Вечные следы

ЯЛУТОРОВСК — АМУР — КАМЧАТКА

Гарнизон Петропавловска-на-Камчатке заметно встревожился, когда в феврале 1854 года фельдъегерь привез с зимней почтой эстафету: Англия и Франция, очевидно, в скором времени будут воевать с Россией.

Тревога усилилась, когда в марте, ранее всех сроков, в Авачинской губе бросил якорь корабль американского китобоя. Китобой привез в Петропавловск письмо из Гонолулу, от короля гавайского Камехамехи III. Король, памятуя о дружбе своих предков с русскими, предупреждал начальника Камчатки, старого моряка Завойко, что англо-французская эскадра летом намеревается напасть на Петропавловск. Полуостров мужественно приготовился к обороне.

В это же время в Иркутске деятельно разрешался столь назревший «амурский вопрос» и губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев приступал к снаряжению экспедиции на Амур. На Сахалине уже успел побывать Буссэ. На берегах Шилки уже были построены канонерки. И тогда же фрегат «Паллада», шхуна «Восток» и транспорт «Двина» — эскадра Путятина, дымя, продвигалась к Японскому морю.

Далеко от Амура, в деревянных городках угрюмой Тобольской губернии, томились на поселении декабристы. Они с жадностью ловили известия о назревавших на Востоке событиях. Еще в октябре 1853 года Николай Бестужев — вечный искатель, изобретатель, бывший моряк и историограф флота — писал Дмитрию Завалишину в Читу: «Меня оживили добрые известия о славных делах наших моряков, но горизонт омрачается. Не знаю, удастся ли нам справиться с англичанами и французами вместе, но крепко бы хотелось, чтобы наши поколотили этих вероломных островитян за их подлую политику во всех частях света…» Бестужеву нельзя было отказать в пророчестве. Это письмо предвосхищало камчатские события.

В мае 1854 года Муравьев поплыл вниз по Амуру. Но за двенадцать дней до этого события Владимир Штейнгель, сидя в Тобольске, писал большое послание Ивану Пущину в Ялуторовск. «…Из Иркутска сюда есть известие. Уже пишут, что Николай Николаевич отправится по Амуру», — сообщал он в этом письме.

Почему Дальний Восток был так близок сердцу Штейнгеля?

Сын камчатского чиновника, моряк, нищий барон, служивший за кусок хлеба в Охотске, Штейнгель знал все горести жизни на тихоокеанской окраине, но горячо любил воспитавший его край. Он знал в лицо многих камчатских и аляскинских мореходов, зверобоев: мичман Гаврила Давыдов, прославивший себя стремительным походом на Сахалин в 1806 году, был его другом.

Впоследствии Штейнгель, укрывшись под псевдонимом Тридечного (от английского «deck» — «палуба»), напечатал в «Северной пчеле» три фельетона о Русской Америке.

Посмотрите, как он засыпает письмами Пущина! Штейнгель — Трехпалубный пишет сухопутному Пущину о делах, которые волнуют сердца истых моряков.

Штейнгель выражает удовлетворение тем, что «добрый старец» Петр Рикорд, бывший начальник Камчатки и человек, вырвавший своего друга Головкина из страшного японского плена, назначен оборонять Кронштадт и Петербург от англичан. («Это истый моряк и не ударит в грязь лицом!» — восклицает Штейнгель.)

18 июня он снова пишет туда же, в Ялуторовск. Штейнгель радуется муравьевскому походу и предрекает: «На Восточном Тихом океане открывается сцена деятельности для России, с которой можно далеко идти. Меня радует перед отходом, что фантазия моей юности начинает сбываться. Если правда, что в Соединенных Штатах заказан и строится 90-пушечный винтовик, как бы хорошо провесть его в Ново-Архангельск. Дай бог, чтобы Николай Николаевич успел занять гавань, о которой вы мне, помните, писали, что найдена южнее устья Амура…»

Тут приходится поневоле изумляться. Пущин, штатский человек, на море не бывавший, не только проявляет интерес к Амуру, Камчатке и аляскинским делам, но кое-что знает даже больше Штейнгеля, годами когда-то наживавшего себе цингу в Охотске!

А Штейнгель через девять дней снова доносит Пущину: в Тобольск приехал сын иркутского прокурора, привез письмо и передал подробности отплытия флотилии Муравьева. Перед отходом будто бы отказалась работать машина парохода. Но в июле Штейнгель торжествующе сообщает, что прокурорский сын, на его взгляд, действительно заслуживает клички «Критянина», которой не зря наградил его Пущин (жители Крита в древности считались отчаянными лжецами): паровой корабль Муравьева исправен, сам Муравьев уже достиг развалин древней русской крепости Албазин на Амуре, все в порядке. Штейнгель радуется, что слухи о появлении англичан в устье Амура оказались ложными.

