Великая тайна Фархелема

9. Закат надежд

Джантар долго ждал эту волну. Очень долго. Он давно уже стоял недалеко от берега по пояс в воде — но морская поверхность всё так же была покрыта мелкой зыбью, от которой при каждом взмахе рукой в лицо летели хлёсткие гроздья брызг. И он, так и не поплавав вдоволь в этот свой первый день на море в нынешнем году, решил хотя бы напоследок дождаться достаточно большой волны — такой, чтобы она, если правильно рассчитать момент, когда оттолкнуться ото дна ногами, сама вынесла его на берег. Раньше, в Кильтуме — городе в восточном углу полуострова, где проводил лето на море — когда такие волны следовали одна за другой, он мог иногда, увлёкшись этим, и вовсе забыть о времени, раз за разом скользя к берегу над приближающимся дном, и, едва достигнув его, тут же разворачиваясь обратно, навстречу следующей волне — до тех пор, пока не почувствует лёгкую усталость, или ему просто не надоест… Но сейчас, здесь — в Тисаюме, на южном побережье полуострова, где он был впервые — море встретило его иначе. И пусть это была не бухта, как там, а открытое море — не было и столь мощных прибойных волн, как он ожидал. Почему-то всё шла беспорядочная мелкая зыбь… И только когда он почувствовал, что начинает уставать от ожидания, и хотел просто выйти на берег — донёсся глухой громовой гул накатывающего на берег вала.

Джантар резко обернулся. Сверкающий в лучах Эяна высокий пенный гребень тянулся за пронёсшимся катером, под острым углом к берегу, уже достигнув его в дальней части пляжа — и точка встречи с берегом быстро приближалась к месту, где стоял Джантар. Так что ещё немного, несколько мгновений — и вал был бы совсем рядом, и наверняка сбил бы с ног ничего не подозревавшего Джантара, не успей он вовремя обернуться. И как маленький катер смог поднять такую волну…

Джантар едва успел пригнуться — и резко выпрямив ноги, с силой оттолкнулся ото дна, вытянув вперёд руки — как бы бросая этим движением всего себя в сторону берега. Волна приняла его на себя — и понесла, мягко встряхивая и обтекая завихрениями. Но едва он успел насладиться этим ощущением — как вторая, чуть отставшая вершина гребня волны, нахлынув сзади, накрыла его с головой. Вода попала в глаза, в уши — и он, ничего не разбирая вокруг сквозь застлавшую глаза водяную плёнку, ударился коленями о мелкую гальку дна, (должно быть, невольно сделав такое движение, будто хотел встать на дно ногами) — а волна продолжала тащить его вверх по всё более крупным камням, чего он никак не ожидал. Безуспешно пытаясь eщё в этом движении протереть глаза левой pyкой, он рефлекторно выставил ладонь правой, будто ожидая удара обо что-то — хотя понимал, что даже такая волна вряд ли могла донести его до парапета, отделявшего пляж от набережной — но тут водяная плёнка как-то сразу ушла из глаз, зрение прояснилось, и Джантар увидел, что скользит на слабеющей волне уже где-то посередине пляжа. Да, такой волны — сейчас, в не штормовую погоду — он не ожидал…

— Ну что, пойдём? А то все уже наверху. Ждут только нас…

Голос Лартаяу прозвучал приглушённо и «асимметрично» — как впрочем, что сразу заметил Джантар, сейчас доносились и шум моря, и какие-то другие звуки. И тут волна наконец оставила его — и, мягко уложив на камни, ушла в пространство между ними…

Джaнтap попробовал подняться — но понял, что и с чувством равновесия было не всё в порядке. Правда, в этот момент по пляжу пробежала тень лёгкого облачка — и это усилило ощущение какой-то неустойчивости… Но всё же, кое-как приподнявшись и сев на камни, он наклонил голову влево и ударил ладонью по уху, чтобы вышла вода. Мгновенное головокружение — и привычное чувство равновесия (хотя Джантару пришлось подставить левую руку, чтобы не упасть на камни) как будто восстановилось.

— Пойдём, — согласился Джантар. Собственный голос тоже звучал глухо, будто сквозь преграду — и он ещё раз ударил ладонью по уху, прежде чем встать и отжать от морской воды тяжёлые намокшие волосы. — Ну и волна… И как возможно — от такого маленького катера…

— Это не от катера, — ответил Лартаяу. — Тогда было бы несколько, но не такой высоты. А это — какая-то одиночная. Возможно — даже микросейсмическая, откуда-то с юга. Они бывают очень устойчивы, могут пройти через всё море… Пойдём, — повторил Лартаяу. — Я же говорю, нас там ждут.

Но голова ещё немного кружилась — и Джантар почувствовал, что ему трудно будет перелезть через парапет на набережную, к тому же касаясь шероховатой поверхности коленями, которыми ударился о прибрежную гальку. Он прошёл дальше — там высота парапета над пляжем была не столь велика — и, сев, попытался перекинуть ногу, но даже при его росте парапет был слишком широк для этого. Но тут уже Лартаяу, успев перебраться, протянул ему руку с другой стороны и помог сойти на набережную, где их чуть поодаль ждали остальные. В руках у Герма была видеокамера. Увидев, что они приближаются, он поднял её, приготовившись к съёмке, а остальные стали выстраиваться у самого парапета на фоне моря.

— Джантар! — донеслось издали. Услышав, он со всё ещё лёгким головокружением обернулся. Там, вдалеке — уже у поворота на одну из начинающихся от набережной улиц, под самой сплошной стеной деревьев — стоял его брат Тайлар, пытаясь привлечь внимание ещё и взмахом руки. — Я вижу, у вас намечена ещё какая-то съёмка? Так мы пойдём вперёд, вот там, — Тайлар провёл в воздухе линию, обозначая аллею за деревьями, — а вы нас догоните! Мы будем ждать на площади!

— Я понял! — Джантар сделал ответный взмах. — Встретимся там!

— Да, а я всё хотел спросить: что у Кинтала с ногой? — вспомнил Лартаяу (имея в виду другого брата Джантара). — Ты никогда не говорил…

— Последствия травмы в тренировочном лагере. Вернее, двух травм: два удара почти в одно и то же место. И не на тренировке, не на учениях. В обоих случаях — просто драка…

— Наверно, Фиар могла бы попробовать помочь, — предложил Лартаяу. — У неё уже довольно развитые способности к этому…

— Будто и я не думал… — печально вздохнул Джантар. — А как потом окажется, что здоров, но не прошёл этой «подготовки» — что тогда? Опять в этот лагерь? И получается, проще уж до 30 лет быть больным, а там всё равно: не прошёл этот лагерь — ну и не прошёл. После 30-ти — больше ничего никому не должен…

— Тоже верно, — так же вздохнув, согласился Лартаяу. — Во что превратились эти лагеря — и зачем кто-то должен их проходить… Всё равно никакой «подготовки на случай чрезвычайных ситуаций» — одно издевательство…

— Мальчики, скорее сюда! — Фиар, стоявшая на дальнем краю, чуть выйдя из ряда, повернулась к ним. — Или нет, не надо. У вас ещё мокрые руки. Становитесь в середину. Я сама возьму камеру у Герма.

Джантар сразу понял, как была задумана съёмка. Начиная вести камерой от левого края (Фиар) к правому (Итагаро), Герм рассчитывал, что Фиар подойдёт к нему сзади и, взяв камеру, без перерыва продолжит начатое движение ею, а сам он успеет встать справа — и все по очереди окажутся в кадре. Хотя потом при просмотре не будет понятно, кто вёл съёмку…

— Давай сюда, — Лартаяу легко тронул Джантара за руку, становясь между Донотом и Ратоной. Остальные немного расступились, давая им место. — Можешь начинать, Герм…

…Всё получилось, как и предполагал Джантар. Едва Герм, судя по положению объектива, перевёл его с Фиар на стоявшего рядом Донота — Фиар быстро обошла его сзади и очень плавно, осторожно взяв камеру (объектив как раз в тот момент был направлен на Джантара), продолжила съёмку, а Герм встал справа от Итагаро, и так последним из всех оказался в кадре.

— Ну, вот и всё, — Фиар мельком взглянула на счётчик ленты, прежде чем отдать камеру Герму. — Кассеты едва хватило.

— Разве? — переспросил Герм. — А мне казалось, ты ещё перевела туда, — Герм указал рукой в сторону порта и нависших над городскими окраинами густо-зелёных гор.

— Так вот и не хватило. Хотела сделать съёмку и в ту сторону, и вдруг — сигнал ограничителя.

— Как бы ни было, съёмка сделана, — сказал Герм, укладывая камеру в свою сумку. — И кажется, всё должно быть удачно. Особенно — та волна…

— Ты и это снимал? — переспросил Лартаяу (на долю мгновения опередив Джантара, не успевшего задать тот же вопрос).

— Да, это тоже. Хотя сам не ожидал, что сниму это. Навёл на вас с Джантаром просто для проверки резкости, а тут — волна. И получилось… И вот мы делаем съёмки, хотим сохранить образы прошлого для будущего, — уже печально продолжил Герм, — а каким это будущее окажется? И будет ли сама возможность когда-то посмотреть эту запись — и вспомнить, какими мы были раньше? Или будет вовсе не до того? Это у предыдущих поколений была уверенность в будущем, надежды… А что впереди у нас?

