Я посмотрела в упор на Ярослава, взвешивая слова, которые собиралась сказать. Понимала, что нельзя упускать случай, но боялась навредить себе еще больше.
– Отдай, – сказала я, одним махом прекращая душевные терзания своего «спасителя». – Я видела, быть нам с ним вместе.
Олег закрыл глаза. Уголки губ чуть тронула улыбка. Ярослав же издал рык, точно сонный медведь, которого палкой побеспокоили в берлоге: вроде лень лезть на разборки, а предупредить, что недоволен, надо.
– Деревню Утятино на меня перепишешь? Она как раз на границе наших владений стоит, – прощупывая почву, Ярослав спросил осторожно. А у самого на лице проступило сомнение – как бы не продешевить.
– Бери.
– А Соловейки? – увидев, что брат легко кинул лакомый кусок, тут же вошел в азарт. Жадность зажгла глаза огнем.
– И их бери. Все? – Олег медленно развернулся к брату. Я не видела, что прочел на лице Олега Ярослав, но он сделал шаг назад, будто его толкнули в грудь.
Я затаила дыхание. Если не сговорятся, увезет меня младший брат в неизвестную даль и будет держать взаперти, как ценность, за которую давали аж две деревни. А не получив результат, еще и пытки применит. С него станется, раз сестру не пожалел. Мало ли что во хмелю привидится? Лучше остаться в Граде, где рано или поздно обозные спохватятся и начнут искать. Или я сама улучу момент, чтобы сбежать.
– Все! – выдохнул младший брат, протягивая ладонь старшему.
Ударили по рукам, скрепляя договор. Писец тут же соскочил, порывшись в ларце, достал нужные свитки, протянул князю Олегу. Тот развернул, убедился, что нет ошибки, поцеловал первую грамоту, потом вторую и отдал брату. Ярослав глянул мельком. Кивнул, подтверждая, что все верно, и вышел из палат даже не посмотрев на меня. Обошелся без знания своего будущего.
– Что же ты видела, красавица? – вкрадчиво спросил Олег, подходя ближе и нетерпеливым движением руки усылая прочь писца.
– Что не обидите меня, – не стала признаваться, что сама лезла с поцелуями. Нельзя такое говорить, чтобы не распалить князя. Видела же, что пришлась по душе. – В видении в ваших глазах светилось добро.
– Не обижу, – подтвердил Олег, проводя пальцем по моим губам.
Я склонила голову к плечу, уходя от откровенной ласки. Хорошо уже было то, что губы огнем не опалило. Значит, ничего не изменилось после того, как братья закончили рядиться.
– Я устала. И пить хочу, – я опустила глаза, чтобы перестать смотреть на Олега. – Где позволите приткнуться приживалке?
Слово «приживалка» князю не понравилось. Нахмурился. А кто я в этом доме?
– Все время при мне будешь. Прикажу постелить в соседних покоях.
– Разве ваш дом не делится на две половины, как положено? Мне бы в женскую, – понимала же, что в таком возрасте у князя должны быть жена и дети взрослые.
– Тебе нельзя туда. Не поймут. Будут попрекать куском хлеба. Козни строить. Скудным умом не примут, что ты нужна мне не из–за какой–то нечаянной прихоти, а являешь собой ценность, за которую я отдал две деревни по сто дворов каждая.
Я поджала губы. Поняла, что лада между князем и его супругой нет. Раз обвиняет ее в скудоумии, выходит, что за человека не считает. А что я про него знаю, кроме того, что пришло в видении? Добрый он человек или такой же беспощадный, как Ярослав?
– Скажите, почему вы позволили брату вашу родную сестру пытать?
Мой вопрос заставил князя вскинуть брови. Словно я со всего маха влепила ему пощечину.
– Не знал, что между ними происходит, – буркнул, отведя глаза. – А когда рассказали, было поздно.
– И словом не упрекнули?
– Она не сестра мне. Мы с Ярой родные лишь по отцу. Права вмешиваться не имею, но поучить могу.
– Поучили?
