Вдохнуть. и! не! ды!шать!

Катя Прокофьева (mymra) Американская мама

А ко мне мама приехала из Америки в гости. Я так по ней скучала целый год, об этом не расскажешь. Туте прошлого приезда стоит в стаканчике ее зубная щетка, на полке в кухне ею недогрызенный «грильяж», и всюду фотки в рамочках. Это у меня такие приметы. А в списке запрещенных киношных тематик лидирует уверенно «про маму», оставив далеко в хвосте и «про любовь» и «про собачек». Корова взрослая по мамочке скучает. Да я специально целый год не напиваюсь в пятницу, чтобы в субботу не проспать ее утренний звонок, да вы там ничего не понимаете.

И вот она приехала, и мы стоим в аэропорту, и курим, и обсуждаем, что погода в Питере да-а-а, в то время как в Калифорнии, напротив же, дела все обстоят совсем иначе. Я рассматриваю ее украдкой и думаю, что вот она стоит, моя мама, совсем заграничная стала, и чем-то пахнет незнакомым, и появился на лице тот трудноуловимый лоск, по которому всегда можно безошибочно отличить иностранца, в еду им, что ли, что-то подсыпают. А еще я думаю: хорошая кофточка, будет моя.

И она смотрит тоже, и я слышу, как в унисон содрогаются наши сердца от жалости ко мне невыносимой. Она и говорит мне: «Ты такая у меня бледненькая, ты что тут без меня кушала?» Я тут сглотнула. Я тут могла бы рассказать про «а еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают» или про «в столовке солонина каждый день». Но я сказала: «Тут я кушаю все!» — и подняла уверенный взгляд. Что можешь знать ты теперь о сосисках «нежные», девяносто рублей килограмм, а зато полкило за сорок пять, как объяснить тебе пельмени «Дарья»? Жуй рябчиков, ты не поймешь теперь мою печаль, и слез моих ты не дождешься, я ничего тебе не расскажу.

Она увидела «пятерку» друга и попросила разрешения ее сфоткать для мужа, пусть посмеется. Ды пусть. Не друг и был, подуумаешь какая цаца.

Когда мы ехали домой в машине, она нам рассказывала про ужаснейшие муки, которые терпела в парижском аэропорту Орли, там вовсе нет кондиционеров, а вода стоит дороже чашки кофе, там столько выходов, что она заблудилась. Я поняла ее тогда отлично, со мною как-то приключился совершенно аналогичный случай. Я могу тебе, мама, рассказать, как мы с подружкой заблудились ночью в Нижнем Новгороде в какой-то промышленной зоне за два часа до нашего поезда в Питер. Мы с ней шагали вдоль заборов, вокруг собаки лают, с одной стороны от нас была глубокая Ока, с другой высокие холмы. А на холмах сидели и орали мужики, и мы испугались, что они нас заметят и прибегут обволакивать цитатами, поэтому мы с подружкой придумали, что надо притвориться, будто бы она, раз в джинсах и с короткой стрижкой, сама мужик и вышла погулять со мной, девицей. Поэтому ей надо было говорить погромче хриплым басом, и чтобы вместо знаков препинания не забывала «нна» и «лля». Раз ты мужик, то ты неси мой чемодан — нну нне нна. И мы так долго шли, и было, в самом деле, страшно, потом нам на пути попался старый заброшенный дом, и эта сволочь мне сказала: «Я видела там свет, там кто-то есть». А мы с ней так стеснялись показать друг другу, что боимся, мы с ней запели из «собаки баскервилей» тутуту-тум-тутутум-тутутуту руту руту мтумум, и тут я не стерпела, крикнула «прости, Мартышка» и кинулась бежать, а эта сволочь басом вслед: «Стой, дура, я сказааал». А потом мы с ней увидели высоченный мост, а по мосту идут машины, и мы решили: там цивилизация и нам туда. Я стану старая и все-все-все забуду, я только не забуду, как мы с ней тогда взбирались на этот мост по почти отвесной бетонной опоре, цепляясь маникюром за кусты морошки, и как отчаянно тряслись в чужом тревожном небе на наших головах растрепанные вавилоны. И как подружка вдруг перестала пыхтеть сзади, поскольку сорвалась и на нарядном пузе проделала обратно весь тот путь, что завоевывали мы пядь за пядью. И я представила, как волоку ее за ногу, она стеклянными глазами смотрит в тучи и крепко обнимает чемодан, а мне с моста протягивает руку мужественный человек Мересьев и говорит: «Ты сможешь, как я смог». Ах, мама-мама, как же рвался мой голос, когда я ей кричала вниз «лошадкааа» и слушала молчание в ответ. Вот сволочь, говорю же. И снизу потом дал ее кое «бррось, командир». Но, впрочем, это все уже совершенно другая история, я ее потом расскажу, я это просто к тому, что про аэропорт Орли я очень даже хорошо это все понимаю.