— В самом деле, из-за чего всё это… — так же печально ответил Ратона. — Неужели и есть — из-за взрыва на Западном континенте? Начали свёртывать исследования там — и пошло…

— Но что там должны были найти, чтобы так повлияло? — не согласился Джантар. — Хотя вообще странно всё это… И как тогда сразу пошли эти версии, слухи, гипотезы! И я так увлёкся, собирал материалы из прессы, какие только где появлялись. Ну, помните: и будто бы там нашли не то руины, не то манускрипты, и кто-то принял какую-то загадочную последнюю передачу, и какие-то экстрасенсы что-то видели… А я за собой этих способностей ещё не знал — проверить не мог. И тут же — легенды о каких-то таинственно исчезнувших древних странах, народах, тайных сектах, общинах мудрецов-отшельников… Или наоборот: что-то там происходит из загадочных, ни на что не похожих культур, возможно — из иных миров. И даже в самой экспедиции кто-то будто бы получал откровения, и чуть ли не видел религиозные чудеса, как в древности… А потом оказалось: вся известная информация — из источников, не заслуживающих доверия! В каких-то странных изданиях публиковались чьи-то частные мнения — и только! А сначала, помните, так верилось, даже вопроса не возникало: как это, в такой сухой уже миллионами лет пустыне — и вдруг, в историческое время, целое государство? Или пусть община числом в десятки, сотни человек — всё равно абсурд… Разве что следы посещения из иных миров — ещё куда ни шло: те были бы со своим звездолётом, на своих запасах, что им пустыня? Но и то — что тут скрывать от всего человечества и наблюдать за возникшей шумихой, не пытаясь ничего объяснить, если правда? Тем более, и было же впечатление: это — не всё, скоро потоком пойдут открытия, откровения, новые знания! И вдруг — такое…

— Ну, тут — действительно… — согласился Лартаяу. — Но какая-то передача оттуда, говорят, всё же была. Последняя, перед самым взрывом. И в ней — то ли было что-то совсем особенное, то ли её до сих пор не могут расшифровать…

— Но кто говорит? — с досадой ответил Джантар. — Те, кому лишь бы поиграть в тайну? И для них как раз ничего не изменилось, когда всё это схлынуло. Им же всё равно, чем их развлекают: тайнами истории человечества, иных миров — или разбойничьих кладов! А мне не всё равно, что откроется в итоге: целый новый мир — или ящик с изъеденными временем бывшими драгоценностями! И я так увлёкся, поверил — и всё рухнуло. Была, говорят, нездоровая фантазия отдельных личностей — и всё…

— Но сам, надеюсь, не выбросил то, что собирал? — переспросил Лартаяу. — В любом случае — документы истории. Я продолжал бы их хранить…

— И я не выбросил — но что с того? И в конце концов, будь там действительно какая-то органическая материя — как в любой другой, обычной пустыне на планете — так опять же: что скрывать от всего человечества, из чего делать тайну? Тем более — и искали совсем не пустыню, а местности, пригодные для заселения людьми…

— Вот именно, — согласился Лартаяу. — Искали — и не нашли. А теперь говорят: человечество стало сворачивать не туда, оно в каком-то кризисе — так что всем скоро придётся в чём-то ограничиться, подтянуть какие-то тылы. А тот взрыв — только символ, симптом общего кризиса…

— И всё равно непонятно, — ответил Донот. — И сама дурацкая в данном случае терминология… На войне фронт и тыл — понятно, но что за «тылы» применительно ко всему человечеству? Что и куда подтянуть?

— И я, сколько думаю, — продолжал Лартаяу, — не могу понять: что себя не оправдало, какие материальные — или может быть, психологические ресурсы близки к исчерпанию? И что за кризис, каких сторон жизни общества? Недавно всё шло успешно, были такие надежды, не было чувства неправильности, ненормальности чего-то… А сейчас говорят: всё начиналось уже тогда, и взрыв — не распознанное вовремя знамение кризиса. Из-за которого, получается, надо радикально менять стратегию человечества — и даже нас, школьников, учить не так и не тому, как до сих пор? А причина — в высокогорной пустыне, где нет даже микроорганизмов? Или есть не больше, чем на тех же высотах в атмосфере — кажется, так сказано. Но — та радиопередача… Хотя мало ли слухов сопровождает подобного рода тайны? И всё-таки — речь уже о кризисе человечества, цивилизации! А это вам — не сомнительные видения древних пророков у кого-то в экспедиции…

— Однако насчёт микроорганизмов — не странно ли? — с сомнением переспросила Фиар. — Их же вообще находят и в горячих источниках, и в полярном льду, и в верхней тропосфере, и на свалках промышленных отходов, которых до недавних пор на планете не было. И уж конечно — в грунте других пустынь и в высокогорье других горных стран. А в той пустыне их нет. Хотя это — и не стратосфера, и не промышленная свалка…

— Да, но такой горный барьер по всему периметру, — ответил Итагаро. — Или нет, через верхнюю тропосферу всё равно занесло бы и туда… Давайте подумаем: какие особые факторы природной среды могут там угнетать их рост и развитие? Сама сухость воздуха, прозрачность его над горной пустыней — это да, но нигде же не сказано о повышенном уровне радиационного фона или особом составе грунта! А так — разве условия верхней тропосферы благоприятнее для микроорганизмов? А в той пустыне и высота поменьше… — Итагаро умолк, но как бы не закончив. Чувствовалось: он хочет сказать ещё что-то. — Нет, но передача… — продолжил он наконец. — Я тоже что-то слышал о ней…

— И вот так потом только и можешь вспомнить, что «что-то слышал», — ответил Лартаяу. — Хотя казалось бы — принял передачу конкретный человек, с именем, адресом, местом работы, и его при желании можно найти. Ну правда, — добавил он с тяжёлым вздохом, — мы с вами уже знаем, как человек с одним именем — по новым документам превращается в человека с другим… Но всё же это случаи редкие, и у взрослых тут куда больше возможностей отстоять свои права, чем у нас, — Лартаяу снова тяжело вздохнул. — Видите, вырвалось… Хотя говорю я к тому, что есть тайны, будто бы известные по слухам, легендам, но начни разбираться конкретно, и сразу окажется: где-то что-то хранилось, а сейчас пропало, что-то у кого-то забыли спросить, кто-то за давностью сам не всё помнит, кого-то не так поняли… И что есть реально — погоня ни за чем, и снисходительные усмешки старших: что, мол, вы всё хотите понять? И почему-то всегда на пути к таким тайнам — люди, которые, о чём их ни спроси, неимоверно путано излагают элементарное, а потом поднимают глаза к небу и бормочут: нет, что-то «такое» есть… А — какое? Такое, что ты со своими школьными знаниями — дурак, а им открыта простая, но недоступная тебе по возрасту мудрость? И пусть даже речь о тайне трагедии, катастрофы, пусть сами должны понимать, что тобой движет не праздный интерес, а вопрос, что будет дальше с обществом, в котором тебе жить — и то своим видом показывают: их это волнует меньше всего! Они ко всему приспособятся, выживут при любом ходе событий — это тебя, такого глупого по молодости, что ещё что-то беспокоит! И даже сейчас могут от скуки придумать что угодно — а ты бейся над разгадкой тайны, которой нет! Даже сейчас важнее всего — доказать младшему, что он дурак, а не вместе искать решение вопросов, важных для обоих…

— И я бываю готов так подумать, — согласился Итагаро с видимой неохотой, — но как же насчёт микроорганизмов?

— А насчёт микроорганизмов… — задумался Лартаяу. — А наверно попросту так, что большинство взрослых — узкие профессионалы, за пределами своей специальности не знают даже самых основ! Из школы выходят такими, что как раз со школьными знаниями довольно туго! И кто-то — попросту не зная, что микроорганизмы встречаются и в верхней тропосфере, и в пустынях! — мог ввернуть в газетной статье неграмотный эпитет, сравнение на этот счёт, другой повторил, не думая — и пошло… А мы читаем, и невольно верим: ведь это не просто слова, это — в прессе!..

— И то правда, — согласилась Фиар. — Попадаемся на чужое заблуждение, как на проверенную информацию…

— Вот и надо быть осторожнее, — добавил Лартаяу. — Чтобы не взяться обсуждать такое на серьёзном уровне…

Ещё несколько шагов все прошли в молчании. То ли никто не знал, что ответить, то ли, как показалось Джантару — мысли всех стали переключаться уже на иное…

— Да, школа… — наконец заговорил Итагаро. — И тоже вопрос: чем станет к концу нашей учёбы? А мы рассуждаем на такие темы — и забываем, кто мы для взрослых, что вам приходится подтверждать раз в полгода! И то как ещё, можно сказать, повезло… Это же насколько надо отличаться от других — чтобы в этом возрасте хоть частично пользоваться теми правами и свободой, какие для взрослых сами собой разумеются, и вспоминать о школе те же раз в полгода… А были бы просто обычными детьми — или даже обычными больными детьми — что тогда? Если свободно развиваться как личность — можно только с такой редкой болезнью или особенностью, что для неё нет соответствующего интерната, но и в обычной школе не место, чтобы не смущал остальных, — вздохнул Итагаро. — Или, в крайнем случае: если достаточно психически травмирован — но недостаточно сошёл с ума. (Увы, так было — у Минакри). И то ещё неизвестно, как сложится дальше судьба человека, не отбывшего всех детских повинностей…

— Теперь у всех не очень ясные перспективы, — ответила Фиар. — Но и то правда: зачем ещё добиваться какого-то документального подтверждения, что учился не хуже других? Это раньше родители опасались: у таких, как мы, перспективы хуже, чем у обычных школьников — но если у всех могут оказаться не те?..

— И только интересно: как — в других странах? — продолжал Итагаро. — Неужели и там везде пришли к выводу, что «нормальный ребёнок» не в силах усвоить столько знаний, как требовалось до сих пор? И тоже демонстративно выгружают из школьных лабораторий дорогостоящее оборудование, с которым на самом деле никто не работал, и даже не знал, что оно там было? И тоже подают это обществу как восстановление справедливости к слабым ученикам? И тоже у всех обнаружились принципиальные разногласия с Чхаино-Тмефанхией по вопросам общественной морали, отношения к грядущему кризису, и опять-таки школьной учёбы? И тоже пустоты от сокращения программы по предметам естественнонаучного цикла заполняют чем попало — от спортивных игр до старинных обрядов?

