместе с тем обещал награду в 5 миллиардов марок тому, кто даст соответствующую информацию органам полиции и будет способствовать поимке упомянутого бандита».

Партизанская борьба требовала бдительности и неукоснительного соблюдения требований конспирации. Этим обеспечивались безопасность и живучесть отрядов. Факты предательства в партизанских условиях карались беспощадно.

С некоторых пор Кирилл Орловский начал замечать, что идет утечка информации об отдельных партизанских планах, произошло нападение полицейских на одно из мест стоянки партизанского отряда. Пришлось тщательно присмотреться к действиям ряда партизан, особенно тех, кто выполнял задания в отрыве от основных сил или вообще самостоятельно. И, отнюдь не случайно, в поле зрения Кирилла Орловского попал в конечном итоге Муха-Михальский.

Из воспоминаний В.З. Коржа: «Двойственность в духе великодержавного польского шовинизма в полной мере была присуща Мухе-Михальскому. Здесь из песни слов не выкинешь. С одной стороны, он ненавидел польских помещиков, самыми последними словами ругал польское правительство за обман и арест, храбро дрался в боях, но, с другой стороны, высокомерно относился к своим товарищами оружию. Он очень часто заявлял, что воюет не за идею, а просто мстит врагам своим. Все наши попытки объяснить ему высокие цели нашей борьбы, идейно перековать Муху-Михальского оказались безуспешными. И мы стали понимать, что только блеск громкой славы, созданной его имени сотнями партизанских бойцов, заставлял Муху-Михальского сражаться в наших рядах.

Помню, однажды Кирилл Прокофьевич собрал командиров групп и своих заместителей (Муха-Михальский был в это время на задании). Собрал и сказал:

— Давайте решать, товарищи. Я в последнее время начал замечать, что Муха вроде как не в своей тарелке. А вы?

— И мы тоже кое-что замечаем, Кирилл Прокофьевич,— ответил Романчук. — Злобный очень стал, нервничает, в разведдонесениях путается, не может иногда толком объяснить, где был, что делал…

— Только бы это. — Кирилл Прокофьевич расстегнул полевую сумку и достал из нее сложенный вчетверо, помятый листок бумаги. Развернул его.

— Здесь по-польски написано. Перевожу: «Вчера в час ночи Муха был в имении Грушевка. Там он встретился с офицером дефензивы и имел с ним переговоры. О чем — не знаю. Ваш искренний доброжелатель. P.S. Новая встреча назначена там же — сегодня ночью в то же время».

— Так что же это, товарищи, провокация дефензивы или правда? Вот это нам и надо немедленно установить.

В ту же ночь боевая группа была послана в имение Грушевка. А к утру в партизанский лагерь приведен Муха-Михальский и офицер дефензивы, одетый в гражданское платье. Свою фамилию и цель встречи с Мухой он на допросе так и не назвал.

Сам же Муха признался, что офицер предлагал ему перейти на сторону законного правительства. И тогда он, Муха, не только не будет наказан, но получит большое денежное вознаграждение.

— А за что же награждение, да еще большое? — с трудом сдерживая гнев, в упор спросил Орловский. — Может, за то, что навел новых хозяев на наш лагерь?!

Муха молчал, опустив глаза. По лицу его предательски струился пот, руки дрожали.

— Молчишь, иуда?!

Кирилл Прокофьевич махнул рукой:

— В расход. Обоих.

Таков был суровый, беспощадный и непреложный закон нелегальной борьбы. Иначе — провал и погибель для всех».

ПРОЩАЙ, РОДИМАЯ ЗЕМЛЯ...

После двадцати лет напряженной, горячей борьбы я еще раз и с новой глубиной и остротой поняла, что любить свой народ, свой родной край, свою власть и свободу — это нелегкое дело, что любовь эта обходится жестокой, жгучей болью, безмерными, неутолимыми муками души и тела, и все-таки нет такой жертвы, перед которой остановился бы любой из твоих сынов и дочерей, светозарная моя Беларусь!

Из статьи белорусской партизанки-подпольщицы Героя Советского Союза Веры Захаровны Хоружей «Светозарная моя Беларусь»

За три года партизанской борьбы и «активной разведки» оперативно-боевая обстановка в Западной Белоруссии резко изменилась, ситуация на сопредельной стороне приняла критический характер, и противопартизанские действия польского руководства, введение военно-полевых судов, акции карательных отрядов могли привести лишь к новой советско-польской войне.

