Ведьмин костёр: обожжённые любовью

Глава 9

Мерно покачивалась повозка. Клонило ко сну. Ночь прошла в тревогах, поэтому я клевала носом.

– Успела хоть с Игорем поговорить? – Петр бросил мне подушку, чтобы удобно легла.

– Успела. Только ничего не почувствовала в ответ. Ни печали, ни радости. Жаль, что в прошлое заглянуть не дано.

– Успокойся на том, что даровано, – тяжелая рука Петра легла мне на голову. Потрепала волосы. – Живи, милая, будущим. Придумала, как ребенка назовешь?

– Добромилом. Хотела бы Игорем, как отца, да не могу. Пока враг жив, нельзя ему оставлять ни зацепочки. Если меня не достанет, то может угадать своего брата в ребенке.

– А если девочка?

Петр был мягок со мной, а мне уютно рядом с ним. Словно с родным человеком. Мы оба были одиноки. Он потерял дочь, а я родителей. А вместе… Вместе нам было ради чего жить.

– Будет сын. Я знаю.

– Внучок, – с затаенной радостью в голосе произнес дядька Петр и, наклонившись, поцеловал меня в лоб.

До Града ехали больше двух недель. Погода резко менялась. То налетал злой ветер и хлестал дождем, то выпадал тихий снег. Ночевать в повозках – все равно, что обречь себя на смерть. Как бы мы не берегли одеяла, за день они успевали отсыреть и совсем не грели.

Останавливались в трактирах, где давали представление, а на ночь снимали комнаты, куда набивались под завязочку. Во–первых, снимать их было дорого, а во–вторых, холодно. Единственное, что мог предложить хозяин постоялого двора – бутыль с горячей водой или нагретый на огне и завернутый в тряпицу камень. А спать на полу, расстелив свои одеяла и прижавшись друг к дружке, было и для тела приятно, и для кармана. Делились на мужчин и женщин и расходились по разным углам.

Лишь для меня дядька Петр не жалел денег. Снимал пусть плохонькую, но отдельную комнатушку. Зорька делила со мной кровать, а стерег нас ложившийся на пол Егорка.

Женщины ора нашли способ заработать – делали порошок от клопов и прочих кровососов и продавали его хозяину ночлежки или исчесавшимся постояльцам. Капелька магии на горстку высушенной пахучей травы и ведро золы – вот и вся нехитра. Скручивали в тряпицу и вешали на грудь.

Траву собирали летом, часто вдоль дорог или на местах стоянки. Мирела отлично разбиралась в целебных и иных свойствах каждой былинки, какую обоз встречал на своем пути. Но порошок действовал, а потому нам ни разу не прилетело. Наоборот, нас ждали. В стужу развлечений мало.

К Граду подъехали ближе к ночи, и он не показался таким уж белокаменным, как о нем рассказывали. Мокрые стены, дорожные хляби, наглухо закрытые окна и двери. Только трактиры и постоялые дворы приветливо распахивали ворота, стараясь заманить к себе выгодных постояльцев. Знали, что останутся обозные не на одну ночь, а до конца зимы.

– С окраин город глядится всегда так. Уныло, – Егорка заметил, как у меня от разочарования скривилось лицо. – Но кто грязный обоз на главные улицы пустит? А вот когда выступать пойдем, тогда и подивишься и палатам белокаменным, и колокольне, что до неба достает.

– Мне бы к богам сходить. Богине Мокоши спасибо сказать, что бережет, – я обернулась на один из сундуков, куда припрятала моток крашенной овечьей пряжи. Лучше подношения для Великой Ткачихи нет.

– Холм с идолами недалеко от того постоялого двора, где мы остановимся, – подал голос дядька Петр. – Там и сходишь.

Он весь день отсыпался. Накануне ночью ходил к старой зазнобе, о чем мне, хихикнув, шепнула Зорька. А я уж думала, Петр совсем на женщин не смотрит.

– Дядька Петр, а почему вы никогда не ходите поклониться богам? Не о чем просить? – я переглянулась с Егоркой, у которого резко покраснели уши.

Шут тоже не был любителем разговаривать с богами. Я давно заметила, что скоморохи обходят их обитель стороной. То ли потому, что ряженые, а меняющих лики мало кто любит, то ли потому, что не верят в божественную силу. Были бы боги к ним благосклонны, не колесили неприкаянными по свету.

– Чтобы попросить, нужно сначала дать то, что высшим силам придется по нраву. А я не хочу гадать, в каком размере потом с меня долг спишется. Вдруг не потяну?

– А гнева Перуна не боитесь? Вдруг он вас за неверие молнией пришибет?

– Я для него все равно что вошь, – дядька Петр зевнул и потянулся. – Покруче заботы есть, чем следить за обозом скоморохов.

Я вздохнула. Может, Петру и его людям нечего бояться, а я должна думать о ребеночке. В родах всякое может произойти, и покровительство Великой Ткачихи не будет лишним.

– А ты чего такая хмурая? – садясь рядом с нами, дядька пихнул в бок Зору. Та сверкнула темными глазами.

– Не жалко вам будет со мной расстаться? – она дерзко вскинула подбородок. – А ведь меня со дня на день в другой табор заберут.

– Жалко. Никого от себя не отпустил бы, но… – Петр тяжко вздохнул. – Каждому свой путь назначен.

– Я бабушку с собой заберу, – она покосилась на вожака ватаги, ожидая ответа.

– Если твой муж будет не против, – пожал плечами дядька. – Но сдается мне, старуха ему не нужна. Своих хватает.

– А вам нужна? – голос Зорьки звенел.

И я почувствовала, что она потому дерзка, что боится расплакаться. Понимала, что с таким приданным, как больная старуха, ее вряд ли примут.