— Трудно понять, — ответил Донот. — Я иногда слушаю передачи из Аухары, Ситхурао, Шемтурси — и не пойму, какое там отношение ко всему этому. Тоже говорят о перенаселении Экваториального континента, проблеме промышленных отходов, ограниченности ресурсов планеты — но спокойно, будто не ждут никакой катастрофы. Тем более — в вопросах школьного образования… Не стал же за несколько лет человеческий мозг менее совершенным! Действительно был бы ужас… А так — спокойно обсуждают, но продолжается в общем нормальная жизнь, люди на что-то надеются, что-то планируют, строят…

— Так строят и у нас, — не согласился Лартаяу. — Надо же обеспечивать «насущные нужды простого человека». Другой вопрос — как себя чувствует тот, кто превосходит уровень «простого человека» и его «нужд»?

— Вот это — не знаю. Потому что, например, ни о каких больших проектах — тоже давно не слышно. И тоже признают, что многое не оправдало себя — но и только. О грядущей катастрофе речь не идёт…

— А что мы слышим тут, у нас? — не скрывая тревоги, заговорил Джантар. — Что совсем скоро, при жизни нашего поколения, будут исчерпаны ресурсы планеты, на которых существовала цивилизация — и чуть ли не уже впору готовиться останавливать всю промышленность, транспорт, отключать связь, телевидение? А то всё равно ещё немного — и те же автомобили, поезда, самолёты останутся ржаветь на стоянках; в последних оставшихся плавильных печах металлолом будет переплавляться исключительно в предметы самой необходимости, и то с каждым разом всё худшего качества; искусственно выведенные copтa и породы растений, животных, грибов, микроорганизмов — перестанут специально культивироваться, и будут вырождаться во что-то непригодное для тех потребностей человека, ради которых выведены, и постепенно вымирать, так как и в дикой природе им нет места; а сами люди — с избытком тяжёлых металлов в мозговой ткани — лишившись привычных удобств и развлечений, не будут способны создать новые, и бросятся крушить всё направо и налево, так что останутся только кишащие бандами развалины?.. Но при этом — никто не делает попыток остановить действительно ненужные и вредные производства, сократить абсурдные расходы? слова словами — но взрослым сейчас надо где-то работать, на что-то жить, что-то есть… И даже когда прямо говорят: такая-то технология вредит природе и людям, поглощает чрезмерные ресурсы — те только и понимают: у них хотят отнять их личную выгоду! Хотя казалось бы, тут уж не до мелких интересов и мелких убытков, если всё для всех так серьёзно?

— Вот именно! — согласился Итагаро. — Если мы хотим на что-то надеяться — это кощунство, но им сейчас надо что-то есть, и это — святое! И даже спросишь прямо: что же вы болтаете, а ничего не меняется, будто сами не понимаете, к чему, по вашим же словам, всё идёт? — так они, буквально на глазах раздуваясь, начинает важно втолковывать тебе, не знавшему, видите ли, взрослой жизни, какую-то чушь насчёт личного престижа, угождения начальству и тому подобного! Будто этим можно переубедить не одного конкретного подростка — а сами законы природы! Так вот именно: насколько для них это всерьёз? Когда, казалось бы — где уж с пеной у рта доказывать своё право на обладание чем-то! А они и сейчас — всё такие же! Хотя по их словам, уже пора думать, как спасать цивилизацию!

— И виноваты будут не те, кто готовы поскорее проесть всё, а потомков посадить на голодный паёк, — добавил Лартаяу. — Те как раз правы — они чего-то не имели. А виноваты учёные: изобрели всё, чем другие пользуются как дикари. Иначе и проблем бы не было…

— А передачи, что слушал Донот — они же не на языках тех стран, не для своей аудитории, — напомнил Ратона. — Для нашей — в смысле, лоруанской. Что там говорят у себя, для своих — мы не знаем. Но тоже… Кто мог подумать, что, зная два мировых языка: лоруанский как государственный и чхаинский как иностранный — мы будем так ограничены в информации, потому что третий — аухарский — преподаётся на уровне «нормального ребёнка»? То есть воспринимать на слух дикторский текст — уже уровень ребёнка ненормального? А у передач из Чхаино-Тмефанхии — говорят, мала аудитория, неоправданны расходы на ретрансляцию… Кто решил, от чьего имени? В масштабе всей Лоруаны, может быть, и мала — но не здесь же, на Каймире! И, если всюду взялись возрождать «местное своеобразие» — почему люди других народов решают за нас такое?

— А в тех передачах и о Чхаино-Тмефанхии почти на слова, — добавил Донот. — Только эти «эксперименты с генами», «неестественная среда обитания человека» — и то намёками. И будто цитатами из нашей же пропаганды…

— А у меня бывают видения каких-то других стран, — сказал Джантар. — Но — на мгновения, и в полусне, тогда засыпаю. И вижу я фрагменты обычной жизни: какие-то дома, улицы с людьми, учреждения, заводы. Хотя принято думать, что во времена возросшей вероятности мировых трагедий — у многих бывают видения бедствий, катастроф. Но я такого не вижу…

— Нет, а если бы кто-то из Аухары увидел фрагмент обычной жизни здесь? — возразил Донот. — Какие знаки неблагополучия можно так распознать? Наоборот: пусть особенно богатого великолепия у нас поменьше, но и бедные пригороды богатых столиц — скорее там, чем тут. Или всякие притоны, нищие, сомнительные секты — этого и у них хватает. Или опять же школа, какой стала теперь — так и там есть: школы для богатых и бедных, элиты общества и детей «из низов»…

— Но если дальше так пойдёт, скоро у нас все школы будут, как там «для бедных», — ответит Лартаяу. — Даже в пока ещё формально элитных — одно внешнее великолепие и осталось. Ты же сам говорил: элитарность — внешняя, а так — те же пороки обычной школы?

— Говорил, — подтвердил Донот. — И ученики — большей частью такие, что элитой общества их не представишь, и трудовые повинности — противнее и позорнее, чем в обычных школах, хотя физически, возможно, и легче. Например — домашней прислугой на дачах высшего начальства… Представляете? А кто не знает — завидует… Осталось только название — «элитная школа», фактически — хуже обычной…

— Но при этом большая часть крупных государственных и военных чиновников выходит оттуда, — напомнил Лартаяу. — Да ещё из всяких закрытых интернатов, тоже будто бы элитных — а уж что там за порядки… Везде свои чудачества. Где-то — по утрам моются до пояса холодной водой, в другом месте перед занятиями — физкультура до изнеможения, так что руки мало у кого не трясутся… А не выдержишь — не будешь там учиться. Это взрослый может сказать — ему что-то не подходит по состоянию здоровья, а подросток — нет… А потом преимущество при занятии высоких постов — у того, за кем взрослые подглядывали даже в туалете, чтобы не принимал наркотики, заставляли прислуживать, как древнего раба, да и наказывали соответственно — за что? Просто за неудачи в спорте и учёбе? А если и за проступки, то редко ли — за чужие? Станут они разбираться, кто в чём виноват… И вот — пропуск в элиту общества, экзамен на право решать судьбу страны, сданный ценой такого детства! А у другого — и знания, и способности, и воля, но он слишком умный, слишком честный, слишком ценит своё достоинство, наконец, не всё ему по силам… Хотя во всех других странах — даже экваториальных — есть разные типы школ. С разной специализацией по интересам, физической и психической коррекцией здоровья учеников — соответственно болезням и физическим недостаткам. И окончить такую школу там — не позор, и оттуда выходит какая-то часть элиты общества. А тут… Не подходишь для обычной школы, включая ту, «элитную» — уже человек низшего сорта. Никто не подумает, что ты просто другой, чем кто-то — нет, ты хуже и ниже тех, чей путь оказался не в силах пройти. И даже помните: когда пытались и тут, в Лоруане, несколько лет назад ввести специализацию в школах — что получилось? Поделили на потоки по интересам — а потоки эти сперва почти не различаются, занятия по специальности — редкость, от случая к случаю. Не проверишь себя в деле, не поймёшь, тот ли путь избрал… А потом, через два года, занятий по специальности — вдруг больше половины всего учебного времени, и уже кто-то видит, что выбрал не то, его привлекает другое — но ещё с 7-й группы числится там, а это он уже в 9-й! И что, все пойдут дальше в 10-ю группу по этой специальности, а он — в 7-ю по другой? И три года жизни — впустую? Или доучиваться как есть, но потом всю жизнь маяться нелюбимым делом? А просто перейти с одного потока на другой нельзя: оно же, это специализирующее образование, было и не полное общее, а так — одно за счёт другого. Будущих биологов в чём-то недоучили по математике, инженеров — по истории, историков — по биологии! Уложиться надо в те же 12 лет учёбы — вот и укладывались. А потом при попытках получить уже полное специальное образование это обнаруживалось — и что делать, когда человек толком и не школьник, и не студент? И в школу вернуть нельзя — формально её окончил, и в институте учиться не может — полной школьной программы не прошёл! Пока додумались временно возвращать таких студентов обратно в школу, в специально созданные 13-е группы — некоторое, говорят, успели с ума сойти на этой почве… И вывод: всё равно в этом возрасте не знаете, чего хотите, так и право выбора ни к чему! Поломали судьбы многих, чтобы унизить всё поколение, — Лартаяу тяжело и возбуждённо перевёл дыхание. — А что вообще давал такой выбор человеку с разносторонними интересами? Почему он должен быть ограничен однажды сделанным выбором, который нельзя изменить? А — кто просто раньше созрел как личность, вырос из того, что, по мнению взрослых, только и способен усвоить «нормальный ребёнок», как должен себя вести, чем интересоваться? Для него же неестественно быть таким, как они в своём детстве — да ещё, усвоив не тот, а современный уровень знаний, не иметь возможности их нигде применить, так как «нравственно не дозрел»? А дозрел, получается — только носиться по спортплощадке с первобытными воплями, разыгрывать на занятиях нелепые спектакли на темы чужой классики, мифологии, фольклора, и ещё всячески изображать собой чьё-то давнее, чужое детство? Хотя — интересно ли и нужно ли это детям сейчас? Нынешним детям, которые не пасут скот, не батрачат за долги родителей, и не верят, что метеориты, дождь и радугу какие-то божества роняют с неба? Зачем всё это? Мы, что, сами по себе — никто, пародия на чужое прошлое?.. И сначала — столько слов, что будешь нужен обществу как работник, самостоятельная личность, нужны твои силы, твой ум… А дойдёт до дела, ты — уже часть группы, подобранной исключительно по возрасту, тебя изводят нагромождениями однотипных заданий, которые надо выполнять всем вместе, пока не поймёт самый тупой — а ненавидят «слишком умного», кто всё решил первым… И вынужден ходить туда, где тебя ненавидят, у тебя ни с кем ничего общего, всех раздражает, что ты — не такой, как они, все только ждут, как и на чём ты сорвёшься, и шепчутся, как тебя до этого довести! Да ещё потом, если достаточно здоров, в этом лагере якобы для подготовки на случай чрезвычайных ситуаций — то же самое, но там и уйти некуда, как тут — домой из школы. И везде — напоминания взрослых, как ты должен быть благодарен за учёбу, без которой ничего не стоил бы… А каким уже будешь — пока дойдёшь до возможности как-то распоряжаться собой? И так ли захочется — после того, как тебя столько лет унижали перед людьми, отставшими от тебя в развитии — ещё что-то делать на благо этих же людей? А потом говорят: старшие — поколение победителей, поколение строителей великой державы, а следом идёт поколение, которое всё это не ценит, и не хочет прилагать к чему-то силы! Но попробуй — и что от них услышишь? Опять же — «не дозрел»? И только потом, с 20 лет — уже вдруг и спрос как со взрослого, и права! И то, хотя школу заканчиваешь в 18, и формально сразу можешь работать или учиться дальше — пока нет 20-ти, ты для них ещё ребёнок в роли взрослого. И всё это — не повод для беспокойства, это для них — не кризис?..