В тот период, оценивая реальные и потенциальные военные угрозы, политическое руководство СССР пришло к малоутешительным выводам о том, что отражать возможную интервенцию армий стран-соседей в принципе некому и нечем.

И в постановлении созданной по этому поводу комиссии ЦК ВКП (б), ОГПУ, РУ Главного Штаба РККА от 18 февраля 1925 года было четко указано: «Активную разведку в настоящем ее виде (организация связи, снабжения и руководство диверсионными отрядами на территории Польши) ликвидировать. Ни в одной стране не должно быть наших активных боевых групп, производящих боевые акты и получающих от нас непосредственно средства, и указания, и руководство».

Тогда же (18 февраля 1925 года) Ф.Э. Дзержинский представил в комиссию Политбюро ЦК ВКП (б) проект «Постановления об активной разведке», где предлагалось создать как в Польше, так и в других соседних странах на случай войны так называемые «специальные комендатуры» (резидентуры), которые должны были в мирное время изучать военные объекты, завязывать связи, а во время войны вести активные партизанские и диверсионные действия. На советской территории предлагалось создать строго законспирированные небольшие группы с необходимым вооружением, чтобы в случае захвата ее агрессором развернуть партизанскую войну и дезорганизовать его тыл.

В последующем эта работа по линии ОГПУ СССР и ГПУ БССР приняла систематический, плановый характер. Наиболее интенсивно она осуществлялась на территории Беларуси до середины 1930-х годов. Это был некий первичный, фрагментарный прообраз того, что ныне терминологически определяется как территориальная оборона в сочетании с действиями сил специальных операций. Но об этом несколько позже…

В судьбах В.З. Коржа, К.П. Орловского и их боевых друзей А.С. Ваупшасова, А.М. Рабцевича произошли крупные перемены — отныне вся их жизнь была уже связана с органами государственной безопасности. Позже в материалах личных дел каждого из них появится такая запись: «В 1920 году был направлен на Западный фронт, где вел работу по линии Разведупра РККА по организации партизанских отрядов в тылу белополяков. На этой работе был до 1925 года…» Василий Корж стал к тому времени опытнейшим конспиратором, неуловимым разведчиком. Это были его первые партизанские уроки…

Между тем обстановка изменялась стремительно. После совершения «начальником Польского государства» Пилсудским в мае 1925 года военного переворота Ф.Э. Дзержинский поставил перед ОГПУ СССР задачу: «все свои силы направить на подготовку к обороне», и наметил практические меры: вести энергичную борьбу с польской агентурой, петлюровскими и белогвардейскими бандами, с влиянием ксендзов, с перебежчиками (как в пограничной полосе, так и по всему СССР); усилить пограничную охрану и разведку в пограничных местностях; улучшить информацию о намерениях противника в Западной Белоруссии и на Западной Украине…»

Из воспоминаний В.З. Коржа: «Пламя партизанской войны разгоралось. Но и руководители белой Польши не дремали. Все напряженнее и опаснее становились наши боевые будни. В районы наших действий втягивалось все больше регулярных войск. И нередко нам с трудом удавалось вырываться из кольца окружения.

Помню, в январе 1925 года за нашим отрядом по пятам шел целый батальон карателей. Мы прикрывали свой отход, оставляя небольшие засады, которые останавливали преследователей. Но силы были неравны, и боеприпасы кончались. На наше счастье, пошел сильный снег и сбил карателей со следа. Не помоги нам погода, кто знает — уцелел ли бы отряд.

Усиление карательных мер было ответом польской реакции на решение II конференции Коммунистической партии Западной Белоруссии о подготовке всеобщего вооруженного восстания и свержения буржуазно-помещичьего правительства Польши. Оно было принято в ноябре 1924 года. И поэтому наша борьба весной и летом 1925 года проходила в очень тяжелых для нас условиях. Это были отчаянные схватки с противником, который был во много раз сильнее.

Решение о вооруженном восстании, как показала жизнь, оказалось ошибочным. И причин этому было немало. Народ не был готов к восстанию в первую очередь потому, что отсутствовал прочный союз между рабочим классом и крестьянством. А значит, революционные выступления в деревне не увязывались с борьбой польского пролетариата. Раскольники и провокаторы, проникшие в центральные органы партии, нанесли огромный вред партийной работе по руководству сопротивлением народа.

В мае 1925 года к нам в отряд прибыл представитель ЦК КП Западной Белоруссии. Он принес письмо — «Обращение ЦК ко всем коммунистам и партизанам». В нем говорилось о необходимости прекратить партизанскую войну и все усилия сосредоточить на организационно-массовой работе с крестьянами.