– Да, – ответил коротко, но я сразу поняла, что Ярославу такое отношение к родному человеку с рук не сошло. По короткому ответу сразу сделалось понятно, что князь не любил оправдываться или распространяться об отношениях в семье. Но хорошо было уже то, что он отвечал. Не обрывал вопросы, ставя меня на место. Знал, что от первого разговора многое зависит. Покажет себя злобным хозяином, и собака вместо верной и ласковой превратится в дрожащую тварь.
Когда мы вышли, за дверью ждали писец, важного вида слуга – рубаха из дорогой ткани выдавала в нем доверенное лицо, и пара дворовых девок. Их быстрые взгляды сразу отметили и живот, и цветастые юбки, и монисты на груди. Та, что постарше, скривила лицо. Не понравилась я ей. Младшая – годов столько же, как и мне, если не меньше, отчего–то испугалась, закрыла рот ладонью. Неужели писец раструбил уже, что в дом привели ведунью?
Князь отвел в сторону старшего слугу, тихо что–то наказал ему – тот только успевал головой кивать, и, обернувшись на меня, позвал:
– Ступай за ними. Они все покажут. Никого и ничего не бойся. Голову оторву за одну твою слезинку, – сказал и тяжелым взглядом по оторопевшим слугам повел.
Те пригнулись, словно им на плечи по мешку с овсом положили.
Отведенная мне горница оказалась светлой, просторной и теплой. В углу небольшая печь в изразцах, стопка дров. По стенам сундуки. У окна стол с зеркалом. Рядом кровать, богатая перинами. Все хорошо, смущала только дверь, которая вела в соседние покои.
– Есть во что переодеться? – спросила старшая.
– Нет, – я покачала головой.
Не хотелось говорить, что меня с улицы украли, поэтому все мои «богатства» остались на постоялом дворе. Знала еще по жизни с родителями, что со слугами нельзя откровенничать. Что не поймут, обязательно перевернут, домыслят и сделают только хуже.
Я сейчас не о скудоумии слуг поминала, хотя и оно зачастую присутствовало, а о другом взгляде на жизнь. Меня грамоте учили, заморским языкам. В доме водились книги – дорогие, но отец не жалел денег, привозил из дальних поездок. Чтобы мы с сестрой знали мир, не выглядели расщеколдами и могли поддержать умный разговор. Сейчас все это приходилось скрывать. Откуда темной гадалке знать грамоту?
Услышав мой ответ и переглянувшись, старшие слуги покинули горницу. Со мной осталась лишь одна – та самая молоденькая служанка, моя ровесница. Она застыла у двери, ожидая распоряжений.
– Как тебя зовут, милая? – я обернулась на нее.
Девушка быстро отвела взор, пойманная на том, что рассматривает меня. Высокая, ладная, с толстой русой косой. По лицу щедро раскинулись веснушки, серые глаза горели огнем любопытства, но по тому, как она стояла бочком к двери, не давая той закрыться, чувствовалось, что служанка меня опасается. Казалось, скажи только: «Чу!», и она кинется прочь.
– Улада. Мне день и ночь при вас быть велено.
Я качнула головой, понимая, что ей наказали вести за мной строгий догляд, и о каждом шаге докладывать. Но Улада – молодец, сразу сообразила, что лучше предупредить, что будет наушничать, чем получить от меня обиду или трепку за длинный язык.
– А как зовут остальных, что ко мне приставлены?
– Дядька с серьгой в ухе – это Возгарь. Он над всей челядью главный. Строгий, но справедливый. А вторая – это Ганна, – по тому, как Улада скривила лицо, я поняла, что Ганна ей не нравится.
– Что еще о ней скажешь?
Дворовая девка вновь отвела глаза.
– Умная…
Видно было, что ей трудно подобрать слова.
– Милая, помоги мне, и я отплачу добром. Я должна знать, кого опасаться. Я здесь такая же подневольная, как и ты. Что прикажет хозяин, то и обязана делать.
Мои слова подстегнули.
– Ганна хитрая.