— Всё так, Лартаяу, всё верно, — ответила Фиар. — С нашей точки зрения. А для других — вполне может быть и по возрасту, и по уровню…

— Я и говорю — всё рассчитано только на них, созревающих позже! На нас — ничего! И поведения, соответствующего отсталости, ожидают от всякого! Потому что и их надо как-то выучить — но нельзя обидеть чьими-то более глубокими знаниями, развитыми способностями, зрелым отношением ко всему! А кому нечего делать в такой школе, кто без них знает больше — должен ходить чуть не в ранге неполноценного, доказывая, что ему не по силам то, что по силам «нормальному ребёнку», должен быть больным или странным, которого даже не примет ни один интернат — чтобы ему не навязывали неестественную для него роль! Но зато потом, какой бы путь ни избрал, сразу вопрос: почему не учился, как другие? Не то важно, что знаешь, умеешь, можешь — а почему не отбыл таких-то повинностей! И на любой серьёзной ответственной работе — предпочтут того, кто может отбыть повинность, и только! И опять же вывод: техническая цивилизация себя не оправдывает, в ней плохо и неуютно «простому человеку», так что и школу надо подогнать под его уровень… Но я не понимаю — чего хотят в итоге? Чтобы что знал и умел человек, который окончит такую школу? И почему в преддверии кризиса важно не открыть дорогу тем, кто больше знает и может, а выставить их врагами слабых и менее способных? Унизить энергичных перед вялыми, образованных — перед малограмотными, умных — перед тупыми? И всякий исследовательский проект — пустая трата ресурсов и денег, которые не достались кому-то на «насущные нужды»? А неудача проекта, пусть с человеческими жертвами — повод для злорадства?

— И правда, как подумать: в чём главная проблема эпохи? — согласился Герм. — Если просто великие и малые дела, и люди, занятые теми и другими — бывали во все времена… Но человечество развивалось, шло вперёд, в этом была какая-то логика, можно было на что-то рассчитывать. А теперь: то ли — техническая цивилизация несправедлива, так как кто-то не может к ней приспособиться; то ли — с фундаментальными исследованиями надо подождать, пока она же, цивилизация, не удовлетворит чьи-то «насущные нужды», а когда и чем этот «простой человек» наконец насытится — непонятно; то ли — человек вообще испорчен цивилизацией, развитие которой пошло вопреки его природным задаткам, потому неизбежна профанация знаний и технологий на службе низким человеческим страстям, или вовсе выход из-под контроля людей; то ли — сама техника грозит стать принципиально несовместима с природной средой и человеком как её частью; то ли — просто уже на исходе конкретные ресурсы… А главное: как нам с вами теперь строить жизнь, на что рассчитывать? Ведь что получается: люди науки больше не нужны, их времена прошли? И чьи же теперь времена — вместо них?

— А я не понимаю: на удовлетворение каких нужд претендует тот, кому не подходит техническая цивилизация? — добавил Итагаро. — Просто возродить первобытную деревню или создать общину, казалось бы, можно, и не отрицая современный город как средоточие зла и порока! Но тут что-то другое… Всерьёз говорят, чего и на сколько хватит человечеству, и даже сколько оно само, а то и вся биосфера планеты, просуществует при таком ходе дел, как сейчас — но при этом посредством тех же губительных для биосферы технологий, и из тех же ресурсов, которых всё равно скоро не будет, надо удовлетворить потребности, к которым не может приспособиться «простой человек», так как и порождены они именно технической цивилизацией! И как понять? А читаем же и не такое… Нельзя постоянно развиваться, идти вглубь, вширь и вдаль, надо когда-то остановиться, одуматься — и вообще, мол, что будет, когда человечество выйдет на какие-то принципиальные пределы не то что потребления или развития, а самого познания мира? Вот, мол, и нaдo найти какие-то иные ценности и стратегии взамен нынешних: постоянного роста производства и умножения знаний… Представляете?

— Нет, до меня не доходит… — Джантара охватила мгновенная оторопь. Такого ему ещё не приходилось читать…

— Мальчики, это уже слишком серьёзно, — судя по голосу Фиар, у неё это вызвало похожие чувства. — Пределы развития — и даже самого познания…

— Я тоже не представляю, — продолжал Итагаро. — Но видишь: всюду сворачивают исследования, переводят в какую-то нудную рутину, ограничивают науку прикладными разработками, а школу превращают в тупую повинность, которую ученик отбывает, как преступник — исправительные работы! Хотя задуматься — бред какой-то… Какие пределы, где они их видят? Какие «иные ценности» и зачем? У человечества впереди столько дел — полное картирование планеты, освоение океана, выход в космос! И вдруг — осталось только подтягивать тылы… И на что нам предлагается пустить нашу жизнь, нашу молодую энергию? На подтягивание каких «тылов»? И главное: похоже, все эти призывы к самоограничению относятся только к нам, молодым, больше ни к кому…

— Вот и я о том же, — подтвердил Герм. — Старшие претендуют на удовлетворение каких-то нужд, им ещё чего-то не хватает — а нам уже не должно хватать, мы лишние, на нас что-то не рассчитано…

— И все трудности и лишения должны свалиться на нас, миновав старших? — согласилась Фиар. — И тут же разговоры о детской преступности, опасности доверять детям сложную технику, допускать к чему-то серьёзному за пределами школьной программы — иначе тут же используют во зло… А взрослый такого уровня, что едва осилил школьную программу, к этому же допускается запросто, и любое несчастье по его вине — просто случай, за который все взрослые не в ответе. И они даже грабят, убивают, но это — ничего особенного. Зато даже совсем малозначительное с участием подростка — уже символ поколения. Сразу начинается: строже наказывать, отобрать, запретить, ограничить — будто не о людях, об опасных животных. А тот же взрослый — «простой человек», и уже этим прав. За его вину в ответе — не поколение, а цивилизация, к которой он не приспособлен. И что ему можно простить, то нам — нельзя…

— И взрослый даже с явными психическими отклонениями может жениться, воспитывать детей, — снова тяжело вздохнул Лартаяу. — И это никого не беспокоит, тоже — не симптом кризиса…

— А о детях, в материалах расследований в прессе, постоянно: почему имели то-то и то-то у себя дома, или — свободный доступ к родителям на работу, могли что-то там видеть? — подтвердил Минакри. — Хотя и работа у тех не секретная, и предмет расследования к ней отношения не имеет: драки между собой, кражи чего-то совсем в другом месте… И всё равно вывод: детей лучше никуда не пускать, кроме школы? А потом взрослый должен иметь представление, как ему, собственно, быть самостоятельным, что делать в этом качестве — но откуда? Если до тех пор ограничен одной школьной учёбой? А школьник и так, не имея права работать легально и за деньги, тратит больше сил и времени на учёбу, чем взрослый на свою работу, но при этом должен зависеть от их милости — и из него ещё делают какого-то врага, бандита! Будто действительно боятся, чтобы не взбунтовался как древний раб! А есть от чего…

— Как ещё внешкольные кружки не объявили подрывными организациями, — добавил Лартаяу. — Хотя и они — уровня «нормального ребёнка». И где у ученика свободное время после школы…

— Нет, а правда, — согласился Донот. — Школьник загружен больше взрослого — и тут же ему говорят: он до чего-то не дозрел, не усвоил какой-то морали, его ещё надо воспитывать. И виноват, если вовремя не справляется с заданиями, не успеет что-то понять, запомнить… Хотя, как всякая личность — чем-то отличается от других, и может быть не склонен к каким-то видам деятельности! Что для взрослого, кстати, в порядке вещей… А школьная программа не содержит многого даже основного, фундаментального, и выпускник этого всё равно не знает. Так зачем — многократное пережёвывание элементарного, из-за которого можно превратиться в психического калеку? И они ещё заходятся в истерике: «поколение бандитов»… Кто-то не выдержит, сорвётся от переутомления — и он уже в статистике детской преступности! Будто школьник и есть — каторжник без права заявить, что чего-то уже просто не может! И никому из предыдущих поколений такая нагрузка в их детстве не выпадала… Ho, с другой стороны — человек может усвоить гораздо больше, быстрее, и не с такой страшной затратой сил и времени!

