Вдохнуть. и! не! ды!шать!

Елена Ежова (pinrat) И мчится бабочка

Ветер колышет деревья заброшенного парка, гоняет по одичавшим тропинкам шорохи и стрекот сверчков, густые травяные запахи, черные тени, пушинки каких-то семян. Сквозь узловатые ветки и мельтешащую листву видно темнеющее на глазах небо, по которому как угорелые несутся легкие облака, подсвеченные с одной стороны рыжеватым отблеском заходящего солнца. С другой стороны я вижу твое лицо, подсвеченное слабым лучом лежащего на скамеечке у боковой стенки карманного фонарика.

Когда ты замолкаешь, задумываешься о чем-то своем и твоя рука замирает в моих волосах, переставая ласково их ерошить, я приподнимаю голову и бросаю на тебя испуганный взгляд. Чтобы убедиться… сама не знаю в чем. Что ты никуда не исчез.

Шорох подбирается совсем близко к беседке и замирает в лопухах, вымахавших вдоль тропинки в человеческий рост. У меня внутри тоже все замирает.

Знаешь, я очень боюсь этого старого парка. Боюсь жутких ночных теней, шевелящейся тьмы, таинственных ночных звуков, безлюдья и мерзости запустения. Я не романтик, я просто трусиха, готовая идти за тобой на край света. Вот уж не думала, что край света находится за несколько кварталов от моего дома.

Понятия не имею, как тебя угораздило обнаружить этот парк, — я столько раз ходила мимо его ограды, но никогда не обращала внимания, что там за ней, — и как удалось уговорить меня ночью перелезть через забор в страшную сказку. Помнишь, в первый раз пробирались на ощупь, рискуя переломать ноги, а потом нашли единственную уцелевшую беседку и сидели тут до рассвета в полной темноте, я тряслась от страха, а ты обнимал меня за плечи и целовал нежно в затылок. И когда вернулись домой, одежда была f в ржавчине и в пыли, и репьи в карманах, и волосы в паутине. На следующий день ты прихватил с собой плед и карманный фонарик.

Без конца напоминаю себе, что в сотне шагов за высокой оградой — я каждый раз перелезаю через нее, закрыв глаза и балансируя на грани обморока, потому что высоты тоже боюсь, но еще больше боюсь зацепиться за острую пику подолом платья и сверзиться прямо в крапиву вверх тормашками, и, если бы не твои сильные руки, встречающие внизу, я непременно так бы и сделала, — так вот сразу же за оградой начинается город, с обыкновенными улицами, дворами и домами, в которых живут люди, и, значит, бояться нечего.

Только удивляться можно, как это Богом забытое место не стало сборищем местных пьяниц и наркоманов при таком количестве полуразрушенных павильончиков и беседок да ощерившихся битым стеклом расколошмаченных фонарей.

Луч света выхватывает из темноты подпирающий крышу брус, оплетенный вьюнком с закрывшимися на ночь бледными граммофончиками, решетчатый бортик, идущую вдоль него узенькую скамеечку. Между рассохшихся досок торчат метелки сорной травы, над бортиком зловеще шевелит листьями старая могучая липа.

Краска на беседке вся облупилась, и деревяшки, большую часть года гниющие под дождем и снегом, за жаркое лето успевают превратиться в серую, рассыпающуюся труху. Ступеньки у входа предательски скрипят под ногами, дощатый пол сразу же за порогом провалился, опоры покосились, и крыша старой беседки съехала набок.

Ты решил, что выдуманные страхи отвлекают от настоящих, и рассказываешь очередную страшилку, наподобие тех, что дети травят друг другу перед сном в больницах и пионерских лагерях, отчего моя крыша тоже съезжает набок. Я примащиваюсь на скамеечке, завернувшись в плед и положив голову тебе на колени, и беспокойно дремлю, одним глазом видя какой-то сон, а другим всматриваясь в пространство, наполненное слетевшейся на свет мошкарой.