— Курс на восстание был ошибочным, — разъяснил нам представитель ЦК КПЗБ. — Широкие массы еще не готовы к восстанию. Они еще недостаточно организованы и сознательны. Больше того, мы не могли бы победить без поддержки польского пролетариата и крестьянства. А такой организованной и всеобщей поддержки сейчас быть не может. Потоплено в крови Краковское восстание пролетариата, брошены в тюрьмы десятки тысяч лучших сынов белорусского, украинского и польского народов. Укрепить революционное подполье, усилить работу с массами — вот главная задача дня.

Мы слушали представителя ЦК и понимали, что дни нашего отряда сочтены. Но не всем бойцам нашего отряда довелось прийти в Советскую Белоруссию. Игнат Швайко, Дмитрий Карпеня и Роман Далина остались для того, чтобы оповестить тех, кого мы не успели, о приказе центра.

Игнат Швайко погиб 15 июня в районе деревни Колки Клецкого района, наскочив на конный разъезд польских пограничников, у самой границы. Дмитрий Карпеня, уроженец деревни Денисковичи Ганцевичского района, еще до первой империалистической войны уехавший на заработки в США, был выслан оттуда в 1921 году за принадлежность к компартии США. В том же году он пришел к нам в отряд. Погиб он в начале июля 1925 года под пулями полицейской засады у своей родной деревни. Смертью героя погиб и Роман Далина. Окруженный несколькими десятками полицейских, он отстреливался до последнего патрона. Тяжело раненного его взяли в плен. Каратели привезли Романа Далину в деревню Челонец, где он родился и рос, и живым закопали в землю под окнами отчего дома. Об этой трагедии мы узнали уже много позже…

А тогда, примерно в начале июня, вместе с Кириллом Прокофьевичем Орловским и группой товарищей мы шли к границе Советской Белоруссии. Заканчивался мой четырехлетний путь по военным дорогам. Я шел навстречу новой жизни, полный самых радостных и светлых надежд».

Конечно, многие трудности и незвзгоды довелось пережить Василию Коржу на родимой сторонке, что была под польской оккупацией. Безвременно ушли из жизни после зверских пыток в дефензиве отец и мать. Но Корж всегда отделял конкретную политику властей от жизни народа, и мысли мстить полякам за то, что пришлось ему претерпеть, не появлялось у него никогда.

Верная своему мужу, тихая, кроткая, беззаветно любившая Василия жена, Феодосия Алексеевна, вынуждена была все годы его партизанства «хорониться» от полицейских и дефензивы у своих родственников. Вместе с тем, несмотря на опасность, она более двух лет активно помогала партизанам.

Еще труднее стало, когда в 1922 году родилась старшая дочь Коржей Ольга. «Вся в батьку!» — говорили родственники и односельчане. Однако находиться Феодосии в «Кресах Всходних» стало попросту опасно, поскольку она с крохотной дочкой могла оказаться заложницей в руках польских властей.

И пришлось Василию Коржу вместе с друзьями-партизанами долгими переходами, лесами да болотами выводить их на советскую территорию. Потом на душе у него стало уже гораздо спокойней.

Вторая глава

«…НО НАШ БРОНЕПОЕЗД СТОИТ НА ЗАПАСНОМ ПУТИ…»

Из автобиографии В.З. Коржа: «…15 мая 1925 года нас демобилизовали. Организовывали колхозы из бывших партизан в Слуцком районе, Ленинский сельсовет, колхоз «Пролетарий»…

Жизнь со всеми ее радостями и невзгодами продолжалась, и в том же, 1925 году родилась в семье Коржей средненькая дочь, бойкая и неугомонная Зина, а в 1926 году — сын, младшенький и самый любимый, Леня.

В колхозе «Пролетарий», учитывая крестьянскую сметку, практичность и основательность тогда еще беспартийного Василия Коржа, его, как бывшего командира партизанской группы, единогласно избрали председателем. Можно уверенно сказать, что именно с этой поры и началась его карьера труженика белорусской нивы, карьера созидателя.

Правда, колхоз был весьма специфический, приграничный, вооруженный и состоял на особом учете в системе обороны страны и пограничной службы, то есть колхозники с партизанским опытом частенько участвовали во всякого рода засадах, поимках проникавших с сопредельной территории банд.