— Но это мнение рано созревшего подростка, — снова напомнила Фиар. — А для других всё может выглядеть иначе, и им даже по-своему интересно…

— Если не догадываться, что сами взрослые не считают это серьёзной подготовкой к жизни, — неохотно согласился Донот. — Но разве мало тех, кто в этом возрасте способен на большее? И что плохого: если мы в свои 10 лет уже знали то, что другие вместе со всем человечеством узнали в 30 или 40? Но всё строится на том, что мы для чего-то не годны, не превосходим их в том же возрасте, и вообще так опасны даже для самих себя, что нас надо всячески во всём ограничить для нашего же блага… А теперь оказывается: ни для каких высоких стремлений уже не осталось места, вся перспектива — подтягивать тылы, а пожелай мы большего — отнимем у кого-то насущное, необходимое ему! В общем — готовьтесь жить в обрез, на пределе… И даже когда думаем над этим, пытаемся понять, ищем выход — и этим виноваты, и этим — угроза обществу! Любая такая группа, как мы, для них — уже «банда»… Хотя разве в первую очередь — не проблемы нашего поколения? Ведь нам жить во времена грядущего кризиса! Но и при этом — какое отношение взрослых? Сами говорят, что мы — обречённое поколение, и тут же — всё как всегда…

— Иногда обществу просто нужен образ врага, — попытался ответить Джантар. — Что-то пошло не так, как ожидалось — и надо найти, кто виноват. Но тут даже непонятно: что не так? Внешне всё в пределах относительной нормы — но будто заранее идёт подготовка к бедствиям, которых ещё нет… И «образ врага» — дети тех же взрослых. Всё поколение в полном поставе — в возрасте, когда и ответить нечем, и неизвестно, что ждёт дальше. А в газетах пишут: молодёжь хочет слишком многого, потому могут исчерпаться ресурсы планеты, и вообще рухнет цивилизация… Старшие на себя заработали, а молодые только объедают планету, дать им образование — дорого, вообще содержать — обременительно… Будто мы сами требуем лишних расходов на себя, а не те же старшие… Придумывают, например: сначала — все должны ходить в школу в одинаковой одежде, чтобы детям из бедных семей не было обидно, а нужно шесть комплектов для разных видов занятий, как раз бедным — ноша неподъёмная… А потом, тоже в порядке восстановления справедливости, наоборот: дети не заслужили таких расходов на себя, пусть ходят просто в традиционной детской одежде своих народов! Так же и было сказано, а не просто: кто в чём может! А у многих ничего и не было, кроме самой школьной формы, и это «традиционное» и «своих народов» — ещё попробуй пойми… Есть своя национальность, язык преподавания, национально-автономные области — и всё это может не совпадать! И помните, сами учителя ещё накануне выясняли друг у друга, как должно быть… И в чём многие пришли в школу: и действительно в чём-то старом национальном, и в рубашках-рясах ниже колен — как в фильмах о довоенном детстве… Где это им доставали родители — даже не представляю. Думали же, действительно надо — как одевались дети в старые времена! А в ответ: кордоны полиции, водомёты, дымовые завесы — против школьников… — продолжал вспоминать Джантар. — Будто они таким образом сами «нарушили порядок»! А взрослые, что устроили такое издевательство — ещё оскорблены… И если бы не то, что с обеих сторон были затронуты взрослые — не сами же дети так снаряжали себя в школу — не знаю, чем бы кончилось… Вот и попробуй вести себя сознательно, не расходуя лишнего! Попробуй в другой части страны прийти в школу одетым «традиционно» для нас, и сказать: компьютер дома есть, а брюк и обуви нет — но что важнее для учёбы?

— Такое не забудешь, — подтвердила Фиар. — И это же нам обоим на полугодие не подтвердили особый режим — пришлось идти в школу, как всем. После такого перерыва, а тут ещё вопрос: в чём? И решили: наверно, как обычно, какая же у нас ещё «традиционная детская одежда»? Так и пошли втроём — Джантар, Тайлар и я. Хотя конечно, им в мужскую школу, мне — в женскую, но сначала это по дороге… Но только дошли до моей школы, а там — полиция, дымовая завеса, детей хватают и запихивают в фургоны, даже не разбирая, кто какого пола — тем более, по одежде всё равно было непонятно. А мы ещё с некоторыми укрылись за кустами — и слышим, как те делятся предположениями, что случилось: ловят грабителей, прорвало трубу, найдена инфекция… Никто подумать не мог, что — просто из-за одежды! А потом ещё один полицейский, детей которого тоже схватили, направил свой фургон наперерез этому, они столкнулись, борт разворотило, кто мог бежать — бросились через пролом врассыпную, но и могли не все, и у пролома — острые края… Пришлось оказывать первую помощь — представьте, в какой обстановке, и при каком отношении к «колдовству»! Хорошо хоть, все взрослые — и оба водителя, и охрана — были без сознания…

— Как не понять, — согласился Донот. — А то ещё доказывай, что сам не виноват. И потом удивляются: почему кого-то оставили в беде, почему не найти свидетелей…

— Мы не оставили: сразу сделали вызов по ближайшему аппарату связи — не как в аварийную медицинскую службу, а просто родителям на работу, — уточнила Фиар. — А как показалось, что угрозы ничьей жизни нет — сразу, не дожидаясь, пока те приедут или эти очнутся, в обход переулками ко мне домой… И весь день слушали по городской трансляции: будто банды подростков устроили в школах и по городу беспорядки, погромы, поджоги, грабежи. А вечером под окнами — целое сборище взрослых, и мы слышали обмен мнениями: надо ввести телесные наказания, заставить учиться вообще без выходных дней и каникул, вспоминали древние казни, и тут же — какими хорошими были они сами в своём детстве, как слушались старших, и всё такое. «Благодетели» в момент откровенности… И это — когда мы одни, родители на суточном дежурстве! Всю ночь до утра, за наспех сооружённой баррикадой у двери — даже глаз не сомкнули… А уже наутро идём, смотрим: школа закрыта, занятий нет, по улице местами — действительно следы погромов, пожаров. И такие взгляды взрослых, что страшно: вдруг в самом деле бросятся на нас? Но обошлось… А с теми задержанными, говорят, разбирались ещё несколько дней — пока дошло, что дети ни при чём, это взрослые не поняли взрослых. И каких-то взрослых же и судили за погромы — но тихо, незаметно, в общественном мнении виноваты остались дети…

— А меня это застало на секретном полигоне под Моараланой, — вспомнил Итагаро. — Где я из всех школьников был единственным каймирцем. Правда, и единственным на особом режиме — хоть сам без проблемы, в чём идти в школу. И вообще там больше прошло стороной: все из разных мест, кто там помнил какие традиции… Шли просто в том, что у кого было. И потом же по всей Лоруане объявили: приходите кто в чём может, только чтобы не оскорбляло местных обычаев и понятий! Хотя тоже пойми — когда так успели смешаться народы и расы… А у меня и национальность в документах значится: шемтурсиец — но разве я знаю, какая в Шемтурси «традиционная детская одежда»? И главное — отношение сверстников потом? Однажды проявил себя «не так» — и кто ты уже до самого конца учёбы? А это и не город — гарнизон в пустыне при секретной лаборатории, и всюду — дети офицеров! Да и сами солдаты — особенно эти двусмысленные «военные плотники», «военные портные», что идут в армию, но никакой военной специальности не получают… И как их всех воспитывают, что с ними делают, что так мало похожи на людей? А потом взрослых не интересует, кто в чём виноват — и не докажешь, что хочешь жить как человек, а не дикое животное! Предпочёл бы работать с компьютером, электронной техникой, заниматься исследованиями физических полей, а в дальнейшем хотел бы — и моделированием процессов мышления, памяти… — тяжело вздохнул Итагаро. — Но пока просто вынужден осваивать иные навыки — личной самозащиты! И заранее проигрывать в уме возможные сценарии преступлений, несчастных случаев — как оправдаться, если что! Они же, мало того, что сразу не придут подростку на помощь — и потом неизвестно, как разберутся. У нас там в школе однажды нашли труп — так тех, кто нашёл, затаскали по допросам чуть не до сумасшествия, а дело не раскрыли… И вообще подумать: та же военная служба теперь — дело добровольное, в тюрьме, наоборот, сидят за преступления, ну а в школе — за что? У кого-то от неразвитого ума буйствуют эмоции, кто-то не хочет учиться, кто-то должен его заставить — но зачем это тому, кто хочет, при чём тут он? И в любой трудной ситуации только скажут: «будь мужчиной»! А как, спрашивается, «быть мужчиной» ученику младшей группы, как реально противостоять старшим, если носить в школу оружие он не имеет права? А имел бы — тоже, что за школа, где можно запросто расстаться с жизнью? А взрослые будто не понимают — пока не случится что-то серьёзное, и тут уже поднимает вой, как им страшно за себя! А нам — не страшно, когда душат мешком в подвале, всаживают в тело гвоздь, мажут в раздевалке чем-то липким, так что ничего не наденешь — и делай что хочешь? Будто для нас даже и ранения, и гибель в драках — это только такая игра? И обратиться куда-то по вопросам нашей безопасности могут только они от нашего имени, мы сами — не можем…

— И это не война, не тюрьма — мирное детство, — печально согласилась Фиар. — Но неужели и в их школьные годы всё это было нормой жизни?