И вот мы стоим у родного подъезда, а друг выгружает чемоданы. И я смотрю на маму, я представляю что переживает она сейчас, вернувшись в то место что снилось ночами. Как это чувствовать, когда ты дома. Она там полюбила сериал «Бандитский Петербург», за частую Фонтанку и дворы-колодцы. Как вечный знак забытых истин — как на чужбине песнь отчизны изгнаннику земли родной. А мамины глаза от слезы бархатные. «А у нас в Америке, — говорит, — собаки на улицах не какают. Вот так вот вам. Мол, что ж ты, дочь?» И мы пошли домой.

Тут бабушка понабежала, усато клюнула, сдала отчет за цены на овес, а Матвиенка обезличила пенсионеров, подарок цоп и с ним в углу затихла. А мы вдвоем остались и как-то не о чем вот так вот, чтобы сразу говорить. «Ну как ты?» — «Ну так, а там что?» — «А там по-прежнему». Прям как бы так к тебе подойти, чтобы поцеловаться, а потом чтоб пореветь по-быстрому и спать, а только нету горячей воды, а есть очень много кастрюлек в цветочек. И тут она мне: «Я ничего тебе не привезла». — «Вот это ты правильно, — говорю, — вот это ты очень хорошо так придумала, скажи, что это неправда». — «Ай, нет, ну как же я забыла», — и вынимает банку огрооомную прозрачную, а в ней фисташки. «Это вот ты попробуй, их надо пальцами открывать, вон видишь щелочки, зелененькое кушать, а скорлупки выбрасывать». Уж тут я банку обняла покрепче. «Щас, думаю, и с кока-колой познакомят, а вот и спички, вот тушенка, вот мыло дустовое, это все тебе». Ну, мы потом, конечно, поревели, ну уж а я-то громче всех.

Сначала с ней ходить по магазинам было одно мучение. Это все выглядело так: она шагает важно вдоль рядов, а я плетусь с тележкой сзади. Она хватает с полки, все читает и кидает мне в тележку, я из тележки вынимаю, все читаю и кладу на полку. И к кассе мы приходим втроем с одинокой колбасой, я говорю «и я не понимаю» и мы идем обратно повторять. Теперь-то она уже вспомнила, как нужно покупать кефир, но только она, конечно, еще путается в деньгах, и если я еще раз услышу: «А вот давай возьмем за сорок долларов сосиски», — я тоже в долгу не останусь, я ей отвечу, что мне нельзя так волноваться, я тяжело понесла. А еще она все цены просит сразу в доллары переводить, а то она не понимает, а ей нужно мужу доложить, и я всегда задумываюсь на минуточку и говорю: «Ну, это будет, ээто будет… стольник!» — а потому что пусть он там не задирает нос.

А привыкание к магазинам у нее делится на три стадии, сейчас идет вторая, а третья — будет воровать. Вот, помню я, стоит так мама в универсаме и откручивает присоски от полочки для ванной, нам как раз были нужны такие. А я рядом, на шухере. А тут подходит к нам тетка в тужурке и говорит «ачойта?». А ничего, блин, и пошли оттудова с досадой. А тетка всюду за нами, то тут, то там выглядывает мордой из-за полок. Тут мама разозлилась, что ж такое, в самом деле, и стала рассеянно в сумку кидать всякие вещи подороже, а тетка, было, вдохнет поглубже, чтоб свое «ачойта», а маму сразу же из сумки вынимает и кладет в корзинку, ах я, простите, что-то тут задумалась, я вспомнила вдруг строчку из Бальмонта. А с того дня, когда я не дала ей спереть из гостиницы полотенце, у нее не стало больше дочери. На весь самолет она шипела мне потом: «Вот слушай мать, всегда слушай мать, если мать тебе говорит, что не попалят, то, значит, не попалят, то, значит, ей, наверное, видней?»