В луч света попадает вдруг что-то страшное и огромное, хаотично мечется, потом садится в неосвещенный угол беседки и ползет по стене серым пятном. Я взвизгиваю и подскакиваю на лавке. Ты рассеянно прижимаешь меня к себе и продолжаешь рассказывать как ни в чем не бывало, потому что ничего не заметил, и мало ли, что могло присниться, дурочка моя, здесь же никого нет, кроме нас. Но я тычу пальцем в ползущее существо и принимаюсь теребить тебя за рукав. Пятно замирает, когда ты берешь со скамейки фонарик и шаришь по всем углам, и оказывается всего лишь большим и жирным ночным мотыльком.

Всего лишь. Серый уродец, сложив треугольником мучнистые чешуйчатые крылья, нагло шевелит мохнатыми усиками.

Господи, только бы он не полетел, а если и полетел бы, то только не в мою сторону! Иначе я умру от страха или рехнусь окончательно. Не надо его давить, пусть он уползет из беседки и умрет сам вон в тех лопухах! Я же боюсь панически всяких бабочек, ну что ты смеешься. Я уже не говорю о ночных бабочках! Я уже не говорю о мертвых ночных бабочках!

Я рассказывала тебе, ты помнишь, как в детстве за мной гналась огромная яркая бабочка, знаешь, с такими глазками на пестрых крыльях, и я неслась от нее по шпалам заброшенной железной дороги и не могла от ужаса ни свернуть, ни остановиться. Наверное, я бы испугалась гораздо меньше, если бы следом за мной по рельсам поехал поезд. Потом выбилась из сил, споткнулась, ободрала о шпалу коленки и долго лежала ничком и плакала, боялась поднять голову и посмотреть, куда делась проклятая летучая тварь.

Мне было тогда пять лет, значит, моему страху уже почти двадцать. И черт меня дернул потащиться с тобой в какие-то дебри, где пруд пруди мерзких и страшных ночных бабочек, и сейчас они со всего парка слетятся на огонек, помяни мое слово. Пойдем отсюда домой.

За пределами этого мира, за ржавой оградой, там, где начинается привычный город, истошно завывает бродячая собака. Ты берешь меня за руку, пытаешься успокоить, и в этот момент серый треугольник расправляет крылья и отрывается от стены. Я вскакиваю, инстинктивно дергаюсь к выходу, но ты останавливаешь меня, разворачиваешь к себе, и я вижу, как тень от порхающего перед фонарем мотылька мечется по твоему улыбающемуся лицу.

Что-то продолжает отбрасывать тень при том, что сам мотылек преспокойно усаживается на деревянную опору у тебя за спиной. С перепугу у меня в глазах начинает двоиться, а потом троиться, и скоро в поле зрения ползает уже несколько мотыльков. Мало-помалу ими покрываются все опоры и стены, скамеечка и вьюнок, гнилой пол и тонущая во тьме крыша.

Тень исчезает с твоего лица, и в ту же секунду тошнотворное трепетное тельце бьется о мои ноги, а сидящие на стенах и колоннах беседки ночные бабочки вдруг как по команде поднимаются в воздух и стремглав летят в мою сторону. Они бьются об меня с размаху, как об стекло, ползают по лицу и рукам, оставляя на коже жирный след от пыльцы, запутываются в волосах, заползают под платье.

Я захожусь беззвучным криком, ноги предательски подкашиваются, но ты продолжаешь железной хваткой держать мои плечи, и только поэтому я не падаю.

Все новые и новые мотыльки поднимаются в воздух, пространство вокруг нас так и кишит ими. Серые трухлявые деревяшки, из которых построена беседка, на глазах вспучиваются такими же серыми пыльными треугольниками, оживают и разлетаются в разные стороны, вот уже и пол ходит ходуном, расползается под ногами.