— Наверно, нет, если постоянно повторяют: «мы такими не были»! — ответил Итагаро. — Будто мы хотим быть такими! Но это у них молодость состояла из сплошных подвигов — а кто такие мы, если нам можно заявить: ты ещё не человек, только заготовка человека? Да, судьба поколения: сперва пухли головы от учебных перегрузок, чтобы усвоить рекордный в истории объём информации, а потом оказалось — человечество зашло не туда, наука поглощает ресурсы, но не даёт того, что нужно «простому человеку», не отвечает на какие-то «самые главные» вопросы, и тому подобное — а ресурсы, несмотря ни на какие сверхэкономные технологии, фатальным образом на исходе… И что дальше? Готовиться к возврату на технический, бытовой и идейный уровень уж не знаю каких старых времён? «Поколение победителей, поколение строителей великой державы»… А мы — какое, как назовут нас? Поколение краха, провала, заката всех надежд? Старшие вовсю попользовались благами технической цивилизации, нам, правда, ещё тоже досталось — но что потом? Одичание от беспросветной тупости и отсутствия всякой цели? Чем и как предлагается жить дальше нам, и поколениям, что придут за нами? Тупым повторением анахроничных обрядов, дикими первобытными развлечениями? И уже действительно готовят к жизни в агонизирующей цивилизации, которой осталось только вернуться в древность?

— Это уж не знаю, — с сомнением ответил Минакри. — Вряд ли взрослые так легко от всего откажутся. Попробуй отнять прямо сейчас — такой крик поднимут…

— А мы от чего должны быть готовы отказаться? От того, что отвлекает на себя ресурсы, или — к чему кто-то не может приспособиться? И что вообще за «нужды», что за «простой человек»? Если нищий, наркоман, уголовник, кто-то со дна общества — чем таким обделён он на своём уровне? И что отобрать у нас — чтобы пошло ему впрок? Или просто у всех должно быть отнято то, к чему не могут приспособиться некоторые? Или — чего у них просто нет? И при этом мы должны быть благодарны старшим, построившим современную цивилизацию, блага которой у нас скоро отнимут, так как кому-то в ней, видите ли, плохо, но и отдельно от неё он жить не хочет, предпочитая на ней паразитировать? Но при чём тогда истощение ресурсов? Если это — очередные поиски в плане общественного равенства? Как когда-то пытались делить поровну имущество, гоняли бывшую знать на чёрные работы, так и тут: глупость, жизненные неудачи, недостаток свободного времени — на всех поровну? Хотя странное получается равенство, уже с каким-то обратным перегибом! Школьникам — трудовые повинности, будто грузчиком или землекопом не может быть «простой человек» из взрослых, но он брезгует такой работой даже за деньги — и как раз тут перегрузка детского организма никого не волнует! И что остаётся детям: тюремные хитрости по симуляции ожогов, ушибов, отравлений? Вот на днях — уже пятый выпуск по этой урезанно-надрывной программе… Для какой жизни, какой цивилизации будут подготовлены эти люди?

— И потом всё равно придётся учить чему-то серьёзному, — добавил Минакри. — Чтобы хоть как-то поддерживать достигнутый уровень цивилизации…

— Потом придётся, — не скрыл возмущения Итагаро. — Уже в институтах, на третьем десятке лет… И на что будут годны? После того, как до 18-ти лет рыли на этих «отработках» канавы, таскали дрова, камни, мусор? И называлось это: «чтобы знали, как люди жили раньше»? Хотя им — жить не «раньше», а сейчас? Что это: просто рядовое глумление, издевательство старших над младшими, оформленное как часть школьной программы — или действительно готовят к древности, грядущей вслед за современностью?

— А не может быть просто месть старших за чувство собственного неполноценного детства? — продолжал Минакри. — Нам же доступно то, чего в детстве большинства взрослых не было… Или — безнравственно, что у детей из богатых семей есть то, чего нет у бедных? То есть не то безнравственно, что кто-то не способен устроить свою жизнь, а другой зависит от него — а что дети богатых родителей не живут бедно, кто-то всё же что-то имеет? И такие взрослые готовы равно обделить и обездолить всех — сочтя, что этим их долг исполнен и справедливость восстановлена? Нет, но чтобы стало уже какой-то политикой, стратегией: пусть у всех не будет того, что не имели они?

— А перенаселение Экваториального континента? — возбуждённо заговорил Лартаяу. — Хотя верно: если вывести всех жителей планеты на тот уровень потребления, что привычен для нас, людей развитой технической цивилизации — не выдержит ни экономика, ни природа… Но так речь не идёт, а — просто, мол, безнравственно одному пользоваться тем, чего не имеет другой! По справедливости бы — или всё всем поровну, или… получается — ничего никому? Но — чем народы, у которых ценится каждая личность, виноваты перед теми, где бывает восемь-девять детей в семье, не способной содержать на достойном уровне и одного? Опять же священные права взрослых: их дело — произвести вас на свет, а вы сами решайте, кто из вас лишний? Посредством войны, голода, эпидемий? И всё равно — будьте за что-то благодарны старшим!. Традиции, видите ли, ещё с древности: мало детей в семье — плохо. Или так: от каждой семьи должен быть один сын — наследник родительского дома, другой — для отхожих промыслов, третий — воин, четвёртый — жрец, пятый — просто про запас, на случай смерти кого-то из старших, как возможная замена, ну, и дочери в таком же количестве, ведь сыновьям из других семей надо на ком-то жениться… И куда денется эта масса людей — которым там уже не хватает места, а к современной цивилизации действительно не приспособлены? И какой равный раздел оскудевших ресурсов планеты между всеми, в чём может состоять? Ведь опять же: что отобрать у человека технической цивилизации, и отдать фактически первобытному, живущему почти в дикой природе? В чём уравнять людей столь разного образа жизни, чтобы пошло впрок обоим? Их и так уже сколько осело нищими и чернорабочими в странах Шемрунта и Севера — и там по-настоящему своими не становятся, войти в ту жизнь не могут, а у себя на Экваторе никакую другую построить не пытаются! И что делать жителям тех стран, где всё устроено совсем по-иному: нет места миллионам крестьян, кочевников и первобытных охотников, не нужны примитивно подрабатывающие где попало и подбирающие отбросы на свалке? И опять цивилизация плоха тем, что кто-то неспособен воспользоваться её плодами? А те, бедные — наоборот, всегда правы, и у них кто-то в долгу? Нo позвольте: кто и в каком именно? Пропаганда надрывает душу: они там живут бедно, голодают… И что у кого отнять в их пользу?

— Это нам здесь хорошо рассуждать, — ответила Фиар. — А человек с Экватора, наверно, тоже думает, что достоин лучшей участи…

— Но почему не там же и устроить лучшую жизнь? Держатся за священные вековые традиции, а кто не хочет жить как дикарь и зависеть от варварских обычаев — ищи себе другую страну? И там уже рискуй быть принятым за тех, со свалки — что бегут просто от нищеты и племенных стычек, не ставя никаких высоких целей, и в итоге влачат жалкое существование? А кому нужны в его стране чьи-то тайные общества, по сути — банды, враждебные к коренным жителям, среди которых те пришлые, видите ли, живут плохо и бедно? Хотя — кто им в чём виноват, кто им что должен? Но и тут вывод — путь, избранный человечеством, порочен: не гарантирует чего-то тем, кого попросту слишком много! Будто нельзя спросить тех же племенных вождей: кто должен думать о ваших проблемах за вас — и куда девать избыток вашего населения, где и как устроить?.. Это раньше избыток с Шемрунта так просто выплеснулся на почти пустой Северный континент, а сейчас где взять столько свободного места? Когда Север уже густо населён, там сложились свои народы? Только на Западный континент ещё была надежда — думали, есть большие внутренние водоёмы, степи, леса… А оказалось — самая сухая пустыня на планете, в кольце горных хребтов. И уже имеющиеся отдельные научные станции и отшельнические общины по побережью и в предгорьях — всё население, какое там возможно. А на дальние острова кто поедет — и много ли там поместится? Да сразу и хотят — в города, на всё готовое… Но кто и где в состоянии принять такие полчища — чтобы не рухнула жизнь целых стран? И тоже, глядя на эти перемены, думаешь: к чему нас готовят? Чем и с кем мы должны поделиться фактически без остатка для себя? Что, уже — и территорией? Отдать — родные нам степи, горы, пустыни? Чтобы их стада съели и вытоптали всю растительность — а потом куда дальше? Когда отнять будет уже нечего и не у кого?

— Ну, ещё не хватало, — согласился Итагаро. — И там же племенная верхушка: не политики, не жрецы — бандиты! И им как бандитам должен противостоять тот, кто хочет что-то изменить! А неприемлемым объявлен почему-то путь Чхаино-Тмефанхии. «Безнравственные и опасные эксперименты с биологическим материалом, в том числе человеческими генами», — повторил Итагаро ходовую формулировку лоруанской пропаганды. — Но хоть бы один конкретный пример: о чём речь? Общие слова: что будет, если люди искусственно выведут то-то и то-то… А где доказательства, что выводит нечто опасное?

— И это о Чхаино-Тмефанхии, — ответила Фиар. — Где когда-то развитие экспериментальной физиологии отстало от шемрунтской и северной именно из-за моральных проблем… И сейчас — стараются брать совсем малые биопробы, не причиняя вреда при экспериментах. А те — запросто режут, ставят смертельные опыты…

— Тут не только опыты с генами, — напомнил Ратона. — Ещё многое… Хотя кажется очевидно: не хватает продовольствия — почему не строить на Экваторе биореакторы и фитотроны, как в Чхаино-Тмефанхии? Пусть — в дополнение к традиционным полям и фермам? Выход биомассы в несколько раз больше, производство не зависит от погоды, вредителей, паразитов — и никаких моральных проблем, связанных с традиционной скотобойней, если на Экваторе о них задумываются… Но — боятся, что будет создана «неестественная среда обитания человека», произойдёт отрыв от «извечной крестьянской нравственности»! А что за нравственность, и зачем нужна — если из-за неё человечество не может решить свои проблемы? И то же самое — с переработкой промышленных отходов, добычей металлов бактериальным накоплением — хотя какие тут «традиционные запреты» на то, чего раньше не было? И будто сама техническая цивилизация не имеет своей нравственности — на том и основанной, чтобы возможно полно использовать ресурсы и утилизировать отходы? А примеры, что ещё работоспособная техника — на свалке, когда изменилась мода…Так это — не цивилизация, а вчерашний дикарь на полпути к ней! Не желает понять, что нельзя и пользоваться городскими удобствами, и брать всё даром, как в дикой природе, и в природу же выбрасывать мусор, надеясь, что она переработает всё, включая вещества, которых в природе не было… И — с оглядкой на такого дикаря решать, имеет ли цивилизация право существовать? И ему как взрослому не может быть меньше доверия, чем городскому подростку — но его, в отличие от нас, нельзя обидеть его потенциальной опасностью? Нет — а как же с тем, что люди вообще разные сами по себе: способности, образование, разные культуры? И свои превосходящие качества никто ни у кого не украл, это — личное, часть его самого! И будто в примитивных обществах нет более и менее удачливых охотников и земледельцев — откуда и происходит изначально племенная верхушка… Так — кто и как собирается определять уровень недостатков, под который урезать все достоинства? И какое тут возможно равенство по принципу: что не всем, то никому?