В тот период спецслужбы Польши и Латвии создавали на хуторах на белорусском участке границы всевозможные кооперативы и концессии, которые, параллельно занимаясь в качестве прикрытия контрабандой, служили одновременно явочными квартирами для агентов, как направлявшихся на территорию Белорусской ССР и далее, так и возвращавшихся назад. Все те же, уже ранее известные офицеры «двуйки» (разведки польского Генштаба) систематически, скрупулезно опрашивали и вербовали контрабандистов, заинтересовывая иx материально, использовали их также в качестве агентов-проводников для массовой переброски своих шпионов на советскую территорию. Одним словом, «дело» с сопредельной стороны было поставлено на поток, что требовало адекватных ответных действий.

Тем временем Василий Корж, будучи в течение без малого пяти лет на должностях председателя нескольких колхозов, одновременно состоял на спецучете и вел большую подготовительную работу по созданию партизанских резервов, каждый год успешно проходил военную и оперативную подготовку под псевдонимом «боец Семенов».

Одновременно он эффективно руководил сельскохозяйственным производством, выполняя планы госпоставок. С мая 1926 по ноябрь 1929 года Василий Корж работал на должности председателя коммуны «Новый быт» в Медведском сельсовете Старобинского района, ставшей затем колхозом с аналогичным названием. Он всегда находил ключик к душе человека и не ломал людей, что называется, «через колено». Потому-то всю жизнь и звали его крестьяне уважительно «наш Захарович».

С ноября 1929 по июль 1930 года Василий Корж учился на первых годичных белорусских курсах председателей колхозов в местечке Смоляны Кохановского района. С июня 1930 по 15 мая 1931 года работал в родном Полесье председателем колхоза «Полесский Штерн» Старобинского района.

Из воспоминаний В.З. Коржа: «В 1925—1926 годах большая часть людей нашего отряда, получив разрешение о переходе в Советский Союз, перешли государственную границу, и в скором времени мы организовали сельскохозяйственную коммуну в бывшем имении Метявичи Старобинского района Минской области. Отвели нам 65 гектаров земли. Меня коммунары избрали председателем коммуны. Пятилетняя партизанская борьба в тылу врага не только закалила наших людей в идейном отношении, она сплотила нас в единую дружную семью. Выработались у людей другие взгляды на жизнь, поэтому были правильные взаимоотношения друг с другом. К тому же наши парни очень правильно себя вели во всех отношениях, и хозяйство наше быстро взяло рост и правильно развивалось. Все делалось у нас для людей. Окружающее население, а также партийные, советские организации завидовали дисциплине и порядкам нашей коммуны.

Коммунары в большинстве своем были люди семейные. Было человек 25—30 детей, и за четыре года нашей совместной жизни и труда у нас никогда не возникло никаких таких споров, которые бы не позволяли нам дальше так жить и развивать хозяйство. Наоборот, с каждым годом хозяйство наше улучшалось, делалось зажиточным, и жизнь коммунаров становилась полнее и больше облагораживалась.

Дети наши, в том числе и мои — Оля, Зина, а потом и Леня, помогали взрослым в поле, познавали крестьянский труд. Проводили мы маевки, по-братски вместе отдыхали. Не раз по нашим общим партизанским делам, а то и просто в гости заглядывали к нам наши старые боевые друзья Кирилл Орловский, Станислав Ваупшасов, Александр Рабцевич.

В 1930 году в нашу коммуну влилась деревня Метявичи, и стали мы жить коллективно. Сейчас там совхоз «Свобода» и рядом Солигорский комбинат. Характерно то, что дружба старых партизан наших и коммунаров осталось вечной».

Однако предстояли Василию Коржу в жизни крутые кадровые перемены. Будучи беспартийным руководителем, он прекрасно понимал крестьянскую душу, успешно руководил сельскохозяйственным производством, не взирая на разного рода политическую «трескотню» и установки компартии по «тотальной коллективизации села».

В ту эпоху, на излете своей жизни, Ф.Э. Дзержинский 3 июля 1926 года с отчаянием писал: «Бюрократизм и волокита заели нас, хозяйственников. Система управления нашим хозяйством от верху до низу должна быть в корне изменена».

А в своей предсмертной речи 20 июля 1926 года на пленуме ЦК и ЦКК он пророчески сказал: «…если вы посмотрите на весь наш аппарат, если вы посмотрите на наш неслыханный бюрократизм, на неслыханную возню со всевозможными согласованиями, то от всего этого я прихожу прямо в ужас. Я не раз приходил к Председателю СТО и Совнаркома и говорил: дайте мне отставку… нельзя так работать!» Нечто подобное спустя без малого четыре десятка лет с сожалением отмечал в своем дневнике и Василий Захарович Корж, поминая бессмертных Гоголя и Салтыкова-Щедрина.