Это черту я тоже подметила. Хитрость старшей служанки была заметна по юркому, все подмечающему взгляду, острому носу, который, казалось, способен просунуться в любую щель, по бесцветным плотно сжатым губам. Сухонькая, невысокая, с гладко зачесанными под цветастый платок волосами. Тот был повязан на манер чалмы, чтобы женщина выглядела выше и значительнее.
– Ганна травой стелется перед князем, – быстро глянув на дверь, Улада перешла на шепот, – но верно служит лишь одной княгине Добронеге. Та хоть и живет на выселках, знает о любой безделице, что происходит в палатах князя.
Мне было непривычно слышать, что князья отселяют от себя жен куда подальше. Мои родители и на день не разлучались, если только отец не уезжал по торговым делам в другой город. Но если Добронега живет своим домом, то почему меня не отправили на женскую половину? О ком говорил князь, упоминая козни и упреки? Неужели…
– Скажи, у хозяина есть вторая жена?
Служанка кивнула, подтверждая мою догадку. Дядька Петр как–то рассказывал, что некоторые правители горазды иметь не только полдюжины жен, но и целые гаремы. У таких курощупов мало какая дворовая девка остается нецелованной.
«Все зависит от достатка и мужских пристрастий», – втолковывал мне ватажный главарь, а я перечила, что дело в воспитании. Вряд ли брат, если бы он у меня был, принялся бы блудяшничать. Отец за такое поведение быстро выбил бы дурь розгами.
– Нашу молодую хозяйку зовут Баженой, – Улада подняла на меня глаза, проверяя, может ли сказать больше. – Князь на ее половину со дня летнего солнцеворота не заходит. Злится.
– Раздор? – быстро поняла я. Чего же такого натворила молодая княгиня в Иванов день, что князь уже полгода как ее спальню стороной обходит? Хуже нет попасть в жернова между ссорящимися супругами.
– Навет.
Узнать, что случилось между Олегом и Баженой я не успела. В горницу вошли толпой слуги. Кто нес стопки тканей, подушки и одеяла, кто огромный ушат, а кто воду в ведрах. Из некоторых валил пар.
– Раздевайся, – с порога приказала Ганна, не глядя на то, что слуги еще не удалились.
Улада, занятая раскладкой принесенного белья, с тревогой оглянулась. Предупредила взглядом, чтобы не ерепенилась. Я сняла с себя душегрею и теплый платок. Взялась за завязку первой юбки, а когда та упала к ногам, потянула за шнурок второй.
«У меня хватит юбок, чтобы дождаться, когда последний слуга покинет горницу. Не удастся унизить, выставляя на всеобщее обозрение, точно корову на ярмарке».
Пока я возилась с монистами, что запутались в волосах, Ганна не выдержала. Поняла, что нарочно тяну. Подлетела и дернула со всей силой, надсадив мне цепочкой шею. Отшвырнула любимое украшение народа рома, будто взяла в руки ядовитую змею. И не ожидала, что я шагну ближе и схвачу крепко за руку. Так крепко, что у злыдни из глаз слезы брызнули. Не знала доносчица, что я имею опыт укрощения строптивых служанок. Мама с детства вбивала в голову, как вести хозяйство и управляться с челядью.
– Еще раз до меня дотронешься, прокляну, – прошипела я через зубы. Увидев оторопь в ее глазах, добавила: – Сгниешь от черной хвори.
Еще отец учил, что таких сразу нужно ставить на место. Покажешь слабину, пропадешь. Желая выслужиться перед Добронегой (как же, у князя появилась новая игрушка!), Ганна не чувствовала, что имеет дело не с какой–то там захухрей, подобранной на улице, а с человеком, знающим себе цену. Уж не потому ли она обнаглела, что никогда не получала отпор? Почему вдруг почувствовала себя всесильной? Гнева князя не боится, зная, что есть кому защитить? Или никто не осмеливался жаловаться?
«Надо бы мне в причинах ее бесстрашия разобраться. Как бы самой не стать жертвой козней».