«Не бойтесь бледности похода Николая Николаевича, — убеждает Штейнгель Пущина. — На Восточном океане, или лучше на Тихом море, гам могут со временем совершиться великие события под русским флагом — и он будет все-таки началоположником…»

И снова письмо Пущину и очень важное сообщение о нем: китайские мандарины — «соседи» — беспокоятся, делают запрос на Кяхту: правда ли, что Муравьев уже проплыл Амур? «После утвердительного ответа замолчали».

Через месяц Пущин опять распечатывает новое письмо из Тобольска. На этот раз Штейнгель пишет:

«…О нашем Востоке, Амуре, Камчатке, Америке очень часто помышляю. Мне кажется, можно было бы усилить Путятина винтовиками[3] из Нью-Йорка или Бостона…»

Не забудьте, что Штейнгелю в 1854 году шел семьдесят второй год. В такую пору жизни, когда слабеет сердце, тускнеют орлиные глаза моряка, болит натруженное каторгой тело, Штейнгель с юношеским восторгом спешит известить друга о своем восхищении событиями на Камчатке:

«…Вероятно, вы теперь от самого героя, князя Максутова, знаете, чем ознаменовался английский поиск на Камчатке, и уже, конечно, обстоятельнее нас, и, верно, порадовались. Я той веры, что на Амуре должен быть флот и тогда Англия поплатится китайской и индейскою торговлею. Положим, что это случится и после дождичка в четверг, но мне так сдается, что этот дождик не запоздает…»

Так престарелый Штейнгель и тоже седой Пущин, которому шел тогда шестой десяток, с юным пылом воспринимали вести с Амура и далекого, но родного их сердцам полуострова на самом краю России.

Этого, однако, мало. 16 июня в Томске сидел с гусиным пером в руке Гавриил Батеньков, бывший воспитанник «военно-сиротского отделения» в Тобольске, инженер и поэт, узник равелинов, двадцать лет не видевший солнца. Он писал Пущину:

«…Летят, летят на крылах ветряных…»

Или:

«…Плывут, плывут, плывут…»

Кому посвящены эти строки? Лебедям, стаям иных птиц? Нет, Батеньков пишет о движении шилкинской флотилии к устью Амура!

Пущин, сорвав печать с письма Батенькова от 22 августа, прочел:

«Аргонавты совершили свое странствование благополучно и овладели Колхидою… Жду от Свербеича[4] обстоятельной реляции, а сам не берусь анализировать сего Агамемноновского или по крайней мере Пизарровского дела в XIX веке. Это потому, что я довольно пристрастен, по званию не имеющего чина поэта (разумеется, на Геликоне), как к геройству, так и лично к герою. Пошлая проза ничего не выразит, а все же браво!»

Так подслеповатый, почти глухой старик, сидя в Томске, выражал свои чувства в письме к другу и соратнику. Воспитание чувств — большое дело. Неравнодушие, горение Батенькова не случайны, как не случаен и пыл Штейнгеля.

Батеньков вспоминал, что первое, о чем он сам прочел ребенком, было описание Трафальгарской битвы. Работая в Сибири еще при Сперанском, инженер искал пути вокруг Байкала, сделал план топографической съемки Сибири, изучал границу с Китаем, решил задачу прокладки путей к Тихому океану. В кругу декабристов Батеньков предлагал во время восстания превратить ненавистную Петропавловскую крепость в твердыню революции, «поместив в ней городскую стражу и городской совет…». Храбрец, пятнадцать раз раненный в наполеоновскую войну, чудом оставшийся в живых, старик жил в 1854 году за Томском в лесном доме, разводя цветы. Но и тогда не остался равнодушным к судьбам родины.

Те же чувства владели и Сергеем Волконским в Иркутске. Через двадцать дней после того, как Батеньков отослал свое первое письмо в Ялуторовск, на берегу Ангары было написано новое послание Пущину. Таинственный вестник не замедлил доставить и это письмо.

«Ты желаешь знать, что происходит у нас на Востоке; плавание началось 17 мая… плавание и сношение с туземцами благополучное. Дай бог полного успеха предприятию, великого последствиями…» — писал бывший смертник и нерчинский каторжанин.