— Равенство… — повторил Лартаяу. — И правда: вековая мечта человечества в прошлом. Во дворцах, монастырях — везде спорили, как сделать людей равными. А попробовали — убедились, что хотели не того. Не сравнивания всех по худшим — чего-то иного. И даже как будто поняли: чтобы каждый — на своём месте, по интересам и способностям… А теперь — опять назад? К прежним понятиям о равенстве?

— И есть же в лоруанском национальном характере… — ответил Итагаро. — Подумать о благе только слабых и обделённых, отнять достигнутое нелёгким трудом — и подать нищему как милостыню… Хотя в 704-м году Каймир вошёл в состав как будто не такой Лоруаны: было стремление к идеалу, общественной справедливости… Но и то верно: от мелочного стяжательства и тупого законничества Шемрунта массы людей бежали не в Лоруану, а на Север, Экватор, и даже дальние острова — хотя просто от перенаселения подошли бы просторы Лоруаны. Будто чувствовали: что здесь сами знания, способности человека, личные качества, духовные достижения — станут считаться тем, чем он владеет не по праву… А ведь ладно ещё этот делёж поровну богатства, знатности рода — но тут уж доходит до того, что составляет саму личность! Что же им ещё отдать, этим слабым? Ни больше ни меньше — часть самого себя?

— А казалось бы, как просто: ещё в школьные годы проверить себя в чём-то, найти своё дело, — сказал Лартаяу. — Но боятся, как бы кто-то слишком явно не вырвался вперёд. Главное — чтобы никто не вообразил, будто лучше остальных. Вот и нет возможности узнать свои сильные стороны, понять, для какого дела подходишь. Нет у тебя сильных сторон, все вы одинаковы, никто никого не лучше… И получается «простой человек»: так и не нашёл своего места в жизни…

— «Простой человек» — это другое, — не согласился Итагаро. — Раньше казалось очевидно: многим не везёт в жизни потому, что они из бедных семей, низших сословий… Но теперь уже есть опыт массового облагодетельствования прежних отверженных! Уже старались везде «пристроить» в первую очередь их, ввести в современную на тот момент цивилизацию. А из остальных — сколькие так и не реализовали себя, не получили образование, работу по способностям… Им же говорили: вы и так всё имеете, но надо дать дорогу другим! Вот и уступите — свою судьбу, будто только их интересы священны. А спустя поколение — вместо Морокоду премьер-министром стал Лархомфа, да как начали разбираться… И тут — это судебное дело против секты, которая вообще отрицает богатство: там будто бы прятали краденое. И другое, против директора завода: будто бы ограбил карманного вора. И оказалось — сколько людей побывали в тюрьмах просто за то, что следователи не могли распознать элементарной лжи и подделок… А как по рекомендации одного сумасшедшего на нескольких заводах в специальных холодильных камерах пытались ковать из ртути ванадий, а серебро — из бериллиевой бронзы? А больному на операции — пришили встык вену к артерии? А — становились студентами вообще за подношения преподавателям? И потом они, дипломаты на том же Экваторе, и не только — сами дикари, которых можно подкупить чем угодно?.. Что, не правильно им сказали: разберись каждый для себя, деревенский ты человек или городской, готов ли к современной жизни? Чтобы никем не жертвовать — за чью-то малограмотность, сдавшие нервы, страх возразишь начальству, многосуточный пост с исходом в галлюцинации за пультом управления какой-нибудь установкой!.. И стали отбирать, кто для чего годен — никого не унижая, не как в особое сословие, а для конкретной работы. И это себя оправдывало… А теперь потрясают в печати такими формулировками… подождите, как это… «Бесчеловечная элитарность обездушенного машинного мира»… — вспомнил Итагаро ещё цитату. — Будто сама техника делит людей на высшие и низшие сословия — кто может и не может с ней обращаться. Да и не было уже низших, обделённых сословий: всё открыто всем…

— Или нам только казалось, что не было? — вступил наконец в разговор и Талир, молчавший всю обратную дорогу. — И зря были уверены, что лоруанцы разделяют те же идеалы? Ведь что получилось… Общее благо — но чьё «общее»? Если для них ребёнок — не личность с уже имеющимися духовными накоплениями, а пустота, которую можно заполнить чем угодно, сырьё, которое во что угодно переработать? И не они, старшие, должны помочь ему войти в эту жизнь — наоборот, он у них в каком-то долгу? Ha чём всё и строится: не годен, не заслужил, не способен понять — будто каждый взрослый может понять каждого… И с самого рождения висит этот долг обществу — при том, что оно ничего не желает принять! Просто надо, чтобы мучился этим долгом, чувствовал свою неполноценность! И держать так, изматывая учёбой, но не допуская ни к чему серьёзному, пока всё, что мог сделать, в тебе не перегорит — а другой едва дополз к тому же возрасту до прописных истин, и уже принят в их среде, уважаемый член общества, хотя всего и доблести, что созрел позже… И это с ними — строить единое человечество? Хотя возможно, и думали об общем благе: для себя, взрослых, как братства высших существ, от которых кто-то зависит… Но в чём благо для зависимого, которого только дразнят обещаниями признать личностью в перспективе? Вот и обделённое — по признаку возраста — сословие. Через которое проходит каждый — но мало кто протестует: можно и подождать…

— А лоруанский образ мышления и не приемлет самой идеи, что человек был кем-то до этой жизни, — согласился Ратона. — Принёс оттуда опыт, идеи, переживания… Наоборот: ты ещё никто, у тебя в этой жизни никаких заслуг. И в любой момент любого разговора могут сказать: не дорос до права обсуждать такие-то темы! Не думай, что если допустили к разговору взрослых, то — как равного… Зато потом, став старше и войдя в их круг на равных — полагается не помнить их отношения к тебе-подростку… Но и как забыть такое? И действительно: как поверить, что теперь у меня с ними — общие цели? Да, Талир, верно заметил…

— И когда хотят охарактеризовать какой-то народ положительно, скажут: «у них уважают старших», — интонации голоса Минакри выдали, сколь задел его этот поворот разговора. — Не человеческую личность, а «старших»… А чем восторгаться — если человек просто вынужден прожить большую часть жизни, чтобы его наконец стали уважать? И на всю семью только он один, самый старший — хозяин, имеет право чувствовать себя личностью, остальные — будто подчинённые по службе, им остаётся срывать своё подавленное на младших? Хотя и там, казалось, люди уже почувствовали себя людьми, стала цениться личность, а не только возраст и положение в семье, и вдруг — это «благодеяние» ко всяким малым народам и группам: местные и региональные законы. И опять пошло: дикие обычаи, племенные суды, «хранители традиций» вылезли из какой-то исторической помойки… А ведь то — ещё 32-й год, ни о каком кризисе речи не было…

— Но для нас, каймирцев, право вводить местные законы оказалось в чём-то и благом, — напомнила Фиар. — Так хоть с этими «регионами по вероисповеданию» никто не сможет покушаться на нашу культуру со своей верой…

— Да, конечно… А то мы же теперь — «религиозная автономия» в составе региона Уиртэклэдия, — с внезапной яростью ответил Минакри. — Дожили… По улицам наших, каймирских городов крутятся шутовские процессии, ряженые под персонажей чужой мифологии, а мы — «народ, растерявший свою старину»… Так же нас называют? Хотя что мы потеряли — современного, актуального для себя? И что они потеряли тут, у нас? И вообще: если мы — единое человечество, идём к единой цели — это одно; а если чужие люди, отказавшиеся от единой с нами цели, поучают нас своей «истинной вере» у нас дома — это другое! И — зачем всё это? Откуда взялась в современности эта древность, кому без чего было так плохо? На какие вопросы способна ответить эта их вера? А если ни на какие — к чему все эти шествия, церемонии, посты, трауры в память непонятно о ком и о чём? Зачем делить единое человечество устаревшими идеями? Кому нужно, чтобы человек не был частью единого мира, а снова, как в древности, опасался: не на чужой ли территории, не преступил ли неизвестные ему законы, обычаи? И мы у себя на Каймире, приняв такое множество людей со всей Лоруаны — вдруг оказались частью чужого региона с чужой верой, которую им приспичило здесь возродить…

— Мальчики, не сорваться бы сейчас, — Фиар, проведя рукой вдоль его затылка, положила руку ему на плечо. — Прямо тут, на набережной. Пусть вокруг никого, но всё же…

— Не хватало их ещё прямо здесь, — уже спокойнее согласился Минакри, хотя и тут в его голосе прозвучала ярость.