Но все равно она уже чужая тут, она еще не там, но и уже не здесь. На все, что тут, она теперь взирает сбоку и свысока и очень отстраненно, она тут только зритель передачи «Удивительное рядом». Мы с ней сидим в кафе, она вдруг говорит: «Ну-ка я-ка шас его», — и достает фотоаппарат. «Я должна, — говорит, — это сфоткать для Ричи, да ты посмотри, ну что за харя, ай да морда, не ну моорда, ну мооорда, ды вон же за соседним столиком, вон-вон встал вон, к нам идет».

И русский она стала забывать немножечко, и в интонациях уже появился легкий импортный флер, особенно в вопросительных предложениях. «А кто же слопал колбасу?» как «уат из зы кепитыл оф грейт бритын?». Когда она совсем уже по-американски говорит своему мужу в телефон: «Ричи, гууууд», мне хочется подскочить, встряхнуть ее за плечи и сказать: «А Волга впадает в Каспийское море, нну быстро вспомнила картинку в своем букваре». Теперь у нее все хайвеи да апартаменты, вот это вот, в котором дверь в туалет не закрывается, это апартамент. И стала забывать многие русские слова, но милосердно пытается это скрыть и тянет предложение, как училка на уроке — к доске пойдеееет… к доске пойдет у нас сегоооудня. Настанет день, и она мне еще скажет, как злодеи в ихних фильмах — где Борис, я пришла его убивать?

Она стесняется своей несопричастности и прям старается, как может. И в первое время все подчеркивала патриотизм, хотя бы в гастрономических пристрастиях. Окрошки дайте, дайте ей пельмень и дайте сальца. А тут вообще недавно говорит: «Ты мне посыпь-ка солью хлебушко». Хлебушко — калачу дедушко. В своих мечтах она, я думаю, сидит румяная и валенком дубасит воблу под плакатом «Кушай тюрю, Яша». Возможно, она при этом лаже пела бы песню «Я люблю, страна, твои просторы». Под свою косит, а га, да видали мы.

И бабушка не дает скучать, у нас тут весело, и день-деньской и ночью темною в наших апартаментах не умолкают восклицания радости и бубенцовый серебристый смех. Большую часть времени наша бабуся, скажем так, находится в режиме ожидания, на лице ей поставлен скринсейвер аритмичного моргания, а активируется она только при упоминании продуктов питания и производных тем. Возможен диалог на тему горьких огурчиков, ей есть что вспомнить о капусте, и мы недавно, затаив дыхание, чтоб не вспугнуть, прослушали получасовое жаркое выступление, из текста которого могла бы получиться лирическая песня «Я положу в голубчики сметанки». Спит она у нас на кухне на диване у холодильника, к нему лицом. Когда подкрадываешься к холодильнику ночью на цыпочках, открываешь его тихонько-тихонечко, ее чуткое сердце начинает выстукивать «аларму», она распахивает резко ясные очи, секунду проводится сканирование свой-чужой, и вот уже по дому от наших апартаментов расходится по окружности ее радушный вопль: «Еееешьте! Пеееейте!» И сразу после — девичьего тела звуки «ах» и звуки «плюх». Все это — чертова, правда!

Откушамши, бабуся никогда не ограничится формальным «спасибо», а скажет: «Спасибо, дай тебе бог счастья, радости, доброго здоровья, главное в жизни — это здоровье», — по коридору продвигаясь в направлении дивана, мне желают всего самого наилучшего, и уже из комнаты, кряхтя, всего того, чего я сама себе пожелаю, и оставаться такой, какая я есть.