В конце августа от Волконского пришло новое письмо на имя Матрены Мешалкиной. Нам это имя ничего не говорит, но почему-то жившей в Ялуторовске Мешалкиной сообщалось:

«…Подробно положительно о совершившемся столь удачно плавании не имею достопримечательных сведений, многие возвратились мимоездом и видел их мельком. Но дело велико последствиями…»

Все дело в том, что Матреной Мешалкиной был… сам Пущин.

Декабристам при пересылке писем не раз приходилось прибегать к таким ухищрениям. Матрена Михайловна Мешалкина была прислугой в доме Пущина, и нередко письма шли на ее имя — в том случае, если люди, передававшие их, считались не вполне надежными. Обилие писем к Пущину в 1854 году заставляло его принимать меры предосторожности.

В сентябре в Ялуторовск снова пришло послание из Иркутска. Два моряка из эскадры адмирала Путятина — Савич и Крюднер, остановясь в Ялуторовске, заглянули к Пущину. Вот отрывок из письма Сергея Волконского:

«…Разговор об итоге Амурской экспедиции, о снаряжении и видах новой экспедиции по Амуру, подробные итоги и предположения плавания Путятина и все, что относится до нашей рекодорожной — от устьев Амура до Императорской гавани, — так занимательно, что взял с них слово, чтобы известный стратегический пункт Ялуторовска не миновали и хоть несколько часов у тебя и у вас отдохнули и потешили своими рассказами…»

Итак, Пущин видел участников похода Путятина, беседовал с героем обороны Камчатки (о Максутове подробнее мы скажем ниже). В «стратегический пункт» в Ялуторовске летели не только письма, но и приходили свидетели и участники русских дел на Дальнем Востоке.

Матрену Мешалкину вновь извещает из Иркутска Сергей Трубецкой.

«…Новостей много, — восклицает он. — Генерал приехал, донесение о Амурской экспедиции принято в Питере отлично, награждены Корсаков, Казакевич, Невельской — следующими чинами велено представить всех участвующих, нижним чинам дано по три рубля серебром на человека, дозволено генералу ехать в Петербург и тогда, вероятно, получит награждение — когда поедут неизвестно, поедет ли крестник с ним — неизвестно, но им очень довольны по данному ему поручению — и представили к чину…»

Крестник — не кто иной, как сын Сергея Волконского, Михаил. В то время он находился под начальством губернатора Муравьева. Крестный сын А. Пущина ездил осматривать, поселения на реке Мае и делать обследования тракта от Якутска до порта Аян на Охотском море. В августе Муравьев послал его на Амур для предварительных работ по устройству первых крестьянских поселений вдоль течения великой реки.

Король гавайский оказался прав. Англо-французская эскадра нагрянула на Петропавловск. Завойко и Муравьев успели укрепить столицу Камчатки. Пущин и об этом знал, сидя в Ялуторовске.

Молодой Якушкин, сын соратника Пущина, служивший у Муравьева в Иркутске, писал в Ялуторовск, что Муравьев послал на Камчатку из Аяна триста казаков, снял с разоруженной путятинской «Паллады» часть пушек и отправил их Завойко, а ему предписал выстроить шесть батарей возле Петропавловска и одну — у входа в Авачинскую губу. 18 августа 1854 года эскадра союзников на рассвете начала военные действия. Два фрегата, два корвета, бриг и пароход показались в море, грозя Петропавловску жерлами почти 200 орудий. Силы были далеко не равные: на русских батареях стояло всего 45 орудий, 22 пушки на фрегате «Аврора» и 5 коротких пушек на «Диане». На русских батареях собрались защитники: линейные солдаты, казаки, крестьяне, чиновники, камчадалы, служащие Российско-Американской компании, зверобои. Здесь был и начальник батареи № 2 Максутов.

20 августа, в 9 часов утра, завязалось жаркое сражение на Первой и Четвертой батареях; Максутов стойко оборонял Вторую. Союзникам удалось взять батарею № 4. На четвертый день неприятель снова пошел в наступление, но после ожесточенного боя потерпел поражение. Камчатские патриоты потеряли 85 убитыми, зато десант союзников был взят в штыки горстью храбрецов и низвергнут в море с высокой Никольской горы. Пущин с волнением читал описание этих дней в письме Якушкина:

«…Десант устремился на нашу третью батарею, с которой громили его ядрами, он дрогнул. В это самое время случайно упавшая бомба с неприятельного фрегата лопнула посреди уже сгущенной толпы. Весь десант обратился в бегство, преследуемый нашими. Потом и вся эскадра удалилась, остановившись в море в виду города, но вне выстрелов с наших батарей, на ней много было повреждено, и в продолжение трех дней ей необходимо было чиниться… С 23-го на 24-е, опять утром, неприятель, оставив в море три судна и на них только по 10 человек экипажа, с остальными судами приблизился к нашим батареям направо от города, две из них были устроены на самом берегу, а третья на высоте, в некотором отдалении. Первые, несмотря на беспримерную храбрость офицеров и нижних чинов, ядрами и бомбами с неприятельских фрегатов были приведены в бездействие. Гребные суда в большем числе, нежели 20-го, пристали к берегу и высадили десант. Неприятельская колонна, состоявшая из 600 человек, направилась к городу. Максутов повернул свои орудия против неприятельской колонны и картечными выстрелами привел ее в совершенный беспорядок. Толпа пустилась бежать от батареи, ее поражавшей, в гору; взобравшись на гребень, окаймляющий тут море, она была встречена Завойкой и его малочисленным отрядом, с которым он бросился на нее в штыки. В этот раз неприятель потерпел полное поражение, бегущие бросались с крутого берега в море и тут же погибали. Некоторые гребные суда, слишком нагруженные ранеными беглецами, также не могли спастись, от погибели… Того же 24-го числа неприятельская эскадра удалилась от наших берегов и направилась, как полагают, к Сандвичевым островам…»

Приезд Максутова в Тобольск и Ялуторовск, посещение Пущина не могли не взбудоражить поселенцев тобольских городков. (В 1854 году в Ялуторовске, кроме Пущина и старого Якушкина, жили Матвей Муравьев-Апостол и Евгений Оболенский, в Туринске — Николай Басаргин, в Тобольске — Флегонт Башмаков, лекарь Вольф.) Декабристы-ялуторовцы, без сомнения, видели Максутова в гостях у Пущина. Письменные сведения о боях на камчатском берегу были оживлены рассказами защитника Камчатки.

Не кто иной, как Максутов, открыл сражение. Он видел, как командир Четвертой батареи Попов меткой картечью уложил на месте адмирала Дэвиса Прайса, стоявшего на палубе парохода «Вираго». (Англичане потом распустили слух, что их адмирал покончил с собой.) 20 августа союзники старались поджечь пушечным огнем соломенные кровли города, высаживали на берег отряд, но десант был обращен в бегство сидевшими в засаде матросами и отличными стрелками-камчадалами. К вечеру были потоплены две лодки с англо-французским десантом.

21 августа непрошеные гости хоронили адмирала Дэвиса Прайса, а русские восстанавливали разбитые батареи. Ожесточенное сражение началось 24 августа. Лавина раскаленных ядер обрушилась на камчатские батареи, пароход «Вираго» пытался прорваться в гавань, но его отогнали: меткое русское ядро сбило флаг с мачты корабля. Союзникам удалось сбить Шестую батарею, сторожившую Петропавловск с севера, и капитан Паркер ринулся на штурм города с колонной из 926 пехотинцев. Эту колонну и взяли в штыки 300 русских героев.

В полдень на земле Камчатки не было ни одного живого чужестранного пришельца. Триста солдат капитана Паркера и он сам лежали мертвыми на Никольской горе и у подножия при морских утесах. Семь офицерских шпаг, знамя Гибралтарского полка, флаг с корабля были трофеями защитников Камчатской земли. Луч русской военной славы с берегов Тихого океана дошел и до Ялуторовска. Здесь в 1854 году не раз вспоминали имя Завойко, старого «кругосветчика» и учредителя порта Аян, говорили также о Казакевиче, который незадолго до этого первым вошел в устье Амура, о храбрых лейтенантах Пилкине, Анкудинове и Михайлове и безвестных казаках и камчадалах.

Были ли вести из Петербурга и Москвы? Пущин мог бы узнать об успехах в обороне Балтики. Штейнгель не зря говорил, что старый вояка Рикорд «не ударит в грязь лицом»: седой адмирал не пустил неприятельские корабли дальше острова Котлина. Вскоре через Тобольск и Ялуторовск проехал Иван Гончаров. Он возвращался из Аяна, простившись с «Палладой»; крылатая красавица лежала на морском дне. Но люди «Паллады» успели открыть залив Посьет и описать берега Кореи. Если Пущин не видел Гончарова, то, безусловно, слышал о нем. Ведь после затопления «Паллады» Гончаров отправился вдоль берегов Кореи и Японии к устью Амура на шхуне «Восток», которую вел Никанор Савич — тот, что приезжал к Пущину с письмом от Сергея Волконского.