Тем временем заканчивалась «новая экономическая политика» (нэп) и согласно партийным установкам из всех экономических сфер начинал вытесняться частник. В этих условиях успешный, но беспартийный председатель колхоза Корж по всем идеологическим канонам уже никак не мог руководить крупным крестьянским хозяйством.

С другой стороны, был востребован и его партизанский опыт. В органах госбезопасности в то время шла реорганизация структур, ведающих подготовкой к партизанской борьбе на случай иностранной военной агрессии.

Василий Корж оказался на своеобразном перепутье, и окончательную точку в его раздумьях поставил Кирилл Прокофьевич Орловский, давший ему рекомендацию на вступление в ряды ВКП (б), где он указывал: «Знаю товарища Коржа Василия Захаровича по совместной подпольной, а также в охране госграницы работе с 1922 по 1925 год как самого преданного интересам компартии товарища.

В упомянутой работе тов. Корж В.З. всегда был аккуратным и честно выполнял даваемые ему поручения, иногда подвергаясь большому риску для своей жизни, и поэтому я считаю, что тов. Корж Василий Захарович вполне достоин быть членом нашей партии. К.П. Орловский, член ВКП (б) с 1918 года. 27. 7. 1928 года».

В 1929 году Василий Корж, являясь председателем колхоза, уже состоит в резерве войск ОГПУ СССР, получает на руки табельное оружие, продолжая по бумагам числиться «бойцом Семеновым». Вскоре предстоял крутой поворот в его судьбе…

В СПЕЦБЮРО ГПУ (НКВД) БЕЛОРУССКОЙ ССР

Не стоило бы жить, если бы человечество не озарялось звездой будущего.

Ф.Э. Дзержинский

В мае 1930 года, после окончания Комвуза в Москве, друг Василия Захаровича Коржа Кирилл Прокофьевич Орловский вместе с женой Натальей Константиновной приехал в Минск. Здесь ему вместе с асами партизанского дела С. Ваупшасовым, А. Спрогисом и, чуть полнее, В. Коржом ОГПУ СССР поручило ответственное задание: возглавить подготовку партизанских кадров на случай войны и временной оккупации государствами-агрессорами советской территории. Специальные инструкторы конспиративно начали готовить разведчиков, подрывников-минеров, пулеметчиков, снайперов, парашютистов, радистов. В это дело Кирилл Прокофьевич и его друзья вложили очень много энергии, таланта и личного опыта.

Из автобиографии В.З. Коржа: «С 15 мая 1931 года меня отозвали на постоянную работу в НКВД по специальной работе, я секретно числился командиром партизанского отряда с постоянным жительством в г. Слуцке…»

Василий Захарович был чекистом в самом благородном понимании этого слова. Он готовил народ к защите своего Отечества. В 1931 году по окончании спецкурсов ОГПУ Корж стал начальником целого партизанского направления. В целях конспирации для всех он являлся инструктором Осоавиахима (ныне ДОСААФ), и в его оперативном ведении находились 6 пограничных районов.

В 1934 году в Слуцке произошло его знакомство с будущим Маршалом Победы Г.К. Жуковым, переросшее потом в крепкую боевую дружбу. Не случайно спустя десятилетия Георгий Константинович отмечал: «Я всегда восхищался национальной чертой белорусов, чутких на беду, верных в товарищеской дружбе, готовых к самопожертвованию, храбрых и отважных в схватке с врагом».

В марте 1933 года Г.К. Жуков назначается командиром 4-й кавалерийской дивизии имени К. Е. Ворошилова, квартировавшей тогда в древнем Слуцке. В книге полководца «Воспоминания и размышления» есть такие строки: «И вот настал день, когда мы с женой и дочерью сели в поезд, который снова повез нас в знакомые места в Белоруссию. Я знал и любил Белоруссию, белорусскую природу богатую чудесными лесами, озерами, реками, и как охотник и рыбак радовался, что вновь попаду в эти живописные места. За время работы в Белоруссии я изучил характер ее местности — от северных до южных границ. Как мне это потом пригодилось! А самое главное, в Белорусском военном округе я имел много друзей, товарищей, особенно в частях и соединениях конницы».