— Но здесь местные законы в общем на нашей стороне, — ответил Лартаяу. — Пусть не все, пусть одни защищают нас от других. И всё же мы — на своей земле…

— А я, кажется, мог бы и сказать, — всё ещё возбуждённо продолжал Минакри. — Что это я здесь на своей земле — и не убрались бы они с «возрождением веры» обратно в свою деревню, если у меня с ними нет общих целей…

— И даже здесь, на своей земле, уже подсознательно ждём какой-то агрессии, — сказал Талир. — И о чём говорим, что вспоминаем? Начали с тайны того взрыва, с вопроса, почему нельзя воспользоваться ресурсами оттуда, если так остра проблема с ними — и на что перешли…

— Всё как-то связано между собой, — ответил Лартаяу. — Единый, общий кризис… Хотя действительно странно: так нужны новые месторождения — и вдруг все работы по разведке на Западном континенте свёрнуты как нецелесообразные…

— Будто одна эта экспедиция уже точно определила, что их там нет и быть не может, — согласился Итагаро. — Хотя как представить целый континент без единого сколько-то значимого месторождения? Тем более, и такого прямо не говорят. Да, странно…

— И по периметру — как раз пояс молодых гор, — подтвердил Донот. — А самая сухая на планете пустыня — только внутреннее плато континента. И что, в этом поясе молодых гор совершенно нечего разрабатывать, и это точно известно? Или проблема — в какой-то особо высокой сейсмичности? Хотя Береговой хребет и Дмугилия — тоже пояса молодых гop, зоны столкновения плит, и это не помешало строить там карьеры и шахты. И всё равно ресурсов не хватает — а искать и пытаться разрабатывать новые нельзя, и почему — непонятно…

— И экспедиций туда больше не посылали, — добавил Талир. — Будто эта единственная закрыла там все вопросы…

— Но и конкретных данных, что к какому сроку исчерпывается, мы не знаем, — напомнил Ратона. — Всё только на уровне предположений, произвольных расчётов, и общих слов, что ресурсы планеты не безграничны… Хотя недавно — всего было вдоволь, разведанных запасов хватало на столетия! И вдруг это не так, и непонятно: кто в чём ошибся, из чего следуют новые выводы…

— Так же, как с местными законами, — ответил Лартаяу. — Тоже вдруг оказалось: надо удовлетворить особые права ущемлённых меньшинств! И дождались, пока народы и расы смешаются, сами автономии станут условностью — чтобы вылезти с этим… И уже — непонятно кем назначенные группы людей распоряжаются как местная власть, вводят запреты, обычаи, неясные и многим коренным жителям… А человек зависит от этого, приходится думать, как что-то не нарушить! Но и тут — его «обыкновенные» права ниже их «священных»! И со школой вдруг выяснилось: «нормальный ребёнок» чего-то не может усвоить… И — что ещё отнимут, или чем обременят — в пользу каких «ущемлённых», которым никто ничего не должен?..

— Но почему-то же свёрнута вся программа исследований! — продолжал Талир. — И если это обычный взрыв, и только — дело не в нём…

— А эта таинственная последняя передача? — напомнил Лартаяу. — Не зря ли я сомневаюсь?

— Нет, а «простой человек»? — переспросила Фиар. — А «нормальный ребёнок»? А исчерпание ресурсов? А эти меньшинства с их священными правами?

— Чувствуется какая-то связь, — согласился Итагаро. — Всё идёт в одном потоке… Хотя казалось бы, что общего: конкретная катастрофа, права меньшинств, восстановление справедливости к слабым за счёт сильных в самом разном смысле, беспокойство за «извечную нравственность», проблема с ресурсами…

— И я с моим ясновидением не могу сказать ничего определённого… — признался Джантар. — Хотя разве так просто: посмотрел — и увидел? Когда приёмник информации — человек со своей памятью, подсознанием, откуда что-то может накладываться на принятую информацию, искажая её? И настраиваться — так надо представлять, на что конкретно, знать, как выглядело… И вообще, будь всё легко доступно экстрасенсорному восприятию — не было бы исторических тайн. Но есть они — скрытые и от ясновидящих такого уровня, до которых мне далеко. И само ясновидение больше направлено в будущее, чем в прошлое — по крайней мере, так принято думать…

— Так же и с биолокацией по карте — хотя кажется, почему не определить место взрыва? — добавил Ратона. — Но просто, пока идёшь с рамкой или отвесом на местности… А по картам — столько откликов от пустых мест, ничем не отмеченных: то ли секретные объекты, то ли места, где что-то было, а теперь нет… И где взять саму подходящую карту Западного континента? На общедоступных — только горные хребты по периметру, внутри — сплошное серое пятно…

— И тоже странно: ведь вообще картирование внутренних районов по съёмкам с самолётов велось и раньше, — напомнил Лартаяу. — Даже говорили: будто видели озёра, реки, леса. Потом, правда, речь шла уже лишь об оазисах, и без уверенности: самолёты стратосферные, с такой высоты недолго ошибиться… А сейчас опять поднимают гипотезу, будто Западный континент — астероид, что в начале планетарной истории как-то подошёл к планете на малой скорости и мягко сел на поверхность, потому не разрушился при ударе и не утонул в недрах — а теперь дрейфует как одна из литосферных плит. И многие верят — зная дело лишь по фотографиям, где берег Западного континента прямо из океана огромной высоты скалами уходит в небо. Думают, действительно весь периметр имеет такой вид…

— А знаете… верно замечено! — удивлённо согласился Донот. — Везде только такие фотографии! Хотя это явные формы обрушения берега, а не растущие молодые горы! Но каждый ли поймёт? И в памяти откладывается такой вид как бы всего периметра. И уже недалеко до мысли: берег сложен породами астероидного происхождения, которые постепенно разрушаются под ударами волн. Хотя тогда и состоять должен из метеоритного вещества, а на самом деле там — местные породы, планетарного происхождения, даже известно, какого возраста! Или пусть только само центральное плато — бывший астероид, сжатый надвигающимися со всех сторон плитами… Но и то трудно представить: как возможна такая мягкая посадка на поверхность планеты, а если не мягкая — где другие следы катастрофы таких масштабов, и как затем астероид мог сохраниться единым целым в бурной планетарной истории? Ведь три других континента — сложены из осколков плит разного возраста…

— Что-то не то, — согласился Лартаяу, как бы подводя итог. — От нас что-то скрывают. И кстати… Ратона, помнишь, ты рассказывал: про какой-то частотный шифратор, секретную линию связи между главным штабом экспедиции и самим дирижаблем? А я тогда не придал значения…

— Ах, да, — вспомнил Ратона. — Я случайно узнал со слов человека, чей родственник работал в том штабе. Хотя сам тоже не поверил: мирная, исследовательская экспедиция — и созданная когда-то для военных нужд система кодирования передач? И даже не особая полоса частот для связи — а кодирующее устройство с декодером на приёме, чтобы иначе перехватывался беспорядочный шум? То есть сами частоты использовались не специальных диапазонов, доступные обычному приёмнику? И будь это действительно такая страшная тайна — стал бы он говорить о ней в моём присутствии? Тем более, я уже сказал вам о его реакции на какой-то мой вопрос…

— Вот так и довольствуемся слухами! — не выдержал Итагаро. — Ему же только нужно было внушить тебе трепет своей причастностью к тайнам! Пусть фактически получается уже какой-то заговор, или секретные переговоры, запланированные заранее при подготовке экспедиции — неважно, главное, он в чём-то «таком» участвовал, он знает! Хотя… — уже печально вздохнул Итагаро. — Так ли уж открыто знание современному человеку вообще? Если даже, бывает, выпускник института приходит куда-то работать со своими идеями — а на него смотрят как на сумасшедшего: откуда такое представление, чем мы занимаемся? А оно — из института! Сложилось на почве доступной литературы! К другой-то, секретной, нужен специальный допуск, а откуда он у студента? Вот и изобретают уже изобретённое, повторяют не раз совершённые ошибки… И даже казалось бы, вопросы грядущего кризиса касаются всех — но и то сплошь секреты, слухи, недомолвки! И человек бьётся как о запертую дверь, ищет ответов где попало…

— Давайте пока закончим, — вдруг предложила Фиар. — Тут уже не окраина, могут быть другие прохожие…

Разговор прервался — и дальше все шли в молчании. Фиар вовремя вспомнила то, что остальные, увлёкшись, едва не упустили: уже недалеко отсюда длинный, но неширокий окраинный участок набережной, отделённый от городских улиц стеной деревьев (который прошли, никого не встретив по дороге) постепенно расширялся, переходя в главную городскую набережную. Навстречу стали попадаться редкие прохожие, не все из них были каймирцами — и под то опасливыми, то неодобрительно брошенными взглядами (конечно, ведь группа подростков с одной сумкой на всех — шла явно не в школу и не из школы) говорить на, возможно, рискованные темы не хотелось. И это — на своей земле, в своей древней столице (имевшей, впрочем, некий особый статус из-за расположенной здесь крупной базы лоруанского военного флота, и ещё множества заводов и институтов общегосударственного значения — из-за чего на Каймире и собралось столько людей со всей Лоруаны, не склонных понимать каймирцев, и верящих больше в ходовые пропагандистские мифы, особенно о подростках)…

Зато думать — было о чём… Очень уж разнородное сплелось в единый узел — и алогично выглядели решения и действия властей, которым не было очевидных причин. Ни из чего не следовало сворачивание всей программы работ на Западном континенте, потуги возродить старые формы общественного устройства, раздел страны на регионы и автономии по признаку вероисповедания, и такое «снисхождение к слабым», из-за которого был риск потерять в первую очередь способных и энергичных… А от всего этого — могла напрямую зависеть судьба их поколения. Да — учитывая, что и призывы к грядущей умеренности старшие относили явно не к себе. Наоборот: это им, молодым, будто меньше должно было хотеться что-то узнать, обрести, и просто радоваться жизни — так как в чём-то промахнулись, не учли, оказались не готовы как раз старшие. Хотя недавно — были такие большие и, казалось, обоснованные надежды… А сейчас даже не вызывали протеста слухи вроде этого — о частотном шифраторе в мирной исследовательской экспедиции (ещё тех времён, когда человечество Фархелема не помышляло ни о каком кризисе). Казалось бы, что за тайные переговоры в совершенствующемся, объединяющемся человечестве — а уже невольно верилось. Да и — как уже складывались их собственные судьбы…