…В ноябре Пущина посетил новый гость с письмом от Сергея Волконского. Это был инженерный офицер Рейн, состоявший при особе Муравьева, теперь уже имевшего полное право носить имя Амурского. Он был послан «с разными прожектами укрепления и защиты Камчатки и нового берега, занятого от устья Амура — от вражеских покушений». Нужно думать, что Рейн подробно говорил об этих оборонных планах Пущину. В письме Волконский справляется, получил ли Пущин через Максутова письмо от А. И. Бибикова (тот был в свите Муравьева во время Амурского похода, и В. Якушкин шутя называл его «камер-юнкером»). Затем идут похвалы Завойко и защита его от нападок Фрейганга. (А. Фрейганг, капитан 2-го ранга, известен как ведомственный писатель из «Морского сборника», автор ряда статей о деятельности Российско-Американской компании.)

В конце письма Волконский выражает твердую уверенность, что в связи с оборонительной работой на Камчатке «неприятель ничего не предпринимает, а на будущий год — милости просим, лишь бы все предположения были одобрены в Питере». В этих словах звучит уверенность, которая могла быть рождена только непосредственным знакомством со всеми проектами обороны Камчатки и только что присоединенного Амура. Иначе быть не могло!

Через двадцать дней в «стратегический пункт» в Ялуторовске (комендант этого пункта — Матрена Мешалкина!) приходит вновь эстафета из Иркутска. Волконского волнует судьба Камчатки.

«…Камчатке, полагаю, что с сильною волею, может быть дана сильная оборона. Честь и слава Завойко и всем защищавшим, но честь и слава Николаю Николаевичу, предусмотрением своим и даже на собственную свою ответственность взяв отправление слабых средств столь много, помогших к обороне Петропавловска».

Это последнее в 1854 году письмо было доставлено Пущину в декабре. Но переписка декабристов о русском Дальнем Востоке не оборвалась. Шли годы… В Ялуторовске была получена весть об амнистии, и многие из изгнанников возвращались в Европейскую Россию. К тому времени в низовьях Амура, возле озера Кизи, вырос город Мариинск; Завойко вскоре построил Николаевск-на-Амуре и перенес туда Камчатский порт, заперев на крепкий замок устье великой реки. Умер знаменитый мореплаватель Рикорд. Михаил Бестужев работал в Чите, выполняя поручения по разным амурским делам. Первая научная экспедиция Маака отправилась на Амур. У соединения Зеи и Амура был основан Усть-Зейский пост — будущий Благовещенск. По фарватеру Амура пошли первые пароходы, полученные из Америки.

Приятель Штейнгеля и Пущина Н. Д. Свербеев выпустил книгу о походе Муравьева (автор был участником похода).

Батеньков жил уже в Петрищеве, возле тульского городка Белева, Пущин — в подмосковных Бронницах над Москвой-рекой, Сергей Волконский — в Черниговщине, «ялуторовец» Муравьев-Апостол — в Московской губернии, Штейнгель — в Царском Селе, Оболенский — в Калуге. Только один из «тоболяков» доживал остаток дней в Тобольске — Флегонт Башмаков.

Спустя три года после событий на Камчатке и Амуре Батеньков писал Пущину о последних проектах постройки железных дорог в Сибири и в бассейне Амура, о предполагавшемся строительстве грандиозной телеграфной линии из Канады и Аляски через Берингов пролив к устью Амура и дальше в Сибирь с веткой на Кяхту. Тут же Батеньков извещал, что Михаил Бестужев собирается ехать в Америку для покупки парохода на амурскую линию.

А старый Штейнгель в 1857 году уведомлял Пущина, что в Царское Село из Тобольска приехал родственник тобольского почтмейстера Яков Слащев. Ему очень хочется устроиться «по почтовой части в устье Амура!».

Подведем итоги. Ялуторовск не случайно назван «стратегическим пунктом». И ясно одно — Пущин, Батеньков, Штейнгель, Трубецкой не только были в курсе всех дел, связанных с обороной Камчатки. Пользуясь расположением Муравьева-Амурского, декабристы, вероятно, даже давали ему свои советы в этой области.

И если ранее было широко известно участие Д. Завалишина в амурской проблеме и его увлечение делами Камчатки, Аляски, Калифорнии, то внимание исследователей теперь, безусловно, будет привлечено к деятельности Пущина в 1854 году.

Для нас дорого то, что затерянные в тобольских и ялуторовских снегах пленники Николая I, несмотря на полную, казалось бы, оторванность от остального мира, имели безусловное влияние на судьбы Дальнего Востока, и к их мнению прислушивался деятельный Н. Н. Муравьев-Амурский.