Я бьюсь в твоих руках, пытаюсь стряхнуть с себя эту дрянь, сама трепыхаюсь, как мотылек. Ты вдруг отпускаешь меня и отходишь на пару шагов в сторону, смотришь лукавым взглядом, и я окончательно утрачиваю ощущение реальности происходящего.

От беседки не осталось и следа, она распалась на бессчетное множество ночных бабочек, превратилась в плотное облако мохнатых тел и трепещущих крыльев, и мы стоим как в кошмарном сне вдвоем с тобой посреди этого облака в темном заброшенном парке, в тусклом луче валяющегося на голой земле карманного фонаря.

Я вся облеплена мотыльками, они ползают по мне живым ковром, я хочу прогнать их и убежать как можно дальше от этого места, но страх сковывает тело и силы покидают меня. Тогда ты подходишь ближе, делаешь легкий взмах рукой, и бабочки послушно разлетаются, мелькая в траве и листьях, исчезая во тьме, только почему-то от этого их не становится меньше.

Краем глаза я вижу, как на месте одного вспорхнувшего мотылька тут же появляется еще несколько. Сначала я не понимаю, что происходит, но вот становится пепельным и разлетается бабочками платье, потом начинает подозрительно шевелиться моя собственная кожа. Я в панике подношу к лицу посеревшие руки и вижу, как на них проступают знакомые треугольные контуры, становятся объемными, чтобы тут же взмахнуть крыльями и ринуться во тьму вслед за собратьями.

Ты больше не держишь меня, и я разлетаюсь мириадами отвратительных, мерзких, кошмарных ночных бабочек.

Я пытаюсь сделать шаг и протянуть руку, но конечности хаотично разносятся в разные стороны, я хочу закричать, но рот и горло трепещут серыми мотыльками, хочу убедиться, что ты все еще здесь, но глаза расправляют крылья и зигзагом устремляются в ночное небо. Насекомое сердце бьется в грудной клетке, теряя пыльцу, и свернувшиеся было в тугой узел кишки ползают в брюшине, перебирая лапками и шевеля мохнатыми усиками. Мне бы понять, как же так получилось, но даже мысли мои превращаются в ночных бабочек и уносятся в никуда одна за другой.

Нет больше ни сомнений, ни желаний, ни страха, только легкость и стремительность взмах за взмахом, и вот уже последняя бабочка, минуя меня, беспечно летит на свет твоего карманного фонарика, обжигающий и слепящий, и тогда ты заботливо выключаешь его, и мир погружается в кромешную тьму.

Я очухиваюсь одна в старой беседке среди залитого утренним солнцем заросшего парка, я не чувствую уставшего тела, только затихающий страх и ватную пустоту внутри. Ты бросил меня. Ты бросил меня умирать от страха минувшей ночью. Я пытаюсь прийти в себя, но не могу даже открыть глаза — все вокруг кажется таким огромным, чужим и враждебным после пережитого, — я забиваюсь в темный угол и впадаю в оцепенение до вечера.

Когда стемнеет, ты снова придешь, загадочно улыбаясь, верный не мне, но своим привычкам, с неизменным пледом под мышкой и болтающимся на сгибе локтя фонариком на тоненьком ремешке. Ты уютно устроишься на узкой скамеечке, завернешься в плед, прислонишься к потрескавшейся деревянной решетке, и я конечно же прощу тебя и буду снова и снова рассказывать весь ужас вчерашней ночи, стараясь замолчать одинокое утреннее пробуждение, чтобы, не дай бог, не вышло между нами какой ссоры.

Ты все поймешь и примешься меня успокаивать, шутливо говоря, что это был всего лишь страшный сон, глупый кошмар, который никогда больше не повторится, потому что ты всегда будешь рядом, и, значит, все будет хорошо.

И я конечно же поверю тебе, успокоюсь, сяду на истертый край старого пледа, пошевелю усиками и медленно поползу вверх по твоей руке.