В 1935 году 4-я кавалерийская дивизия была награждена орденом Ленина, который ей вручил С. М. Буденный. Такой же высокой награды был удостоен и командир дивизии Георгий Константинович Жуков. А вскоре, осенью 1936 года, части 4-й кавалерийской дивизии отличились на крупных маневрах БВО при форсировании реки Березина.

К тому времени Василий Корж был как по долгу службы, так и чисто по-человечески близко знаком с Георгием Константиновичем. Тем более, что все рекогносцировки, учения, маневры в Слуцком районе не обходились без комплексного участия в них самого Коржа или его спецрезервистов. Так что ему заодно и с приезжавшим в Слуцк Семеном Буденным довелось лично познакомиться.

Иногда в выходные дни Георгий Жуков заезжал к Василию Коржу, и во дворе звучал его энергичный голос:

— Василь, здравствуй! Ты уже готов, старый партизан?

— Всегда готов к труду и обороне! — в тон ему отвечал Корж, и они отправлялись либо на охоту, либо на рыбалку. Стрелял Жуков отменно, но и Василий Корж ему не уступал. Так что домой они возвращались обычно с богатой пернатой добычей.

Жена Коржа, Феодосия, щедро угощая их белорусской бульбой со шкваркой, радушно приговаривала:

— Набегались, вояки? Присаживайтесь, дороженькие, к столу, отдыхайте!

— Не то слово! Ни на минуту не давал мне приостановиться двужильный ваш Василь. То лес, то болото. В общем, сплошным кавалерийским аллюром партизанскими тропами прошлись…

Георгий Константинович и Василий Захарович садились за стол. Олю, Зину и Леню отправляли спать. Конечно, не обходилось потом и без чарки к шкварке. Ужиная, они обычно горячо, заинтересованно и увлеченно говорили о чем-то своем, военном, прекрасно понимая друг друга. А потом Жуков, тепло прощаясь со всеми за руку, сердечно благодарил за хлеб да соль и уезжал до очередного раза в свою дивизию. Иногда, когда они далеко за полночь возвращались с охоты, Георгий Константинович оставался ночевать в гостеприимном доме Коржей.

После одной из памятных зимних охот в знак дружбы остался в семье Коржей дорогой по тем временам подарок от Жукова. Это был большой и теплый меховой кожух. Дети Василия Захаровича, избегавшись и наигравшись за день, частенько уютно устраивались в его громадных рукавах, где умиротворенно засыпали.

А как же он выручал в эвакуации, когда семья Коржей добралась до окрестностей Сталинграда, оставив все нажитое в Пинске! Вот когда они еще и еще раз тепло вспоминали Георгия Константиновича Жукова. Ведь кожух был для семьи Коржей одновременно и постелью, и одеялом, обогревая в холодные дни и вечера…

Как-то раз, после очередной охоты, взглянув на дочерей Коржа и лукаво улыбнувшись, Георгий Константинович спросил:

— Ну, а кто же из вас уток-то щипать будет? Дело хлопотное, а, хозяюшки?

Бойкая Зина тут не растерялась и, еще не представляя толком, как она будет это делать, храбро выпалила за обеих:

— Дядя Жуков! Я буду уток щипать!

Георгий Константинович от души расхохотался:

— Вот видишь, Василь, какая смелая и расторопная хозяйка у тебя растет!

Не угасала их дружба и в те годы, когда Маршал Победы был по окончании войны в незаслуженной опале…

Как-то раз во время учебы в Академии Генерального штаба отправился Василий Захарович вместе с дочерью Зиной в гости к Жукову на квартиру, что была в те времена в известном доме на Грановского. Георгий Константинович искренне обрадовался этому визиту. Не баловали его тогда своим вниманием некоторые «закадычные друзья».

Внимательно вглядевшись в Зину, он буквально просиял:

— О, так это и есть та самая малышка, которая так храбро уток щипала? А это что, фронтовые награды? Достойно! Весьма достойно. Ну проходите. Рад, очень рад…

Дело в том, что в 1933 году ГПУ Белорусской ССР, учитывая большие заслуги В.З. Коржа в важном государственном деле и проявленное личное мужество, наградило его именными карманными часами с памятной надписью: «Коржу Василию Захаровичу за беспощадную борьбу с контрреволюцией». Незадолго до этого Коржом лично были задержаны два вооруженных лазутчика, а третий, совершивший нападение на него, уничтожен. Таковы были реалии тогдашней жизни в приграничье.