Про свою американскую жизнь мама рассказывает какие-то совершенно невероятные вещи. Она живет там, в Калифорнии на какой-то высокой горе, там природа и по усадьбе бегают олени. Настоящие олени, а мама с мужем их гоняют, разве можно? Вы просыпаетесь, а олень к стеклу мокрый нос свой прижал и смотрит, уши торчком. Я бы непременно с оленем подружилась, ведь у него смешная попа. Хотя оно, конечно, я тут с одним уже дружу за это, и я могу сказать, что возлагала слишком многие надежды.

В Америке она завела себе собаку Лекси и стала ее очень любить. Поставила тут собакиных фотографий в рамочку и сидит любуется. Ай, вы только посмотрите на эту собаку, ай, что за чудо у нее кожаный такой нос, такая вся прям чудо собака, белая-белая, совсем не зеленая. Она по собаке ужасно скучает, она часто берет ее фотку в руки, смотрит, смотрит и приговаривает: «Да ты ж моя мяснуха-сабанюха, ты же мяснуха-сабанюха». Я вообще отвыкла ото всех этих нежностей, у меня возраст, но иногда, когда я ложусь к ней спать рядом, я беру ее за руку и говорю, немножечко стесняясь, «маама», она тогда прерывисто поворачивается ко мне и говорит: «Вот, Кать, вот Лекси, когда со мною спать приходит, она, ты не поверишь, ложится на подушку и вздыхает прям по-человечьи, смотри вот так вздыхает, вот так…» И я привычно жмурюсь и терплю, пока не отзвенит девятый вал протяжного маманиного звука, какой, сама-то я не знаю, но мне рассказывали, интересующиеся могут услышать в немецких кинолентах определенной тематики. Мы имеем привычку, если случится нам столкнуться в квартире в любом месте, пробегая каждая по своим делам, обняться и застыть и так стоять недолго. И вот мы так в последний раз когда столкнулись, она тут как обнимет меня, как засопит: «Да ты ж моя мяснуха-сабанюха», — и я забилась иступленно на материнской груди. Я теперь ее тоже так называю, а пусть попрыгает. Ваше уже.

Она пишет мужу Ричи очень трогательные, наивные письма, которые все, как одно, похожи друг на друга и отцефедоровское «Не нравится мне город Ростов. По количеству народонаселения и по своему географическому положению он значительно уступает Харькову». Теперь же у нас появилась новая забава, поскольку «Ричи хочет лирики». Озарение накатило в Гостином Дворе, когда посередине торгового зала она вдруг замерла с вытянутой на весу ногой, сказала: «Что это?» — и сказала: «У Ричи в жизни не было романтики, тык он ее получит». А было это Кристина Агилера, «джини ин зы батл», вот что это было. И в тот же вечер можно было видеть, как эта, скажем прямо, немолодая уже женщина выстукивает указательными пальцами письмо своему, что уж там, сушеному сморчку, я расхаживаю по комнате кругами, заложив руки за спину, и чеканю: «„Иф ю уанна би зиз ми ай кен мейк е уиш кам тру…“ — написала? Со следующей строки…», а бабушка следит за мной глазами, и грезится ей кабачок в подливе. И я не знаю, что думал там себе об этом Ричи. Я представляла так: вот он выходит из дому и садится в свое скрипучее кресло у дверей, к нему подходит старый пес и ложится к ногам. Он открывает ноутбук и читает: «Каман бейби лайт май файа, ммм-е-а». Ричи вздыхает, надвигает шляпу на глаза, прикладывает к усам серебряную губную гармошку и: май бонни из оувэ зы оушыын май бонни из оувэ зы сиии ты любимая ты услышь меня… А над головой у него облачко, как в комиксах, там мама, утопая по кокошник в золоте ржаного поля, стоит и отнимает у медведя балалайку, а я несу ей по тропинке, босоногая, в ситцевой тряпице краюху крынки молока.

Когда она уедет, я взвою так, что взмолятся соседи, а лучшая подруга скажет: «Слушай, да пошла б ты?» — и я опять до следующего ее приезда не буду убирать ейную зубную щетку и полотенчико. А с собаками на улицах надо что-то делать. Ды мало ли, что хотят, ды все хотят! Нельзя же так, товарищи, не при царской власти. Которые питерские френды, пойдемте девятнадцатого сентября пива дуть? Наревемся, нет?