А душа у внучки за Мирелу болела. Вот и выясняла она, согласится ли кормить ее бабушку ватажный командир.

– Спокойно можешь оставить, – уверенно заявил Петр. – Я за ней присмотрю. В беде не брошу. Будет мне если не матерью, то старшей сестрой.

В этот момент захотелось дядьку Петра расцеловать. Но Зорька кинулась первая, поэтому я не полезла устраивать свалку – с таким рвением мы могли перевернуть повозку.

Доехали до намеченного постоялого двора затемно. Быстро разгрузились и заняли комнаты. Хозяин трактира с незамысловатым названием «Щи да каша» расстарался накрыть столы для припозднившихся путников. Обозные вели себя вольно, шутили и смеялись, обнимались с хозяином и прислугой. Сразу было видно, что чувствуют себя как дома.

– Нам здесь каждая скрипучая доска знакома, каждую тараканью поганую харю знаем, – вытирая рот после кубка хмельного вина, ответил повеселевший дядька Петр. – Уже, считай, с десяток лет как зимуем в Граде и все на одном месте.

В комнату, что выделили мне, притащили свои вещи Зорька и ее бабушка.

– Я здесь ненадолго, – сказала Зора, бросая свой узел. – А бабушка за тобой присмотрит. Все же до родов близко, а она знатная повитуха. Меня на свет принимала и половину детей нашего табора. И к лекарскому делу способная.

Об этом я уже знала, не зря же она посылала меня и Егорку собирать то одну, то другую траву. А по осени, когда носом хлюпать начала, а ночью жар случился, Мирела отпоила меня горьким отваром. Утром только слабость в теле осталась. Отлежалась денек и на том моя хворь закончилась. Не знаю, как кто, а я радовалась, что Мирела останется с нами.

Зора заранее беспокоилась, чтобы бабушка была хорошо пристроена. Знала, что дядька Петр считает меня за дочь, а значит, еда и досмотр получше. И когда родится дитя, будет бабушке развлечение, чтобы меньше тосковала о внучке, а мне от того полезная помощь.

Холм, на котором стояли каменные идолы, я нашла в первый же день. Чтил местный люд Богов, а потому мой моток шерстяных ниток, принесенный в дар Вечной Ткачихе, показался мне совсем уж бедным подношением. Немного подумав, я сняла с себя серьги. Пусть они были неприметные, но дорогие как память – все, что осталось от отца с матерью.

Богиня оценила дар. Огонь в чаше взметнулся высоко, и к моим ногам выкатился новый оберег. Я подняла его и поняла, что в этот раз богиня подкинула мне оберег, называемый Рожаницей. Такой же был у моей мамы. Вспомнились ее слова, поучающие меня с сестрой, что каждая женщина должна привести в этот мир не меньше девяти детей. Тогда она выполнит священную обязанность перед Родом. А если получится шестнадцать родить – то отдаст материнский долг перед всеми Богами. Потеря любимого ограничила меня в счастье иметь много детей.

В город я выходила вместе с женщинами рома. Гадала людям по руке, стерегла Зорьку, когда та срезала кошели во время выступления скоморохов. Все в Граде мне казалось интересным и новым. Поразил колокол – самый большой, какой я только видела. Он в лучах редкого в зимнее время солнца горел золотом. Впечатлили каменные палаты – богатые, высокие и недоступные для простого человека. Видела и здешнего князя – статного мужчину с видом строгого хозяина, осматривающего свои владения. Дружина его была крепкой и сытой, кони холеные, секиры и копья начищены до блеска. Все соблюдалось в порядке, что говорило о крепкой хозяйской руке.

– Когда же появится твой жених? Мы уже месяц в Граде, а его все нет, – спросила я как–то Зорьку, видя, как та перебирает свою нехитрую одежду и увязывает в новый платок.

– Скоро. Обещался к Коляде прибыть, – Зора откинула в сторону старую юбку.

Ее тут же подцепила Мирела, буркнув, что та хоть и худая, на пеленки пойдет. Я закусила губу. До родов осталось чуть больше двух месяцев, а я сборами вещичек для новорожденного даже не озаботилась. Была бы жива мама, она постаралась бы, а тут придется самой побегать.

Я вытащила кошелек и пересчитала накопленное. Денег было немного. Хоть и дал мне дядька Петр вещи, оставшиеся от его дочери, все равно пришлось докупить кое–что из теплого. В этот момент в комнату заглянула одна из женщин нашего маленького табора. Позвала Мирелу к занедужившему ребенку. Старуха кряхтя поднялась с пола и, взяв узелок с травами, пошлепала в другой конец коридора. Дети часто хворали. Холод и плохая одежда не способствовали крепкому здоровью.

– На, возьми, – сидящая среди тряпья Зора протянула мне золотое монисто. В лицо мне не смотрела.

– Зачем? – я удивилась. Чтобы рома да расстались с золотом?

– Купишь малышу люльку. Пусть будет подарок от его тетки. Мы же с тобой как сестры?

– Конечно, сестры, – я убрала руки за спину. – Спасибо большое, но я не возьму. Тебе самой пригодится. Зачем разбазаривать приданое?

Зора подняла на меня глаза, и я увидела, что в них блестят слезы. Я села рядом и обняла.

– Что с тобой? Почему плачешь? – спросила шепотом. Мимо открытой двери туда–сюда шастали женщины и бегали дети.

– Не хочу уходить. Сердце болит, чует смерть.

– Чью? – поняв, что будет серьезный разговор, я поднялась и прикрыла дверь.

– Свою.

– Отчего такие мысли? – изумилась я.

– Чужой табор, грубый муж. Забьет меня за дерзость и любовь к свободе. А я покорной быть не хочу и не умею.

Она вздохнула и шумно высморкалась в одну из тряпок.